Текст книги "Запретная любовь. Колечко с бирюзой"

Автор книги: Дениза Робинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Поначалу такого рода замечания вызывали у него смех. Однако, спустя какое-то время, он перестал усматривать в них что-либо смешное. Они его раздражали. Мы раздражали друг друга. Моя сентиментальность и жажда страстной любви удручали его столь же сильно, как удручало меня отсутствие этих качеств в нем.

– Я в самом деле не знаю, чего ты хочешь, Крис, – говаривал он. – Я, право же, хороший муж.

– Приносящий домой жалованье, растапливающий котел парового отопления и с удовольствием кушающий блюда, которые ему подают, – саркастически прервала я его.

Чарльз посмотрел на меня чуть ли не с сожалением:

– Бог мой, ты даже не сознаешь, как тебе хорошо. Я в самом деле хороший муж. У нас двое прекрасных детишек… Я только что купил тебе пальто из персидского каракуля, о котором ты мечтала… Я решил подарить тебе золотой браслет, которым ты на днях так восхищалась в магазине Хоукса. Месяц назад мы провели неделю в Париже, и я обещал в феврале повезти тебя в Центр зимнего спорта. Скажи на милость, Кристина, чего еще тебе не хватает?

Он называл меня полным именем лишь тогда, когда хотел быть официальным.

Я закусила губу, чтобы не наговорить в ответ горьких слов. В то время я действительно старалась не быть слишком жестокой, так как Чарльз по-своему в самом деле был неплохим мужем. Он не виновен в том, что природа обделила его темпераментом и что временами он самодоволен и туповат. Зато его отличали другие, весьма ценные, качества. А мою горячую натуру он просто не мог понять.

И вдруг меня словно прорвало.

– Если бы ты изредка обнимал меня и говорил что-нибудь очень ласковое, а не ждал, чтобы на тебя снизошло подходящее для любовных ласк настроение, – такого теперь вообще не бывает, – может, я ничего иного и не хотела бы, мой дорогой Чарльз.

Подобные замечания бесили его, потому он упорно отказывался признать, что сам вызывал их своим поведением.

– Порой ты просто потрясаешь меня, Крис, – сказал он. – Ты говоришь совершенно ужасные вещи. Иной раз я думаю, что ты не вполне здорова психически.

– Эту идею подсказала тебе Уинифрид? – осведомилась я.

Теперь мы уже не скрывали того, что Уинифрид – главный камень преткновения в отношениях между нами. Он свирепо взглянул на меня и вышел из комнаты.

В другой раз мы с ним вдрызг разругались. К нам в Корнфилд приехала погостить Уинифрид. При ней положение становилось еще хуже. У мачехи была препротивная манера настраивать Чарльза против меня, намекая, что я, мол, невропатка или не вполне отвечаю за свои поступки. Улучшению наших супружеских отношений это отнюдь не способствовало. Все это было тем более печально, что Чарльз преуспевал в делах и мы, по всей видимости, ни в чем не испытывали недостатка. У нас завелось множество друзей в округе.

Мы были теперь достаточно состоятельны, чтобы нанять в няни Джеймсу и Диллиан девушку-датчанку и, кроме того, пожилую английскую кухарку. Дом был большой, и мы часто приглашали гостей. Можно, пожалуй, сказать, что мы начали Жить, как говорят, на широкую ногу. Старинный дом стал необыкновенно красив; мы уже давным-давно распростились с дрянной мебелью, которую навязала нам Уинифрид, и купили куда более красивые антикварные вещи. Большая часть прекрасного фарфора, стекла, а также книг была привезена из дома моего отца.

Окна нашего дома смотрели на юг. Каждое лето его окаймлял изумительно красивый цветочный бордюр. По одну сторону дома вдали тянулась темная кромка леса, а по другую виднелись волнистые холмы с маячившим где-то на горизонте силуэтом замка. Широкая каменная терраса выходила к чудесному саду.

К тому времени, когда Джеймсу исполнилось четыре, а Дилли два годика, наш сад уже приобрел широкую известность. В свободные от работы часы Чарльз если не плавал на своей лодке, то возился в саду. Это были дни, когда мы могли вместе трудиться, болтать и смеяться, как добрые друзья. Однако я никогда не могла избавиться от внутреннего чувства горечи и разочарования: полнейшее отсутствие в моей жизни по-настоящему близкого человека было для меня нестерпимым.

Мы заводили новых друзей среди соседей, обменивались с ними зваными обедами, играли в бридж. Одним словом, дел всегда было по горло. Но мне все равно хотелось любви – мне нужно было, чтобы в моей жизни присутствовал мужчина. Чарльз исполнял всего лишь декоративную роль.

Нашими лучшими друзьями стали супруги Райс-Холкит. Бобби подвизался на бирже. Он был в прекрасных отношениях с Чарльзом. Оба работали как одержимые и вместе ездили в город. У Бобби тоже имелась лодка. Это он первым сманил Чарльза отправляться на уикэнд в плавание. Его жена Катрин – все называли ее Кэт – была моей ровесницей. Их дочка Розмари по-случайному совпадению родилась в тот же день, что и моя Доллиан. Мы часто встречались, говорили о детях, пока те вместе играли, а иной раз и дрались друг с другом. Я стала членом кружка молодых матерей, чьи дети были ровесниками.

Семья Райс-Холкитов очень богата. Отцом Бобби был сэр Эндрю, сахарный король. Он оставил своей вдове и сыну громадное состояние. Молодые супруги Райс-Холкит владели в Пулборо роскошным домом в георгианском стиле и примыкавшим к нему великолепным садом, обслуживающимся тремя садовниками. В саду имелся плавательный бассейн с фильтрующейся водой, к которому мои дети очень пристрастились.

У Кэт и Бобби когда-то был сын, трагически погибший в результате несчастного случая. Легкомысленная нянька позволила ему выбежать на дорогу. Ему было тогда столько же лет, сколько сейчас моему Джеймсу. Я услышала обо всем этом в первый же наш приезд. Говорили, что Бобби очень тяжело пережил этот удар, но все-таки не так, как Кэт – она уже никогда не стала прежней. Она сама мне в этом призналась, когда мы подружились. Это была молодая женщина необычайно тонкой нервной организации. Потребовалось немало времени, прежде чем мы стали откровенно говорить о наших семейных отношениях и мужьях, но в конечном итоге мы все-таки пришли к этому.

Кэт и я нравились друг другу, и мне всегда было ужасно жалко ее. Маленькое темноволосое кареглазое создание. Слишком худенькая, чтобы ее можно было назвать красивой, она была сплошным комком нервов. После гибели маленького сына она уволила няньку и новой уже не нанимала. Кэт ни на секунду не спускала глаз с Розмари, и этот вечный страх очень вредил ее здоровью. Она пребывала в постоянной тревоге, как бы чего не случилось с дочкой. Ее большие, грустные, испуганные глаза до боли меня трогали. Когда мы познакомились, нам обеим было около двадцати пяти лет, но она выглядела намного старше, и лицо ее было изборождено морщинами. Она очень тянулась ко мне.

– Вы нравитесь мне больше, чем кто-либо другой в этом проклятом месте. Вы такая человечная, доброжелательная. А остальные сплетницы, и ничего больше.

Сама она мне нравилась, дочка же – ничуть. Розмари была чудовищно избалована. Я находила ее весьма неприятным ребенком. Очень хорошенькая, высокая, крепкая, с чудесными, отливающими золотом волосами, поразительно похожая на отца. Бобби был крупным белокурым мужчиной. У него и у дочери был одинаковый бело-розовый цвет лица, а рот довольно маленький, обычно плотно сжатый. Бобби я просто не выносила. Он отличался неприятной заносчивостью. Целиком сосредоточен на себе, никому не сочувствует. Хуже Чарльза! Жену свою он положительно терроризировал. Чарльз, по крайней мере, не докучал мне. Кэт, по всей видимости, боялась Бобби и во всем ему поддакивала. Я быстро это заметила и часто сердилась на него, потому что ясно видела: Кэт так же, как и я, истосковалась по любви и нежности. Бобби был совершенно не способен дать ей ни того, ни другого. Они с Чарльзом – птицы одного полета. Но меня поразило, что при этом Бобби как любовник гораздо активнее проявлял себя по отношению к Кэт, чем Чарльз ко мне. Между тем она не нуждалась в этом: трагическая гибель сына вытравила из нее эмоции такого рода.

Бобби порой был слишком груб. Он имел обыкновение шлепать Кэт по спине, когда у той был особенно потерянный вид – у нее была манера пристально глядеть в пространство, – и громко заявлять:

– А ну, давай, выходи из своего транса, Киска-Кэт, и начинай-ка мурлыкать. Сейчас приготовлю тебе бокальчик. Это именно то, что тебе надо – порция хорошего джина и кампари приведут тебя в чувство.

Если она отказывалась, он все равно смешивал коктейль и заставлял ее выпить.

– Я считаю, что женщинам надо иной раз напиваться до бесчувствия, как это делаем мы, мужики, – сказал он как-то раз Чарльзу. – Если бы они опрокидывали стаканчик чего-нибудь по-настоящему крепкого, то не тужили бы так о своих тайных бедах, верно, старина?

Я взглянула на своего мужа. Сам-то Чарльз отнюдь не был выпивохой, уж во всяком случае пил намного меньше Бобби. И, разумеется, вовсе не возражал, если я предпочитала вместо спиртного выпить стаканчик томатного сока. Но он тут же расхохотался, услышав сентенцию Бобби. Вообще любую шутку приятеля он неизменно встречал смехом.

Мы с Кэт вышли в сад, оставив обоих мужчин все еще хохочущими. В больших глазах подруги стояли слезы. Дрожащими пальцами она поднесла спичку к сигарете. Нервы у нее были в ужасном состоянии. Именно в этот вечер она призналась:

– Не знаю, Кристина, сколько еще буду в силах его переносить. Я так любила Бобби, когда выходила за него замуж! И мы вроде бы замечательно ладили. Но он переменился. Может, у него это просто личина, он, как и я, еще не оправился от удара – гибели нашего дорогого Антони. Но сейчас он не питает ко мне ни настоящей любви, ни сочувствия. Мне иногда хочется бежать от всего этого, даже от Розмари. Вы ведь видите, какая она – вся в папу. Они оба смеются надо мной и всячески донимают.

Мы разгуливали по саду, любуясь цветами. Райс-Холкиты славились подстриженными ограждениями из переплетенного кустарника и роскошными растениями. Наш сад казался совсем крошечным по сравнению с их парком. Но я ясно видела, что богатство и великолепие, включая «роллс-бентли» и большой моторный катер Бобби, для Катрин ровно ничего не значили. Бедная маленькая Кэт грустила о погибшем сыночке, и рядом с ней не было человека, который мог бы ее утешить.

– Я думаю, вам, Кристина, этого не понять, – добавила Кэт. – У вас такие замечательные отношения с Чарльзом!

– Вот уж поистине! – саркастически отозвалась я.

– А что, разве это не так? – удивленно уставилась она на меня.

– Мы просто скрываем свои истинные чувства, Кэт. Я достигла в этом немалого успеха. На самом деле у нас с Чарльзом отнюдь не прекрасные отношения.

– Надо же! – вздохнула Кэт, отвлекаясь на минуту от собственного горя, чтобы посочувствовать моему.

Тогда я довольно подробно рассказала ей, что произошло между мной и Чарльзом. Она была не только удивлена, но и несколько враждебно отнеслась к моей позиции во всей этой истории. Дело в том, что в собственном супружестве холодной была она, Кэт, Бобби же, при полном отсутствии сентиментальности, всегда хотел физической близости, которая жене была ненавистна. Она никак не могла понять, почему мне не нравилось в Чарльзе отсутствие темперамента.

– Да вам радоваться надо, что он вас не трогает.

Меня охватило негодование. Вот нашелся еще один человек, пытающийся убедить меня, будто в моих сексуальных инстинктах есть что-то отталкивающее. Я никак не могла втолковать Кэт, что теперь уже не питаю нежных чувств к Чарльзу и уже больше не хочу спать с ним, но тем не менее мне по-прежнему хочется, чтобы меня любили именно таким образом, как выражалась Кэт.

Мне стало жаль Бобби. Кэт разразилась пространными жалобами по его адресу, приписывая при этом все свои недостатки исключительно нервам.

– У меня тоже нервы не в порядке… – заметила я. – Хотя я не пережила трагедии, подобной вашей.

– Вряд ли вы любите Джеймса так, как я любила Антони, – мрачно произнесла она.

Эта фраза меня шокировала: наверное, в словах Кэт заключалась известная доля истины, однако слышать это было неприятно. Кэт была преданной матерью, всецело посвятившей себя детям – не столько даже Розмари, сколько памяти покойного сына. Его она просто боготворила. Я не могла сказать, что испытываю подобные чувства к Джеймсу. Его я любила меньше, чем свою дочурку. Слишком уж он был похож на моего холодного, неприветливого супруга. Мне часто хотелось проявить любовь к Джеймсу, но он осаживал меня – совершенно так же, как Чарльз.

Я пыталась побольше рассказать Кэт о Чарльзе и своих детях. О том, например, как Чарльз может за целый день, а иной раз и на протяжении нескольких недель, не сказать мне ни единого ласкового слова или хоть раз по-настоящему поцеловать: так, чмокнет в щеку перед уходом на работу. Случалось, забывал меня поцеловать, прощаясь на ночь. Когда он приходил и ложился, я часто уже спала.

Кэт в ответ заявила:

– Я предпочитаю, чтобы меня не трогали.

– Ну, а я – нет, – решительно возразила я. – Я совсем другая. Мне хочется, чтобы муж говорил мне, что любит меня, что я ему нужна, и доказывал бы мне это. Большинству женщин хочется сознавать, что в них действительно нуждаются. Конечно, вы можете сосредоточить теперь все свои чувства на Розмари. Мне же это совсем не подходит. Я не одобряю матерей, которые поощряют своих малышей виснуть на них. Надо воспитывать в детях эмоциональную независимость. И Джеймс, и Диллиан – настоящие Аллены. Оба лишены воображения, флегматичны, целиком сосредоточены на себе. О них мне беспокоиться не приходится.

Однако Кэт продолжала защищать Чарльза:

– Не слишком ли много вы от него требуете? Откровенно говоря, мне кажется, вам особенно не на что жаловаться. Он обращается с вами гораздо ласковее, чем Бобби со мной, хоть, может, я совершаю предательство, говоря это. Вы слишком требовательны, милочка.

Слово «милочка» не смягчило колкости замечания. Но я была озадачена. Впервые я встретила женщину, вставшую на сторону Чарльза и усомнившуюся в моей правоте. Это заставило меня призадуматься. Хотя мы разошлись с Кэт во взглядах, я не была на нее сердита. Сердечные тайны, которыми мы обменялись, еще больше нас сблизили. Я понимала, что на самом деле она вовсе не настроена против меня. Она успела не раз продемонстрировать мне свое расположение и дружеские чувства, и я надеялась, что могу и впредь на них рассчитывать. Кэт просто не могла понять моей отчаянной потребности быть любимой.

После нашего спора я долго раздумывала, спрашивая себя: может, права Кэт, а не я. Я пробовала быть менее эгоистичной в своих отношениях с Чарльзом, менее требовательной, но все мои старания были тщетны. Самое грустное заключалось в том, что он, по всей видимости, даже не замечал каких-либо перемен во мне. Я перестала проявлять требовательность или язвить по поводу того, что он отказывает мне в любви, так мне необходимой. Я мирилась с его холодностью, с его небрежностью по отношению ко мне. Пыталась вызвать в себе более горячую привязанность к детям, проникнуться большим интересом к ведению хозяйства. Я попробовала угодить Чарльзу даже тем, что стала проявлять интерес к его любимому парусному спорту.

В первый раз, когда мы всей семьей отправились в плавание, я все время страдала от морской болезни. К лодке я не пристрастилась, но изо всех сил стремилась справиться с тошнотой и проявить столь необходимую в таких случаях стойкость. Результат был обескураживающим. Чарльз не высказал ни благодарности за то, что я поехала, ни сочувствия ко мне. На этот раз он не предлагал держать меня за руку или высадить на берег. Он только широко улыбался и советовал держаться, уверяя, что я скоро привыкну и стану настоящим морским волком. С горечью я подумала: пусть Кэт, считающая, что Чарльз такой замечательный, попробует немножко с ним пожить, а уж после этого решает, лучше ли он в качестве мужа, чем ее Бобби.

6

Постепенно я перестала прилагать особые старания сблизиться с Чарльзом, оставила попытки быть для него кем бы то ни было – любовницей или просто другом. Он совершенно во мне не нуждался. Я всего лишь существовала где-то рядом. Иной раз он бормотал что-нибудь вроде:

– Ты очень мило выглядишь сегодня, моя дорогая…

Это говорилось обычно после какого-нибудь приема, которым он был доволен, потому что остались довольны его друзья.

Или:

– Спасибо за чертовски вкусный обед, милая!

Подобные безличные замечания, думаю, вырывались откуда-то со дна того, что Чарльз именовал своей душой.

В то же время он едва замечал, как я одета, как себя чувствую, какое у меня настроение. Настоящей близости между нами почти совсем не осталось. Я никак не могла взять в толк, зачем мы спим в одной комнате. Мне хотелось иметь свою спальню. Чарльз заявлял, что это произведет скверное впечатление и он не собирается заводить отдельные спальни для себя и для меня. Но если и случилось, что он по-настоящему обладал мной, видно было, что для него это нелегко – похоже, его вынуждала к тому совесть. Он все же понимал, каким скверным мужем стал в этом отношении. В такие моменты я все еще способна была ощутить волнение и потребность в страстных ласках. Мне вспоминается сейчас одна ночь, когда я, тесно прижавшись к нему, слышала свой собственный голос, умолявший приласкать меня так, как он это делал когда-то. Похоже, просьба нашла в нем какой-то отклик. Мы пережили острый миг полного слияния, но он очень скоро закончился, и я почувствовала себя не лучше, а хуже прежнего, страшно униженная требованиями моей жадной плоти.

Я видела, как он сидит возле меня, невозмутимо читая газету. Со страстью было покончено – ее убрали на положенное место. Чарльз уже опять не был любовником. Я подумала: если так будет и дальше, я его возненавижу.

Почти уверена, что отсутствие у него чувства ко мне, вернее, отсутствие чувственного желания, коренилось где-то в его мозгу, а в остальном Чарльз был человеком вполне нормальным. Меня бесил сам факт, что он по собственной воле позволил нашей любви и нашему счастью умереть. Однажды я заговорила с ним на эту тему, но зря – он просто ничего не понял, когда я сказала:

– Чарльз, ты в самом деле считаешь, что, коль скоро человек увлекся делами или спортом, он должен распрощаться с любовью?

В ответ он с довольно глупым видом заморгал глазами и широко улыбнулся:

– До чего же ты любишь без конца толковать о любовных делах, моя милочка!

– Пожалуйста, не называй меня милочкой! – яростно воскликнула я. – Выберись на минутку из своего эгоистического мирка и попытайся взглянуть на вещи с моей точки зрения. Почему ты отказываешься что-либо обсуждать? Почему ты всегда стараешься увильнуть от разговора? Повторяю: считаешь ли ты, что человек должен таким вот образом относиться к стороне жизни, связанной с любовью?

Мы сидели в гостиной. Вокруг были расставлены громадные розовые хризантемы, придававшие комнате нарядный вид. Осенний вечер был очень холодным, и в камине весело потрескивали поленья. Все выглядело роскошно и красиво. Мы оба должны были получать столько счастья и радости от пребывания здесь! На деле же все обстояло самым жалким образом. Я почувствовала это с особой остротой, увидев реакцию Чарльза на мою попытку вторгнуться в чисто мужскую крепость и завести речь о сексе.

Я замолчала, включила телевизор и сидела, следя за пьесой, в которой какой-то мужчина покончил жизнь самоубийством из-за того, что какая-то женщина не пожелала его любить. Невольно я горько рассмеялась.

Внезапно мне вспомнилось, как три года назад мы отдыхали в Риме. Это был один из тех случаев, когда Чарльз был чрезвычайно мил. Он отказался от своей лодки и согласился показать мне самый восхитительный город на свете. Он предоставил мне бродить целую неделю по картинным галереям и музеям, правда, одной. Сам же большую часть времени сидел на солнышке в кафе, расположенном на площади, и читал газеты, в основном, я помню, «Файнэншл таймс». Без нее он просто не мог жить даже в Риме. Но во всяком случае по вечерам он охотно водил меня куда-нибудь пообедать. Я была благодарна. Клянусь, я отправилась в эту поездку преисполненная самых благих намерений. И решила быть с ним ласковой, не давать воли языку, даже когда мне хотелось что-то покритиковать, и не просить у него ничего такого, чего он дать не может.

Мы уже провели в то лето весьма неприятные две недели в Стадленд-бэй, где отдыхали всей семьей. Дети отнимали у нас массу времени. Мы проводили целые дни, лежа с ними на пляже, и хотя Чарльз уделял Дилли очень мало внимания, с Джеймсом он играл в крикет и учил его плавать. Честно говоря, он, вероятно, так же плохо понимал нашу маленькую своенравную дочку и ее женские причуды, как и меня с моими прихотями. Но я была благодарна уже за то, что он не стал настаивать на поездке с нами Уинифрид, как это было в двух предыдущих случаях. К концу так называемые каникулы превратились для меня в сущий кошмар. У меня начались головные боли, чего раньше никогда не было. Я не желала поедать бесчисленные булочки, корнуэльские коржики, разрезанные пополам и промазанные кремом или вареньем, а также пирожные, которые нравились Уинифрид. А между тем мне надлежало их есть. Я не желала учиться играть в гольф, хотя это было необходимо. Я всегда оказывалась не права. В результате я обычно сидела на пляже где-нибудь в сторонке и читала, в то время как остальные четверо неизменно были вместе, вызывая чувство, что я тут вообще лишняя. Но эта неделя в Риме должна была целиком принадлежать мне, и я старалась показать Чарльзу, как благодарна ему за это.

Он немножко побродил следом за мной, осмотрел Колизей, собор Святого Петра и спортивный стадион Муссолини, а потом заявил, что с него хватит. Так что остальными чудесами ходила любоваться одна. Я была довольна, и меня буквально пьянила изумительная итальянская погода, в конце сентября уже не слишком жаркая, а также неисчислимое множество божественных зданий, фонтанов, церквей и площадей.

Я отправилась в Сикстинскую капеллу и сидела в совершенном трансе, устремив глаза на поразительный потолок, расписанный Микеланджело. Именно там меня, что называется, «подцепили».

Сидеть на скамье в глубине капеллы и разглядывать потолок было очень удобно. Рядом со мной устроилась какая-то итальянская чета. Он был красив довольно стандартной красотой типичного латинянина, немножко похож на Филиппа, которого я в то время еще не знала, – с такими же густыми черными волосами и сверкающими глазами. В общем, он был весьма привлекателен. Мне тогда уже не нравились блондины, наверное потому, что Чарльз, белокурый и голубоглазый, так меня разочаровал.

Женщина была маленькая, пухленькая и одетая так нарядно, как это умеют делать только римлянки. Однако я подумала про себя: она явно не получает удовольствия от своего пребывания здесь. То и дело она тянула мужчину за рукав, без умолку вереща что-то пронзительным голосом. Я достаточно хорошо понимала итальянский – в школе его изучали в качестве дополнительного иностранного языка – и разобрала, что она уговаривает его пойти домой, потому что скучает. К тому же у нее явно был скверный характер. Наверное, в молодости она и была хорошенькой. Но сейчас, когда ей за сорок, у нее появился двойной подбородок, а на губах выросли усики. Ее муж, которого она называла Паоло, был примерно того же возраста. Виски его уже тронула седина, придававшая какое-то особое благородство его внешности. Пожалуй, он выглядел даже немножко щеголевато в своем светло-сером в полоску костюме континентального покроя, который, я убеждена, вызвал бы презрение у Чарльза. В петлице была красная гвоздика, на руках желтые перчатки, а на голове черная шляпа.

Очень скоро они, по всей видимости, поссорились, жена поднялась и зашагала к выходу, стуча по мраморному полу своим нелепыми каблуками-шпильками.

После ее ухода он встал и снова уселся, как мне показалось, со вздохом облегчения. Он принялся разглядывать потолок в бинокль, однако то и дело откладывал его в сторону и украдкой бросал на меня взгляд, теплый и в то же время интимный, как умеют смотреть только латиняне. Я начала испытывать смущение. Тем не менее внимание его мне льстило. Как ни странно это звучит, пожалуй, я находила утешение в том, что хоть какой-то мужчина мной восхищается, ведь я столько лет прожила с холодным, как рыба, супругом. Взгляды, которые искоса бросал на меня Паоло, охватывали всю мою фигуру. Я понимала, что в смысле элегантности весьма и весьма уступаю его супруге. Я была без чулок. Длинные стройные ноги загорели на солнце, и я мысленно порадовалась, что утром покрыла ногти на ногах лаком и купила у Феррагамо пару новых белых сандалий. А так как Чарльз забыл подарить мне что-нибудь к годовщине нашей свадьбы, когда мы были в магазине Феррагамо, он купил красивую белую сумку с черепаховой застежкой. Если Чарльз делал подарки, это всегда было что-нибудь действительно стоящее.

В темно-синей юбке и жакетке с узорами из желтых цветов я, наверное, показалась этому нарядному римлянину очень молоденькой и притом очень типичной англичанкой. На шее у меня висело ожерелье из янтарных бус, на руках надеты короткие перчатки. Была я без шляпы.

Неожиданно он протянул мне бинокль и заговорил на безупречном английском:

– Не хотите ли посмотреть на эту роспись в бинокль? Через увеличительное стекло видно гораздо лучше.

Я взяла бинокль. При этом его мизинец, на котором он носил ониксовый перстень с печаткой, коснулся моей руки. Глаза у него были томные, с тяжелыми веками. К собственному ужасу, я обнаружила, что его прикосновение в чисто физическом смысле находит у меня отклик. Я вспыхнула, как девчонка, и сосредоточенно созерцая «Сотворение Адама», продолжала чувствовать на себе взгляд его бархатных черных глаз. Затем мой римский джентльмен указал мне еще на одну вещь, которую он назвал Ie peccato originale^[1]. Я вгляделась в изумительную фреску, изображавшую змея, обвившегося вокруг древесного ствола и протягивающего Еве яблоко; справа грустная маленькая пара – Адам и Ева, – съежившись, удаляются, изгнанные в конце концов из Эдемского сада. Краски были неописуемо хороши. Все произведение показалось мне фантастически прекрасным. Я вернула бинокль итальянцу, который пробормотал:

– Первородный грех. Да… Только представьте себе, что это вы совершаете самый первый грех на земле. Особенно интересно становится, когда вспоминаешь о миллионах, да что миллионах – миллиардах грехов, сотворенных к данному моменту человечеством.

– Лучше об этом не думать, – смущенно рассмеявшись, сказала я.

За этим неизбежно последовала беседа.

– А вы раньше бывали здесь?

– Нет, я в Риме впервые.

– Нравится вам город?

– Он оказался именно таким великолепным, как мне и представлялось.

– Я, конечно же, живу в Риме. Но даже в моих глазах великолепие этой капеллы никогда не меркнет. Я сам в свободное время занимаюсь живописью. Люблю иногда приходить сюда полюбоваться на произведение великого мастера. Моя жена Валерия всегда настаивает, чтобы я брал ее с собой, а почему – не понимаю. Ей тут скучно.

– И моему мужу здесь показалось бы скучно.

– Неужели!

Я услышала в его голосе нотку удовлетворения: он нашел нечто, сближающее нас. Это заставило меня почувствовать себя в некотором роде предательницей по отношению к Чарльзу. Я поспешно сказала:

– Конечно, чтобы у человека появилось желание любоваться картинами Микеланджело, он должен хоть в какой-то степени обладать художественным вкусом. Мой муж специалист главным образом в деловой сфере.

– Но зато вы, – заявил мой новообретенный знакомец, – любите прекрасное. И я уверен: каждый художник в Италии захотел бы запечатлеть вашу своеобразную красоту. У вас тициановские волосы, которыми мы все здесь так восхищаемся.

– Благодарю вас, – не очень уверенно произнесла я.

Он продолжал болтать в том же духе, отпуская пустые комплименты, а затем заявил, что вначале не думал, что я замужем – так молодо выгляжу, – но потом заметил у меня на руке обручальное кольцо.

Я снова поблагодарила его и поднялась. Пора уходить – пронеслось в голове. Он тоже встал, перекинул через плечо ремешок бинокля и улыбнулся. Паоло был не слишком высок, но, должна признаться, внешностью обладал изумительной. Особенно замечательными были ресницы. Он смотрел на меня сквозь них необычайно волнующим взглядом. Я пыталась напомнить самой себе, что я замужняя женщина, мать двоих детей и мне совсем не к лицу этак волноваться, но факт был налицо. Я просто продолжала стоять с пылающей физиономией, а он не сводил с меня огромных глаз. Затем вынул из кармана бумажник из крокодиловой кожи и достал оттуда визитную карточку. На ней значилось: «Синьор Паоло Куаролли». Он сказал:

– Мой дом недалеко отсюда. Приятно было бы показать вам свою студию. Она великолепна. Я хотел бы также показать мои картины, но у меня ревнивая жена с очень трудным характером, так что это, увы, невозможно, вы понимаете?

– Разумеется. Да и в любом случае мне надо возвращаться к себе.

– Ах, пожалуйста, – взмолился он. – Подождите, не уходите. Позвольте познакомить вас поближе с моим любимым городом. Жена поехала домой на такси. Мой «мерседес» припаркован у входа. Мне страшно хочется немножко покатать вас по городу. А потом мы могли бы посидеть и поговорить в парке Боргезе. На закате там неописуемо поэтично и красиво!

Я повторила, что мне надо возвращаться в гостиницу.

Не стану описывать последовавшие вслед за этим пререкания. Ничего интересного в них не было. Мы с сеньором начали продвигаться через картинную галерею к выходу. Я не замечала ни громадных стеклянных стендов, заполненных всевозможными сокровищами, ни поразительных по красоте полотен, расположенных по обеим сторонам очень-очень длинного зала. Я ощущала лишь близость этого красивого и, должна признаться, обаятельного итальянца, обладавшего немалыми познаниями в области искусств и готового с радостью поделиться ими со мной. Я в то время еще не поняла, что это всего лишь дешевый прием, употребляемый с целью подцепить случайную жертву. Я находила сеньора Куаролли весьма симпатичным, а он так откровенно восхищался мной, что это не могло не произвести на меня освежающего впечатления. Ведь я так долго жила с человеком, который вряд ли когда обратил внимание на то, что объем моей талии равен всего лишь двадцати двум дюймам и что каштановые волосы и необыкновенно белая кожа выделяют меня среди сотен других хорошеньких молодых женщин на улицах Рима.

К чему же я хотела вернуться? К Чарльзу, скорее всего храпящему в гостиничном номере. После нестерпимой дневной жары и утомительной ходьбы по Ватикану, несомненно, в парке Боргезе будет очень приятно и прохладно, да еще в таком приятном обществе. Я уже успела представиться синьору Куаролли. Мы поговорили о Лондоне, где он бывал ежегодно: один раз обязательно, но случалось, что и по два раза. Мир, как известно, тесен, так что у нас нашлась даже одна общая знакомая, вследствие чего наше общение приобрело несколько иную, более благовидную, основу. То была некая итальянская контесса – графиня, учившаяся в школе вместе с моей матерью. Помню, я называла ее «конта» – это ласкательное прозвище придумала для нее моя мама. Графиня, оказывается, была еще жива. Более того, ее дом находился рядом с домом четы Куаролли. Само собой разумеется, после такого открытия Паоло не стал больше слушать никаких возражений, а попросту посадил меня в машину и повез по Риму в своем сказочном автомобиле. Поездка закончилась в том самом замечательном парке.