Текст книги "Запретная любовь. Колечко с бирюзой"
Автор книги: Дениза Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
Я вдруг почувствовала себя несчастной. И не потому, что перестала любить Чарльза, а потому, что сознавала – что-то у нас с ним не так. В то время точно определить, в чем дело, я не могла, но подсознательно чувствовала: что-то не в порядке. Я понимала, что была тогда эмоциональной и сентиментальной девушкой. Даже сейчас, когда мне за тридцать, меня иной раз обвиняют в чрезмерной мягкости, но в ту ночь я отчаянно нуждалась в том, чтобы мне дали ощутить, сколь велика наша близость с мужем. Я хотела почувствовать, что мы так же, если не еще более, близки, как во время медового месяца. Возможно, это была реакция на то, что я вдруг очутилась тут, в Ричмонде, впервые так далеко от моего прежнего дома и обожаемого отца. А может, меня страшило то, что Чарльзу надо завтра на работу и я целый день его не увижу. Во всяком случае, когда муж в халате и пижаме вошел наконец в комнату, он с удивлением увидел, что я еще не разделась и продолжаю сидеть.
– А ну-ка, детка, поторопись, – сказал он. – Я что-то устал сегодня, а ты?
– Да, я тоже, – кивнула я в ответ. Вид у меня был угрюмый, и я знала об этом.
Тут он увидел электрический камин, тихонько свистнул сквозь зубы, наклонился и выключил его:
– Мне показалось, что здесь жарко, как в печке. Право, детка, ну какой может быть камин в июне?
Я вскочила. Меня охватила ярость, которую я и не подумала скрыть.
– А почему мне нельзя зажечь камин? Какая разница, какой сейчас месяц – июнь или декабрь, – если человеку холодно? Ты ничуть не лучше своей мачехи! Наверное, все дело в том, что это слишком дорого? Ну что ж, оплачу счет за электричество из собственных средств, но я терпеть не могу мерзнуть. В Канне было так жарко. Ах, как было бы хорошо, если бы мы остались там. Как было бы замечательно, если бы нам вообще не надо было возвращаться домой. Как было бы хорошо…
Голос мой надломился. Сквозь завесу слез я видела лицо Чарльза, ставшее от удивления и ужаса просто комичным. Я еще подумала про себя: он похож на рыбу, вытащенную из воды и то открывающую, то закрывающую рот в попытке глотнуть кислород.
Я разрыдалась. Голос Чарльза был столь же удивленным, как и выражение его лица:
– Послушай, детка, объясни мне, бога ради, что стряслось?..
Я бросилась на кровать. Он лег рядом и обнял меня за талию, будучи не в силах понять, почему инцидент с камином мог так меня расстроить. Что-либо логически объяснить ему я не могла, а сам он был вполне всем доволен. Он прекрасно провел медовый месяц и готовился столь же замечательно провести первую ночь в собственном доме – замечательно, конечно, в том смысле, как он это понимал. Не будучи сентиментальным, он не мог даже представить, что для меня все испортил вынужденный визит к Уинифрид; не понимал он и причины моей чрезмерной взвинченности. Может, я просто глупышка? Он уже завел было об этом речь, но я почувствовала себя только еще хуже.
– Дурашка моя маленькая, о чем ты плачешь? Да зажги, пожалуйста, камин, если тебе хочется. Я вовсе не хотел тебя огорчить. Ведь я же люблю тебя, глупенькая ты моя…
Глупенькая… Как видно, это я глупенькая. И, хотя Чарльз вовсе того не хотел, эти слова еще больше отдалили меня от него. Однако плакать я перестала и попыталась как-то исправить допущенную мною слабость. Отчаянно прильнув к мужу, я целовала его и просила, чтобы он целовал меня.
Однако для моего супруга медовый месяц кончился. Он никак не отвечал на поцелуи и прикосновения… Он устал, а завтра ему надо рано встать и отправиться на завод… Он искренне сожалел о том, что расстроил меня… Он впервые увидел такой поток слез, извергнувшийся из моих глаз, и огорчился, но причину понять не смог… Чарльз обнял меня, похлопывая рукой по моей мокрой щеке, целовал кончик моего носа – была у него такая привычка проявлять свою нежность. А мне требовалась нежность иного рода. Наконец он отодвинулся от меня и громко, отнюдь не романтично, зевнул:
– Крис, у нас был очень длинный день. Ты посмотри, который час! Скоро двенадцать. Я думаю, нам надо поспать.
Быть может, все это мелочь. Кому-то так и покажется, но только не мне.
Так меня отвергли в первый, но не в последний раз. Я уже начинала жалеть, что не принадлежу к категории холодных жен, и пришла к заключению: лучше, когда из двух супругов сильнее любит и отличается более страстным темпераментом мужчина.
Чарльз, возможно, воображал, что в скором времени у нас будет еще один медовый месяц. Однако ничего из этого не вышло. Спустя три месяца я убедилась в том, что беременна. Чувствовала себя скверно, меня все время тошнило. Вскоре я утратила стройность фигуры. Вид у меня стал крайне неромантичным. Я начала носить просторные платья, специально предназначенные для беременных женщин, и внезапно почувствовала полное охлаждение к Чарльзу.
В марте следующего года родился Джеймс.
Я не могу отрицать, что в период беременности отношение Уинифрид ко мне заметно улучшилось. Однако, когда Чарльз впервые сообщил ей в моем присутствии о будущем ребенке, она встретила известие не слишком радостно.
– Что-то больно скоро, – рявкнула Уин. – Ребенок – тяжкое бремя для молодого человека, делающего лишь первые шаги в деловой карьере.
Я, как всегда, промолчала, но почувствовала, что лицо мое залилось краской. Чарльз начал меня – а также и себя – защищать.
– Нельзя же обвинять Кристину в том, что она нарочно забеременела, дабы помешать моей карьере, – рассмеялся он.
– Не говори глупости, Чарл, – оборвала его Уинифрид. – И кроме того, мне не нравится слово «беременна».
Теперь, пытаясь все беспристрастно проанализировать, я вижу, что такой, какой она была, ее сделала чисто женская зависть. Она, конечно, ни за что бы не призналась, но истина заключалась в том, что в свое время Уинифрид сама хотела иметь ребенка. Однако вскоре после того, как она вышла замуж за отца Чарльза, мистера Аллена, ей пришлось перенести операцию, которая положила конец всем надеждам на этот счет. Окружающие считали ее одной из тех женщин, которых такое не слишком огорчит, поскольку теперь она сможет посвятить свою жизнь спорту. Но, я уверена, она испытала глубокое разочарование. В женщине такое крушение надежд может породить злобу, мелкую зависть и неприязнь к любой другой женщине, способной осуществить свое естественное стремление к материнству. Изголодавшееся сердце Уинифрид целиком излилось на пасынка. Однако неприязненное отношение к таким, как я, наделенным истинной женственностью, успело глубоко укорениться в ее душе. Для нее непереносима была мысль, что я способна дать Чарльзу решительно все.
Впрочем, свыкнувшись с мыслью о моей беременности, она стала относиться ко мне внимательнее. В свободное от игры в гольф время, бывало, наведывалась в Ричмонд с какими-нибудь маленькими подарочками. Во всем касающемся детской одежды вкус у нее был лучше, чем в выборе мебели.
Помню, однажды она преподнесла мне очаровательное платьице для годовалого ребенка. Оно было сделано во Франции, все в складочках и оборочках, совершенно прелестное. С каким-то стыдливым выражением на лице Уинифрид наблюдала за тем, как я разворачиваю сверток. Когда я громко выразила свое восхищение, она заявила ворчливым голосом:
– Кроха сможет в него обрядиться, вероятно, самое раннее через год, но я его увидела и не устояла. Похоже, оно подходит скорее для девочки, чем для мальчика, так что будем надеяться на рождение дочки.
– Это очень мило с вашей стороны, Уинифрид, – сказала я.
Она начала расхаживать по нашей гостиной – как всегда с сигаретой, прилипшей к нижней губе, засунув руки в карманы вязаного жакета. На меня она старалась не смотреть. Я говорила Чарльзу, что моя все более раздававшаяся фигура, как видно, приводит ее в смущение. Тем не менее у нее бывали такие вот минуты доброты и щедрости. Впрочем, боюсь, я быстро прониклась крайне скептическим отношением к Уинифрид и уже пришла к заключению, что она проявляет интерес к малышу только по одной причине: это ребенок Чарльза. Что он наполовину принадлежит мне, ее ничуть не трогало.
– Если родится мальчик, – заявила Уин, – надеюсь, вы назовете его Джеймсом в честь моего покойного мужа.
Это поставило меня в затруднительное положение – я уже решила назвать своего будущего сына Эриком, как моего отца. Когда я заикнулась об этом, Уинифрид устремила на меня негодующий взгляд:
– Мне кажется, вы могли бы предоставить Чарльзу по крайней мере выбор имени. Дело не только в том, чтобы угодить мне. Я знаю, он будет рад, если ребенок получит имя его отца.
Маленькое платьице для годовалой девочки, совсем забытое, лежало между нами на столе.
Нас снова разделил привычный барьер взаимного предубеждения и неприязни. Мы начали препираться по поводу имени. В это время вошел Чарльз. Повернувшись к нему, я сказала:
– Чарльз, скажи, пожалуйста, Уинифрид, что мы решили назвать ребенка Эриком в честь моего отца.
Не успел он произнести и слова, как в разговор вмешалась Уинифрид:
– А я считаю, Чарльз, что его надо назвать Джеймсом, в память о твоем отце. Ты сам говорил мне об этом.
На сей раз в неудобном положении очутился Чарльз. Я заметила обозначившуюся на его лбу морщинку. Мягкие голубые глаза посмотрели в мою сторону, но он тут же отвел взгляд:
– Ох, ну и парочка же вы! Никогда ни о чем не можете договориться.
– Позволь, разве ты не говорил мне, что хотел бы, если родится мальчик, назвать его Джеймсом? – вопросила Уинифрид.
Он потянул себя за мочку уха и пробормотал в ответ что-то невнятное:
– Да, наверное, говорил, но если Крис предпочитает имя Эрик в честь своего отца…
Уинифрид резко оборвала его:
– Если Крис предпочитает… Ты на все готов, лишь бы угодить Крис. Мне кажется, ей следовало бы стремиться угодить тебе. – С этими словами Уинифрид нахлобучила на голову фетровую шляпу и удалилась.
Меня затошнило. Во время беременности приступы тошноты бывали у меня очень часто.
– Иду в ванную, – сдавленным голосом произнесла я.
Чарльз последовал за мной. Невзирая на неоднократные просьбы уйти и оставить меня в покое, он не уходил, держал меня за руку и смачивал мне виски одеколоном, пока приступ не проходил. Он был очень добр и заботлив. Заверил, что нашего сына назовут любым именем, какое я выберу. Если же родится девочка, ее в любом случае надо назвать Кристиной. Я уже совсем готова была удариться в слезы, но, услышав его слова, невольно рассмеялась:
– Нет уж, пожалуйста, зачем нам в семье две Кристины? Мне всегда нравилось имя Диллиан.
На этот раз засмеялся он:
– Даффодил – Дилл – Дилли-ан! Иными словами, желтый нарцисс. Красиво звучит, но уж больно книжно.
Он обнял меня, и мы спустились по лестнице. Между нами опять все было в полном порядке. Уинифрид ушла. Мы расположились, готовясь провести вечер в семейной атмосфере, хотя после ужина с Чарльзом невозможно поддерживать дружескую беседу. Он всегда приносил домой полный портфель документов, требовавших неотложного внимания. Нет чтобы оставить деловые проблемы в офисе… Наверное, он считал, что для меня самое лучшее место – постель, так как заметил, что мне-де надо рано вставать. Я ушла нехотя. В те дни я вообще не любила лежать – у меня было сильнейшее несварение желудка, и в сидячем положении я себя чувствовала лучше. Мой бедный живот стал просто необъятным, и ребенок толкался в чреве, что есть силы.
Так шли месяц за месяцем. Роды прошли легко, и Чарльз был в полном восторге.
Родился мальчик, его окрестили и назвали Джеймсом. Уинифрид с торжествующим видом держала ребенка у купели. Она настояла на том, что будет крестной, а также нареченной бабушкой. Я пригласила на крестины и представителей своей семьи. Одним из крестных стал мой брат, а другим – старший партнер Чарльза по фирме Норман Холландер. Церемония прошла очень удачно.
Во время приема, который мы устроили после крестин, Джерими шутливо заметил, что Уинифрид более чем когда-либо походит на розовое мороженое «Кокосовый орех». Впрочем, она пребывала в прекрасном настроении и то и дело разражалась громким смехом. Она явно была просто очарована ребенком. Мне самой сын казался очень непривлекательным – безволосый, морщинистый. Мое небрежное отношение к младенцу вызвало резкую критику со стороны нашей дражайшей Уинифрид.
– По-моему, то, что Уинифрид так полюбила малютку, просто замечательно, – заметил Чарльз. Тогда он был довольным и гордым отцом.
Я сухо сказала в ответ:
– Это только потому, милый, что по ее мнению, ребенок весь в тебя. Если бы это была девочка, похожая на меня, она такого интереса не проявила бы.
– Не будь такой злоязычной, детка, – ответил муж.
Нельзя сказать, что тон его при этом был недобрым, но в глазах мелькнуло предостерегающее выражение. Чарльз неизменно огорчался всякий раз, когда я скверно отзывалась об Уинифрид. Однако как ни старалась, мне не всегда удавалось скрыть свою неприязнь. С этим я ничего не могла поделать, Чарльз был очень односторонен. Ему, как видно, никогда даже в голову не приходило, что в наших разногласиях могла быть виновата она. Он не замечал ее вечной язвительности и манеры самоутверждаться и довольно бесцеремонно вторгаться в нашу жизнь, вызывая крупные недоразумения. Воскресные ужины в Саут-Норвуде совершенно выводили меня из себя. Так как мы не могли найти для ребенка няньку, приходилось укладывать его в плетеную кроватку и брать с собой. В первые минуты Чарльз вел себя весьма дружелюбно, но, после того, как мы покидали дом мачехи, настроение его резко менялось.
По дороге домой он осыпал меня упреками:
– Ты никогда даже не пытаешься понять милую старушку Уин. Я без конца твержу: просто у нее такая манера – резко выражаться. А сердце – золотое.
– Золото свое она искусно прячет. Что же касается манеры рубить с плеча правду, мне кажется, Уин несколько перебирает, – негодующе возразила я.
Нередко случалось, что после вечера, проведенного у мачехи, Чарльз отвергал все мои попытки вновь сблизиться с ним. Сейчас, размышляя об этом, я вижу: всю вину за раздоры между мной и Уинифрид он возлагал на меня. И, как видно, именно из-за этого я ему опостылела. Чем нетерпеливее он вел себя со мной, тем сильнее я ненавидела Уинифрид. Получался прямо-таки порочный круг, и в конце концов наступил день, когда я уже не могла больше закрывать глаза на то, что брак мой оказался неудачным и мы с Чарльзом несчастливы. Особенно страдала я, поскольку для Чарльза деловые проблемы всегда значили больше, чем любовь.
Я пошла со своими горестями к Фрэн. Она всегда была женщиной практичной и имела наготове добрый совет. Хоть она и любила, а подчас, думаю, и жалела меня, но оказывала поддержку лишь в тех случаях, когда действительно считала Уинифрид виноватой. Фрэн – человек очень искренний, и ей удавалось быть беспристрастной.
– А не проявляешь ли ты некоторую нетерпимость к этой несчастной тетке? – спросила она меня как-то. – Не становится ли это чем-то вроде навязчивой идеи? Она всецело одержима своей завистью и ревностью к тебе, но тут дело не в ней одной, милочка. Что же касается Чарльза, я знаю: тебе с ним тоскливо. Для меня было бы сущим адом жить с таким человеком. Но ведь, радость моя, ты сама его выбрала. А я тебя предостерегала еще тогда, когда ты в первый раз пришла сообщить о своей помолвке. Ты считала его очень даже подходящим женихом для себя. Может, мне поговорить с ним? Хочешь, я намекну ему кое на что?
Я поспешила ответить:
– Нет, не надо!
Подобное вмешательство имело бы роковые последствия. Моей дорогой Фрэн, я, конечно, ничего сказать не могла, но Чарльзу не слишком нравились ни она сама, ни ее симпатичный муж. На его взгляд, это были слишком артистичные натуры и вели они себя чересчур раскованно. Я также думаю: он немножко побаивался проницательности Фрэн, ее искушенности и утонченности, быть может внутренне сознавая, что он ей не ровня. С течением времени он начал пытаться обвинять беднягу Фрэн во влиянии на мои взгляды на жизнь.
– Когда мы впервые встретились, ты была мягкой, нежной, несколько даже незрелой для своего возраста. Но всякий раз после того, как ты увидишься с Фрэн, в тебе появляется жесткость и какой-то командирский тон – точь-в-точь как у нее. Не завидую я Стивену.
Я с возмущением начинала защищать Фрэн, но Чарльз и слушать ничего не хотел:
– Она на тебя плохо влияет. И, по-моему, ко мне она относится не лучше, чем я к ней.
Пожав плечами, я выходила из комнаты. Спорить все равно было бесполезно.
Меня удручало также то, что в первый же год нашей семейной жизни мы с Чарльзом стали совсем чужими: сидели по разные стороны стола и не глядели друг на друга. Это казалось мне просто ужасным. Неужели многие супружеские пары похожи на нас – испытывают неприязнь, подозрительность, какое-то чувство неуверенности друг в друге?
Даже Джеймс, чудный малыш, – он был в то время не только отцовским, но и моим любимцем, – не мог полностью предотвратить все возраставшее между нами отчуждение, хотя мы оба обожали его, очень им гордились и любили с ним играть. Постоянно возникали споры по поводу его воспитания. «Нельзя допустить, чтобы он стал маменькиным сынком и неженкой», – заявлял, бывало, Чарльз. Он не позволит мне избаловать мальчика.
В дело вмешалась и Уинифрид. Для нее самым главным было сделать из Джеймса хорошего спортсмена. Для мальчика, утверждала она, не так важны книги, музыка и искусство. Его надо побольше держать на игровой площадке, чтобы научить гонять мяч.
Чарльз полностью с этим соглашался.
– Уж не заказать ли для нашего Джимми миниатюрную клюшку для гольфа – пусть сосет в своей колыбельке?! – с истерическим смехом спросила я как-то Чарльза.
– Это, конечно же, выпад против Уин, – холодно сказал он и вышел из детской.
Мы помирились. Мы всегда мирились, но взаимные обиды и пререкания возникали снова и снова. Для меня подобная атмосфера была просто гибельной. Она убивала романтическую любовь. Иллюзии, которые я питала насчет того, что муж-де может остаться любовником, рассеялись. Я начала чувствовать себя обманутой, очень одинокой и пыталась найти утешение в материнстве, но понимала, что нуждаюсь в супружеской любви – такой, какую проявлял (или мне казалось, что проявлял) в прошлом Чарльз. Любви, а не этого ужасного чувства спокойного расположения, сопровождавшегося время от времени возней в двуспальной кровати – разумеется, в тех случаях, когда он не слишком уставал, чтобы услужить мне! Я очень скоро убедилась, что иметь ребенка – еще не все. Я из тех женщин, которым нужен, кроме того, и любовник.
Джеймсу было пять месяцев, когда мы впервые захватили его с собой в Вайн-хаус, дом моего отца. Когда-то я надеялась, что дом в Ричмонде станет своего года оазисом, где мы с Чарльзом, одни, изолированные от всего и всех, будем крепко держаться друг за друга, чувствуя себя неуязвимыми и для любых бед внешнего мира, не сомневаясь в обоюдной любви и безоговорочно доверяя друг другу.
Грустно вспоминать, но в тот день я уезжала из Ричмонда в Шерборн с чувством облегчения. Мне просто не терпелось вернуться в отчий дом.
Мы ехали с Джеймсом, лежавшим в плетеной кроватке на заднем сиденье. Я была в прекрасном настроении и всю дорогу болтала без умолку. Вдруг Чарльз посмотрел на меня восхищенным взглядом и сказал:
– Ты сегодня очень веселая. И очень хорошенькая. Фигура у тебя стала совсем как прежде. Я это заметил ночью, детка.
Я была радостно взволнована. За последнее время комплименты из уст мужа стали для меня редкостью.
– Ах, милый мой! – воскликнула я и устроилась поуютнее, взяв его под руку. – Давай поскорее устроим второй медовый месяц. Помнишь, ты мне обещал в тот день, когда мы вернулись из Канна?
– Я думаю, детка, это было бы замечательно, но не знаю, как мы сможем теперь уехать, когда у нас на руках Джеймс?
Я тут же нетерпеливо возразила:
– Можно оставить его в Вайн-хаусе с миссис Лэйк. Она вырастила несколько собственных детей и великолепно справится. С ней малыш будет в полной безопасности. Ах, Чарльз, ну давай уедем недельки на две за границу, совсем одни!
Чарльз остановил машину, чтобы закурить сигарету. Было видно, что он удивлен. Он заговорил смущенно, избегая моего взгляда:
– Боже праведный! Никогда бы не подумал, что ты захочешь оставить своего ребенка, когда он еще такой крошка.
– Но это как раз наиболее подходящее время, чтобы его оставить, – доказывала я. – Он и не заметит моего отсутствия. Миссис Лэйк подходит как нельзя лучше. Она обожает маленьких. Пятимесячному младенцу безразлично, кто около него, лишь бы он был в тепле и хорошо накормлен. Они начинают понимать, что такое мать, и скучать по ней только когда становятся чуточку постарше. Если мы прождем еще полгода, то уже никогда не уедем.
Молчание.
Чарльз открыл коробок и сунул туда сгоревшую спичку. Он такой аккуратный, такой педантичный! Ему бы никогда и в голову не пришло швырнуть обгорелую спичку на дорогу. Когда он снова заговорил, его ответ буквально сокрушил меня:
– Дорогая моя Крис, это очень мило с твоей стороны – так желать повторения медового месяца, но, честно говоря, я просто потрясен, что ты способна подумать о том, чтобы оставить Джеймса с этой деревенской женщиной. Кроме того…
– Кроме того – что? – спросила я, чувствуя, что сердце у меня оборвалось.
– Ведь ты же знаешь, мы говорили с тобой: в сентябре повезем Джеймса в Корнуолл. Уин знает один коттедж в Роче, где нас примут с ребенком и помогут тебе с ним управляться. Нас там будут хорошо кормить и…
– Уин тоже поедет, да? – прервала я.
– Пожалуйста, не заводись! – Добродушие Чарльза вмиг испарилось. Красивая белокожая физиономия покраснела и перекосилась от гнева. – Ты знаешь, что она участвует в соревновании по гольфу, которое там проводится. Роче славится своим полем для гольфа, и…
– Я вовсе не рассчитывала провести второй медовый месяц на знаменитом поле для гольфа вместе с Уин и Джеймсом, который будет орать во все горло в своей кроватке рядом с нашей постелью, – взорвалась я, преисполнившись не меньшей яростью, чем Чарльз.
Припоминая этот инцидент, я теперь совершенно уверена: Чарльз и в самом деле не в состоянии был меня понять, но упоминание об Уин – предел бестактности с его стороны. Должен же он помнить, что это имя действует на меня как красный цвет на быка.
– Ты позволяешь себе совершенно излишние колкости, Крис, – надувшись, произнес он.
– Ладно, – сказала я, – в таком случае, к черту наш второй медовый месяц.
Он уставился на меня, раскрыв рот от удивления:
– Крис!
– Давай больше не будем об этом! Поехали дальше! – воскликнула я.
– Ты ведешь себя так, словно тебе совершенно ничего не стоит бросить грудного ребенка! – воскликнул Чарльз.
Мое терпение лопнуло. Раньше со мной такого не бывало. Вероятно, раздражительность стала мне свойственна после того, как я вышла замуж. Не знаю, может, я и в самом деле была не слишком хорошей матерью. Должна признаться, что никогда не испытывала перед младенцами такого восторга, как некоторые женщины. Я обожала Джеймса, но мне было непонятно, почему появление ребенка должно сделать женщину исключительно домашней хозяйкой, которая обязана полностью прекратить какие бы то ни было романтические отношения с мужем. Я дала волю своим чувствам, заговорив резким голосом:
– Ты попросту не понимаешь, Чарльз. Мне сдается, ты вообще никогда ничего не понимаешь. Я сыта всем этим по горло. Единственный человек, с которым ты находишь общий язык, – твоя ненаглядная мачеха. Уин натравливает тебя на меня во время каждой встречи. Она просто язвительная стерва. Я ее ненавижу. Я очень сильно люблю Джеймса, но любовь к тебе всегда была сильнее. Во всяком случае, она иная. Я всегда хотела, чтобы ты оставался для меня на первом месте. Ты мне нужен как любовник, а не только как человек, который оплачивает счета и управляет домом. Именно этого ты никак не можешь понять.
Теперь вид у него стал смущенным. Он покраснел. Наверное, он был огорчен, так как половина из того, что я наговорила, была тягостной правдой, но предпочел уклониться от неприятной темы и обнял меня.
– Это так мило с твоей стороны – сказать, что ты меня любишь… – начал он.
– Ах, да поезжай, пожалуйста, и оставь меня в покое! – яростно оборвала я его. Слезы слепили; роскошную зелень вокруг я видела словно через какую-то завесу. Мы подъехали к самой границе графства Дорсентшир. День был прекрасный, солнечный, но я чувствовала себя кошмарно. И, к своему ужасу, поняла, что мне совершенно безразлично, состоится наш второй медовый месяц с Чарльзом или нет.
Он повел машину дальше. Перед тем как подъехать к Вайн-хаусу, я напудрила нос, причесалась и взяла на руки Джеймса, который уже начал хныкать.
– Ладно, – со вздохом сказала я. – Теперь, дитя мое, я перенесу все свои чувства на тебя одного. Отца твоего я больше любить не стану, во всяком случае так, как любила прежде. Слишком много боли это причиняет.
Думаю, для Чарльза и меня этот эпизод знаменовал собой начало конца, хотя нам предстояло еще пройти долгий путь и прожить вместе много лет, прежде чем мы расстались.
Вскоре после приезда мы поцеловались и помирились. Мой отец, который был страшно рад меня видеть, наверное, подумал, что мы с Чарльзом идеальная пара. Он сказал, что ему очень радостно видеть свою дочурку столь счастливой в браке. Я просияла. Мы все только и делали, что сияли. Джеймс вел себя как сущий ангел. Миссис Лэйк, как я и предсказывала, полностью освободила меня от всяких забот о нем, и большую часть уик-энда я провела бездельничая в обществе папы и Чарльза.
На этот раз мой супруг был ко мне внимательнее, чем обычно. Более того, когда ночью мы остались наедине в спальне, он, впервые после появления на свет Джеймса, по-настоящему овладел мною. Наверное, он вообразил, что теперь все в порядке и ему больше не о чем беспокоиться. Именно тут он допустил самую серьезную из всех своих ошибок. У него было множество оснований для беспокойства. Приятно, конечно, когда тебя нежно ласкают, но я просто уже не была в него влюблена.
5
Мне хочется оглянуться на последующие годы нашей совместной жизни и без предубеждения рассказать о них. Чарльз был виноват не во всем. Я слишком многого от него ожидала, а он слишком мало давал.
Через неделю после нашего визита в Вайн-хаус мой отец умер. Тромбоз коронарных сосудов. Я радовалась при мысли, что он успел повидать Джеймса, но долго не могла оправиться от потери человека, которого так горячо любила. Для моего брата смерть отца тоже была тяжелым ударом. Он прилетел на похороны из Гонконга и некоторое время провел у нас. В такие минуты Чарльз умел оказывать людям моральную поддержку. Он помог Джерими в тягостных хлопотах, связанных с продажей Вайн-хауса. Все вещи, которые мы захотели сохранить, были поделены между братом и мной. Джерими оставил свое имущество где-то на хранение, так как все еще был холост и еще не имел своего дома. Королевские военно-воздушные силы были для него всем – он жил с ними и ради них. Мой брат был чудесным парнем, гораздо менее склонным копаться в себе, а потому и гораздо счастливее меня. Всегда веселый, он был совершенно чужд сентиментальности, свойственной его сестрице. В авиации Джерими завоевал признание, его продвигали по службе, и я имела все основания им гордиться. Снова покинув Англию, он не перестал меня любить и писал длинные письма. Умел быть очень остроумным на бумаге и неизменно доверял мне свои тайны. Когда речь заходила о его любовных делах, всегда требовался мой совет. Благодаря красивой внешности и обаянию он с легкостью одерживал победы над женщинами и вообще жил в свое удовольствие. Я рекомендовала ему не торопиться с женитьбой. Этот совет не вызвал у него никаких опасений на мой счет. Ему ничего не было известно о скверных отношениях между Чарльзом и мной. Джерими очень нравился «милый старина Чарльз» – для него он оставался любимым зятем. Чарльз всегда радовался, когда Джерими приезжал в отпуск и останавливался у нас. Он пришелся по сердцу даже Уин. Помню один вечер, когда брат поднес к губам большую лапищу Кокосового ореха, как он неизменно именовал Уинифрид, поцеловал и сообщил, что она самая любимая из всех его подружек. Та пришла в полный восторг и разразилась громким хохотом:
– Ну уж скажете тоже! Бросьте вы!
Однако ясно было, что эти слова доставили ей удовольствие.
Джерими был падок на лесть, как и все мужчины. Уинифрид изо всех сил старалась его обхаживать. Он как-то сказал мне, что, по его мнению, не такая уж она скверная старушенция. Ему была совершенно непонятна моя явная неприязнь к ней.
Я хранила молчание. Ни при каких обстоятельствах я не сказала бы младшему брату, какие чувства вызывает Уинифрид Аллеи у меня. Он вновь покинул наш дом в счастливом неведении относительно истинного положения дел.
Когда истек третий год нашего брака, у меня не осталось почти никаких иллюзий. Я знала, что мой достойный супруг навсегда останется не кем иным, как достойным супругом, и мои надежды возродить былое влечение и страсть все более тускнели.
К моменту рождения Диллиан – дочурки, которую мне очень хотелось иметь, потому что Джеймс уже в двухлетнем возрасте стал для меня слишком силен и агрессивен, – я научилась принимать жизнь такой, как она есть. Я смирилась со своей участью.
Чарльз в те дни процветал, став одним из партнеров в радиокомпании «Роудаллен». Когда Дилли исполнился год, мы переехали в Арундель. Чарльз не имел ничего против того, чтобы ездить на работу из загорода. Он признавал, что жизнь на природе полезна для детей, и я тоже предпочитала жить вне Лондона. Вскоре после того, как мы переехали, он стал уезжать на уик-энд в Бозем, заниматься парусным спортом и наконец купил собственную лодочку. Он проявлял также некоторый интерес к нашему саду. Однако между нами установилось некое скучноватое сотрудничество, которое казалось мне опасным. К интимной жизни он проявлял очень мало интереса, и лишь в крайне редких случаях. А в скором времени всякая физическая близость между нами прекратилась вообще. Все-таки я вынуждена признать, что он не интересовался и другими женщинами. Похоже, работа и лодка значили для него больше, чем любовь.
Он вовсе не хотел чувствовать себя обязанным заботиться о таких вещах, как любовь, интимные ласки. Для Чарльза это больше смахивало на тяжкий труд. С самой лучшей стороны он проявлял себя, когда мы находились в платонических, чисто дружеских отношениях или же развлекались вместе с Джеймсом и Дилли. Особенно он был хорош, когда играл с Джеймсом. До чего же они похожи – оба белокурые, крепкие, красивые и абсолютно бессердечные.
Как-то раз я сказала Чарльзу:
– Я вижу, как у тебя загораются глаза, и чувствую, что ты был взволнован лишь в двух случаях: когда удалось удачно заключить крупную сделку или купить новую машину. Своему «ягуару» ты уделяешь куда больше внимания, чем мне. Вечно суетишься вокруг него. Почему бы тебе не проявить чуть больше интереса к своей жене?