Текст книги "Невеста рока. Книга первая"
Автор книги: Дениз Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)
Деннис Робинс
Невеста рока
Книга первая
Часть I
ИГРУШКА ДЛЯ БОГАТЫХ
Глава 1
Капитан «Морехода» Хамблби был пьян, и сильно. Ему просто необходимо было напиться. В таверне, известной под названием «Три испанца», он появился перед самым полуднем, как только его корабль пришвартовался в этой гавани Ямайки. Чертов корабль. «Корабль дьявола» – так назвал бы сам Господь это судно, стонавшее под бременем ужасного груза – новой партии невольников из Африки.
С полудня до восьми часов вечера капитан принял невероятное количество спиртного. Войдя в зловонную, стоявшую на пристани таверну, он пытался избавиться от плясавших перед его мысленным взором чертей и выбросить из головы обжигающую мысль, что три четверти живого груза умерли еще до того, как «Мореход» достиг берегов Вест-Индии.
Терпкое крепкое вино, попадая в глотку капитана, превратило его за два-три часа в веселого бесшабашного парня, в котором никто не смог бы узнать несговорчивого жестокого человека, державшего в страхе свою команду и поддерживающего закон и порядок на корабле с помощью плетки и двух пистолетов. Никто не узнал бы в нем того, кто постоянно чувствовал у себя под носом удушающий запах смерти и беспрестанно слышал зловещую мелодию, рожденную стонами и жалостными воплями измученных людей. Сейчас, в таверне, это был бодряк и весельчак, который раскатисто хохотал, тиская сидящую рядом с ним портовую девчонку и с жадностью насыщаясь. Да и все моряки, веселившиеся сегодня в «Трех испанцах», прибыли в Вест-Индию с деньгами и теперь дружно просаживали их в таверне.
Но с наступлением вечера от веселья капитана не осталось и следа. Грубо оттолкнув от себя полуголую девицу, он погрузился в угрюмое молчание. Капитан был одноглаз. Его единственный здоровый глаз, свирепый и помутневший от желтухи, зловеще вперялся в каждого, кто пытался вывести Хамблби из мрачного оцепенения, и в конце концов он остался сидеть в полном одиночестве.
Дело в том, что Хамблби еще не лишился совести окончательно. И хотя остатки ее были не очень велики, иногда наступали минуты, когда она прямо-таки вгрызалась в него, напоминая о том, что надо все-таки считаться с фактом существования Загробной Жизни и Всевышнего, что есть вещи, о которых нельзя забывать. А ведь наверняка далеко не все одобрили бы средство, помогающее капитану зарабатывать деньги. К счастью для него, совесть напоминала о себе только тогда, когда он напивался до бесчувствия. Вот уже пятнадцать лет Хамблби водил суда весьма необычной корабельной компании. Владелец «Морехода» и еще нескольких торговых парусников Руфус Панджоу стал миллионером, потому что на одном только «Мореходе» за несколько лет из Африки в Вест-Индию было перевезено свыше ста тысяч негров.
В молодости капитан не одобрял жестоких методов обращения с невольниками, однако постепенно душа его окаменела, и теперь он обращал мало внимания на жестокость одних и страдания других. Платили ему прекрасно. Почему бы капитану Хамблби быть недовольным своим работодателем?
Однако в последнее время ситуация несколько изменилась, и капитан размышлял о своих делах с тревогой. Действительно, с тех пор, как шесть лет назад мистер Уилберфорс[1]1
Уилберфорс Уильям (1759–1833) – общественный и политический деятель, активно боровшийся за отмену работорговли.
[Закрыть] представил на рассмотрение Билль о прекращении ввоза рабов, в Англии начало расти возмущение против работорговли. И по сей день мистер Фокс[2]2
Фокс Чарльз Джеймс (1749–1806) – английский политический деятель; защищал в парламенте североамериканские колонии, боровшиеся за независимость, и французскую буржуазную революцию.
[Закрыть] вместе со своей драгоценной партией вигов разрабатывают этот Билль. Капитану Хамблби все это не нравилось, совсем не нравилось. Но больше всего его не устраивали условия, в которых он был вынужден перевозить свой последний груз с берегов Африки на Ямайку.
Конечно, он мог бы успокоить свою совесть, вспомнив, что сказал ему лично мистер Панджоу: «эти чертовы черные существа» обладают весьма низкой жизнестойкостью и вряд ли перенесут адскую жару в трюмах и долгие недели заточения в удушливой атмосфере. А еще болезни и другие напасти… Панджоу приказал: «Вези». А что мог поделать Сэмюэль Хамблби? Не подчиниться своему работодателю?
Тем не менее дикие вопли, доносящиеся из недр «Морехода», на этот раз привели капитана в смятение. Ужасающий факт: семьдесят пять процентов несчастных отдали Богу душу на борту его корабля.
Капитан, пошатываясь, брел вдоль пристани. Его сальные прямые волосы свисали на шею, скручиваясь в пряди, как у мексиканца. Неописуемо грязный, в кителе, испачканном пролитым вином и объедками пищи, сжимая под мышкой треуголку и ругаясь сквозь зубы, он, качаясь, пробирался к своему судну. Его окружала жаркая влажная ночь.
Сверху словно бы с укоризной сквозь легкий туман смотрели звезды, но капитан старался не глядеть на них. Его мучили боли в спине: в таверне он подрался с одной из нахальных желтокожих шлюх, присутствовавшие, само собой, хохотали и радовались, а ему досталось довольно сильно. К дьяволу этих баб! Все, больше он не будет шляться к проституткам. Пошлет к черту море и работорговлю! Вернется в Бристоль и тихо-спокойно заживет со своей женой Эмилией. Милой, доброй Эмилией. Хоть сварлива она и остра на язычок, да и вряд ли способна растормошить мужчину в постели.
Капитан Хамблби попытался поднять упавшее настроение, бодро запев: «Боже, храни Короля…»
Увы, бедняга король Георг III постепенно лишался рассудка. «Страшная штука – безумие», – подумал капитан. Как-то ему пришлось посетить один из домов, где держали в заточении этих несчастных, слышал их раздирающие душу вопли и жуткий смех.
Наконец его здоровый глаз различил в темноте тусклые очертания кораблей. С минуту он вслушивался в пронзительные крики обнаженных по пояс моряков, сгрудившихся подле штабеля лесоматериалов, ожидавших отправки в Англию. И он может сойти с ума, мелькнуло в голове у капитана, если будет по-прежнему участвовать в этой бесстыдной торговле черными людьми и так зверски напиваться.
Хамблби громко высморкался и сплюнул на землю. От порта доносился тошнотворный, омерзительный запах. Какое красивое и вместе с тем отвратительное место – Ямайка! Капитан ненавидел ее. Море окрасилось в темно-пурпурный цвет. Словно нарисованные черной тушью, в небо упирались кокосовые пальмы. Мерзкие запахи немного прочистили капитану мозги, и теперь он думал о странном – весьма странном – происшествии, совсем недавно случившемся на «Мореходе». О нем сообщил один из служивших под его командой офицеров незадолго до того, как они утром увидели берег.
Этот офицер, Ларри О’Салливан, его первый помощник, был ирландец и католик. Капитан Хамблби не очень-то жаловал католиков, однако О’Салливан нес службу верой и правдой, а в эти дни, грозившие мятежом на корабле, была особенно велика нужда в преданном человеке.
О’Салливан буквально ввалился к нему в каюту с выпученными глазами.
– Разрази меня гром, капитан, – воскликнул он, – но сколько я хожу на этих чертовых кораблях, никогда не думал, что увижу такое!
– Что там еще, черт возьми? – пробормотал Хамблби.
О’Салливан повел капитана в свою каюту. То, что увидел Хамблби, повергло его в крайнее изумление, хотя капитан «Морехода» давно считал себя человеком, не способным удивляться.
В душной каюте на грязных одеялах сидела девочка лет десяти-одиннадцати, очень маленькая и худенькая, завернутая в кусок синей хлопчатобумажной ткани, напоминавшей камербанд[3]3
Пояс-кушак (в Индии).
[Закрыть]. Перед капитаном предстали еще незрелые, но изящные формы девочки-подростка: длинные красивые руки и ноги, обнаженные плечики. Но что поразило капитана до глубины души, так это лицо ребенка. Несмотря на то, что оно было все в грязи и слезах, а волосы представляли собой спутанный клубок, кишащий насекомыми, лицо оказалось такой сказочной красоты, что даже Хамблби, не такой уж большой ценитель подобных вещей, дрогнул. Он увидел огромные черные глаза с неимоверно длинными ресницами, зрачки светились беспредельной грустью, которую капитан наблюдал тысячи раз, имея дело с женщинами-рабынями, вывезенными из Африки. Во взглядах, полных уныния и печали, выражался безмолвный протест против унижений и оскорблений, принесенных белыми торговцами человеческой плотью, которые нападали на деревни чернокожих людей, грабили и убивали ради золота. Эти взгляды часто преследовали капитана Хамблби, стоило ему только напиться.
Однако в те мгновения, когда О’Салливан привел его взглянуть на необычную и неожиданную пассажирку, капитан Хамблби был трезв как стеклышко. Его единственный пораженный желтухой глаз изумленно уставился на маленькую девочку; изумился же капитан потому, что кожа ее была не черной, а светлой, как слоновая кость. И волосы ее были светлые. Застарелая грязь на волосах не могла скрыть их золотисто-рыжего цвета, а прелестные и изящные запястья и лодыжки словно бы принадлежали какой-нибудь леди, с которыми капитан изредка встречался дома, в Англии.
– Кто она такая, черт побери?! – воскликнул Хамблби. – И откуда?
Огромный, светловолосый, бородатый О’Салливан был очень набожным человеком, несмотря на то, что находился в команде судна, занятой таким бесчеловечным делом. Он перекрестился.
– Бог свидетель, я случайно натолкнулся на нее меньше часа назад.
– Ну-ка, объяснись! – потребовал капитан. О’Салливан рассказал, что незадолго до того, как показалась земля, он, обходя трюм вместе с одним из стражников, натолкнулся на умирающего старого негра, красивого, благородной наружности, с седыми вьющимися волосами. Первый помощник и понятия не имел, каким образом старик оказался среди нескольких сотен людей много крепче и моложе его и почему был включен в партию невольников, взятых на борт корабля во Фритауне[4]4
Фритаун – нынешняя столица государства Сьерра-Леоне.
[Закрыть]. Наверное, его забрали потому, что он знал английский язык, решив, что это может повысить невольничью цену. А может, потому, что с ним находился, судя по всему, его внук – мальчик с голосом, напоминающим звук флейты. Старик упросил работорговцев разрешить ему взять ребенка с собой.
«Продайте его вместе со мной, масса», – умолял старый негр, поднимаясь на борт, и слезы текли по его щекам. Похоже, он души не чаял в мальчишке и ни за что не хотел разлучаться с ним.
О’Салливан мигом сообразил, что малыша с таким мелодичным голосом можно продать за хорошую цену какой-нибудь красивой леди.
В последнее время и здесь, в колониях, и в самой Англии малолетние мальчики-рабы стали предметом повального увлечения в высшем свете. Богатые дамы платили за них весьма щедро.
– Вот я и оставил их вместе, скованных цепью, и совсем забыл о них, сэр, – продолжал О’Салливан.
– Ну и какое отношение имеет черный мальчишка вот к этому? – грозно перебил своего помощника капитан, указывая на съежившуюся фигурку.
Девочка, сгорбившись, забилась в угол и дрожала от страха. Ее глаза быстро перебегали с одного мужчины на другого, а вид у них был весьма и весьма зловещий.
О’Салливан поспешил продолжить свой рассказ. Капитан, наверное, помнит, сколько рабов заболели, умерли и были выброшены за борт. И этот старый негр уже сорок восемь часов назад заболел окончательно. А лихорадка и голод, жестокое обращение с пленниками, характерное для любого судна, идущего в открытом море в 1797 году, доконали его. Он невыносимо страдал от жестокости охранников, и только в О’Салливане виделось ему что-то человеческое и внушающее доверие. Перед самой своей кончиной он подтолкнул к ирландцу плачущего черного «мальчугана» и попросил его позаботиться о ней.
Да, ребенок оказался девочкой. Старик, опасаясь за нее, скрывал это, одевал как мальчика и ни на секунду не выпускал из поля зрения. Однако теперь пришлось сказать правду.
– Но, черт побери, ребенок-то – белый! – проревел капитан.
– Истинная правда, – проговорил О’Салливан, почесывая затылок. – Перед отплытием хитрый старик покрыл всю кожу девчушки какой-то краской. И одна из трудностей в том, – добавил он, – что девочка – квартеронка[5]5
Квартероны – потомки от браков между мулатами и представителями европеоидной расы.
[Закрыть].
Вот история, которую поведал старик первому помощнику капитана. История странная и захватывающая, даже в корявом пересказе О’Салливана. Старик был вождем одного из крупных племен, считался в своей деревне королем. Тридцать лет назад деревню посетил миссионер с женой-итальянкой. После внезапной смерти мужа от оспы итальянка решила остаться во Фритауне. Она стала женой вождя. От этого брака родилась дочь, прекрасная полукровка, которая, в свою очередь, вышла замуж за ирландца вероотступника, прибывшего из графства Донегал (откуда родом и сам О’Салливан). Этот ирландец был благородного происхождения (правда, умирающий негр не смог вспомнить, как его звали), но давно отказался от своего имени и родни и прожил в африканской деревне десять лет. У него родилась дочь, а жена скончалась при родах. Вскоре ирландец, горький пьяница, упился до смерти.
Девочка-квартеронка и была плодом этого необычного союза. Наполовину ирландка, на четверть итальянка и на четверть африканка. Со свойственными отцовскому племени золотисто-рыжими волосами, светлой кожей и изящными руками и ногами, доставшимися ей, наверное, от бабушки. И только великолепные черные глаза и ресницы перешли к ней от деда, как напоминание о негритянской крови, текущей в ее жилах.
– Разрази меня гром! – пробормотал капитан Хамблби, пристально всматриваясь в маленькую квартеронку. За двадцать лет, проведенных в море, он ни разу не встречался ни с чем подобным. Да такого просто не бывает! А между тем его первый помощник продолжал рассказывать о том, как старый негр скончался и был брошен на съедение акулам вместе с остальными покойниками и как он, О’Салливан, отмыл плачущего и сопротивляющегося ребенка от краски и грязи и наконец увидел, кто перед ним на самом деле – эта маленькая девочка где-нибудь вполне могла бы сойти за европейку.
– Дай ей Господь голубые глаза, она была бы настоящей ирландской красавицей, – заключил О’Салливан, вытирая тыльной стороной ладони нос. – Клянусь Богом, в графстве Донегал, я видал женщин очень похожих на нее, с такими же огненными волосами и молочно-белой кожей, сэр.
Эта лирика вызвала у капитана Хамблби глумливый смешок, однако он тут же прекратил смеяться и поближе подошел к маленькой трясущейся фигурке, завернутой в рваное тряпье.
Девочка пронзительно вскрикнула и закрыла лицо великолепно вылепленными руками, с пальчиками изумительной красоты. Хамблби хотел коснуться ее, но тут же отдернул руку. Его прошиб пот. Он не помнил, чтобы когда-нибудь прежде колебался перед тем, как дотронуться до женского тела. Так отчего же сейчас он вдруг стал таким чувствительным? Может, оттого, что кожа девочки была такой белой, а сама она – еще совсем ребенок? Или потому, что у капитана Хамблби были свои дети?
Как бы то ни было, присутствие этой квартеронки на «Мореходе», ее яркая красота – явная угроза порядку на корабле, полном изголодавшихся по женщине мужчин. Причем далеко не таких совестливых и человечных, как О’Салливан.
Хамблби с хмурым видом отошел от трясущейся пленницы. Выход был только один.
– Зачерни ей лицо и снова одень, как мальчишку, – распорядился капитан. – Не хочу слышать, что у тебя нет ничего под рукой. Значит, придется сшить какую-нибудь одежку. И держи ее так до Бристоля. Спрячь волосы под шапку и глаз с девчонки не спускай. Пусть будет все время при тебе, следи, чтобы ее никто не обидел.
О’Салливан выпучил глаза.
– Боже правый… – заикаясь, пробормотал он.
– А будешь спорить, переломаю все кости, – пригрозил капитан.
– Да, да, конечно, сэр, – тихо произнес О’Салливан и, дернув себя за бороду, краем глаза посмотрел на приглушенно всхлипывающую девочку. Та выглядела достаточно жалко, и О’Салливану становилось понятно душевное состояние этого хрупкого существа. Отмывая ее в запертой каюте, пряча от любопытных взоров, он обращался с ней грубовато-добродушно, как со своим собственным ребенком. Он, как и капитан, был человеком семейным. Однажды девочка так сильно укусила его за руку, что выступила кровь. Пришлось довольно-таки сильно отшлепать ее, чтобы добиться необходимого послушания.
О’Салливана мало радовало то, что на него свалилась такая ответственность, да еще на всем протяжении долгого путешествия до Англии. Однако приходилось признать, что приказ капитана отличался дальновидностью и благоразумием.
Помимо всего прочего, капитан сказал, что не хочет оставлять девочку на Ямайке: в Бристоле можно получить за нее более высокую плату. Там он передаст находку лично мистеру Панджоу. Девочка была корабельным «трофеем». Надо только как следует откормить ее да научить кое-каким английским словам, размышлял он вслух. Но тут, словно он был приемным родителем, О’Салливан с гордостью объявил капитану, что квартеронка прилично владеет английским. Старый вождь, ее дед, обучил девчонку английскому языку, гордясь тем, что она была на три четверти белой.
Капитан причмокнул губами. Совсем хорошо. Значит, девчонка действительно сможет уйти за весьма приличную цену. Правда, дома, в Англии, рабства вроде бы не существовало вовсе. Капитан прекрасно помнил, как в 1772 году пребывавший у власти его светлость великий Мансфилд заявил: «Как только нога раба ступит на английскую землю, он станет свободным». Однако великое множество людей (а среди них и мистер Панджоу) не особенно считались с этим заявлением. В любом случае, мистер Фокс еще не претворил в жизнь Билль против рабства. И квартеронка с золотисто-рыжими волосами будет продана. Бог тому свидетель!
– У нее есть имя? – донеслось до О’Салливана. Первый помощник снова дернул себя за бороду и смущенно посмотрел на капитана.
– Ей-Богу, имя-то у нее есть, но довольно необычное. Пока этот бесенок ни слова не сказал мне, только огрызался, но дед называл ее Фауна.
Капитан сплюнул и возразил:
– Это не имя!
– И все же ее зовут именно так.
– Ну-ка, произнеси это имя по буквам.
О’Салливан повиновался.
– Да что это за имя такое? – недоумевал капитан.
О’Салливан лишь пожал плечами.
– Наверное, что-то итальянское. Вообще-то я не знаю латыни, но черномазый старик обучался у миссионеров, сэр. И, умирая, прошамкал мне, что это имя латинского происхождения.
Капитан задумался. Фауна. Странное имя… но нельзя сказать, что некрасивое. Правда, безбожное. Он повернулся на каблуках.
– Ладно, забудь об этом. До окончания путешествия это – мальчишка, и будь прокляты мои глаза, если я увижу ее за это время. Тогда ты отправишься к акулам задолго до того, как «Мореход» войдет в бристольскую гавань!
– Да, да, сэр! Конечно!
Капитан Хамблби вышел из каюты первого помощника и, остановившись за дверью, чтобы прикурить манильскую сигару, услышал ласковый, хотя и твердый голос О’Салливана:
– А сейчас, малышка, пошли со мной. И без глупостей! Мы снова сделаем твое личико черным, милая моя, и, если будешь хорошо себя вести, я обойдусь с тобой ласково и хорошенько накормлю. А теперь идем, или я всыплю тебе по первое число…
В ответ раздались рыдания и хриплый детский голосок несколько раз повторил:
– Дедушка… мой дедушка… Дедушка!!!
Вот этот самый крик и вспомнил ночью капитан Хамблби, нетвердой походкой шествуя на свой корабль. «Бог свидетель, – думал он, – найти на «Мореходе» эту девчонку Фауну – все равно что обнаружить бриллиант в грязной луже». Капитан надеялся получить за нее от Панджоу достаточно высокую цену, сверх тех денег, что уже были выплачены. Но девчонка-то белая, черт возьми! Как его дочка Марта, если не считать черных африканских глаз. Дьявол, это все равно что продавать породистого щенка! Вот и еще одна причина, причем веская, чтобы бросить навсегда эту проклятую работу.
Глава 2
15 июня «Мореход» преодолел бурые, вздувшиеся воды реки и вошел в бристольскую гавань. Моросил дождь. Туман, низко стелившийся над Брандонским холмом, обволакивал каменные дома. Сэмюэль Хамблби, трезвый в это утро, как судья, заботливо оберегая шпангоуты, ввел корабль в док, бросил якорь и опустил сходни.
Огромная толпа внизу, в основном женщины и дети, радостно размахивала платками, приветствуя вернувшихся моряков. Несмотря на пасмурный день, дарило ощущение праздника. Было по-летнему тепло. Солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь скопления облаков, освещая поля и деревья – их зелень казалась особенно яркой тем, кто провел в море долгие утомительные месяцы.
Первым на борт поднялся неброско, но модно одетый мужчина лет сорока пяти в высоких сапогах из мягкой кожи. Узнавшие его бристольцы подобострастно расступились, давая джентльмену дорогу. Мистера Руфуса Панджоу, одного из богатейших судовладельцев, прекрасно знали в городе.
Однако почтительные приветствия, расточаемые морячками, горожанами и голыми по пояс вспотевшими докерами, не могли скрыть глухой враждебности к этому человеку, ибо мистер Панджоу не пользовался особой любовью у жителей города. Несмотря на все свое богатство, он был страшно скуп, и люди, намного беднее, но благочестивее и щедрее его, недолюбливали удачливого судовладельца, отлично зная, что капитал ему принесла работорговля. Однако мистер Панджоу, с русским кожаным портфелем в одной руке и с тростью – в другой, задрав надменный крючковатый нос и отвернув от всех свое землистое лицо, уверенно поднимался на борт «Морехода». Не ответив на приветствие первого помощника, судовладелец двинулся прямо в капитанскую каюту.
А за несколько секунд до этого девочка-квартеронка, стоя у иллюминатора в каюте О’Салливана, широко открытыми глазами смотрела на Бристоль, увиденный впервые в жизни. Ее изумление росло с каждой секундой.
Этот суетливый, беспокойный порт являл для нее удивительное и неправдоподобное зрелище. Наверное, высокие дымящиеся заводские трубы представлялись ее детскому воображению каким-то исчадием ада. А все эти люди на пристани в странных одеждах – чертями, способными только орать и толкаться. Фауна увидела огромных шайрских лошадей[6]6
Шайрские лошади, шайры – порода самых крупных лошадей-тяжеловозов (высота в холке 165–175 см).
[Закрыть], тащивших непосильный груз под яростными ударами кучерского кнута. Выпученные от напряжения глаза несчастных животных, пронзительный свист бича и грязные ругательства возчиков воскресили в ней мучительные воспоминания о том, как ее и дедушку силой отрывали от родного очага. Хотя это случилось не так уж давно, однако казалось, происходило в какой-то другой жизни, и теперь она очутилась в новом, неведомом мире. Совершенно одна, без чьей-либо помощи и всякой надежды. Этот новый, страшный мир пробудил в ней отчаянный страх, и с тех пор, как они удалились от африканского берега, служил для нее постоянным источником печали и страданий.
Непрерывный свист кнута бросил Фауну в дрожь. Ведь точно так же, как на тела несчастных лошадей, кнут опускался на плечи дедушки и на ее хрупкое тело. Точно так же их обоих загнали на этот страшный корабль и сковали одной цепью. Дедушка не издал тогда ни звука, ибо был слишком горд, однако пленники помоложе стенали и кричали от боли, а женщины рвали на себе волосы.
Почти еженощно девочке снилось то страшное утро, когда перед самым рассветом работорговцы окружили деревню и сожгли дотла их краали. Пришельцы не пощадили даже более цивилизованное жилище дедушки – оно было построено из дерева, на манер скотоводческого домика, и довольно примитивно обставлено отцом-ирландцем.
Фауна, не зная матери, плохо помнила и отца, хотя, добираясь до укромных закоулков памяти, вдруг видела себя в трехлетнем возрасте, сидящей на плече рыжеволосого мужчины, который пьяно плясал вокруг родного туземного костра, затем сажал ее себе на колени и что-то бормотал, утирая хмельные слезы, до тех пор, пока она не засыпала. Однако это было очень давно. Ее самые недавние и живые воспоминания были о дедушке и его третьей жене, Нуну – молодой женщине с черной как смоль кожей, с сияющей белозубой улыбкой и дружелюбным нравом, она заботилась о Фауне и относилась к ней, как к маленькой принцессе. Ведь там, в Африке, Фауна для всех была принцессой. И теперь она мучительно тосковала по далеким первобытным лесам, первозданным джунглям, удивительным животным, мелодичным песням людей ее племени, празднествам, охоте и долгим томительным дням под жгучими лучами солнца.
Это дедушка предопределил, что Фауна должна будет расстаться с племенем, что ее ждет совсем иное будущее, чем у остальных соплеменников, поскольку в жилах принцессы течет кровь великих цивилизованных людей. Он гордился итальянской кровью в ней, доставшейся от матери, красавицы полукровки, дочери дедушки. Он гордился и ее ирландской кровью, полученной от его рыжеволосого зятя. Хотя тот крепко пил и его изгнали из родной страны как вероотступника, ирландец был благородного происхождения – единственный сын профессора энтомологии и сам человек образованный. Это ирландец добился, чтобы его дочку назвали Фауной. Едва держась на ногах, пьяно покачиваясь, он стоял у могилы женщины, на которой женился во Фритауне и которую так скоро потерял, и, подняв на руки малютку дочь, громко провозглашал: «Она должна быть фауной – дочерью флоры! Это слово произошло от латинского Favore, что означает «приносящий плодородие». Мой отец, ее ирландский дед, изучал фауну и любил ее до самой своей смерти. Дитя мое, ты станешь Фауной!»
Дедушка пересказывал эту историю много раз и ежедневно читал ей что-нибудь из двух уцелевших английских книг, еще не распавшихся от влажной жары и не съеденных насекомыми. Это были Библия ее бабушки с материнской стороны и томик ирландских народных сказок, который отец хранил в старом дорожном сундуке среди реликвий своего прошлого.
Когда Фауне исполнилось девять, она уже умела немного читать. По-английски она говорила медленно, подбирая слова. От Нуну девочка научилась заклинаниям, колдовству и знахарству. Своими проворными ловкими пальчиками Фауна умело плела циновки и нанизывала причудливые бусы из мелких плодов. Она любила яркие, кричащие цвета и порой надевала ритуальные костюмы племени ее деда. К рождению, браку и смерти относилась безразлично, воспринимая эти таинства точно так же, как еду и питье; все это было для нее просто проявлением жизни. Как и ее ровесники, она знала о сексе и воспринимала его тоже без страха. В племени ее мачехи невинность ценилась очень высоко и сохранялась девушками до замужества. Если бы Фауна осталась жить там, в Африке, было бы очень трудно найти для нее подходящего мужа из-за светлой кожи и золотисто-рыжих волос. Ни один мужчина никогда не осмеливался даже украдкой взглянуть в ее сторону. К ней относились как к святыне. В любом случае по меньшей мере два ближайших года никто и не подумал бы о ее замужестве. И если она сама когда-нибудь задумывалась над этой стороной своей будущей жизни, то лишь со слабым любопытством, идущим от знания некоторых обычаев племени и наблюдений над жизнью животных, ежедневно спаривавшихся на ее глазах. Однако при этом Фауна оставалась совершенно невинной.
Наивность этой девочки была сильно поколеблена, когда в ее жизни произошла жуткая перемена и она стала свидетельницей убийств и изнасилований, совершенных захватчиками в ее деревне. Пока ее не коснулось физическое насилие, и дедушка с горечью предупреждал о возможных жестоких посягательствах со стороны людей, так глубоко разочаровавших его. Ведь они принадлежали к великой английской расе, которую он почитал так сильно. И вот теперь великая кровь, смешавшись с другой кровью в его внучке, громко взывала к Небесам об отмщении.
– Защищайся зубами и ногтями, борись за свою честь, внученька, – молил он перед кончиной. – И может быть, тогда Бог твоего отца и твоей матери разрешит тебе отомстить за меня и мой народ.
На старой Библии миссионера и древней статуэтке одного из богов дедушки – ибо он так до конца и не принял христианства – девочка поклялась отомстить.
Теперь она инстинктивно остерегалась всех белых людей с их когтистыми лапами и нелепым поведением, особенно после того, как они напивались огненной воды, которую сами же и изготовляли.
Пока за ней присматривал первый помощник капитана О’Салливан, не было причин для беспокойства. Бородатый гигант вел себя достаточно мягко, если не считать двух случаев, когда он отшлепал Фауну, укусившую его за руку. Впрочем, кусалась она исключительно от страха – как дикий зверек, впервые попавший в неволю.
Честно выполняя приказ капитана, О’Салливан хорошо кормил ее, угощал конфетами из своего рундука – разноцветными и несказанно вкусными французскими леденцами, каких она никогда раньше не пробовала. Леденцы приводили девочку в восторг. Она с жадностью поглощала их один за другим, вызывая громкий хохот ирландца.
– Клянусь Богом, маленькая шалунья знает, чего хочет! – восклицал он при этом.
О’Салливан больше не бил ее, и она поняла, что просто-напросто надо быть послушной, и тогда ее не тронут. По-видимому, человеку, которого О’Салливан называл «капитан», не очень нравилось доброе обращение с ней. Его единственный горящий глаз таращился на нее с презрением и злостью. Но с тех пор, как они отплыли из Вест-Индии, он заходил взглянуть на нее всего несколько раз, потом бородач зачернил ее лицо и с головы до ног закутал так, что ни одна живая душа не смогла бы разглядеть ее тела. Она радовалась, что ей больше не надо стыдливо опасаться своей наготы, как тогда, когда ее в первый раз раздевали и мыли.
Большую часть путешествия Фауна провела лежа ничком, страдая от морской болезни и жалости к себе. Сразу по их отплытии с Ямайки начался ливень и загремел шторм. До этого в душном, грязном трюме корабля она чуть не умерла. Ей пришлось видеть, как труп дедушки без всяких церемоний швырнули в темные синие волны. Теперь всю дорогу от Ямайки до Бристоля она мучилась в своей одиночной тюрьме. Несмотря на то, что по сравнению с адом внизу ее нынешнее заточение могло показаться настоящей роскошью, все же это была тюрьма. Девочка страдала и томилась, и даже когда морская болезнь почти совсем прошла и она смогла принимать пищу, хорошая еда не прибавила плоти к ее хрупким косточкам. Ее личико все больше заострялось и бледнело от недостатка воздуха и движения. Девочке не хватало солнечного света, свободы, которой она пользовалась прежде, воздуха, насыщенного запахом мускуса, красного жасмина и финиковых пальм, голубого неба и невинных забав людей дедушкиного племени. Ночами она спала плохо, лежа в душной каюте О’Салливана на груде жестких тюфяков. Ей пришлось подолгу слушать устрашающий храп бородача, почти всегда падавшего в кровать мертвецки пьяным, не способным даже взглянуть на нее или вымолвить слово. И еще ее постоянно мучил страх оказаться за иллюминатором.
Ближе к Бристолю Фауна снова вся чесалась, измученная назойливыми вшами. Иногда ее трясла лихорадка. Особенно с тех пор, как «Мореход» вошел в родные воды и жара сменилась холодом и дождем – в тот год по всей Англии лето стояло очень влажное. Однажды утром О’Салливан дал ей воды, мыло и полотенце и приказал помыться, но на сей раз делать все самой. Ей показалось очень забавным стирать с лица черные потеки, видя себя при этом в треснувшем зеркале, висящем на стене каюты. Какое облегчение – избавиться от вшей и грязи! Ее волосы преобразились и шелковистыми локонами ниспадали на плечи. Несчастная девочка, смутно ощутив свою женственность, внезапно оробела, застыдилась своей наготы. Она тут же схватила с койки первого помощника стеганое одеяло и завернулась в него, чтобы прикрыть свое детское тело, еще не сформировавшуюся грудь и руки. Подвязав один край одеяла вокруг талии, как туземный саронг, она второй край перекинула через плечо. Фауна видела, как это делала третья дедушкина жена, манипулируя несколькими ярдами хлопчатобумажной ткани. Бедняжка Нуну! В последний раз Фауна видела ее, когда она пыталась убежать от ее работорговцев. Дедушка сказал, что они убили Нуну, и больше ни разу не упоминал ее имени.
