Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

Париж – провинция:
отголоски якобинской ненависти?

Я совершенно ошеломлен не только астрономическим числом читателей моей предыдущей темы, но в том числе и в особенности враждебностью многих комментаторов, которые – и это самое удивительное – поняли все мои выводы наоборот. Помимо суровых приговоров моему литературному стилю – тут мне, к сожалению, остается лишь признать их правоту и извиниться перед ними: я так пишу и изменить ничего не могу (разве что пытаясь снискать одобрение тех, кому мне не особенно хочется угодить…), большинство воинственных критиков усмотрели в моих словах смысл на удивление противоположный тому, который я в них вложил.

Возможно, прежде всего стоит задуматься не только над привычкой писать в СМИ двусмысленно и с самоиронией (люди явно читают слишком быстро и между строк), но и вообще об обучении чтению в современном мире. Я знал, что неграмотных во Франции становится все больше, но я не подозревал, что чтение, как занятие, докатилось до такого убогого состояния.

Однако если вдуматься, не являемся ли все мы время от времени в той или иной степени жертвами таких ошибок и превратного истолкования? Не на этом ли зиждется один из законов понимания между людьми? В качестве единственного доказательства приведу недавний личный пример: пересматривая в пятый раз за последние сорок лет фильм Висконти «Рокко и его братья», я убедился, что каждый раз смотрю его словно впервые. Например, во время последнего просмотра мне бросилась в глаза чрезмерная мелодраматичность сюжета, неправдоподобность самой истории и явная религиозно-коммунистическая развязка, и я резонно задаю себе вопрос: что ждет меня в следующий раз?

В действительности чтение и понимание текста зависит одновременно от того, насколько мы в данный момент сосредоточены, и от предварительного настроя (конкретных предрассудков и предубеждений), с которым внимаем каким-либо речам.

Несколько лет назад американские исследователи в области когнитивных наук провели волнующий эксперимент: на некоем перекрестке, где находилось много террас кафе с потенциальными зрителями, с помощью каскадеров и со всевозможными предосторожностями было устроено столкновение автомобилей. Те из зрителей, кто в дальнейшем согласился рассказать о том, что видел (или думал, что видел), должны были также дать согласие на два последовательных свидетельства: первый раз в обычном состоянии, а второй под гипнозом. Результат оказался весьма интересным, и он был таков: большинство описаний в нормальном состоянии в корне различались, в то время как под гипнозом оказалось, что все видели одно и то же. Предоставляю читателям объяснить (в нормальном состоянии или состоянии транса, на выбор) смысл этих странных результатов, продолжая тему, которую я назову опасностью эмоционально-устного восприятия.

На самом деле я замечал, что с большинством людей (даже с высшим образованием) достаточно обронить в разговоре выражение или какое-то понятие, которое они ненавидят, как они приходят в бешенство и уже абсолютно неспособны ни слушать вас дальше, ни вообще рассуждать здраво: они заводятся с полуоборота и разражаются проклятиями. Я замечал, что многие драки в барах начинались из-за неосознанной враждебности. Один друг-фермер, живущий от меня неподалеку, когда я привожу конкретные примеры загрязнения окружающей среды и возможного опустошения земли промышленным сельским хозяйством, горячо поддерживает меня. Но стоит мне легкомысленно обронить слово «экология», он в буквальном смысле звереет и не хочет ничего больше слушать.

Вот и другой пример: один мой друг, заслуженный писатель, как-то раз говорил мне про опечатки, которые мы допускаем, что самому их разглядеть практически невозможно (особенно за короткий срок), потому что мы всякий раз видим то, что хотели написать, а не то, что действительно написано.

Африканская пословица гласит (замечу мимоходом, что в ней скрыта глубокая критика наших наблюдений за жизнью экзотических стран, как, возможно, и всей этнологии): иностранный гость видит только то, что он уже знает.

Однако если оставить в стороне главные трудности толкования и возможного негативного отношения, можно с уверенностью побиться об заклад, что причиной внезапной резкой реакции на мой текст, по сути, является довольно серьезная остаточная проблема Франции, которую попросту можно обозвать: непреходящее французское якобинство. Действительно, в мире, кажется, мало настолько централизованных стран, как Франция, с вытекающей отсюда взаимной неприязнью и презрением между провинцией и столицей. Похоже, это противостояние началось во времена царствования Людовика XIV и создания версальского двора, он, по словам большинства историков, вывел страну из равновесия и, вероятно, ускорил революцию – во время которой лишь обезглавили короля, но не распустили двор, который благополучно дожил до наших дней, что заставило сказать эссеиста Фредерика Оффе, автора книги «Парижский психоанализ», что во Франции любое продвижение вверх, любой успех является феноменом придворным. Такое впечатление, что нынешнее правительство умудряется еще больше усилить это якобинское, центристское (и в некоторых областях почти монархическое) господство в стране.

Все это к тому, чтобы сказать, что, обитая не один десяток лет по полгода в провинции (сначала в Турени, немного в Бретани, затем в Авероне и, наконец, в Бургундии), я с большим сочувствием отношусь к миру крестьянства, и в моей книге «Мечтатели и пловцы» довольно много текстов, в которых обсуждается то, что я назвал бы «чудовищной деморализацией французских провинций» (в особенности деревень). Немного проблем трогает меня так, как эта, и мало найдется таких, кто так же сильно, как я, ненавидит тиранию городских технократов над миром сельского хозяйства. Лет тридцать назад я лично наблюдал за реализацией абсурдного проекта по объединению земельных участков в Турени, с тех пор я с некоторым отчаянием думаю о развитии будущего мира, не говоря даже о пестицидах и повальном увлечении интенсивным животноводством, которые я считаю просто позором и преступлением против цивилизации. А все оттого, что инженеры-агрономы без всякого местного опыта решили навязать свои заранее обдуманные планы людям, которые в свою очередь не сумели извлечь пользу из дедовских знаний – гораздо более мудрых, чем знания книжные (в том числе я имею в виду уничтожение холмов, которые теперь приходится восстанавливать, чтобы хоть немного предотвратить постоянные катастрофические наводнения!).

Но чтобы завершить эту попытку разъяснения, мне бы хотелось закончить на менее пессимистической ноте и высказать утопическую в своей наивности мысль о том, что возможную надежду для современного мира я вижу в хорошо управляемом сворачивании экономики и в менее академичном преподавании, основанном на изучении и усилении здравого смысла (которые являлись корнем местных и традиционных способов обработки земли – и, надо сказать, в них содержалась некоторая мудрость, – прежде чем их сменили якобы научные и более универсальные методы). Стратегия, которая потребовала бы некоторого чувства меры, немного проницательности и, конечно, умения посмеяться над собой, то есть самоиронии, чего нынешние правители, кажется, катастрофически лишены.

Наши главные понятия о вещах основаны на открытиях, которые были сделаны предками в эпоху весьма удаленную от нашей и которые сумели сохраниться веками; они формируют стадию достигнутого равновесия в развитии человеческого ума, стадию здравого смысла. Другие стадии присоединились к ней, но так и не смогли ее вытеснить.

Уильям Джеймс. «Прагматизм»

Философ Уильям Джеймс (старший брат Генри) писал это в начале прошлого века, и это утверждение могло тогда служить успокоением. Я же полагаю, увы, что, если мы не начнем действовать (может, создать общество по спасению исчезающего вида?), у нас есть все шансы увидеть, как старая народная мудрость будет полностью вытеснена идеологией учеников технократических колдунов – на мой взгляд, неосознанно, но неизбежно самоубийственной.

Полуденный отдых

В летние дни я больше всего люблю время, когда после полуденной трапезы я не спеша спускаюсь к понтону у реки, где под раскидистым каштаном висит мой гамак. Там я устраиваюсь поудобней с философской книгой в руках (чем непонятней, тем лучше), и десяти строчек рассеянного чтения хватает, чтобы я погрузился в так называемый поверхностный сон – очень непохожий на глубокий и тревожный ночной, – во время которого мое сознание, отяжелевшее, словно под приятным гипнозом, продолжает с глухим наслаждением улавливать шелест листвы от легкого ветерка, сложный и перемешанный разговор птиц, негромкое гудение осиного гнезда на соседней ольхе и даже легкий плеск воды вдоль берегов.

И тогда я вкушаю – наслаждение истинного отдыха – высшую роскошь полусна и полубодрствования, лучшего способа слиться со знаменитым «ходом вещей», столь драгоценного для даосов древнего Китая, которые любили с точностью повторять, что для того, чтобы жить хорошо, нужно жить лишь наполовину.

Словарь французского языка так определяет значение слова «успение»: «Церковный термин. Способ, которым Святая Дева покинула землю, чтобы вознестись на небо. Церковная история гласит, что ее смерть была лишь формой сна и что она вознеслась на небо чудесным успением, которое празднуется Церковью 15 августа»[59]59
  По григорианскому календарю.


[Закрыть].

Когда мне случается думать о своей возможной кончине в эти летящие мимо года, мне всегда хочется, чтобы смерть забрала меня в виде такого успения в час моей полуденной сиесты, желательно летом, под деревьями, на берегу реки, уснувшего с книгой в руке и с блаженной улыбкой на устах… и ангелы избавят меня (на время, которое сочтут нужным) от случайностей настоящего, чтобы даровать наивысший отдых среди возможных радостей сладкой небесной летаргии.

Но еще больше, чем о христианской вере в воскрешение конкретной личности, этот блаженный миг расставания с нашим миром, этот ежедневный полуденный отдых наводит меня на мысли о языческой вере в переселение душ, и я желаю лишь одного – чтобы после более или менее долгого сна в ином мире, дух мой в момент нового явления на эту зеленую землю был бы так же свеж и бодр, как после летней дремы. И хотя я готов смириться с моим новым воплощением – человеком, рыбой, земноводным, млекопитающим, стрекозой, травинкой, – я все же молюсь о том, чтобы могучий судья позволил мне возродиться в виде любимой птички, которая время от времени (а чаще всего – заметил – когда меня покидает бодрость) прилетает, точно посланник рая, едва не касаясь воды крылом, буквально ослепляя меня фраанджеликовской синевой неописуемого оперения на спине: стремительный и несравненный зимородок! Чтобы, как он, я мог молниеносно взлететь по тоннелю прибрежных ветвей, подобно тому, как жаждущие жизни души стремятся по коридорам времени.

И теперь я буду наблюдать за кем-то отдыхающим после полудня, как он, лежа в своем гамаке, приоткроет глаз, с восхищенным изумлением приветствуя мой полет, если правда то, в чем нас уверяет суровый и вдохновенный маленький филолог из Зилс-Мария, сын пастора из Рёккена[60]60
  Имеется в виду Фридрих Ницше.


[Закрыть] (на которого, как говорят, оказала влияние индуистская идея о перерождении), мир без конца подчиняется жизнерадостному da capo[61]61
  Da Capo (ит. сначала) музыкальная аббревиатура, используемая композиторами для указания, что следует повторить предыдущую часть.


[Закрыть], «вечному повторению одного и того же».

 
После обеда ложусь отдохнуть,
При пробуждении ждут меня две чашки чая
Я поднимаю глаза и на солнце смотрю,
Как оно устремляется к Западу.
Счастливый тоскует о том, что день слишком краток,
Хлопотливому длинным кажется год
Тот, кто не ведает радости и ни хлопот
В долгом и кратком следует ходу вещей
                                             Бо-Цзюйи (VIII в. н. э.)
 

Мечты около красного дивана

Женщину убаюкивает неумолчный, назойливый стук колес транссибирского экспресса, она задумчиво смотрит на угрюмую и пустынную русскую равнину, которая проносится за окном…

 
стук вечный колес, обезумевших на колеях
поднебесья,
замерзшие окна,
не видно природы,
а позади
равнины сибирские,
низкое небо,
огромные тени
безмолвья, которые то поднимаются,
то опускаются вниз.
Я лежу, укутавшись в плед
шотландский,
и вся Европа за ветроломом экспресса
не богаче жизни моей,
что похожа на плед,
весь потертый ларцами, набитыми золотом,
вместе с которыми еду я вдаль,
мечтаю,
курю,
и одна только бедная мысль
меня согревает в дороге.[62]62
  Перевод М. Кудинова.


[Закрыть]
 

Этот отрывок из поэмы Блеза Сандрара «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» прекрасно передает настроение первой части романа Мишель Лебр[63]63
  Мишель Лебр (р. 1939) – французская писательница.


[Закрыть] «Красный диван». Эти стихи, а еще гипнотизирующая атмосфера метафизического триллера Тарковского «Сталкер».

Вполне возможно, что сталкер – то есть гид, проводник, – который ведет рассказчицу в самое сердце Зоны (мифического измерения, где все может быть!), в этой книге не кто иной, как загадочный и обаятельный персонаж по имени Игорь, который по большей части стоит в коридоре, за которым писательница постоянно наблюдает (почти всегда со спины или в профиль), с которым она перекинется парочкой жалких слов по-русски, которые знает, но который, между тем, словно призван ее тайно сопровождать, как грустный ангел-хранитель.

Ибо меланхолия и ностальгия два главных чувства, которыми пронизан роман.

С одной стороны, грусть по незавершенному (эта мука неудовлетворенности зрелого возраста), но с другой стороны, также и ностальгия по утопиям юности, которые писательница хочет пережить в последний раз, – возможно, чтобы убедиться, что все это окончательно миновало, – пытаясь разыскать старого друга по политической борьбе; товарища по безумной вере в социальную справедливость, в новый мир, в вечную дружбу, в идеалы, которые, как можно догадаться, были близки обоим.

Однако описание мчащихся мимо городов и пейзажей уже само по себе служит ответом, за которым пришла героиня: разруха и запустение посткоммунистического мира, где, словно в немом стенании, сменяют друг друга заброшенные заводы и поля. Впрочем, если правда то, что роман с мрачным наслаждением увлекает нас в атмосферу сумеречных мечтаний, своей разочарованной поэзии падшего мира, возможно, в этой истории также можно усмотреть параллель – хоть и неосознанную – со старинной поэтической традицией Китая: даосской традицией, которую древние учителя обычно называли: навестить друга, не встречаясь с ним.

 
Хижина на холме
Черная лента подъема в тридцать ли
Я стучу в дверь, некому отворить,
Заглядываю внутрь, там только стол
Наверное, он уехал в своей повозке из веток
Или ушел порыбачить в осенней воде,
Мы встретились, не увидев друг друга.
Напрасный порыв, я гляжу вокруг
На цвет травы под последним дождем,
Шум сосен, в этот вечер у окна
Я сливаюсь с этими чудесами,
Они моют мне сердце и уши,
И однако, нет наслажденья ни хозяину, ни гостю
Тогда понимаю я чистый закон,
Радость исчерпана, я спускаюсь с горы,
Зачем тебя ждать?
                                              Цю Вэй (694–789)
 

Достигнув цели, писательница вдруг поворачивает обратно, заглянув внутрь дома бывшего друга, который ушел. Очевидно, она тоже поняла «чистый закон» и ей нет никакой надобности ждать ответа, за которым она явилась.

Однако помимо друга, которого ей не хватает (и которого она, возможно, избегает?), героиню преследует и другой призрак – восхитительной подруги, старой модистки, оставленной в Париже на красном диване, символической фигуры старого мира ремесленников. У нее больше индивидуализма, больше наивности и простоты (свойственных людям, живущим одним днем, не строя догадок о возможном). Она молча противится коллективной мечте о революции, столь притягательной в прошлом. Ремесленный мир, старомодный, но дружественный и поистине братский (в данном случае сестринский), к которому, осознав бесполезность своей поездки, без которой она все-таки не может обойтись (и в этом вся сила романа – заставить нас осознать, какими далекими и окольными путями может проходить поиск своей судьбы), она возвращается, чтобы понять, что счастьем – очень простым и долгое время заслоняемым пылом юношеского романтизма – было как раз то самое, незавершенное, что всегда находилось рядом.

Нужно обязательно прочитать эту прекрасную книгу, называемую романом обучения, повествование которой, развиваясь между сном и волшебной реальностью, увлекает нас плавным стилем Мишель Лебр – эта манера скользить, не останавливаясь подробно, – в поэтическое и серьезное размышление о превратностях и неожиданных поворотах в познании самого себя. И может, нам тоже посчастливится понять, что наши давние и навязчивые фантазии играют в нашей жизни ту же роль (вообще-то необходимую) помощника, простого стимула в taedium vitae[64]64
  Отвращение к жизни (лат.).


[Закрыть].

И тогда нам вспомнятся слова лорда Байрона:

Великая цель жизни – ощущение. Чувствовать, что ты существуешь, пусть даже через боль. Именно эта молящая «пустота» толкает нас к игре – к войне, в путешествие, к любым действиям, вызывающим сильные ощущения, чья главная притягательность в волнении, которое с ним нераздельно.

Тибетец на олимпийском марафоне

Этой ночью мне приснился поистине странный сон.

Началось с того, что я принял приглашение – и это самое странное – побывать на Олимпийских играх в Пекине. Когда мы прилетели, в аэропорту нас встретили китайские гиды (мужчина и женщина, державшиеся с ледяной учтивостью) и на машине повезли нас через гигантские стройки, потом по длинным проспектам, ничем не отличавшимся от таких же в любой развивающейся агломерации (это напоминало фильм «Время развлечений» Жака Тати, может, с чуть большей манией величия…), а гид-китаянка расхваливала на своем приблизительном английском то, что сооружалось.

Больше всего меня поразило, что сквозь туман, окутавший город, не пробивалось солнце, что действовало очень угнетающе. Наконец мы прибыли в своей отель, по некоторым деталям было заметно, что его только-только построили (тут и там еще суетились голодные, злые рабочие, и, когда мне с трудом удавалось поймать их взгляд, казалось, я вижу покорных прирученных зверей, но иногда в их глазах на мгновение вспыхивала ненависть…).

Гиды объявили, что у нас пятнадцать минут на то, чтобы отнести вещи и освежиться, а потом нам нужно собраться в холле и отправиться на торжественную конференцию. Моя комната была обычным гостиничным номером «роскошной» гостиницы стандарта «Хилтон»; только гравюры в рамках, бледные копии старинной китайской живописи, напоминали, что ты находишься в древней Срединной империи.

Затем меня и других членов делегации доставили на автобусе в большой зал, где уже сидело много народу разных национальностей с блокнотами и ручками, и мы выслушали приветственную речь китайца в костюме и галстуке, не перестававшего механически улыбаться между протокольными фразами на безупречном (в плане синтаксиса) английском, но с хромающей дикцией. В его речи говорилось о том, как счастлив «древний» Китай принимать нас во время такого «замечательного события, призванного служить мирному сближению народов».

Я заметил, что у одной из моих соседок (на ее груди красовался значок с надписью «Japan») на плече висело что-то вроде противогаза, похожего на те, которые во Франции носили пожарные во время учений по выживанию в случае террористической атаки. Потом я увидел, что у большинства слушателей имеются такие же. Меня ни о чем не предупредили, и я слегка запаниковал. Тогда я встал, ища глазами гида, чтобы спросить, почему обо мне забыли, и тут полицейский в форме решительно усадил меня на место, сказав, что нужно дождаться конца заседания.

По окончании гид спокойно объяснил, что противогаз выдается по желанию и предназначен только на случай сильной жары, а синоптики не предсказывали ничего подобного на время соревнований.

Наконец, как обычно бывает в нелепых снах (а этот был как раз одним из таких, не так ли?), я словно по волшебству очутился на трибуне стадиона в огромной толпе зрителей, с явным восторгом смотревших вниз на дорожку, у большинства из них на поясе висели те же противогазы.

Мы присутствовали на одном из главных событий Олимпийских игр: знаменитом марафонском забеге.

Все взоры были устремлены к выходу под северной трибуной, откуда через несколько минут появился африканец с фигурой аскета (честно говоря, слегка напоминавший скелета), который под буйные аплодисменты механическими скачками завершал последний круг в забеге, а сзади, отставая на несколько метров, бежал точь-в-точь такой же африканец – и в своем запутанном сне я уже не мог вспомнить, то ли они бежали в поддержку голодающих забастовщиков, то ли это был международный забег на длинную дистанцию.

Когда бегуны пересекли финишную черту, громкоговоритель объявил, что оба спортсмена из Эфиопии заняли призовые места, а второй из них одержал победу в личном зачете. Странным было то, что на финише оба атлета сразу рухнули на землю, к ним тут же подбежали санитары в форме, уложили на носилки, а к лицу приложили кислородную маску, подключенную к огромному баллону на тележке. Похоже, все воспринимали это как должное, один я был слегка удивлен, а потому попросил разъяснений у соседа (на его нагрудном значке было написано «австралийский болельщик»). Тот совершенно спокойно ответил, что это нужно, чтобы очистить легкие от чрезмерного содержания углекислого газа, скопившегося из-за большого напряжения, что сейчас это нормальная и обязательная процедура во время крупных состязаний в перенаселенных городах для предотвращения проблем с сердцем и дыханием. Более того, добавил он, затем их всех, включая соперников, подвергнут обязательному диализу.

– Диализу? – удивился я.

Да, снисходительно пояснил он, тоном человека, говорящего с умственно отсталым, диализу, чтобы очистить кровь от всех легальных допингов, которые они принимали перед соревнованием.

Я вдруг понял, что безнадежно отстал в том, что касается развития современного спорта, и совершенно не заметил, какой потрясающий прогресс достигнут в области улучшения спортивных результатов.

Тем временем до финиша мелкими группами добежали остальные спортсмены, которых подвергли тем же медицинским процедурам. Одновременно с этим на центральной площадке соревновались прыгуны в длину; я обратил внимание, что у большинства из них были пластиковые ступни на шарнирах, похожие на маленькие лопаты, а их прыжки походили на прыжки роботов, которых мне приходилось видеть в телепередачах. Мой сосед, оказавшийся невероятно любезным, пояснил, что прыгунам и спринтерам теперь ампутируют конечности, чтобы заменить их на более эффективные ступни из углепластика. По его словам, в спринтерском забеге это позволяло выиграть несколько тысячных секунды и две десятых миллиметра в прыжках (тут он настаивал, чтобы я восхитился подвигом). Подобные эксперименты применялись и в других видах спорта, например в метании, где гибкая пластиковая рука позволяла достичь поразительных результатов (very exciting![65]65
  Потрясающе! (англ.)


[Закрыть] как выразился мой сосед).

Наконец – как обычно бывает в снах – случилось нечто непредвиденное: громкоговорители объявили, что сейчас один особенный спортсмен совершит финальный забег, ибо, как официально сообщал голос, разносившийся по стадиону, китайское правительство, дабы проявить снисходительность и великодушие по отношению к симпатичной гималайской провинции, позволило участвовать в соревнованиях тибетскому спортсмену, несмотря на то что он совершенно не соответствует олимпийским параметрам. На дорожке возник человек в одежде монаха, но вместо того, чтобы бежать, как другие, он начал трястись на манер бродячих дервишей; он делал полный оборот на одной ноге, потом переступал на другую и таким образом двигался вперед, вертясь вокруг своей оси и держа в руке молитвенный барабан, который тоже крутил над головой. Его бег, такой медленный с точки зрения скорости вообще, привел стадион в замешательство – я это почувствовал – своим жизнерадостным и беззаботным видом, тем паче что лицо юродивого – в отличие от других спортсменов, которые морщились от усилия, – светилось улыбкой. Голос провозгласил, что Чогьяму Трунгпа было позволено выступить совершенно бесплатно, и за это он настойчиво хотел выразить благодарность.

Когда монах пересек финишную черту, к нему подошел переводчик с микрофоном.

Чогьям Трунгпа объявил, что стиль бега, который он нам только что продемонстрировал, был известен много тысячелетий назад и позволял некоторым монахам преодолевать многие тысячи километров без всякой усталости, потому что лирический бег (так он его назвал) чудесным образом подпитывал организм и что «если бы ему позволили» (тут последовала какая-то возня, и переводчик, который машинально, не подумав, перевел эти слова, поправился), «если бы было время», он бы пришел таким образом из Лхасы, однако он ни о чем не жалеет, потому что ему представился случай воспользоваться новым прекрасным достижением китайского правительства – поездом Лхаса – Пекин! (После этих слов большая группа китайцев в форме разразилась овациями на восточной трибуне.)

Под конец, когда переводчик спросил, рад ли он был участвовать в соревновании с другими атлетами, Трунгпа, сияя в улыбке всеми зубами (его счастливое лицо виднелось на экранах над трибунами), сказал, что он благодарен за эту возможность, которую ему предоставило его многоуважаемое правительство, и что по этому случаю он должен рассказать нам маленькую историю (тут переводчик слегка растерялся и повернулся к начальнику, который молча кивнул).

Один старый французский ученый, которого он встретил в гималайской долине, когда-то давно рассказал ему о бароне Пьере де Кубертене, основателе современных Олимпийских игр, и объяснил, что их основным девизом является принцип, который – его это очень обрадовало – совпадал с некоторыми принципами тибетских учений: «Главное – участие!»

При этих словах, переданных громкоговорителем, стадион взорвался от смеха, потом раздались бурные овации, как после удачной комической сценки, и жена моего австралийского соседа со слезами на глазах воскликнула: «Не is so cute!» («До чего же он милый!»)

Вскоре после этого я проснулся и, вспоминая нелепый сон, дал себе слово на будущее – по крайней мере, пока не закончится Олимпиада в Пекине – не увлекаться бургундским (будь то обычная доза или нет…).