Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Искусство почти ничего не делать

Истинный метод состоит в том, чтобы не делать ничего необычного.

Чтобы огонь развести,

Довольно мне листьев сухих,

Что ветер сумел нанести.

Дао-синь (579–651)

Предисловие

Мне нужно так много времени на безделье, что для работы его не остается совсем.

Пьер Реверди

Когда Сен-Поль Ру[1]1
  Сен-Поль Ру (1861–1940) – французский писатель и поэт-символист. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. переводчика.)


[Закрыть] уходил спать, он вешал на дверь спальни табличку с предупреждением «Поэт работает». Дени Грозданович вполне мог бы повесить такую же на гамак, где он проводит свои плодотворные сиесты.

К слову об этом, спросим себя: за что поэты так любят кошек?

Кошки большую часть жизни спят и почти всегда видят сны (факт, научно установленный в лабораторных условиях с помощью электродов). Это объясняет, почему, в отличие, например, от кроликов или морских свинок – неспособных сомкнуть глаз больше чем на три минуты, жалких невротиков, которых то И дело бьет дрожь, – кошки наделены потрясающей уравновешенностью: они всегда приземляются на четыре лапы; они грациозны во время отдыха, молниеносны в охоте, а их рефлексы поражают точностью и быстротой. В каком-то смысле эта двойная способность к действию и созерцанию роднит их не только с поэтами, но и с чемпионами по теннису. (Прошу отметить, что эти сведения по психофизиологии домашних представителей семейства кошачьих я обнаружил в одном из собраний дневников Клода Руа – поэта и друга, под эгидой которого развивалась моя эпистолярная дружба с Дени Гроздановичем, – а потому мне показалось вполне уместным упомянуть здесь об этих записках, которые дороги нам обоим.)

Мы живем в варварскую эпоху. Деградация языка служит тому печальным примером. Взгляните хотя бы на то, как понятия «отдых» и «развлечение» – будучи изначально синонимами дыхания и свободы – в конце концов приобрели значение чего-то мрачного и даже стали объектами отдельной индустрии. Книги Гроздановича служат отрадным противоядием от таких извращений, да и вообще вписываются в замечательную традицию. Еще более века назад Роберт Льюис Стивенсон в своем «Извинении за лентяев» объяснял буйную жажду деятельности «людей занятых» недостатком жизненных сил: «Это живые мертвецы, которые могут ощутить жизнь, только выполняя какие-нибудь жалкие обязанности по службе». В свою очередь только «люди праздные» способны отдаться случайному вдохновению; они с наслаждением используют свои способности просто так, в то время как «люди занятые» лишены любопытства, ибо неспособны лениться: «Для этого их натура недостаточно великодушна».

Наш современник, Александр Виалатт[2]2
  Александр Виалатт (1901–1971) – французский писатель и журналист.


[Закрыть], склонялся к похожему выводу, что в конечном счете только «потерянное время» использовалось с наибольшей отдачей: «Один великий профессор Высшей нормальной школы говорил ученикам: “Читайте, но читайте что попадется, без всякой системы. Это единственное средство напитать свой разум”. Было ли время потеряно или выиграно, узнать можно лишь позднее. Что было бы с нами, если бы не потерянное время? Ньютоново яблоко – результат потерянного времени. Именно потерянное время изобретает и создает. И существуют две литературы: потерянного времени, которая подарила нам Дон Кихота, и литература времени, потраченного с пользой, породившая Понсона дю Террайля. Та, что относится к времени потерянному, является наилучшей. Потерянное время окупается через столетие».

По моему мнению, Грозданович – лучший из учеников этого придуманного Виалаттом профессора. Богатое и поразительное разнообразие прочитанных им книг (и замечательная привычка, в которую он их превратил) – достаточное тому свидетельство. Здесь я предложил лишь небольшой комментарий к одной-единственной теме – той, что подсказала заглавие книги, – но произведение в целом представляет собой собрание изумительно разнообразных сюжетов. Все эти эссе связывает единая нить – желание уловить поэзию настоящей минуты, «хотя бы раз в день на мгновение приобщиться к ускользающей вечности».

Чтение такой книги подобно путешествию, полному неожиданностей и открытий. Но не спрашивайте автора, какова его цель, он резонно ответит, что истинный путешественник отправляется в путь ради удовольствия идти вперед, а не за тем, чтобы куда-то дойти. И вслед за этим, поскольку автор сам довольно часто (и с достаточным основанием) ссылается на китайских мыслителей и поэтов, не будет странным, если я в свою очередь вспомню знаменитый пример эксцентричного ученого мужа, жившего в период Шести династий, Вана Хуэй-чжи. История из сборника V века «Новые забавные случаи и разговоры столетия», глава XXIII «Непринужденность и инакомыслие»: как-то вечером, после нежданного снегопада, увидев в окно сияющую белизну, укрывшую ночную деревню, Ван тут же решил сесть в лодку и навестить своего друга Тая, жившего дальше по берегу канала. После сказочной ночи и плавания меж заснеженных берегов при свете луны, когда он, наконец, достиг своей цели, вместо того чтобы сойти на берег и постучать в дверь друга, он велел лодочнику повернуть назад. Когда тот удивился такой перемене, Ван ответил: «Меня влекло сюда вдохновение. Теперь же, когда оно удовлетворено, я могу возвращаться. К чему будить Тая?»

Симон Лейс

Искусство почти ничего не делать

Почти ничего в качестве вступления

В молодости в течение примерно двух лет я посещал Сорбонну, где слушал лекции по философии, которые читал Владимир Янкелевич. В нем меня восхищало нечто и почти ничего его профессорских речей, слушая которые, мне то и дело приходилось душить безудержные приступы смеха, отчего я не мог понять, нарочно он это делает или нет, говорит ли он серьезно или с беспримерным чувством юмора без конца пародирует самого себя. Чудом было то, как он мастерски балансировал между тонкостью какой-нибудь очень проницательной мысли на злобу дня и постоянным ее отрицанием в дальнейших комментариях (зачастую более или менее поспешных), словно любое высказанное суждение требовалось тотчас опровергнуть обратной саркастической гипотезой. Склад ума в высшей степени парадоксальный, необычайно склонный к шутке и чуждый догм, чьим неподражаемым «коронным номером» было создавать видимость – путем почти насильственных упражнений в самоиронии – постоянного разлада с самим собой.

Впоследствии я осознал, что, как и у великих комиков, эта способность вырабатывалась благодаря более или менее неосознанной тактике, состоящей в том, чтобы «почти ничего не делать», а только покорно следовать врожденному дару непроизвольно говорить смешные вещи. Впрочем, как всем нам известно, именно у тех, кто избрал своим ремеслом смешить и восхищать людей, очень редко это по-настоящему получается.

Мне бы хотелось, чтобы те несколько историй, которые предлагаются здесь, – взятые частично из журнальных статей или эссе, а также из блога, который я веду на сайте газеты «Либерасьон», и все в значительной степени переработанные[3]3
  За исключением нескольких ранее не издававшихся. (Примеч. автора.)


[Закрыть], – были представлены в той же непринужденной и решительной манере «почти ничего», как в том, что касается характерных деталей (без которых, на мой взгляд, любой литературный опыт лишен всякого воздействия), так и в плане общих идей, порой немного воинственных, не поддержать которые я не мог, – хочу уточнить, иной раз я позволял, себе это с единственной главной целью «поучаствовать», отвечая таким образом (в ту пору моей жизни, когда приходится поумерить свои забавы в лоне братских любительских состязаний) желаниям досточтимого барона де Кубертена. Участвовать при случае в движении бурлящего мира, чей бег уже определенно стал для меня чересчур стремителен, но за чьим развитием (неизбежно плетясь позади, задыхаясь и не понимая, но как справедливо заметил сценарист Мишель Одиар: «Если [почти] нечего сказать, это еще не повод заткнуться!») я еще надеюсь понаблюдать, вставляя по ходу множество замечаний, которые обязательно поразят вас – если хватит терпения дочитать до конца эту книгу – своей актуальностью и прозорливостью.

Таким образом, я надеюсь, что читатель сумеет уместить мои порывы и возможную задиристую несдержанность в более общую канву этой захватывающей игры, которой остается для нас жизнь – кипучая, противоречивая и Чарующая, – пока мы еще способны изъясняться более-менее внятно, прежде чем впасть в неизбежную бессмысленную старческую болтливость и доказательством от противного удостовериться в истинности древнего предостережения римского поэта Горация (процитированного Монтенем): не принимай себя слишком всерьез, а не то не успеешь глазом моргнуть, как «молодость со смехом вышвырнет тебя вон»…

Счастливы ли мы больше, чем нам это кажется?

Был август, отец будил меня еще до рассвета, и мы, собрав рыболовные снасти и уложив в рюкзаки посуду и все необходимое для пикника, с удочками в руках шагали по спящей деревне в предрассветном тумане, предвещавшем изнуряющий полуденный зной. Мы шли прямиком к булочной, стучались в заднюю дверь, и булочник в майке, вечно заспанный, но неизменно любезный, пускал нас в свое обиталище, где пахло горячим хлебом. Держа деревянную лопату в худых руках, он доставал из печи круассаны, запах которых в те далекие годы, когда мне было двенадцать, – казался мне поистине божественным!

Пока круассаны остывали, отец перекидывался с булочником парой слов, а потом мы вновь отправлялись навстречу заре по дороге между рекой и каналом, в тишине наслаждаясь этим хрустящим и тающим чудом, вкус которого был для меня воплощением розово-голубых отблесков нового дня, встающего над деревней, которая, казалось, неторопливо стряхивала вековечный сон тихого растительного счастья.

Мы преодолевали множество проволочных оград, которые как следует закрывали за собой, шагали мимо стада коров, недоуменно глядевших на столь ранних прохожих, и, наконец, добирались до любимого рыбного местечка отца.

Там мы раскладывали свое снаряжение: крючки, грузила и лески, глубиномер, садок, сак, зев-ник, ножи, ножницы и все остальное. Ставили на берегу складные стулья, бросали щедрый прикорм из конопляной каши и вареной пшеницы и, наживив на крючок навозного червя или опарыша, закидывали удочки в неторопливый поток тихой заводи. И вот в тишине, под колыхание ветвей ольхи и ивы, начинался наш долгий сон наяву, а ничтожной, но завораживающей мандалой становился этот невозмутимый – трансцендентальный;^ раскрашенный пробковый поплавок, чье малейшее подергивание тут же возвращало нас в реальную жизнь. И тогда за долю секунды нужно было отличить быстрые и мелкие рывки от других, более плавных, когда злосчастное грузило касалось дна, хотя и тут еще требовалась ловкость, чтоб распознать вялую крупную рыбу (как линь или голавль), заявлявшую о себе таким же долгим неторопливым потягиванием.

Наконец к полудню (крупную рыбу – которую предстояло чистить и потрошить Ша мы оставляли на ужин) у нас уже было достаточно мелочи на жарёнку, и отец приступал к готовке: вынимал из сумки складную сковородку, бутылочку масла, аккуратно складывал камни для очага и доставал из реки бутылку сидра, которую клал туда охладиться. Я в это время должен был собрать хворост. Затем отец разводил костер, ждал, пока останутся угли, ставил на них сковородку с маслом и бросал туда мальков, пескарей и уклеек размером не больше ломтика жареной картошки; потом добавлял (вынутые из сумки) помидоры, лук, соль, перец, немного приправы, и, когда блюдо было готово, мы, вприкуску с хлебом и сыром, запивая все прохладным сидром, уминали за обе щеки хрустящую жареную рыбу, вкус которой для меня до сих пор не сравнится ни с чем!

Очень хорошо помню, что эта простая, но восхитительная еда – которую со временем я уже предвкушал, стоило мне увидеть бьющуюся на крючке рыбу, – соединялась в моих мыслях с неспешной ленивой рекой, мягко касавшейся берега у наших ног, на гладь которой мы смотрели не отрываясь, пока сидели под деревом и смаковали приготовленное отцом угощение. И уже тогда, несмотря на свой юный возраст, я понимал, что таким путем отец хотел постепенно привить мне вкус к истинному удовольствию и прелестям этого мира и показать, что достичь их можно с помощью самых простых вещей.

Помню даже, как однажды он, не любивший вообще-то красивых слов, не удержался от искушения увенчать свои уроки фразой, прозвучавшей немного торжественно, но за которой скрывалось крайнее смущение от внезапно охватившего его порыва. Отец произнес слова, которые навсегда запечатлелись в моей душе.

– Знаешь, сынок, зачастую мы гораздо счастливее, чем нам это кажется!

Трудное искусство почти ничего не делать

Задумайся, могла б карьера царедворца

Сравниться с вековечным лесом?

С кувшинчиком вина, уютным очагом,

Со счастьем слушать песню ветра

И просто среди бела дня

Спать безмятежным сном.

Чан Лин Вэнь

Я мирно дремал у себя в гамаке в саду баронессы Монти в Тоскане, убаюканный неумолчными переливами птичьих трелей, в надежде урвать несколько сладких минут безделья от порученного мне в этой писательской резиденции задания – написать новый окончательный текст, когда мой сон внезапно был прерван какой-то птицей, которая совершенно беспардонно принялась изображать телефонный звонок… пока до меня не дошло, что это звонит мой мобильный, который я забыл отключить!

Звонили из одного журнала с предложением написать статью о лени…

Польщенный вниманием, да и немного застигнутый врасплох, я не сразу сообразил обговорить условия, а когда повесил трубку и окончательно отошел ото сна, срок исполнения показался мне чудовищно кратким, так что впредь я решил крепко держать свои порывы в узде.

К счастью, у меня в запасе всегда большой выбор коротеньких небылиц и забавных историй со щекотливыми ситуациями.

Рассказывают, что во время последней войны один американский генерал, теснивший немцев к северу Италии, овладел Венецией, где в ратуше между ним и прежним мэром состоялась передача полномочий. Однако когда бывший глава города кончил приветственную речь, а генерал в свою очередь поблагодарил его, мэр объявил, что приготовил своему преемнику подарок, чрезвычайно полезный для ознакомления с итальянскими делами, и указал на большую красивую гальку, лежавшую у него на столе.

– Видите ли, этот предмет совершенно необходим, и вот как следует его использовать: каждый раз, как получите письмо с пометкой «срочно», кладите на него этот камень и больше к нему не притрагивайтесь. Поверьте моему долгому опыту, дела от этого пойдут только лучше!

В романе Гончарова «Обломов» один отрывок также наводит на размышления. В старую фамильную усадьбу в глубокой провинции, где все (господа и слуги) живут словно в летаргическом сне со своими правилами (здесь нельзя не только торопиться, но и принимать важных решений и учинять малейшие случайности), вдруг приходит письмо, которое рассеянный слуга имел несчастье принять из рук почтальона (за что барыня обозвала его дураком) и посмотреть на которое сбегается весь дом: внимательно изучается почерк, письмо вертят, нюхают, громко читают адрес, взвешивают, разглядывают на просвет и так далее, но никто ни разу не делает даже намека на то, чтобы его распечатать. Весь дом до того взбудоражен, что досадный предмет решают запереть под замок и больше его не касаться. Однако в последующие дни у всех мысли только о письме, разговоры лишь о том, что там внутри, догадки строятся самые невообразимые. И когда отец семейства в присутствии слуг и родных, собравшихся за столом, героически решает распечатать конверт, обнаруживается, что письмо от дальнего родственника, который спрашивает рецепт пива! Радостное возбуждение тут же сменяет тревога, каждый с пафосом подыскивает слова для сердечного ответа, написание которого, однако, осмотрительно откладывается на потом, когда для эпистолярных занятий найдется более благоприятный момент. Несколько недель спустя во всем доме воцаряется тишина, ибо папенька наконец решил сесть за ответ на послание, но тут выясняется, что отыскать рецепт не представляется возможным, и все снова откладывается на неопределенное время…

Роберт Бенчли[4]4
  Роберт Бенчли (1889–1945) – американский прозаик, критик, актер.


[Закрыть] в своем знаменитом эссе «Как довести до конца то, что нам нужно сделать» делится с нами секретом своего метода:

Многие спрашивали, как мне удается столько работать, сохраняя при этом такой беспечный вид.

На что я отвечал: «А вам бы хотелось это узнать, да?» Что само по себе не такой уж плохой ответ, учитывая, что в девяти из десяти случаев я не слушаю вопроса, который мне задают. Однако секрет моей энергии и невероятной трудоспособности совсем немудрен. Он состоит в применении хорошо известного психологического принципа, чье совершенство я довел до такой степени, что он стал уже чересчур совершенным, и скоро мне придется немного вернуть его к примитивному состоянию, в каковом он пребывал изначально.

Этот принцип гласит: Любой человек может сделать любую работу при условии, что за нее не нужно приниматься сейчас.

Посмотрим, как это выглядит на деле. Допустим, что мне необходимо сделать пять дел до конца недели: 1) ответить на пачку писем, некоторые из которых датированы 28 октября 1928 года; 2) привинтить к стене этажерки и разложить на них книги; 3) сходить в парикмахерскую; 4) просмотреть и вырезать статьи из стопки научных журналов (я собираю всевозможные сведения о тропических рыбах с целью когда-нибудь их завести); 5) написать статью для журнала.

Однако, столкнувшись в понедельник утром с этими грозящими мне пятью обязанностями, неудивительно, что я тут же после завтрака снова ложусь в постель, чтобы набраться побольше сил перед нечеловеческими трудами, которые мне предстоят. Mens sana in corpore sano[5]5
  В здоровом теле здоровый дух (лат).


[Закрыть] – таков мой девиз.

И далее, как и поясняет писатель, следует изловчиться и убедить себя в том, что самое срочное дело не имеет никакой важности, а уж потом, после того, как карандаши будут аккуратно очинены, книги сложены в алфавитном порядке, письмо далекому кузену, с которым давно утрачена связь, написано, рамы нескольких картин в кабинете обновлены, а парикмахеру нанесен визит, нужная статья напишется словно сама собой.

Итак, мне предстояло написать статью о лени, и эта задача сразу показалась мне непреодолимой не только потому, что это звучало парадоксально, но еще и оттого, что писать о том, что свойственно тебе самому, всегда очень затруднительно. Тем более что, как подразумевал Бенчли, настоящие лентяи – те лентяи, которые, как я бы сказал, превратили свою лень в искусство, – в действительности люди очень деятельные, просто им почти невозможно сделать то, о чем их просят. К счастью, однако, вырисовывалась замечательная возможность: случай в данной ситуации уникальный – испытать радость истинного безделья.

Что касается этой темы, в ней я с полным правом считаю себя человеком сведущим. Наставник, который в детстве окунул меня в источник знаний, часто повторял, что он никогда еще не встречал мальчика, способного сделать так мало за такое долгое время; это напоминает мне мою бедную бабушку, которая как-то мимоходом заметила, что я-то уж точно никогда не сделаю больше того, что мне велят, и она даже уверена, что я обязательно сделаю меньше.

Боюсь, я не оправдал пророчества этой пожилой леди. Благодаря небу на самом деле я, несмотря на свою лень, сделал больше, чем должен был.

Лень всегда была моим достоинством. Но я этим отнюдь не хвалюсь, это дар. И дар редкий. Конечно, ленивых и медлительных на свете полно, но настоящий лентяй – большая редкость. И это вовсе не тот, кто весь день слоняется руки в брюки. Напротив, истинный лентяй, как правило, человек очень деятельный. Оценить его лень можно только тогда, когда ему предстоит прорва работы. Не так уж весело ничего не делать, когда делать-то, собственно говоря, и нечего! А вот терять время зря – это настоящее дело, да и притом утомительное. Часы безделья, подобно поцелую, дарят наслаждение, только если они украдены[6]6
  Джером К. Джером. «Праздные мысли лентяя». (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Успокоенный этими рассуждениями, я уж было собрался приступить к исполнению первого пункта программы изобретательного американца – «копить драгоценные силы», как тут Тедди, лабрадор баронессы, закатил под гамак мячик, приглашая меня поиграть. Существует лишь одна область, где мне не нужны хитроумные уловки, чтобы приняться за дело, – это игра. Поэтому, тут же спрыгнув на землю, я принялся без устали бросать мячик Тедди (который, кстати сказать, глубоко родственная мне душа еще и потому, что он тоже часами валяется на солнечной террасе, набираясь сил) и веселился, наблюдая, как он, точно опытный спринтер, резко тормозит, чтобы поймать мяч, а из-под его лап во все стороны летят весенние маргаритки.

Старый друг удивляется моему поведению, когда я сначала точно калека ползаю за мячом, а потом беру в руки ракетку и ношусь словно одержимый. Однако только в такие минуты мои старания имеют смысл.

Уильям Хэзлитт

Чуть позже, лежа в горячей ванне, которую я себе приготовил, и напряженно размышляя, я не без горечи осознал, как непросто стало бездельничать в нашем мире, который возвел в культ англо-саксонскую протестантскую жажду деятельности: искупление грехов через труд! В самом деле, я не раз убеждался, как трудно, если не сказать невозможно, моим современникам воспринимать слова «каникулы» и «отдых» буквально: чтобы в этом убедиться, достаточно понаблюдать, как они с самого рассвета очертя голову стараются развлекаться. И эти так называемые развлечения отныне подчинились священному кредо дохода и продуктивности. Но дело обстоит еще хуже: тому, кто пытался улизнуть от подобного деятельного отдыха, приходилось противостоять такой силе общего энтузиазма, что одолеть ее могла лишь уничтожающая пассивность, лишенная гедонистских радостей лени и подпорченная острым чувством вины.

Когда Венсана спрашивали, на отдыхе ли он, он страшно сердился и краснел. «Отдых, – говорил он, – нужен тем, кто работает. А мне-то он зачем?

Я не принадлежу к этому миру, и его обязанности, до которых мне дела нет, вызывают во мне ужас».

Для него ночи и дни были единым целым, которое он распределял по своему усмотрению. Если. ему случалось очутиться на Лазурном Берегу тогда же, когда там бывали те, кто остальное время года работал, это делалось им для разнообразия. К чему противоречить нравам своего времени? Это было бы так же глупо, как и подчиняться им;– без такого нелепого бунта он вполне обойдется.

Он попросту не работал, только и всего, но это не мешало ему тратить много сил на попытки понять, что творится у него внутри, ибо ему всегда казалось, что от других его отделяет невидимое стекло…

…В правильном обществе будущего никто не помешает Венсану «играть» с приятелями, и никому не придет в голову пенять ему на то, что он не работает. В мире, который скоро будет ввергнут в вихрь индустрии развлечений, подобно драгоценному камню будут ценить лишь того, кто не станет ничего делать…

Остальные несчастные растратят силы на удовольствия[7]7
  «Мне бы хотелось с вами поиграть», Бостель. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

По правде сказать, похоже, что уже никто как следует не владеет трудным и изощренным искусством почти ничего не делать. В нас воспитывали благоговейное почтение к чужой воле и непоколебимую веру в благородство тяжких усилий, а потому мы без конца и края ловим себя на чрезмерном усердии. Излишним старанием мы только портили и уничтожали всю прелесть своих лучших начинаний; стремясь к совершенству, мы то и дело сбивались с пути; в пылком порыве мы, сами того не замечая, стирали свою цель в порошок. Мы разучились соизмерять и взвешивать свои поступки с точностью и сдержанностью, установленными ходом вещей[8]8
  Понятие столь важное для древних учителей философии чань. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. И в итоге неизбежно теряли творческое начало из-за навязчивого страха быть недостаточно продуктивными.

Когда мастер дзен объяснял, что для того, чтобы натянуть тетиву, мало мускульной силы (нужно еще и правильно дышать), но и для того, чтобы поразить цель, не нужно нарочно прицеливаться, его западный ученик озабоченно допытывался: «Как я могу специально этого не хотеть?* На что мастер – следуя чисто дзенской практике устранения надуманных вопросов – говорил, что, к сожалению, не может ответить на этот вопрос, так как никто ему его раньше не задавал.

В теннисе я годами наблюдал, с каким трудом давалось всем нам совмещать механическую точность движения с его красотой, поскольку все мы с младых ногтей были приучены к добровольному самоистязанию, и, хотя это умение не требовало тяжелой работы мышц, а только тщательного внимания и верности исполнения, нам отчаянно нужна была боль, как пробный камень наших заслуг. По правде сказать, простое применение точно направленной силы казалось нам слишком легким.

Уинстон Черчилль как-то сказал, что когда ему нужно сесть на поезд, то он приходит на вокзал ни раньше, ни позже, а точно в нужное время: чтобы дать поезду шанс! Думаю, мы могли бы поступать так же по отношению к общему движению мира, чтобы, как в спорте, дать ему шанс ускользнуть от нашего закоренелого и разрушительного догматизма, от яростного захватнического инстинкта человека, мнящего себя центром Вселенной, от нашей ненасытной прометеевой жажды абсолютной власти над природой и населяющими ее существами.

Однажды Конфуций предложил сидевшим вокруг него ученикам, не стесняясь, рассказать, что бы им захотелось совершить, если бы их оценили по достоинству и они могли бы применить свои таланты в полную силу. Чтобы они чувствовали себя свободно, он даже предложил им на минуту забыть – а для учителя в Китае это значительная уступка – о том, что он их старше. Первый ученик тут же уверенно заявил, что, стань он главой какого-нибудь маленького княжества, пусть даже самого захудалого, он за три года сумел бы навести в нем порядок. Другой, более скромный, чувствовал себя в силах за три года только добиться процветания граждан, а заботу об их нравственной чистоте оставлял мудрейшим. Третий, еще более осторожный, довольствовался бы ролью простого служки при древнем храме во время дипломатических встреч. Наконец, четвертый, Дян, когда очередь дошла до него, тронул напоследок струну цитры, на которой не переставал тихонько наигрывать, и дождался, пока ее звук смолкнет, а дрожание прекратится (по другой версии его рука, замирая, коснулась струн, прозвучали одинокие редкие ноты, и слышалось только затихающее гудение положенной на пол цитры).

Ответ, который он дал, нарушив свое молчание, был совершенно иным:

– На исходе весны, когда весенние одежды будут готовы, я и пять или шесть моих спутников – шесть или семь юношей – купались бы в речке И, наслаждались бы ветром на террасе Танцующих дождей, а после возвратились бы домой с песнями.

И, глубоко вздохнув, учитель ответил:

– Дян, я с тобой!

И если бы было позволено повторяться (а я совершенно не понимаю, почему должен запретить себе это простое и доступное всем удовольствие), я мог бы лишь вновь рассказать, как удивили меня повадки ленивца (зверя), о которых я прочел в географическом журнале, и о чем уже говорил в предыдущей книге.

Не имеем ли мы здесь поучительный тысячелетний пример спокойного безразличия к так называемой обязанности позвоночных постоянно приспосабливаться, и разве не убедились мы по фильмам, где показывают, как он висит на одной ветке или, не спеша, цепляется за другую – не говоря уж о его случайных и еще более скудных перемещениях по земле, – что этот стойкий противник дарвиновской теории (как, в самом деле, объяснить необыкновенную живучесть этого зверя, так мало приспособленного к священной struggle for life?[9]9
  Борьба за жизнь (англ.).


[Закрыть]) никогда не расстается со счастливой, блаженной улыбкой? И отнюдь не желая повторять опасный эксперимент по изучению свойств мимикрии, которую предпринял тот американский натуралист, сначала изучавший животное в его естественной среде обитания, а потом погрузившийся в полную неподвижность, что разрушило его семейную жизнь, я не могу не признать, что избрал этого крикуна своим тотемом.

(Разве не называют его чрезвычайно упорным в своей медлительности и безразличии, и не следует ли добавить, что, несмотря на то что с первого взгляда он кажется легкой добычей, редкий хищник отважится напасть на него, потому что при нападении у ленивца срабатывает рефлекс и он вцепляется во врага когтями такой мертвой хваткой, что тот, даже убив добычу, не может от нее избавиться и, в конце концов, отягощенный ношей, умирает сам.)

Да, я не только не мог удержаться от восхищения и благоговения перед этой посмертной боеспособностью, но также и понял, что очевидно существует тревожное (и волнующее) сходство характеров между разными видами ленивцев (людей и животных), потому что я, например, с раннего детства всегда инстинктивно надевал маску безразличия, которая не нравилась моим родителям, учителям и моралистам всех мастей, желавшим навязать мне свои принципы – то есть всем тем, кто пытался заставить меня действовать быстрее, чем мне это свойственно[10]10
  Как я уже говорил, я чрезвычайно медлителен, за исключением тех случаев, когда рядом окажется какой-нибудь мячик, и тогда я вскакиваю так, что сам себе удивляюсь… (Примеч. автора.)


[Закрыть], а потом они сами же не могли отделаться от моих навязчивых вопросов, зачем нужно вести себя по-другому, и это всегда спасало меня, так как они теряли не только терпение, но и всякую способность сопротивляться…[11]11
  И должен добавить, что, по примеру моего любимого тотемного зверя, надеюсь, моя майевтика будет еще долго преследовать их после моей кончины! (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Вдобавок я недавно прочел небольшое эссе Денизы Левертов[12]12
  Дениза Левертов (1923–1997) – американская поэтесса.


[Закрыть] о поэтическом творчестве. В нем говорилось, что поэзия должна рождаться в нас органически, то есть неосознанно, плавно, словно сама собой, и что возникнуть вот так, в счастье и простоте, она могла только тогда, когда мы жаждем и призываем ее долгие дни и часы, особым образом открываясь миру. Не тяжелое и мучительное действо, а скорее длительное и упорное постоянство, сладостная привычка всегда быть готовым воспринимать.

Этот метод «почти ничего» близок, как мне кажется, к тому, что индийские буддисты называли Школой Срединного Пути, который, распространившись в Китае, смешался с элементами даосизма и наконец воплотился в философии чань и принял новую форму, к сожалению торжественную и заключенную в строгие рамки, в японском дзене. Однако китайцам того времени стремление что-то доказывать всегда казалось довольно нелепым. Славные последователи Конфуция и учения Дао – как бы ни разнились эти течения во всем остальном – всегда ценили людей спокойных. Конфуций считал, что быть человечным лучше, чем праведным, а для великих учителей Дао было очевидно, что невозможно быть правым, не будучи одновременно и неправым, ибо эти понятия нераздельны, как лицо и изнанка. Чжуан-цзы говорил:

Тот, кто мечтает о правлении без беспорядков и о правосудии без произвола, ничего не понимает в устройстве вещей.

Нам, жителям Запада, подобные слова могли бы показаться циничными, а конфуцианское почитание умеренности и компромисса – недостатком принципов и сознания нравственности. И однако, мне казалось, это свидетельствует об истинном понимании и уважении природного равновесия, в человеке или в чем-то другом, так же, как, согласно вселенскому мировоззрению Дао или естественного пути, добро и зло, созидание и разрушение, мудрость и безумие были неразделимыми полюсами жизни. Дао, говорил Чунь Юнь, «это то, отчего жизнь не может отстраниться. То, от чего отстраниться можно, не является Дао». Вот почему мудрость не в том, чтобы силой отделить добро от зла, а в том, чтобы научиться их «совмещать», по примеру поплавка, который повторяет изгибы волны. По сути, Китай считает естественным смешение добра и зла, присущее человеческой натуре, – позиция поистине возмутительная в глазах тех, кому иудейско-христианское воспитание постоянно внушает, что совесть его нечиста.