Текст книги "Запретная любовь. Колечко с бирюзой"
Автор книги: Дениза Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Чарльз и пальцем не пошевелил.
Он вообще всегда вел себя так, словно суббота и воскресенье принадлежат только ему, и никому больше. Он заявил, что уже договорился свозить Нормана в Чичестер на деловую встречу с одним общим приятелем.
Джеймс вел себя так скверно, как только мог, и очень расстроил нашу няню-датчанку. Дилли ходила следом за мной, хныча, что ей нечем заняться. В конце концов, придя в полное отчаяние, я затащила Чарльза в дом подальше от гостей, которые грелись на солнышке на террасе. Признаться, я выдала ему по первое число.
Он отказался освободить меня от заботы о детях, а также принести топливо. В результате я окончательно вышла из себя. Интересно, дойдем ли мы с Филиппом когда-нибудь до отвратительных препирательств из-за каких-то домашних проблем. Сейчас Фил – мой любовник. С чарующей уверенностью он считает, что я ангел, неспособный на какие-либо вспышки гнева. Страшно даже вообразить, что брак с Филиппом может когда-либо стать отдаленно похожим на то, что я вытерпела в супружестве с Чарльзом.
Помню, в тот неприятный летний день, когда мы поссорились, я сказала:
– Нельзя же оставить на моих руках детей, чтобы при этом я управилась и со всем остальным.
– Ну а взять их с собой я не могу.
– Разумеется, потому что ты прекрасно знаешь: с ними просто невозможно справиться.
– Ничего подобного. Кстати, а Эльза на что существует?
– Джеймс оскорбил и расстроил Эльзу. Возможно, это и глупо, но, если я буду действовать неосторожно, она может уйти от нас. Она очень славная девушка, и, уверяю тебя, многие только и ждут случая перехватить ее у нас.
– Сейчас, Крис, мы не можем вдаваться во все эти детали.
– Конечно, но факт остается фактом. Я не желаю… Просто я не в состоянии со всем справиться. Я бы никогда не позвала на уик-энд гостей, если бы знала, что не придут ни садовник, ни миссис Гудбоди.
Чарльз смутился. Видно было, что он не уверен в своей правоте. Он потянул себя за ухо, нахмурился, плотно сжал губы. Но мне было ясно, что он твердо решил отвезти Нормана туда, куда обещал, и с этой позиции его не собьешь. Чего-чего, а упрямства Чарльзу не занимать.
Совершенно потеряв самообладание, я крикнула:
– Какая жалость, что тут нет Уинифрид. Уж она бы со всем справилась!
От ярости он покраснел как рак. Всякое упоминание о мачехе неизменно выводило Чарльза из себя. Не пытаюсь оправдать свое ребячество, но на меня свалилось больше, чем я в состоянии была вынести. Я это твердо знаю. Он ответил:
– Да, я уверен, что Уин справилась бы.
Я затряслась от негодования:
– Она сильна как лошадь. Ее-то ничто не может утомить. И уж она бы все организовала наилучшим образом. Бог ты мой, ну конечно же! Только, пожалуйста, помни, что когда она принимает гостей, то за неделю до этого не занимается ничем, кроме готовки, да и то она ведь только угощает, у нее никто не остается пожить. Корнфилд же каждый уик-энд превращается в настоящий отель. Я бы получала удовольствие от приема гостей, если бы муж больше мне помогал. Другие мужья что-то делают по дому – мне рассказывают их жены. Даже Бобби помогает Кэт, если у них не хватает прислуги. Ты же все взваливаешь на меня.
– Ради бога, Крис, успокойся. Ты хочешь, чтобы нас услышали все, кто сидит в саду?
– А мне все равно, пусть слышат. Я тебя всего лишь предупреждаю, Чарльз: если ты сегодня днем не снимешь с меня заботу о Джеймсе и Диллиан, пока буду занята всем остальным, я пойду к себе в спальню, запрусь и больше не покажусь. Тогда тебе придется справляться самому.
Он заявил, что я плохо веду хозяйство, с детьми просто безнадежно беспомощна, к Уинифрид несправедлива, а его вообще никогда не понимала. Никогда не слышала, чтобы Чарльз так много говорил. Однако в конце концов до него дошло, что раз я пригрозила запереться у себя в комнате, если он не изменит свои планы, то так и сделаю. Так что победила я. Ему пришлось сдаться.
Он как-то извинился перед Норманом, заполнил котлы горючим, принес еще топлива и посадил Джеймса и Диллиан в машину, когда повез Нормана, захватив при этом с собой и жену Нормана Бетти, Таким образом, я получила необходимую передышку. Однако победа оказалась безрадостной. Перед самым отъездом Чарльз отвел меня в сторонку в холле. Лицо у него было мрачнее тучи.
– Надеюсь, ты довольна, – с горечью сказал он. – Мы с Норманом, вероятно, упустили шанс заключить выгодную сделку. Однако мы все же попытаемся полчасика потолковать с этим малым, пока Бетти будет прогуливаться с твоими детьми.
– Они также и твои дети, – напомнила я ему.
– Я бы никогда не поверил, что ты способна так кошмарно себя вести, Крис, – сказал он и повернулся, чтобы уйти.
Оглянувшись через плечо, он обронил заключительное замечание: Норман наверняка догадался, что его, Чарльза, насильно заставили изменить первоначальный план, а ему не так уж приятно играть роль мужчины, находящегося под каблуком у жены.
Эти слова взвинтили и рассердили меня. Я ударилась в слезы и бегом кинулась вверх по лестнице.
В доме наконец-то наступила тишина, и я могла без помех заняться делами, но чувствовала себя ужасно. Чарльз дал мне понять, что виновата во всем я. Мы уже не находили с ним общего языка. Надежды на то, что оставшаяся часть уик-энда доставит мне удовольствие, было мало.
Когда я наконец перестала плакать, меня охватило чувство опустошенности и невыразимой грусти.
В тот вечер после нашей ссоры я за обедом изображала полнейшую беспечность. На мне было новое шифоновое вечернее платье бледно-желтого цвета, которое мне очень шло. На голове соорудила высокую прическу, выглядела совершенно спокойной и весьма изысканной, но чувствовала себя препогано. Я пила гораздо больше обычного, смеялась громче и дольше, чем это было мне свойственно. Что бы ни сказала, все находили мои слова очень остроумными. Норман заметил, что я сегодня в ударе. Все расхваливали мое платье, мои кушанья, мои букеты цветов. Все были преисполнены восхищения, но всякий раз, когда я бросала взгляд на Чарльза, сидевшего напротив меня, он холодно отворачивался в сторону и хмурился. Он меня не простил.
После обеда моя лихорадочная веселость все-таки встревожила его. К тому времени, когда были поданы кофе и коньяк, в дом забрели еще несколько наших друзей. Мы ставили пластинки на новый стереофонический проигрыватель, специально изготовленный для нас фирмой Чарльза, и танцевали.
В этот момент появился Гарри.
8
Гарри Барнет – сын армейского генерала, дружившего с моим отцом в Шерборне. Гарри был на десять лет старше меня и уехал за границу еще до того, как я окончила школу. По правде сказать, я даже не помнила о его существовании, пока он не появился в наших краях. Он купил около Арунделя небольшой домик с приусадебным участком, который превратил в птицеферму. Когда я узнала, кто снял коттедж Дженкинса – домик назвали так в честь кузнеца Дженкинса, которому он принадлежал в семнадцатом веке, – сразу бросилась туда повидаться с Гарри. Я была в восторге.
Так приятно знать, что рядом есть кто-то, знавший отца и брата и даже помнивший мать. Когда я видела Гарри в последний раз – это было, наверное, тринадцать лет назад, – он был высоким крепким юношей с каштановыми стоявшими торчком волосами – он очень коротко их стриг, и его прическа напоминала американский «ежик». У него были грубые черты лица, без малейшего намека на красоту, если не считать прекрасных серых глаз и большого, всегда весело улыбающегося рта.
Я встретилась с ним за год до описываемого мной обеда и нашла, что он постарел. В редеющей каштановой шевелюре появились седые пряди.
Мы кинулись друг другу в объятия, словно давно не видевшиеся брат и сестра. Потом он отстранил меня и окинул взглядом с головы до ног:
– А вы совершенно не изменились, просто ни капельки. Все такая же молодая, только еще более красивая.
– Вы и сами очень неплохо выглядите, – сказала я.
Он провел меня в гостиную. В камине горели дрова. Это была комната закоренелого холостяка, явно прожившего какое-то время на Востоке. Ни цветов, ни какого-либо следа женской руки, вместо занавесок – жалюзи. Небольшие добротные коврики, несомненно, привезенные издалека. Столом служил индийский медный поднос, укрепленный на бамбуковых ножках. Письменный стол завален старыми газетами и книгами. Через открытую дверь я видела спальню, столь же унылую. Но крайняя простота и примитивное убранство гостиной забывались при виде великолепной картины над камином с изображением нагой туземной девушки – стройное светло-коричневое тело на оранжевой шали, небрежно брошенной на диван какой-то веранды. У туземки были огромные очень красивые глаза и полные улыбающиеся губы того же розового цвета, что и ногти. В ней не было ничего грубого, оскорбляющего глаз. Черные маслянистые волосы собраны в узел, за одно ухо заложен алый цветок. Ее поза и выражение лица были необыкновенно соблазнительны.
Первые десять минут нашего разговора я просто не могла отвести глаз от картины. Мы поведали друг другу все наши новости. Гарри предложил мне сигарету, а сам закурил трубку. Он угостил меня довольно хорошим кофе, чай он никогда не пьет и признает только кофе или шотландское виски, а преимущественно последнее.
Филипп – единственный мужчина из всех моих знакомых, кто проявляет больше интереса к человеку, с которым он беседует, нежели к себе самому. Но мой дорогой Гарри, один из милейших и интереснейших мужчин, всеобщий любимец, был типичным представителем мужского племени, сосредоточенного на собственной персоне. Ему хотелось говорить о себе. Может, это объяснялось тем, что жил он один, если не считать прислуги, ежедневно приходившей убираться, и его помощника на птицеферме. Пока что у него не было здесь друзей, и он был рад возможности излить душу.
Потом, заметив, с каким вниманием я смотрю на картину, он кивнул в ее сторону и без тени смущения произнес:
– Лала. Малайя. Одно время она была моей любовницей.
Мне понравилась его откровенность. Я сказала:
– Почему бы и нет? Знаете, мы с Джерими слышали, что вы начинали свою карьеру в Индии, потом переехали в Канаду, а затем купили каучуковую плантацию возле Пинанга. Вы ведь так и не женились, Гарри, не правда ли? У вас просто была Лала.
– Да. Это вас не шокирует?
– Не говорите глупостей.
– Но ведь я уверен, что ее портрет обязательно произведет самое неприятное впечатление на кое-кого из местных дам, если они когда-либо посетят меня.
– А вам-то не все равно? Расскажите мне о ней.
Он поглядел на свою трубку. Я заметила, что глаза у него стали грустными.
– Это довольно печальная история, Крисси.
Гарри обручился с одной славной девушкой в Канаде. Приехав в Пинанг, купил для нее бунгало. Он совсем уже решил жениться, но за день до свадьбы невеста прислала телеграмму, в которой сообщала, что передумала и уже вышла замуж за одного человека в Ванкувере. Это, сказал Гарри, раз и навсегда развеяло все его представления относительно романтической любви. Он бросил в костер обручальное кольцо и официальное разрешение на брак и расстался вместе с ними с воспоминаниями о неверной возлюбленной. Потом он начал попивать, о чем сообщил мне с милой улыбкой. И вот в один прекрасный день в его жизнь вошла Лала. Появилась она под тем предлогом, что, мол, мама, обычно приходившая убирать дом, заболела и вот прислала ее вместо себя. Лале было шестнадцать, и она была ослепительно красива, гораздо красивее, чем можно судить по картине, написанной позднее в Малайе художником – приятелем Гарри.
– Когда малайским девушкам еще нет двадцати, они необыкновенно привлекательны, – сообщил мне Гарри. – Невероятно грациозны. Фигуры – просто сказка. При этом они очень нежны и преданны.
– Так вы влюбились в нее? – спросила я.
Это он отрицал, однако признал, что физическое влечение к ней действительно испытывал. Он взял ее к себе и через несколько месяцев проникся к ней глубокой привязанностью. Она была мягкосердечной девушкой и никогда ему не докучала. Когда он желал ее, она была рядом, когда нет – исчезала, словно тень. Но она была не чьей-нибудь, а его тенью, всегда готовой вернуться, и в ее объятиях он обрел некоторый покой. Так продолжалось три года.
– В таком случае вам повезло, – не без горечи заметила я. – Не все браки, скрепленные документами и церковным благословением, длятся так долго.
На этот раз он, заметив скептическую мину на моем лице и уловив нотку горечи в голосе, с беспокойством спросил:
– Ваш брак оказался неудачным, Крисси?
Я снова уставилась на распростертую фигуру Лалы:
– Не надо говорить обо мне. Расскажите побольше о ней.
– Она умерла, – отрывисто сказал он. – От укуса змеи. Одной из этих проклятых ядовитых африканских змей, которые называются мамбами. Змея укусила ее в ранний утренний час, когда она встала с постели, чтобы приготовить мне завтрак. Змея лежала, свернувшись в кольцо на полу, и словно дожидалась, когда Лала на нее наступит. Все было кончено еще до того, как я успел убить змею и попытался высосать яд из раны.
Я была потрясена и очень огорчена. Умереть в девятнадцать лет! Вся эта грация и нежная красота, вся страсть, которую он, должно быть, испытал в ее объятиях, – все погибло от смертельного яда змеи. Бедная маленькая Лала… и бедный Гарри.
Он поднялся, достал бутылку виски и налил себе стаканчик. Я отказалась выпить с ним вместе: было слишком рано. Он произнес:
– Вы единственная, кому я рассказал эту печальную историю. Вы всегда умели слушать, даже когда были еще ребенком. Знаете, у меня до сих пор где-то хранится фотография, на которой вы изображены с каштановыми косичками верхом на пони. Погодите-ка, вам, наверное, было тогда лет двенадцать. А мне двадцать два. А теперь вам за тридцать, а мне сорок три. Как пролетели годы!
Мы продолжали сидеть, покуривая и разговаривая. Мне было тепло и хорошо оттого, что Гарри Барнет снова вошел в мою жизнь. Должна признаться, что я почти забыла о его существовании, но теперь, когда он был рядом, я обнаружила, что у нас с ним много общего. Он был человечен, сострадателен и относился к той категории холостяков, которые никогда не превращаются в старых баб с закоснелыми привычками. Он сохранил мужское очарование, и меня очень тянуло к нему. Когда я уходила, он расцеловал меня в обе щеки и заставил пообещать в скором времени навестить его снова. Я пригласила его приехать к нам в Корнфилд в любое время, когда ему захочется, – мы жили всего милях в двух от него.
Только после ухода я поняла, что практически ни слова не сказала ему о себе и Чарльзе. На следующий день я позвонила Гарри и пригласила его на обед. Он познакомился с Чарльзом, который был с ним безукоризненно вежлив, хотя в то время был целиком поглощен какой-то крупной сделкой и владелец птицефермы не вызывал у него особого интереса. Гарри не заинтересовал его даже тем, что я знала Барнета еще в детстве. На несколько часов он покинул нас, и я ставила для Гарри свои любимые пластинки с классической музыкой.
После этого мы часто бывали друг у друга. С ним познакомились дети, и дядя Гарри их просто покорил. Он прекрасно с ними ладил. В последующие двенадцать месяцев его просторное холостяцкое бунгало стало для меня своего рода убежищем, где я могла укрыться от всех своих бед, а также когда пребывала в скверном настроении. Конечно, Гарри очень скоро узнал – и от меня, и в результате собственных наблюдений, – как я несчастна. Он был слишком тактичен, чтобы открыто критиковать моего мужа, к тому же, мне думается, из какого-то чувства лояльности я винила за то, что наш брак не удался, себя, а не Чарльза.
– Вероятно, я требую слишком многого, – сказала я Гарри как-то вечером, когда мы сидели одни за стаканчиком вина у нас дома. – Чарльз не может дать больше того, что дает, – он попросту не наделен необходимыми для этого качествами.
– Он несносный болван, – неожиданно свирепо отозвался Гарри.
– Я, наверное, не лучше его, Гарри. Мы оба виноваты.
Он посмотрел на меня своими красивыми глазами. Я еще подумала: сегодня вечером он выглядит усталым, и ничуть не моложе своего возраста. Слова, которые он вслед за тем произнес, меня поразили.
– Вы изголодались, не так ли, моя маленькая Крисси?
– В каком смысле? – я почувствовала, что краснею.
– Я наблюдаю за вами, – ответил он. – Наблюдаю и за вашим мужем. До чего же вы не подходите друг другу. Он, возможно, прекрасный малый, но у него за душой нет решительно ничего из того, чего вы по-настоящему хотите.
Я пыталась перейти на легкомысленный тон, потому что в замечаниях Гарри и в его глазах было что-то такое, что вывело меня из привычной апатии и заставило осознать – а это всегда опасно, – что я все еще привлекательна для мужчин, для него, например, да и вообще, пожалуй, для любого мужчины, кроме собственного мужа. Со своей стороны и я находила Гарри очаровательным – что правда, то правда.
Я собиралась возразить, когда он вдруг залпом осушил стакан, встал и вышел из дома – все это было проделано весьма поспешно. Я огорчилась и слегка разочаровалась.
До конца недели Гарри не приходил, а когда звонила по телефону – под каким-нибудь предлогом отклонял приглашения. Я начала по нему скучать и уже спрашивала себя: может, он ведет себя таким образом потому, что ему надоели и я, и мои матримониальные проблемы? А потом мне пришло в голову, что он, быть может, немножко влюблен в меня и не хочет, чтобы наши отношения зашли далеко.
Все определилось в тот знаменательный вечер. Услышав танцевальную музыку и смех, Гарри понял, что у нас гости. Он заявил, что немедленно уходит.
– Я заглянул на минутку, просто давно вас не видел…
Я начала говорить, что моей вины в том не было, но он повернулся к двери с таким видом, словно жалел о своем визите. Наверное, я была слишком взвинчена после обеда, после того, как понасмотрелась на другие супружеские пары, явно получавшие удовольствие от вечера, и, наконец, после той ужасной ссоры с Чарльзом. Я совершенно обезумела и вела себя соответственно. Попросту побежала следом за Гарри, и, догнав, заявила:
– Я не могу больше ни минуты выносить это сборище. Никто не заметит моего отсутствия, а если и заметит, мне все равно. Давайте посидим минуточку в вашей машине, Гарри, ну пожалуйста! Мне необходимо с вами поговорить.
– Милая, вам бы не следовало… – начал он, но словечко «милая» и то, что руки, которые он положил на мои оголенные плечи, были горячими и слегка дрожали, решили для меня все. Я была настроена совершенно бесшабашно и не обращала внимания на его протесты. Он сдался, и мы забрались в его просторный автомобиль – старый комфортабельный «даймлер», с которым он не желал расставаться. Не проронив ни слова, Гарри выехал за ворота Корнфилда и свернул в аллею, слева от дома. Затем остановил машину под сенью буковой листвы, сквозь которую слабо пробивался свет луны. После чего мы без дальнейших вопросов или каких-либо объяснений перебрались на заднее сиденье машины и кинулись в объятия друг к другу. Гарри начал жадно целовать и ласкать меня – он делал это с каким-то трагическим отчаянием. Прижатая к кожаной спинке сиденья, я ощущала на губах его горячее дыхание. С первых дней замужества меня никто так не целовал. Да, собственно, Чарльз никогда не целовал меня с такой страстью. Я отдала себя в руки Гарри, испытывая неутолимую жажду, ничуть не уступавшую его собственной. Он твердил, до чего я восхитительно выгляжу при свете луны, как мне идет это вечернее платье; говорил, что я лунная богиня, созданная для поклонения, и осыпал меня комплиментами. Он распустил мне волосы и, схватив одну прядь, обмотал ее вокруг своей шеи, уверяя, что я обворожительна, что мои губы сводят его с ума и что он не может понять Чарльза. Я тоже осыпала его поцелуями, восхищаясь истинно мужским теплом и силой, неистребимым запахом табака, исходившим от него, натянутым как струна телом, тесно прижавшимся к моему.
– Я всю неделю избегал встреч с вами, потому что знал, что может случиться именно это, – сказал он.
– А я рада, что это случилось, – словно безумная, говорила я.
Я была в диком восторге оттого, что он меня любит. Как и Дигби, он вновь дал мне почувствовать себя желанной, но сейчас мне было лучше, чем с Дигби, поскольку к Гарри я испытывала настоящее чувство. Мне наконец компенсировали холодность и пренебрежение со стороны Чарльза. В эти безрассудные минуты я чувствовала одно: Гарри так же нуждается во мне, как и я в нем. Теперь-то я понимаю, ни один из нас по-настоящему не любил другого. Он не был тем мужчиной, которого я бессознательно искала, – он не был Филиппом – а я не была истинной любовью Гарри; я не была ему так дорога, как Лала, похороненная в далекой Малайе. Мы – два потерянных, одиноких человека – испытывали сильное физическое влечение друг к другу. Словно магнитом одного притягивало к другому. Ни один из нас не прилагал серьезных усилий обуздать страсть. Положение спасло лишь присущее Гарри чувство юмора. Стянув с моих плеч бретельки вечернего туалета, он распространялся о том, что такой изумительной груди не видывал за всю свою жизнь, и в этот самый момент ударился локтем о какой-то металлический выступ. Рассмеявшись, он заметил:
– О боже… более неудобного места для занятий любовью даже вообразить невозможно!
Я немного успокоилась и даже стала хихикать вместе с ним. Пожалуй, мы вовремя опомнились. Спустя какую-нибудь минуту мы уже вполне владели собой. Он снова поцеловал прядь моих волос, а потом помог отыскать шпильки и гребешки; я привела прическу в порядок. Гарри надел галстук, который совсем недавно отшвырнул в сторону. Внезапно на его лице появилось грустное выражение, хотя он и продолжал шутить:
– Хорошенькая мы с вами парочка. Я просто настоящий мерзавец: ведь у вас муж, семья… Вы дьявольски привлекательны. Лучше отвезу вас обратно к гостям, пока не разорвал на мелкие клочки.
Мое сердце билось теперь уже спокойнее, но я уткнулась лицом в его плечо и почувствовала, что готова заплакать.
– Я все равно уже разорвана на мелкие клочки, – сказала я. – Ах, Гарри, Гарри! Я просто в ужасном состоянии и не в силах больше этого выносить, а что делать – не знаю.
– Я вам скажу, что делать, – заявил он, поднося к губам мою руку. – Ради всего святого, держитесь подальше от меня, моя радость! Я не хочу быть виновным в разрыве между вами и вашим мужем. У меня такое хобби – не разрушать чужие браки. Я всегда отказывался утешать неудовлетворенных жен, не желаю заниматься этим и сейчас. Милая, мне нечего вам предложить. Теперь уже слишком поздно. Я могу только сделать вас несчастной.
– Я позволила… позволила произойти тому, что сегодня случилось, только потому, что я неудовлетворенная жена? – с горечью произнесла я.
Отодвинувшись от меня, он зажег любимую трубку:
– Возможно, Крисси. Я не знаю, милая. Но я, без сомнения, не тот человек, с кем вам можно этим заниматься. Я закоренелый холостяк, а вы не из тех женщин, с которыми я могу без особых раздумий переспать, а потом отставить в сторону. Я слишком вас уважаю и не думаю, чтобы вы принадлежали к тем женщинам, которых случайная связь может сделать счастливыми. Разве это для вас – поцеловать на ночь деток, а потом красться к моему бунгало? Сами посудите!
Я понимала, что он прав. Я разрыдалась. Он обнял меня, теперь уже без недавней страсти, и стал утешать, словно я была маленькой девочкой, которую он знал двадцать лет назад.
– Бедная моя детка! Как бы я хотел, чтобы вы стали счастливее и дела пошли на лад. Неужели этот кретин, с которым вы пребываете в законном браке, не видит, что теряет?
– Не видит, и его это ничуть не трогает. Все совершенно безнадежно, – сказала я.
– Ну что ж, терпите, милая, терпите ради ваших деток.
Эти слова заставили меня устыдиться. Гарри был ласков и преисполнен сочувствия. Я испытывала к нему глубочайшее уважение, как и он ко мне. Мало-помалу мы выплыли на поверхность, спасшись от бурных подводных течений. А ведь мы только что чуть не утонули. Он подвез меня к дому на машине.
Перед тем как я вышла, Гарри сказал:
– Может, оно и к лучшему, милая. Еще до того, что случилось сегодня, я пришел к выводу, что в здешних краях не найти мне счастья. Разведение кур – занятие не совсем в моем вкусе, да и английский климат я переношу с трудом. Ко мне давно уже пристает один старый приятель – все зовет к себе, в Нигерию. Там поспокойнее, чем в большинстве других африканских стран, так что, думаю, я здесь все продам и уеду.
Эти слова сокрушили меня. Я чувствовала себя совершенно несчастной и не знала, верить ли утверждению Гарри, что он принял это решение еще до сегодняшнего дня. Быть может, именно сейчас он решил, что следует уехать, пока ситуация не осложнилась и мы оба не связали себя серьезными узами? Но я не стала задавать вопросов, молча выслушав, что он-де до конца дней своих не забудет меня и сегодняшней ночи. Я произнесла нечто в этом роде:
– Я тоже никогда вас не забуду, милый Гарри.
Помогая выйти из машины, он посмотрел на меня долгим проницательным взглядом.
– Господи! – сказал Гарри, понизив голос. – Вы заставляете меня желать, чтобы все произошло иначе. Любить такую прелесть, как вы, – истинное счастье!
Я не сказала, что тоже нахожу его необыкновенно волнующим. К чему? Все кончено. Эпизод с Дигби не оставил мне ничего, кроме ощущения, напоминающего кисло-сладкий привкус во рту. Я знала, что после встречи с Гарри меня ждет опустошение. Однако проведенные с ним в машине минуты показали, как мне необходимо сознавать себя для кого-то желанной. И потом, я по-своему любила Гарри.
Я больше никогда его не видела. Он написал мне очаровательную дружескую записку, в которой прощался и сообщал, что через две недели вылетает в Нигерию, поручив какому-то агенту продать ферму и бунгало. Я долгое время находилась в подавленном состоянии и не слишком-то гордилась своей ролью во всем этом деле. Впрочем, утешением мне было, что Гарри уехал так быстро не потому, что не захотел связываться с замужней женщиной, а из-за нежелания причинить мне боль. Он понимал: в действительности мы не созданы друг для друга. Он сделал поистине величайший комплимент, наполнивший меня гордостью и принесший утешение, – прислал в Корнфилд портрет Лалы и попросил сохранить его. По словам Гарри, ему не хотелось брать картину с собой на Золотой Берег, где климат неблагоприятен. Чарльз, разумеется, возненавидел портрет нагой девушки. Картина явно не подходит для английского загородного дома, заявил он. Я все же повесила «Лалу» в спальне. Это привело к очередной ссоре. Когда дети вошли ко мне в спальню – при этом присутствовал и Чарльз, – Джеймс ничего не заметил, но Дилли воскликнула:
– Ох, мам! Она совсем голая! Тетя Уинифрид говорит, что ходить нагишом неприлично.
– И тетя Уинифрид совершенно права, – заявил Чарльз очень характерным для него напыщенным тоном.
После того как дети выбежали вон, я поглядела на прекрасное золотистое тело Лалы и повернулась к своему супругу:
– Боюсь, Чарльз, я с тобой не согласна. Я не хочу, чтобы дети выросли, привыкнув к мысли, что в произведении искусства может быть что-то неприличное. Кого я совершенно не переношу, так это людей либо хихикающих, либо воротящих нос при виде нагого тела на картине.
Чарльз пожал плечами и пробормотал что-то насчет того, что вовсе не считает подарок Гарри произведением искусства, после чего с важным видом вышел вон.
Когда Гарри уехал, я старалась хоть как-то наладить отношения с мужем, достигнуть хоть какого-то понимания. Но я скоро убедилась, что все попытки – тщетны.
9
Положение еще более ухудшилось после того, как Джеймс и Дилли уехали в школу-интернат.
Я бы ни за что не отпустила Дилли из дома так рано – ей было всего семь лет, – но после отъезда Джеймса она стала совсем на себя непохожей. Это был теперь трудный ребенок, слезливый, вечно ноющий и переходящий от любви к мамочке и папочке к угрюмому безразличию. Я пыталась с ней сладить, но скоро поняла, что плохо разбираюсь в детской психологии. Единственно, что мне известно: в характере моей маленькой дочурки было что-то сложное и непонятное.
В последнее время она подружилась с Розмари Райс-Холкит. Та плохо влияла на Дилли, которая начала подражать ее дурным манерам и стала такой же непослушной.
Чарльз, разумеется, винил во всем меня. У него самого не было времени заниматься дочерью, а когда Джеймс уехал в подготовительную школу-интернат, няня-датчанка ушла от нас. Дилли осталась на моем попечении. Я каждое утро отводила ее в сад, а днем забирала домой. Когда мы возвращались, я всячески старалась ее развлечь. Мне хотелось сблизиться с дочерью, подружиться с ней, хотелось, чтобы она привязалась ко мне и восполнила недостаток любви со стороны Чарльза. В этом желании было даже что-то жалкое. Все это, разумеется, прямой результат эмоционального надрыва, происшедшего во мне. Я начала подумывать, уж нет ли в моей натуре чего-то настраивающего против меня самых близких и дорогих людей. Быть может, я слишком уж мягка и чересчур зависима? Мне, наверное, следовало бы больше походить на Уинифрид – жесткую, уверенную в себе, мужеподобную. Но когда видела ее играющей с Диллиан и слышала, как они обе покатываются со смеху – Дилли здорово подражала ее безобразному скрипучему хохоту, – я приходила в ужас. Из меня Уинифрид никогда бы не получилась. Я не была даже столь жесткой и практичной, как Фрэн или светские дамы типа миссис Норман Холландер.
Я замечала, что становлюсь циничной. Наверняка я изменилась. Меня уже не повергало в отчаяние непослушание дочери или дерзость и явное равнодушие сына. Когда Райс-Холкиты отправили Розмари в школу-интернат, я послала вместе с ней Дилли. Бобби настоял на отъезде дочери потому, что считал ее слишком избалованной.
Девочки поступили в очень хорошую школу около Льюиса. Ее нашла Кэт. Розмари, как и Дилли, не терпелось облачиться в школьную форму и уехать от родителей.
Если кто и плакал в день отъезда Дилли, так только я, но никак не моя дочь. Дилли была страшно взбудоражена и горда новым званием школьницы. Когда за ней захлопнулись ворота, она радостно улыбнулась, держась за руку Розмари, и весело помахала мне на прощание. Столь же беспечно покинул дом и Джеймс. Проливать слезы о моих практичных чадах оснований у меня не было.
Первое же письмо Дилли подтвердило мою правоту. В коротком письмеце, покрытом кляксами и содержавшем массу орфографических ошибок, не было ни слова о том, что она скучает по дому или тоскует о родителях. Она лишь заботливо осведомлялась о здоровье любимого кролика и сиамского котенка, которого мы ей недавно подарили, а далее следовал перечень вещей, которые она просила прислать. Письмо заканчивалось словами: «В школе потрясающе здорово!»
