Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

О, эта страшная нечистая совесть, которая, словно насмехаясь, заставила бы меня вылезти из ванной, чтобы взяться за дело и перенести на бумагу мои разглагольствования о лени!.. Как верный последователь учения Дао я все же решил пойти обходным путем и дать себе еще немного времени, чтобы собраться с мыслями, для того чтобы потом привести их в порядок. Это заняло больше времени, чем было намечено, и когда я вышел из ванны, то почувствовал, что пора бы немножечко подкрепиться. Дойдя до кухни, я принялся готовить чай, прибавив к нему приличный кусок zuppa inglese[13]13
  Zuppa inglese (ит.) – итальянский десерт, бисквит с ванильным кремом.


[Закрыть]. Я всегда считал, что увесистое пирожное с кремом, как я люблю, служит прекрасной подготовкой к тяжелой работе: избавляет от лишних нервов и перевозбуждения. Ведь нам, работникам умственного труда, нужно сохранять хладнокровие, а иначе мы начинаем распыляться и без толку тратить силы.

Тут-то мне и вспомнилась книга немецкого философа Слотердайка, который – в типично немецком, совершенно успокоительном духе – говорил что-то прекрасно подходящее к теме и что я наверняка мог бы добавить к моим ленивым рассуждениям. Поэтому, отхлебывая чай и наслаждаясь аппетитным пирожным (которое я то и дело с отточенной грацией макал в чашку), я рассеянно листал свой блокнот с цитатами, пока не наткнулся на искомый отрывок:

…противопоставить активистскому этосу самоутверждения модель самодостаточного индивидуума, способного сократить свои требования до строгого «естественного» минимума, не желать ничего сверх того, что уже имеет, подчинить себя дисциплине достаточно радикальной, чтобы избежать ловушек неудовлетворенных желаний, и достаточно непосредственной, дабы не порождать малейшей фрустрации, относиться к реальности без агрессии и насилия, заменить буйную жажду активного вмешательства свободным временем и не бояться самоустранения…

Да, это прекрасно мне подходило, и я часто думал, что нужно действительно проявлять некоторое мужество, в общем-то довольно редкое, чтобы «почти ничего не делать», чтобы противостоять своему активистскому предубеждению, чтобы не давать себе во что бы то ни стало вмешиваться (особенно во всякие запутанные истории, когда наше неуемное чувство справедливости, желающее проявить себя любой ценой, приводит к подспудным, невидимым глазу катастрофам), потому что, будучи достойными детьми первородного греха, мы устроены так, что навлекаем на себя всевозможные горести, предаваясь таинственной и неизбежной игре природных противоречий.

А потому я отныне решил посвятить себя доктрине Срединного Пути и, накопив драгоценные силы, позволить руке гулять по бумаге, следя лишь за тем, чтобы, согласно разумному примеру китайцев, мои разглагольствования не слишком удалялись от «бесцветной спасительной середины».

После чрезмерного напряжения от таких глубоких размышлений я решил, что имею право слегка отдохнуть на софе в гостиной. И вот, когда я в полудреме поздравлял себя с тем, что на сегодня мне легко удалось поладить с безнадежно запутанным положением вещей… мне очень кстати припомнились несколько строк Песоа[14]14
  Фернанду Песоа (1888–1935) – португальский поэт, прозаик и драматург.


[Закрыть]:

 
Каждую вещь снег укрыл тишины покрывалом
              слышно лишь то, что творится в доме.
Я заворачиваюсь в одеяло и даже не думаю
                                                            думать
я чувствую животное счастье и думаю только
                                                             слегка,
и засыпаю так бесполезно, как и все в этом мире.
 

Очень дотошный дурак

Безнадежно пытаться рассуждать обо всем на свете – о современной жизни и литературе, о спорте вообще и теннисе в частности, о людских нравах и милейших животных, а также о разных нелепых происшествиях, короче, скакать с одного на другое, отчего я в этих записках не могу удержаться – что свойственно, я полагаю, многим среди нас, – всего лишь способ подражать ритму жизни, такой, какова она есть, а также косвенно затрагивать вопросы философского и политического характера.

В моем случае, как читатель наверняка догадается, это еще и завуалированный способ поговорить о том, что можно назвать стилистикой. Действительно, я всегда считал, что манера и образ самых незначительных действий, тон и слова, выбранные для выражения тех или иных мыслей или чувств, средства, использованные для «свершения» чего бы то ни было, помогают распознать душу людей и вещей.

Коротко говоря, форма есть воплощение вышедшей на свет внутренней сути.

Потому-то, поставив перед собой цель – а для чего же еще мы пишем? – обрести новых друзей (а также врагов, это неизбежно), мне бы хотелось следовать на этих страницах тем же путем, на который я уже незаметно вступил и который привел бы меня благодаря известным склонностям моего характера – к беспорядочным разглагольствованиям о предметах настоящего, только на этот раз в довольно устаревшей манере, свойственной, по выражению поэта Леона-Поля Фарга[15]15
  Леон-Поль Фарг (1876–1947) – французский поэт и прозаик из круга символистов.


[Закрыть], неугомонному призраку Запада, которым, по-моему, я и являюсь на самом деле. То есть рассуждения некоего субъекта, внезапно возникшего из прошлого в настоящем и смотрящего на все через призму менталитета абсолютно несовременного, словом – удивленного, а то и растерянного поворотом событий. И при этом, ни разу слишком не удаляясь от славного common sense[16]16
  Здравый смысл (англ).


[Закрыть], привитого мне еще в раннем детстве англосаксонской и нормандской ветвью моей родни.

Книга, ныне забытая, написанная Реми де Гурмоном[17]17
  Реми де Гурмон (1858–1915) – французский писатель, эссеист, художественный критик.


[Закрыть] – автором, который теперь тоже забыт, называется «Разговор дилетантов о приметах времени». В ней на сцену выводятся двое собеседников (г-н Демезон и г-н Деларю – один выступает в роли болтуна, другой – пламенного и неутомимого повторителя расхожих истин), которые только и делают, что забавно, по-дилетантски и совершенно не тривиально обсуждают все, что творится вокруг.

Попытаюсь подыграть своей неуемной болтливости в том же духе.

Д е м е з о н. Забившись в нору, как дикие звери, как большинство художников, писателей и дилетантов, мы подглядываем в щелку за спектаклем жизни и выискиваем у актеров несовершенств. Но если бы все жили в норах, никакой комедии бы не случилось, и было бы очень скучно. Мы чересчур привередничаем.

Д е л а р ю. Возможно, но не в наших интересах проявлять снисхождение, не нам же делить выручку.

Д е м е з о н. Как раз этого нам и недостает. Нам следовало бы высказаться определенно. Кто знает? Глядишь, и наше бы сердце дрогнуло при виде того, сколько наших подалось в разбойники!

Один из читателей недавно прислал мне следующую цитату, что так прекрасно вписывается в тему, к которой я постоянно обращаюсь, а именно: взаимосвязь – и довольно тесная, на мой взгляд, – между стилем литературным и стилем спортивным, что я непременно поместил бы ее на видном месте своей книги «Точность двигательной и духовной механики», если бы мне посчастливилось наткнуться на нее раньше.

Есть у меня мыслишка насчет того, что значит быть живым. Это единственное, что меня всерьез занимает. Это и теннис. Однажды я надеюсь написать большую философскую книгу о теннисе. Что-нибудь наподобие «Смерти после полудня».

Но я понимаю, что такой труд мне пока еще не под силу. Я думаю, что, если в теннис будут играть все народы земли, это очень поможет уничтожить различия, предрассудки, расовую ненависть и т. д. Вот отработаю, как следует, удар справа и свечку и начну делать наброски этого большого произведения.

(Людям утонченным может показаться, что я пытаюсь смеяться над Хемингуэем. Вовсе нет. «Смерть после полудня» – прекрасная, добротная проза.

О философском ее содержании я никогда не скажу худого. По-моему, философия там гораздо мудрее, чем у многих маститых профессоров. Даже когда Хемингуэй дурак, он, по крайней мере, очень дотошный дурак. Он огромен. Для литературы это в некотором роде прогресс – рассуждать в свое удовольствие о природе и значении вещей, чей век очень краток.)

Уильям Сароян. «Отважный юноша на трапеции»

«Рассуждать в свое удовольствие о природе и значении вещей, чей век очень краток» – вот что во все времена, даже раньше, чем я сам это осознал, являлось моим литературным замыслом, а еще для меня это так или иначе всегда было связано с почти навязчивой идеей о том, как бы поточней ударить по мячу во время игры с ракеткой. И еще я думаю, что довольно часто кажусь дураком или неуклюжим увальнем, который упрямо гоняется за точностью (чей век очень краток) траектории удара слева или слова, отмеченного здравым смыслом. Ясность и точность почти мистического порядка всегда казались мне истинной целью любых упражнений без всякой связи с победой или проигрышем.

В действительности всегда может случиться так, что как бы точно вы ни ударили по мячу и какую бы хитроумную тактику не применили, партия не удается, потому что соперник сильнее вас. Или у вас получилось найти очень верное описание, а читатель на мгновение отвлекся, и ваши слова были встречены равнодушно. Стоит ли переживать! Ведь в том, что касается лично вас, вы преуспели, потому что добились исполнения своих желаний: попасть мячом в самый край площадки или найти слова, яснее других выражающие ваши сокровенные чувства.

На этом этапе я не могу удержаться и не закончить последней цитатой другого писателя-спортсмена, Жана Прево[18]18
  Жан Прево (1901–1944) – французский писатель и журналист.


[Закрыть] так замечательно написавшего в книге «Спортивные удовольствия», которую я не рискую перехвалить:

Чтобы сотворить нечто прекрасное, необходимо сосредоточиться не на предмете, а исключительно на себе самом. Что касается остального, этот метод самый верный, потому что, если даже ваши творения оказались несовершенны или не снискали признания при вашей жизни, они все равно сделали вас лучше.

Бумажный бункер

Если и существует что-то, чего я, наверное, должен стыдиться, то это, конечно, мое неутолимое желание – увы! – вести более-менее безмятежную жизнь в беспокойном Париже, который (как нам постоянно твердят) сегодня переживает «непреходящий кризис» – а именно период застоя, то есть в то самое время, когда, боюсь, мои современники работают не покладая рук, дабы достичь уровня жизни в соответствии с их представлением о роскоши или жить в согласии с собственной совестью, и при случае терпят страдания во имя лучшего мирового порядка, справедливости, экономической стабильности, и, по их словам (есть ли у меня причины не доверять им?), в конце концов – ради мира лучшего во всех отношениях.

Дело в том, что после утренних попыток обеспечить свое существование, поскольку моим главным сокровищем остается бесценный запас свободного времени, я никогда не пропускаю ежедневных тренировок по игре в короткий мяч (пытаясь во что бы то ни стало сохранить свой статус среди редких чудаков, помешанных на этой игре, в которую еще играют во дворе восстановленного монастыря, по адресу 74 В на улице Лористон, поклонникам принять к сведению!), потом остаток дня брожу среди букинистов на набережной Сены или по любимым книжным, а затем, если погода хорошая, направляюсь к креслам возле оранжереи Люксембургского сада, где, стараясь не замечать насмешливых взглядов моих закадычных партнеров по шахматам (которые продолжают считать мою страсть к чтению просто причудой и которые всякий раз уверены, что наконец-то им удалось состряпать достойную защиту против моего устрашающего дебюта Бёрда – Ларсена), я разглядываю свои дневные трофеи: любуюсь выцветшей обложкой, старым типографским шрифтом и вдыхаю непередаваемый запах прошлого, который от них исходит…

В такие минуты я забываю о необходимой, политически корректной угрюмости, и мое блаженство (другого слова не подберешь) усиливается, сопровождаемое и вдохновляемое шепотом дружественных теней моих предшественников и собратьев по неистребимой тяге к учености, моих порочных друзей по книжной вседозволенности, которые в свое время, так же как я, бродили в мечтах по тем же аллеям и, судя по их книгам, столь же возмутительно беззаботно взирали на сложности этого мира: Валери Ларбо, Леон-Поль Фарг, Шарль-Альбер Сангрия, Реми де Гурмон, Шарль дю Бос, Андре Моруа, Анатоль Франс, Жорж Лембур, Жан Фоллен[19]19
  Валери Ларбо (1881–1957) – французский писатель, зачинатель «космополитического» течения в современной французской литературе; Шарль дю Бос (1882–1839) – французский писатель, критик и эссеист; Жорж Лембур (1900–1970) – французский писатель; Жан Фоллен (1903–1971) – французский поэт.


[Закрыть], и среди них самый дорогой моему сердцу, мой духовный учитель Блез Сандрар, который, описывая неровную походку закоренелых читателей-мечтателей, каковыми мы все являемся, говорил:

…нетвердый шаг, свойственный любому читателю, хотя бы на малость уступившему своей страсти, как будто между артериальной воронкой и гипофизом ' у него фарш из мелко нарубленных книг, отчего мозговые извилины зудят как от миллиарда красных муравьев, ибо редко кто из людей настолько вынослив, что способен подобно кариатидам, не сгибаясь, держащим на голове огромный изящный балкон, выдержать вес целой библиотеки.

Ну а в плохую погоду? – спросите меня вы.

Вы наверняка легко догадаетесь, что со временем я, как и мои сородичи, обзавелся собственным книжным логовом, пещерой, криптой-читальней, стены которой плотно уставлены книгами, где я до вечера наслаждаюсь драгоценными мгновениями, избавленный от механического бега времени, в волшебном уединении с тем, что заменяет мне вечность…

И все-таки должен признать, что кропотливое создание этого настоящего бумажного бункера не совсем, лишено практического и стратегического смысла. Один друг из Лозанны – а поскольку он швейцарец, то сомневаться в его компетентности по данному вопросу не приходится – меня торжественно уверил, что стены с книгами, плотно стоящими и правильно расставленными (на этом швейцарском условии он особенно настаивал), служат не только прекрасной изоляцией звука, тепла и, конечно, мыслей, но и, кроме того, надежной защитой на случай атомного взрыва – по его расчетам полтора часа выживания обеспечено.

Я подсчитал: этого времени достаточно для прочтения примерно одной главы «Анатомии меланхолии» Роберта Бёртона, нового сборника поэм Уильяма Клиффа или же новой книжечки Жака Реда или Пьера Мишона[20]20
  Уильям Клифф (р. 1940) – бельгийский франкоязычный поэт; Жак Реда (р. 1929) – французский поэт; Пьер Мишон (р.1945) – французский поэт.


[Закрыть].

О большем я не прошу.

Кружок герметических поэтов

В апреле, будучи проездом в славном городе R, я был приглашен на встречу с почетным гостем фестиваля «Весна поэтов», китайцем по имени Цзян Ван Кунь. И хотя теперь я, как правило, стараюсь усмирять свои душевные порывы, радушие председателя местного кружка покорило меня, и я согласился.

На следующий день мне удалось занять одно из последних свободных мест среди перешептывающихся зрителей, с благоговением ожидавших начала «мессы». Через несколько минут атлетически сложенный юноша с внешностью первого любовника тайваньского кино новой волны, с длинными волосами, перевязанными лентой, в облегающих черных кожаных брюках, в солнечных очках на носу (вероятно, для того, чтобы защитить свои чувствительные глаза от возможной несвоевременной вспышки вдохновения, чего любому поэту стоит остерегаться!) вышел на сцену и поприветствовал толпу – по которой пробежал трепет церемонным дальневосточным поклоном. За ним тенью следовала переводчица – университетская мышка с походкой смиренной весталки, посвятившей себя сиятельнейшему Мэтру. После того как они уселись рядом и поэт состроил любезно-отстраненное выражение, переводчица начала слабым голоском учительницы катехизиса говорить о жизни и заслугах Мэтра, а в конце объявила, что наш гость – из уважения к духовным истокам – прочтет каждое стихотворение на китайском, а она тут же вслед за этим зачитает свои попытки перевода. Приглушенный шепот восхищения пробежал по собранию, затем поэт встал и принялся издавать хриплые гортанные звуки, громким эхом отражавшиеся от сводов средневекового монастыря, все это вкупе с впечатляющими телодвижениями мастера тай-цзи-цюань. Завершив выступление великолепным жестом тысячелетней выдержанности, поэт с блестящими глазами уселся на место, а переводчица встала и проникновенным голосом начала читать свой скромный перевод творчества Мэтра. Редко выпадает случай, когда выражение так буквально передает смысл, что я не удержался от искушения и про себя заметил (неглубокая мысль, признаю), что для меня перевод остался все той же китайской грамотой.

Собрание, после краткой задумчивой отрешенности, взорвалось аплодисментами, а я в который раз почувствовал себя дураком, не успевающим за развитием современного мира: все эти люди делили между собой счастье, которого я был лишен. Я сидел и сокрушался об этом, как вдруг меня заметил председатель и, невзирая на мои отчаянные протесты, настоял, чтобы я вышел и высказался о поэзии в широком смысле.

Очутившись на сцене, я решил выйти из положения, рассказав, как однажды, мрачным и дождливым зимним днем я навестил поэта-учителя Жан-Пьера Жоржа в пригороде Роморантена – самой настоящей глуши, какие только бывают. Как, пройдя по пустынному и мокрому двору школы, я застал его в дальнем углу класса за проверкой тетрадей, сбитого с толку современной жизнью и мироустройством – что и не удивительно для него, поэта уморительной меланхолии и автора книги «Мне скучно на земле». Как, пройдя по серенькой улице вдоль высокой стены завода, мы зашли подкрепиться в сомнительную арабскую забегаловку, где Жан-Пьер Жорж, рассыпаясь в горьких сарказмах, от души наклюкался булауана[21]21
  Сорт марокканского вина.


[Закрыть], и как, под конец, когда мы вышли из заведения под моросящий дождь, расчертивший воздух, как в старом фильме-нуар, поэт, натягивая капюшон потертой куртки и шлепая по лужам на тротуаре, вдруг обернулся и, глядя на меня большими и увлажнившимися голубыми глазами, заявил: «Мне очень жаль, но поэты неприятный народ».

Когда история кончилась, зрители сидели ошеломленные, и тридцать долгих секунд в зале царила тишина, пока я не разрядил обстановку, добавив: «Это шутка!»

При этих словах слушатели зафыркали со смеху, зааплодировали мне так же бурно, как перед этим поэту (который, склонившись к весталке, казалось, столь же недоверчиво слушал эти попытки перевода, как я его лирические порывы), и собрание весело устремилось к столу, где хлопали пробки шампанского.

Все были довольны, и я в том числе.

Синдром Алисы

– Но мне совсем не хочется идти к ненормальным, – заметила Алиса.

– А иначе у тебя и не выйдет, – сказал кот, – здесь все ненормальные. Я ненормальный, ты ненормальная.

– Откуда вы знаете, что я ненормальная? – спросила Алиса.

– Потому что ты тут, – сказал кот. – Иначе бы ты здесь не очутилась.

У скольких из нас при входе в знакомое бистро – где форма беседы, в основном на тему политики, так часто напоминает сложную игру, правил которой никто не знает, и где каждый хоть и спорит невпопад, но все же желает во что бы то ни стало утвердить свое мнение – возникало ощущение, что ты пришел на чай к ненормальным? Петер Хандке[22]22
  Петер Хандке (р. 1942) – австрийский писатель, поэт и драматург.


[Закрыть] в книге «Писатель после полудня» признается, что часто испытывал этот «синдром Алисы»:

Он потому и пошел в этот гостиничный ресторан на окраине города, который про себя называл «кафе», чтобы удостовериться, что он не чокнутый, а даже наоборот – в чем он всегда убеждался в обществе других людей он был одной из редких личностей, чье душевное здоровье более-менее в норме.

Если и существовал ребенок, который испытывал похожее тревожное чувство, глядя на окружающий мир, то им был сын пастора из Дарсбери в графстве Чешир. Этот мальчик (по всей видимости, сверх меры одаренный в математике и логике…) действительно очень рано ощутил свою несхожесть с другими и как следствие – одиночество. И тогда он придумал себе в утешение старшего товарища и друга, которого назвал Льюис Кэрролл, и вместе с ним создал взамен – с улыбкой, но и с сарказмом – свой особенный мир, где маленькие девочки, которыми он втайне любовался, животные, которым он глубоко сочувствовал, и чопорные и напыщенные персонажи его эпохи выглядели архетипическими марионетками.

Однако если тот, кто позднее станет эксцентричным чудаком и диаконом Чарльзом Латвиджем Доджсоном, явно обладал незаурядным умом, то Льюис Кэрролл был истинным гением, и, создавая эту комедию в мире снов, он не только едко высмеял чрезвычайно консервативное викторианское общество своего времени, но и – на вид совершенно невинным образом – навечно заклеймил нравственные и духовные ценности западного мира в целом.

Как любой гений, Кэрролл ограничился очень простым приемом: он самым естественным образом взял за основу старейшую и сильнейшую духовную традицию своей страны, антиинтеллектуалистский прагматизм, незыблемую англосаксонскую веру в здравый смысл, законченную модель которого ранее описал доктор Сэмюэл Джонсон и которая нашла дальнейшее воплощение у писателей, мастеров сарказма, вроде Сэмюэла Батлера[23]23
  Сэмюэл Батлер (1835–1902) – английский писатель, художник и переводчик.


[Закрыть] («Это была такая прекрасная, такая замечательная теория, увы, уничтоженная какой-то гадкой мелочью!», из книги «Путь всякой плоти»), Лоренса Стерна, отчасти Чарльза Диккенса, Г. К. Честертона («Сумасшедший тот, кто утратил все, кроме разума», из книги «Ортодоксия») и особенно Джерома К. Джерома.

Однако Кэрролл, как истинный логик – что делает его вклад одинаково уморительным и незабываемым, – ограничился доказательством через абсурд, он довел до бессмыслицы (излюбленный насмешливый выпад здравого смысла) последствия самых классических и самых ограниченных предрассудков своего времени и, поступив так, создал самое действенное, попирающее догмы, произведение из всех когда-либо написанных.

Лин Юйтан, китайский философ, уехавший в Соединенные Штаты, писал:

Презрение англичан к теориям, их манера неторопливо, по мере надобности, их саботировать и в любом случае их медлительность в поиске собственного пути, любовь к личной свободе, уважению и здравому смыслу порядка – вещи, которые действуют на ход событий гораздо сильнее, чем любая логика немецкого диалектика…

А я добавлю: равно как и все блестящие рассуждения француза-картезианца. Причина, вероятно, по которой, заметим по ходу, Льюиса Кэрролла так мало читают во Франции, и, конечно, менее всего те признанные серьезные умы, которые относят его произведения в разряд детской литературы. Мне кажется, правда состоит в том, что эта книга – они предчувствуют это – может показать их самих, запечатленных в бессмертном образе Шалтая-Болтая – закоренелого педанта, закупоренного в своей форме самодовольного яйца, который хвалится тем, что может заставить слово означать то, что ему нужно, потому что, как он безапелляционно заявляет Алисе: «Нужно просто знать, кто здесь хозяин!» Или же в образе забавного Белого Рыцаря, чей блестящий ум не перестает изобретать самые невозможные и самые бесполезные вещи, тогда как сам он неспособен и нескольких секунд удержаться в седле своего смирного скакуна.

Вероятно, поэтому как-то вечером перед сном мне пришла в голову шальная мысль, что произведения Льюиса Кэрролла можно было бы включить, с известной пользой – я имею в виду, как для нас, так и для них, потому что тогда они, может, стали бы опасаться гадких притворных мелочей, маячащих у них за спиной? – в программу знаменитых вузов, выпускники которых все эти современные технократы, которые творят – с неумолимой логикой и высокомерием, как у Дамы Червей, этот «лучший из миров», в котором мы теперь живем.

Однако я, конечно, почти сразу заснул, прошел сквозь зеркало… и таинственным образом очутился возле камина с красными угольками в викторианской гостиной (мне кажется, где-то в Чешире…), где напротив меня в кресле «с ушами» спокойно сидел загадочно улыбающийся кот, который обратился ко мне со следующими словами:

«Я считаю, что вы вполне годитесь для того, что задумали, но, увы, боюсь, у вас не хватит на это сил, потому что изменить движение мира, представьте себе, так же трудно, как поймать Брандашмыга!»