Текст книги "Запретная любовь. Колечко с бирюзой"
Автор книги: Дениза Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
Паоло оказался умелым и очаровательным проводником. Мы прогуливались по извилистым дорожкам, останавливались, чтобы полюбоваться на какой-нибудь грот, на восковые камелии и олеандры. Я никогда не видела более зеленого, располагающего к покою места, наполненного птичьим щебетом. Здесь царили безмятежность и прохлада, а горячая шумная жизнь большого города казалась такой далекой! Я, похоже, ничего не имела против, когда Паоло взял меня под руку, и мы зашагали дальше, как старые друзья, очень близкие и очень довольные.
Он остановился, чтобы показать мне один фонтан, который особенно ему нравился. Я следила за тем, как бриллиантовые капли воды ударяются о поверхность бассейна. Погрузила кончики пальцев в таинственную холодную водную гладь. Паоло схватил мою руку прежде, чем я успела ее вытереть, и собственным носовым платком удалил влагу с каждого пальца. Потом он коснулся пальцев легким поцелуем, но при этом в его чудесных глазах горел тот волнующий жаркий огонь, что непостижимым образом увлекал меня в мир, которого я боялась, но к которому всю жизнь стремилась. Мне ужасно хотелось бродить в каком-нибудь заколдованном саду, в таком, например, месте, как Рим, и с кем-то, кто любил бы меня. Впрочем, все было нелепо. Этот мужчина, этот незнакомец, не мог меня любить – это я понимала. Он мог лишь желать меня и был способен пробудить и во мне столь же бессмысленное желание.
В конце концов я очутилась рядом с Паоло на мраморной скамье, окруженной темными стройными деревьями, созерцая волшебную красоту золотого вечернего освещения, тускневшего и переходившего в лиловые сумерки. Над головой носились, кружа, стрижи. Мимо нас прошла пара влюбленных, обнявших друг друга за талии. Был час, словно специально предназначенный для любовных свиданий. Как и обещал Паоло, все было очень поэтично и красиво.
Сняв шляпу и закинув ногу на ногу, Паоло начал рассказывать мне историю своей жизни. Он был очень многоречив. Вкратце главный смысл повествования сводился к тому, что теперь он живет исключительно ради искусства. Его единственный ребенок, девочка, умерла, когда ей было всего два годика, от лихорадки. Валерия его не понимает. При этих словах я невольно слегка улыбнулась: сколько раз выслушивала подобные жалобы от непонятных мужей! Впрочем, Паоло совершенно честно признал, что в течение нескольких лет у него была любовница, но связь оказалась не слишком удачной. При такой ревнивой жене невозможно наладить комфортабельную жизнь на два дома. Так что с любовницей пришлось распроститься. Синьор дал мне понять, что с тех самых пор он пребывает в поисках друга, который оказался бы человеком, близким ему по духу.
– Что касается вас, – сказал он, окидывая меня пылким и так много обещающим взглядом, – то вы меня просто обворожили. Вы так молоды, так изысканны, с таким чудесным, истинно английским цветом лица, такими огромными, грустными глазами. Слишком грустными, моя маленькая Кр-ристина!
Он произнес мое имя на итальянский манер, с этаким рокочущим «р».
Меня бы, наверное, должна была раздосадовать его навязчивость, но я сидела, мечтательно внимая ему, глядя на льющийся сверху прозрачный свет, ощущая на щеке легкое дуновение теплого, напоенного ароматами ветерка и чувствуя себя в то же время потерянной и одинокой, отчаянно нуждающейся в полноценной эмоциональной жизни, которой я столь долго была лишена. Я с содроганием смотрела в будущее, видя перед собой длинную череду лет, на протяжении которых должна буду исполнять супружеский долг по отношению к Чарльзу и материнский – по отношению к Джеймсу и Дилли, смирившись с тем, что красота, грациозность и темперамент, которыми наделил меня Господь, сойдут вместе со мной в могилу, так и оставшись никому не нужными.
Я почувствовала на своих плечах руку Паоло, нежно привлекшего меня к себе.
– Вы так же несчастливы, как и я, бедное прелестное дитя. Вы охвачены дьявольским беспокойством. Как и мне, вам решительно все надоело.
Я попыталась засмеяться:
– Не все.
– Я, конечно, преувеличиваю. Но возможно ли, чтобы ваш супруг не ценил такое потрясающее создание?
– Вы и в самом деле преувеличиваете.
Он притянул меня еще ближе, так что я ощущала на щеке его дыхание и чувствовала запах бриллиантина, которым он смазывал волосы. Он был совершенно не в моем вкусе. Мне нравятся мужчины с более мужественной внешностью. Но было в Паоло Куаролли что-то нежное и привлекательное, а кроме того, я оказалась на мгновение во власти каких-то чар – то были чары итальянских сумерек и совершенно неожиданного ухаживания.
– Пожалуйста, отпустите меня, – сказала я и попыталась встать, но он снова потянул меня за руку и усадил на скамью.
– Нет… пожалуйста, останьтесь, cara mia[2]. Я не могу объяснить, но у меня такое ощущение, будто вдруг встретил и поймал восхитительную нимфу, грустную, как Психея, и она может внезапно исчезнуть, отняв у меня свою манящую красоту – эти трагические глаза, этот изумительный рот, точно созданный для поцелуев, эту стройную талию. Я в вас влюбился, дорогая нимфа. Безумно влюбился за один час. За такой час я с радостью отдам всю свою жизнь. Вы редкостное существо, столь же необыкновенное и столь же чудесное, как сокровища Ватикана. О, Кр-ристина!
– Пожалуйста, не надо… – сказала я, почувствовав, что начинаю учащенно дышать. Мои пальцы силились вырваться из его рук. Но Паоло их не выпустил и принялся страстно целовать мою ладонь.
– Что же за человек этот ваш английский супруг, пренебрегающий вами? – спросил он. – Я знаю, что англичан считают холодными, но встречал среди них отнюдь не отличающихся холодностью. Вы, например, просто огонь. Жизнь с холодным, как лед, мужчиной должна быть для вас такой же мукой, как для меня жизнь с Валерией. Она столь же холодна, сколь и ревнива. Ревность ее порождена исключительно собственническими инстинктами: она не желает, чтобы любовь, которая ей самой в сущности не нужна, досталась какой-то другой женщине.
Я чувствовала себя совершенно беспомощной, пригвожденная к месту его речами. Все это было весьма мелодраматично, и, если бы я прочла о подобном эпизоде в какой-нибудь книге, возможно, рассмеялась бы. Но в этот колдовской итальянский вечер я была настроена несколько легкомысленно. Мое бунтарское тело откликалось на страсть, пронизывавшую голос и прикосновения рук красавца Паоло.
– Io t’amo[3], – сказал он голосом, полным еле сдерживаемого желания.
– Пустите меня, – повторяла я, гораздо больше опасаясь самой себя, чем его.
Он говорил такие справедливые вещи… он все знал о муках, которые я терплю от Чарльза. Он заставил меня почувствовать себя в полном смысле слова несчастной женой, которой пренебрегают. Мысль о возвращении в отель, к мужу, наполняла мою душу отчаянием. Но я уверена, что вовсе не была какой-то распутницей. Я твердо знаю, что в своей жизни по-настоящему любила лишь одного человека – Филиппа. До встречи с ним мне не везло. Теперь же, когда я принадлежу ему и собираюсь выйти за него замуж, никогда не пожелаю никого другого на свете. Но это сейчас, а в то время, когда я сидела с Паоло в парке Боргезе, нам с Филиппом еще только предстояло встретиться. Тогда для меня никто ничего не значил. По-настоящему мало что значил и этот итальянский незнакомец. Меня привлекало то, что он олицетворял собой.
Не прошло и нескольких минут, как он обнял меня обеими руками и принялся целовать. Это были медленные томительные поцелуи весьма тонкого свойства, известные только очень опытным людям. Мое неутоленное желание и на этот раз меня выдало. Я ответила на поцелуй Паоло. Я прильнула к нему с такой силой, словно от этого зависела моя жизнь, и так, будто давно уже самым интимным образом его знаю. Лишь спустя некоторое время я испытала шок при мысли, что позволила себе это с мужчиной, которого встретила лишь час назад.
«Первородный грех».
Бедная Ева, думала я. Бедный Адам. Бедная я.
Однако неожиданно наступила реакция. Я вырвалась из объятий Паоло. Схватив свой коротенький жакет, я обратилась в бегство и бежала так, словно сама моя жизнь была в опасности. Я слышала голос Паоло, окликавший меня; оглядываясь через плечо, видела, как бедняга бежит, пытаясь меня догнать. Никогда не забуду его голос, звучавший как-то жалобно:
– Кр-ристина! Кр-ристина!
Я продолжала нестись, как сумасшедшая, пока не почувствовала, что задыхаюсь. Тем не менее проскочила через ворота и очутилась на улице. Уже совсем стемнело. Паоло был для меня потерян. Я вскочила в проезжавшее мимо такси и, задыхаясь, назвала нашу гостиницу. Я исчезла из жизни Паоло и выбросила его из своей. На какой-то короткий миг позволила себе сойти с ума, но допустить, чтобы это продолжалось, было невозможно. Невозможно! Надо помнить о Джеймсе и Дилли, даже если отодвинуть в сторону мысли о Чарльзе.
Я вернулась в отель в состоянии крайнего возбуждения и чувствовала себя совсем больной. Как и ожидалось, застала своего супруга возлежащим на одной из двух кроватей в нашей комнате, выходившей окнами на Испанскую лестницу. Он крепко спал.
Я не стала его будить. Какой в этом толк? Даже если бы мой муж обнял меня – что было исключено, – никакого утешения в его объятиях я не обрела бы. Он, вероятно, зевнул бы, зажег трубку и спросил с притворным интересом, как мне понравилась Сикстинская капелла.
Я так никогда и не рассказала ему о Паоло. Ни к чему хорошему это не привело бы. Он просто пришел бы в неописуемый ужас. Рим превратился в воспоминание, отодвинулся в прошлое, и я вскоре забыла беднягу Куаролли. Впечатление, произведенное им, оказалось недолговечным. Поистине он был, как поется в известной песне, кораблем, проплывшим мимо в ночи.
По-настоящему вывели меня из равновесия слова, которые он произнес, то, как он меня целовал и как дал почувствовать себя желанной. Впрочем, пребывала я во взбудораженно-огорченном настроении очень-очень долго. Как ни странно, когда все же думала о нем – одно время это случалось, – мне вспоминался тот неприятный факт, что от него пахло чесноком.
Такова жизнь!
7
Дети подросли и пошли в школу. Дилли оставалась в своей детской дольше, чем Джеймс, который на два года раньше поступил в приготовительный класс.
Мои детки были забавной парочкой. Мы иной раз очень славно и весело проводили время, но в присутствии Чарльза это случалось нечасто. Мне пришлось признать, что стоит отцу примкнуть к нашему семейному кружку – жди какой-нибудь неприятности. Право же, я вовсе не думаю, что Чарльз делал что-либо из дурных побуждений, но слишком уж часто он по любому поводу становился на сторону Джеймса. Я бы предпочла, чтобы он действовал совсем иначе. Джеймс хуже всего вел себя со мной в присутствии отца.
Мы с Чарльзом дошли до того, что от нашей доброжелательности взаимного расположения осталась одна видимость. На самом же деле мы уже больше не нравились друг другу. Оставаясь наедине, мы ссорились, для друзей же притворялись, будто все обстоит прекрасно. Наш брак оказался из рук вон скверным. Особенно сильно страдала от этого я. Думаю, когда между нами происходили открытые схватки, Чарльз тоже чувствовал себя несчастным. Он ненавидел их так же, как и я. Но так как он и не испытывал потребности в моей любви, ее отсутствие его не трогало. Это мне приходилось подавлять свои чувства.
Наша совместная жизнь превратилась в рутину. Большую часть времени мы проводили в Корнфилде, лишь иногда наезжая в Лондон и раз в год отправляясь куда-нибудь отдыхать, для чего Чарльз довольно неохотно отрывался на две недели от своей работы.
На уик-энд у нас всегда был полон дом народу, и я любила принимать гостей, за исключением тех случаев, когда к нам приезжала Уинифрид. Если уж быть совсем откровенной, мне нравилось общество посторонних мужчин. Они заставляли меня вновь чувствовать себя привлекательной. В возрасте между двадцатью пятью и тридцатью годами я находилась в самом расцвете и прекрасно это сознавала. Я сохранила стройную фигуру, научилась хорошо одеваться.
Однако мой былой вкус к жизни воскресал, пожалуй, лишь в тех случаях, когда откуда-нибудь из-за границы возвращался на родину и на время поселялся у нас Джерими. Они прекрасно ладили с Чарльзом. При Джерими Чарльз проявлял себя в самом выгодном свете и бывал очень весел. Всякий, впервые увидев нас, мог бы подумать, что перед ним необыкновенно дружная семья.
Я решила скрыть от брата, что мой брак оказался неудачным. Чем он мог помочь мне? Ничем, Так чего ради его огорчать? Однако в некоторых случаях, когда глубокое чувство потери и разочарования прорывало защитную броню, которой я себя окружила, бывали опасные моменты. Вроде того эпизода в Риме. В скором времени за ним последовали и другие.
Как-то раз на Рождество мы с Чарльзом отправились на танцевальный вечер в Лондоне, который устроил биржевой маклер Чарльза, Дигби Лэйн. Супруги Лэйн буквально купались в деньгах. Они жили в одном из божественных домов на Честер-Сквер. Когда мы посещали их, Чарльз всегда бывал в хорошем настроении. Дигби загребал для него на бирже большие деньги, и, кроме того, Чарльз обожал Пинелопи Лэйн – крупную женщину с длинными ногами, употреблявшую в разговоре массу жаргонных словечек и вообще державшуюся как школьница, хотя ей было под сорок. Она отнюдь не отличалась элегантностью. Вообще эта женщина явно не годилась в жены Дигби. Однако она всячески подчеркивала, что боготворит его и что главная цель ее жизни – ублажать его и четверых детей. Я уверена, Чарльз хотел бы, чтобы я стала такой, как Пинелопи, – женщиной, привыкшей поддакивать мужу. Смешно сказать: я и хотела бы походить на Пинелопи, но только не при таком муже, как Чарльз. В этом-то и состоит трагедия. Женщина может быть всем, чем угодно, но только ради мужчины, который любит и удовлетворяет ее.
Во время того танцевального вечера я испытала нечто вроде шока. Дигби уделил мне слишком много времени. Это был невероятно высокий мужчина – ростом примерно в шесть с половиной футов, с очень широкими плечами. Он словно гора возвышался над окружающими. У него была изысканная и красивая внешность, своеобразный ум. Чарльз всегда говорил, что у Дигби поразительный нюх на рыночную конъюнктуру.
Мне Дигби нравился, но до того вечера я никогда не думала о нем с точки зрения секса. Однако тогда он выпил шампанского сверх обычной своей нормы и, вместо того чтобы уделять внимание всем присутствующим женщинам, как положено хозяину, хотел снова и снова танцевать со мной. И с каждым разом его руки, придерживавшие меня за талию и за плечо, становились все более горячими и ласкающими. Он так и сыпал комплиментами. Восхищался черным бархатным платьем. Оно подчеркивает белизну моей кожи, говорил он. Он восхищался моими длинными шелковистыми рыжеватыми волосами. Но больше всего его восхищали мои губы.
– А вы знаете, Кристина, какой у вас манящий рот?
– Вы немножко на взводе, милый Дигби, – сказала я, пытаясь придать голосу шутливость. Ведь мы прекрасно знали друг друга. Он сотрудничал с Чарльзом с тех пор, как мы уехали из Ричмонда. Иногда Лэйны приезжали к нам в Корнфилд с двумя старшими детьми, которые, к сожалению, не слишком ладили с двумя моими чадами.
– Я абсолютно трезв, – заявил он, – сегодня дошел до точки и больше не в силах скрывать, дорогая моя Кристина, что слегка влюблен в вас.
Я пыталась продолжать болтовню в прежнем легкомысленном тоне, глядя снизу вверх на залившееся краской красивое лицо Дигби и ощущая на своей талии руки, от которых исходило неприкрытое желание.
Я сказала:
– Слово «слегка» звучит неуместно в устах громадины шести с половиной футов. А кроме того, на нас смотрит Пинелопи.
Мы оба взглянули на нее. По-моему, Пинелопи никогда не отличалась большой привлекательностью. Она не употребляла никакой косметики, кроме губной помады, которая почти всегда была не того цвета, какой требовался, – ярко-оранжевый. Но у нее была веселая улыбка, и от всего существа исходило глубокое животное довольство, чувство полнейшего удовлетворения мужем и большой семьей. Дигби заявил, что я ошибаюсь и что она улыбается мне только как приятельнице, а ревновать она вообще не умеет.
– Пенни вообще никогда не думает, она только ест и спит – со мной, разумеется, – ухмыльнулся Дигби. – Или же подносит младенцам бутылочки с молоком.
– Ну что ж, все это звучит прекрасно. Чарльз находит ее божественной и считает, что мне следовало бы больше на нее походить.
– Миляга Чарльз, дай ему Бог здоровья. Ну не странно ли это?! – изумился Дигби. – А я часто думаю, что Пинелопи не худо бы чему-нибудь научиться у вас и попробовать стать хоть немного более красивой, изысканной и холодноватой.
– Холодноватой? – переспросила я.
Я услышала в этом слове вызов. Дигби смотрел на меня горячими красивыми глазами. Он был таким гигантом, таким неотразимо мужественным! Многие женщины были от него без ума, жизнь буквально била из него ключом.
Я почувствовала, как в глубине моего существа нарастает знакомое волнение. Как и Дигби, я тоже выпила бокал шампанского – ведь это было Рождество, званый вечер.
Чарльз, сидя на диване в другом конце гостиной, беседовал с Пинелопи, я уверена, о парусном спорте. Она никогда не страдала морской болезнью и неизменно восхищалась его судном.
– Внутри вы, верно, не такая прохладная, а? – вернул мои мысли к себе Дигби. – Я ведь за вами успел понаблюдать, знаете ли! Я всегда находил вас дьявольски привлекательной. Мы с Чарльзом большие друзья, и я очень тепло к нему отношусь, но иной раз сомневаюсь, действительно ли вы подходите друг другу.
– А вы с Пинелопи подходите?
– О, она совершенно счастлива, и я люблю свою старушку Пенни. Я знаю, что у нее вид шестиклассницы, но для меня это идеальная женщина. И я без ума от своих ужасных детей.
– В таком случае почему же вы слегка влюблены в меня? – ледяным тоном спросила я.
– Потому что я настоящий мужчина, а вы настоящая женщина, – сказал он.
Я нашла этот его ответ почти мудрым – до сих пор я никогда не смотрела на старину Дигби как на психолога.
Все это кончилось тем, что меня уволокли из столовой и втолкнули в небольшую соседнюю комнату, где семейство Лэйнов обычно завтракало. Там горела одна тусклая лампочка. Когда я стала говорить, мол, не надо, нехорошо, Дигби напомнил: живем только раз, а в могиле належимся ох как долго. И кроме того, хотя мы оба состоим в браке со страшно милыми людьми, вполне возможно, что им не хватает чего-то, в чем как раз нуждаемся мы. Эти и прочие банальности в таком же роде так и слетали с его языка. Разумеется, я очень скоро очутилась в его объятиях.
Он стоял спиной к двери специально, чтобы никто не мог неожиданно войти, не наткнувшись на его громадную фигуру. Он очень умело и со все нарастающей страстью целовал меня. Я всерьез встревожилась из-за собственного желания отвечать тем же. Снова повторилась та же история, что с Паоло в Риме, – внезапная вспышка страсти между теми, кого Дигби называл настоящим мужчиной и настоящей женщиной. Я поняла это, стоя в его объятиях и ощущая губы, продвигавшиеся сверху вниз по моей шее. После этого он начал меня обнимать, отбросив в сторону всякую сдержанность. Не стану отрицать: все, что было во мне истинно женского, до безумия возбудилось. Зачем только тратила себя на Чарльза?! Я понимала, что прожитые с ним годы просто выброшены на ветер и я не могу продолжать жить такой замороженной, лишенной любви жизнью. Пусть даже это будет означать крушение всего, что мы успели совместно построить.
Дигби потащил меня к большому мягкому дивану «честерфилд», стоявшему напротив камина, в котором еще светились догоравшие угольки. Было очень тепло и уютно.
– Я могу запереть дверь. Пусть все и вся идет к чертям, – хриплым голосом прошептал он мне на ухо. – Вообще-то никто не станет нас искать. Если Пинелопи увидела, как я вел вас сюда, и начнет задавать вопросы, могу сказать, что вы хотели посоветоваться насчет своих инвестиций.
Я закрыла глаза, мысленно желая, чтобы он не был таким красивым и чтобы я испытывала к нему отвращение.
– Знаете ли, Дигби, это не любовь, – сказала я. – Мы ничуть не влюблены друг в друга. – Я вся дрожала. – Я не желаю говорить о Чарльзе, но твердо знаю, что вы и Пинелопи счастливы. Какие же у вас есть оправдания вот для этого?
– А разве для занятий любовью требуются оправдания?
Я вся напряглась в его руках, стараясь отодвинуться как можно дальше, но он держал меня очень крепко, без церемоний. Меня охватило ужасное опасение, что мое лицо перепачкано губной помадой – так же, как перепачкана ею и его физиономия. Я была в каком-то диком неистовстве, но при этом ненавидела себя. Я и в самом деле хотела подобной близости и одновременно сознавала, что в этом есть что-то от сумасшествия. Я на такое не способна, о чем и заявила Дигби.
– Мы оба состоим в браке.
– Забудьте об этом, дайте себе волю, милочка.
– Не могу. Женщины в этом отношении отличаются от мужчин, – протестовала я.
– Да ничего подобного! Они просто восхитительно лицемерны, – сказал он со смехом, прижимаясь лицом к моей груди.
– Я не могу так бесчестно вести себя по отношению к Пинелопи в ее собственном доме, – продолжала я бороться сама с собой.
Дигби тихонько ухмыльнулся. В тот вечер я пришла к заключению, что огромное множество, по всей видимости, счастливых в браке и верных мужей со спокойной совестью вступают в интимные отношения с другими женщинами.
– Право же, вы совершенно очаровательны, Кристина, – сказал Дигби. – Но не слишком ли всерьез вы к этому относитесь?
– Я ни секунды не воображала, что вы принимаете меня всерьез, Дигби, – сухо парировала я.
– Тогда откуда такая помпезность, милочка, и все эти словеса насчет чести?
– Дело в том, что я друг Пинелопи, – возразила я слабым голосом.
– И я тоже. Я ее обожаю. Но не забудьте, что мы женаты уже десять лет.
Я достала из сумочки сигарету, всем сердцем желая, чтобы при этом не дрожали пальцы и чтобы не так сильно хотелось отложить в сторону собственную совесть и снова забраться в объятия этого человека. В нем было так много истинно мужского, и он был по-своему честен, признаваясь в своей беспринципности по отношению к жене.
– Дигби, – спросила я, – а что, в браке любовь больше десяти лет не выдерживает?
– Вы упорно продолжаете толковать о любви, радость моя. А как насчет другой стороны человеческой натуры, от которой столь многие лицемеры отворачиваются, делая вид, что это, мол, свойственно лишь животным?
Я продолжала бороться:
– По божеским и человеческим законам, принадлежа мужу ли, жене ли, разве не должны вы стараться держать в узде свои страсти?
Он обнял мои плечи и с очаровательной улыбкой посмотрел на меня:
– Слушать ваши маленькие проповеди, Кристина, право же, одно наслаждение. И они вовсе не заставляют меня меньше желать вас.
– Выходит, вы попросту не верите в верность?
– Разумеется нет, если только мужчина по-прежнему доставляет радость своей жене и умеет прятать концы в воду. А я уверен, что Пинелопи пребывает в полном блаженстве.
– Этого не было бы, если бы она могла сейчас нас увидеть и услышать, что вы говорите.
– О боже, ну, милочка, право же, это уж слишком! Она не может нас видеть, так же как не может и слышать того, что я говорю.
– Вы ужасный плут, Дигби. Вы следуете принципу: чего не знаешь, о том не горюешь, – невнятно пробормотала я.
Он начал снова осторожно притягивать меня к себе. В глазах его была откровенная жажда, которую я вполне понимала. Тем не менее не могла отвечать ему так, как он того хотел. В этом была какая-то дьявольская загвоздка: просто я не хотела случайной, небрежной любви.
Я снова начала говорить, но он прервал меня:
– Перестаньте болтать, моя радость. Женщины слишком много говорят. Я люблю, чтобы мои женщины были немы, когда я их ласкаю.
Я не могла удержаться от смеха. Веселый, милейший Дигби, которого все считали образцовым мужем и отцом, предстал нынче вечером в совершенно ином свете.
– А я не из породы немых блондинок и не желаю быть одной из ваших женщин, Дигби, – сказала я.
Он наклонил большую красивую голову и слегка коснулся губами моих губ:
– А почему бы нет, милая? Почему бы вам не стать одной из них – ненадолго? Я просто не могу передать, до чего вы обольстительны.
– А если я скажу «да», что вы потом станете обо мне думать?
Он погладил меня по щеке указательным пальцем:
– Милая, именно так говорят все. Это просто фантастика. Почему вам, женщинам, необходимо волноваться о том, что будет потом? Вы портите этот чудесный миг, Крис. Не занимайтесь психоанализом, оставайтесь верны своей натуре. Я вовсе не пытаюсь делать вид, что семейная жизнь доставляет мне столько же радости, как и десять лет назад, хотя я все еще счастлив с Пен. А вы совершенно явно не получаете от Чарльза того, что вам нужно. Мужчины по самой своей природе склонны к полигамии, что бы там ни говорилось на этот счет в молитвенниках или уголовных кодексах. Существует бессчетное множество мужчин, в глубине души согласных со мной, но боящихся открыто в этом признаться.
– Мне постоянно твердят о том, что мужчины склонны к полигамии по самой своей природе, – заметила я. – А вы не считаете, что и женщины тоже таковы? Нет! Я уверена, вы придете в ярость от одной мысли, что Пинелопи требуется какая-то связь на стороне потому, что после десяти лет вы ей прискучили.
Дигби не рассердился. Добродушие не изменяло ему. Он закинул голову и от души расхохотался:
– Какая блистательная идея! Я наскучил Пинелопи. Поверьте мне, дорогая, нисколечко!
Я ответила:
– Вы просто до ужаса самодовольны. Но предположите, что это все-таки случилось: вы ее не удовлетворяете, не доставляете ей радость, и она пустилась в игры и развлечения с каким-нибудь другим мужчиной. Вы согласились бы распространить на нее вашу теорию насчет инстинктивной тяги к полигамии?
Проведя рукой по волосам, он сказал:
– Для женщины это не всегда то же, что для мужчины, детка моя Кристина, и вы это знаете.
– Почему? Разве мы не такие же люди и нам чужды человеческие чувства?
Он схватил меня и крепко прижал к себе:
– Я думаю, к вам это относится в полной мере. Вы действительно умеете чувствовать. Я только что ощутил, как вы трепещете в моих объятиях, – сказал он, снова распаляясь. – Давайте не будем тратить время на разговоры. Поцелуйте меня.
– Я не могу, – сказала я. – Не могу… Простите меня.
Неожиданно я поднялась, отошла от Дигби и остановилась перед камином, уныло глядя на огонь. Дигби тоже встал. Оглянувшись через плечо, я увидела, что он зажигает сигару. Вид у него был обескураженный, но он улыбался. Видно было, что он успел полностью овладеть собой. Я удивленно размышляла, какое же примитивное существо может скрываться под внешней оболочкой джентльмена из Сити, с этим его сюртуком, очками в черепаховой оправе и сигарой во рту – за всем этим фасадом так называемой цивилизации. Я тоже была в каком-то смысле совсем не такой, какой пыталась казаться. Все мы, за редкими исключениями, притворщики. Пожалуй, лучшее, что я могу сказать о Чарльзе, – это что он внутренне точно таков, каким кажется со стороны.
Дигби вытащил носовой платок и тщательно вытер лицо:
– Ну что ж! Ух! У меня такое ощущение, будто вы вдруг распахнули окно и впустили в комнату ледяной ветер.
– Я очень сожалею, Дигби.
– У вас нет для этого решительно никаких оснований, милая, – сказал он со своей обычной обаятельной улыбкой.
Я посмотрелась в зеркало и, отыскав в сумочке гребень, начала приводить в порядок волосы и красить губы. Он наблюдал за мной, снова став любезным и улыбающимся:
– И все-таки, милая, я не совсем вас понимаю. Вы, как видно, путаете принципы и природные инстинкты. Ваша честь, моя честь и все такое прочее. Вам незачем напоминать мне о них, дорогая. Я знаю, что вел себя скверно. Но когда вы только что целовали меня, я ощущал великолепную женщину, которая в вас таится, о чем всегда подозревал. Вы чертовски привлекательны, и старина Чарльз не доставляет вам радости, разве не так?
– Нет, Дигби, не доставляет. Но я не могу завязать роман с вами. Вы слишком близки с Чарльзом, а я слишком хорошо отношусь к Пинелопи.
– Вы и в самом деле просто прелесть, – сказал он уже другим тоном. Поднеся к губам мою правую руку, он целовал ее со словами:
– Простите, моя радость. Боюсь, я вел себя как скверный малый. Но оно того стоило. При виде вас мне, как говорится, ударило в голову. По-моему, вы пьяните куда сильнее, чем шампанское.
– Я была сумасшедшей и тоже скверной.
– Не знаю, то ли радоваться, то ли сожалеть об этих ваших принципах, – продолжал он. – Между нами, Крис, определенно есть что-то общее. У нас мог бы получиться великолепный роман.
Я покачала головой, но презирать его не могла: он был так откровенно бессовестен, рассуждая об измене собственной жене!
На этом все кончилось. С тех пор я множество раз видела Дигби, но, если не считать лукавого огонька в глазах и иной раз преувеличенно крепкого рукопожатия, он никогда ничем не пытался напомнить об опасной сцене на Честер-Сквер.
Помню, когда мы после того вечера ехали с Чарльзом домой, я была угрюма и раздражена. Раздражение было направлено против Чарльза: он всецело виноват в том, что я позволила себе дойти до такого падения. С циничным любопытством мысленно спрашивала себя, что сказал бы мой дорогой степенный и добропорядочный супруг, если бы узнал, что его близкий друг и биржевой маклер так стремился затащить меня к себе в постель, или что подумала бы Пинелопи.
Подобных эпизодов в моей жизни было не слишком много, и я никогда сознательно их не провоцировала.
Я не ушла от Чарльза, а продолжала тянуть наше бессмысленное совместное существование. Бессмысленное, разумеется, не во всех отношениях – не говорю о детях и о нашем Корнфилде, которым очень гордилась. Я действительно любила этот дом.
Время от времени происходили идиотские инциденты, отнюдь не столь значительные, как тот, когда я чуть не стала любовницей Дигби Лэйна, но тем не менее расширявшие брешь между Чарльзом и мной. Бесконечные мелкие стычки – вроде той, что произошла прошлым летом, когда к нам на уик-энд приехали партнер Чарльза Норман Холландер со своей женой Бетти и еще двое наших друзей – Айлин и Билл Килвик.
Погода стояла роскошная. Я очень любила уикэнды, которые мы проводили с друзьями. Но тогда все шло не так, как надо. Садовник отсутствовал: он заболел. Работница не явилась. Наша старая кухарка, всегда отличавшаяся крайней обидчивостью, нуждалась в помощи, так что я была прикована к кухне. Первое, что я сказала утром Чарльзу: он должен принести топливо и заняться котлом, а кроме того, к обеду надо столько всего наготовить, что ему придется съездить на машине в Арундель и произвести кое-какие закупки.
