Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

2020

Когда все вокруг так бурно обсуждали, чем же закончатся переговоры об окружающей среде[33]33
  Ряд политических встреч, проходивших в 2007 г. во Франции, на которых обсуждалось состояние окружающей среды и его дальнейшее развитие.


[Закрыть], я вспомнил, как пятнадцать лет назад газета «Либерасьон» попросила многих знаменитых авторов написать, какими им видятся 2020-е годы во Франции. Больше других меня в то время ошеломило сочинение Леклезио, а именно то, как он описал Бретань.

По всему бретонскому побережью на многие сотни метров протянулась полоса, названная «заброшенной землей». Она огорожена колючей проволокой и со всех сторон охраняется часовыми, никого не подпускающими к берегу. Оттуда идет невыносимая вонь, а бывшие пляжи и скалистые бухты покрыты толстым слоем зеленоватых водорослей, которые едва колышет волна прибоя… То же творится по берегам и устьям рек.

Однако когда я недавно съездил в Кемпер, то понял, что картина, нарисованная Леклезио, отнюдь не видение паникёра, все к этому ведет и однажды именно так и будет. В частности, могу утверждать, что многочисленные свиноводческие и птицеводческие хозяйства процветают как никогда и продолжают выливать тонны навозной жижи в реки благодаря квотам на загрязнение окружающей среды, предоставленным властями, которые панические боятся возможного недовольства фермеров и не осмеливаются требовать соблюдения закона – и все это вопреки многочисленным ультимативным обращениям европейских организаций. Я также подтверждаю, что там уже невозможно пить воду из-под крана, а использование пестицидов не ограничено никакими запретами. Например, в нескольких километрах от Гильвинека – крупного рыболовного порта Франции – существует огромная цветоводческая ферма, которой руководят голландцы. Они выращивают тюльпаны и не только поливают свою продукцию огромным количеством пестицидов, но и в таких масштабах расходуют запасы грунтовых вод, что вода там того и гляди сменится на морскую.

Впрочем, что касается воды, местных жителей призывают с помощью насквозь демагогических пропагандистских кампаний, необходимых, чтобы создать впечатление, что этим вопросом действительно занимаются, снизить потребление воды, в то время, как совсем нетрудно подсчитать (если действительно этого захотеть), что для разведения свиней в больших масштабах требуется по восемьдесят литров питьевой воды в день на каждое животное (для питья и мытья), а свиноводческие фермы (которых в Бретани великое множество) насчитывают по нескольку тысяч голов, и многие производители постоянно хитрят и не соблюдают квоты на содержание животных. (Не говоря уже о низком качестве ветчины, которую они производят, и совершенно варварских концлагерях для животных.)

Все это сказано, с тем чтобы выразить мой пессимистический взгляд на состояние окружающей среды.

Главная проблема, насколько я чувствую это вокруг себя – скажем так, в настроениях современных французов, – в том, что никто не желает, чтобы его беспокоили этими фактами, которые очерняют прекрасный образ прогресса, созданный для нас учителями в школьные годы. Никто не хочет признавать, что нас попросту одурачили и заставили принимать желаемое за действительное. За время нашей учебы никто не рассказал нам об элементарном законе равновесия, который действует, как в мире материальном, так и духовном, и который можно выразить простыми словами: если в одном месте прибавилось, в другом месте убыть должно; наши ученые-изобретатели с детским восторгом увлекаются преимуществами прогресса, но никто ни единого раза не удосужился подсчитать возможные негативные последствия. Что позволило великому психоаналитику Хэвлоку Эллису разочарованно заявить: «То, что мы именуем прогрессом, не что иное, как замена одного неудобства другим».

К слову о равновесии, на днях я отыскал в своих записях отрывок из одной очень старой книги[34]34
  Ллойд С. Дуглас. «Спорная поездка». (Примеч. автора.)


[Закрыть], между героями которой – китайцем Эботом и американцем по имени Бивен – зарождается дружба.

Как-то раз Эбот принес в корзинке все для рагу по особому рецепту и проявил себя отличным поваром, что, впрочем, не помешало ему беседовать с сидевшим на табуретке Бивеном о разных высоких материях. Китаец говорил, что у него на родине, по крайней мере, до сих пор, люди довольствовались тем, что есть, а янки всегда страстно желали перемен. На что Бивен коротко отвечает: но перемены должны быть, чтобы был прогресс. И если бы его побудили продолжить, он наверняка бы сказал: где перемены, там и прогресс. Такой образ мыслей заложен в нем с детства.

Но китаец, глядя на него, скептически улыбается. В том, что гордо называют прогрессом, он не видит особенных перемен. И свою точку зрения он умещает в одной фразе, уже упомянутой выше: в одном найдешь, в другом потеряешь. Вот что он говорит:

Возможно, новые достижения в хирургии и спасут в Мичигане дюжину жизней, но столько же будет потеряно после изобретения автомобиля. Благодаря самолету важные люди быстрее совершают сделки, – но авиация перевозит и новые смертоносные машины. А потому ничто не меняется к лучшему.

Интересно то, что этот закон равновесия был сформулирован в XIX веке американским философом Ральфом Уолдо Эмерсоном, и, возможно, это говорит о том, что Китай и Америка, хоть немного проникнувшись культурными традициями друг друга, могли бы найти много общего не только в безудержном росте потребления.

Увы, если честно, лично я нисколько в это не верю. Мир техники и промышленности – такая тяжелая машина, и ее сила инерции столь велика, что попытка остановить ее быстрое продвижение в конце концов оказывается тщетной, и, скорее всего, именно она повлечет нас за собой к относительно скорому концу. Стоит ли говорить, что глобальное потепление (которое некоторые еще отрицают!) имеет скверную тенденцию постепенно нарастать?

Лет двадцать назад социологи собрались (кажется, в Мадриде), чтобы обсудить вопрос о самоограничении, этические комитеты рассматривали возможность замедления слепой гонки за техническим прогрессом (во всяком случае, сделать паузу, чтобы немного подумать). Однако в конце концов, социологи пришли к грустному и пессимистичному выводу (в виде так называемого закона Габора – по фамилии того, кто сформулировал его в заключительном отчете), что научно-техническое сообщество не представляет, как можно избежать очевидной установки: «То, что возможно сделать, обязательно будет сделано!» без малейших этических ограничений и каких-либо предосторожностей. Иными словами, ничто не помешает исследователям в лабораториях проводить самые невообразимые генетические опыты, наихудшие биологические манипуляции и самые скандальные эксперименты в опаснейших областях – все это, само собой, под эгидой борьбы за здоровье людей, заботы о голодающих и других лживых предлогов… Тогда как всем понятно, что им важна лишь та захватывающая виртуальная игра в лабораториях-цитаделях, надежно отгороженных от внешнего мира (более того, от мира природы[35]35
  Что кажется мне еще более страшным – если дело обстоит действительно так, – а это уже другой серьезный вопрос… не столько то, что они надежно отгородились от мира природы, сколько то, что они используют его, как площадку для своих опытов и экспериментов. (Примеч. автора.)


[Закрыть]); они столь же слепы и глухи, как дети, увлеченные видеоиграми; наконец, не говоря уже об их упорном нежелании знать о немедленном применении (порой потенциально катастрофическом) их открытий всевозможными спекулянтами, стоит им только о них прослышать.

Ученый вкалывает день и ночь у себя в лаборатории, чтобы изобрести новый вид горя.

Джек Керуак

Но последнее слово предоставляется философу Жюлю де Готье[36]36
  Жюль де Готье (1858–1942) – французский философ, автор термина «боваризм».


[Закрыть]:

Путем практического применения своих достижений наука открывает в социальной жизни такой простор для развития промышленности, техники и торговли, а также всевозможного стремления к выгоде, что под видом улучшения жизни она скрывает угрозу осушить источники радости.

Все в порядке!

Было уже довольно поздно.

Я остановился на красный у светофора напротив Оперы и невольно оказался рядом с одним из этих внушительных, сверхшикарных мотоциклов, которые появились несколько лет назад и помимо обтекаемой формы и множества задних и передних фар снабжены многочисленными мигающими огоньками, аксессуарами (полезными или нет, но целиком хромированными и очень стильными), целой кучей удобств, таких, как маленькие подножки, спинка для пассажира сзади, ящички, выдвижной мини-бар со штопорами и открывалками, видеоэкран, встроенный в спинку переднего сиденья, да мало ли что еще… но прежде всего и, конечно, самое главное, мощная стереосистема, на всю катушку – слушай – не хочу – игравшая какую-то адскую музыку для редких изумленных прохожих пустынного бульвара…

Верхом на мотоцикле сидел благородный наездник, с ног до головы облаченный в черную кожу, в куртке с заклепками, остроносых сапогах искусной отделки, непроницаемых очках и с элегантно стриженной, с проседью, бородой (не без легкой нотки нарочитой небрежности…), все это венчал роскошный шлем цвета синий металлик, блестевший в лучах фонарей. Немного смутившись оттого, что пришлось остановить рядом с этим ослепительным чудом техники свой нелепый помятый мопед, у которого единственная задняя фара начинает мигать ни с того ни с сего (на мне был весь заляпанный армейский плащ и шлем, купленный на барахолке в Монтрее, то и дело сползавший набок), я постарался как можно незаметней проскользнуть вдоль тротуара.

Однако, остановившись и в общем-то не зная, как себя держать, ведь, несмотря на разительный контраст между нами, мы сидели бок о бок на своих железных конях, я отвернулся и притворился, что разглядываю какую-то архитектурную деталь дома на бульваре. Но несколько мгновений спустя любопытство – один из немалых моих пороков – взяло верх, и я бросил уважительный взгляд на внушительный экипаж, громко ревевший рядом со мной.

И вот тут-то, повернувшись ко мне, мой сосед сказал:

– Не мешаю?

– Э-э… нет-нет… нисколько.

– Все нормально?

– Ну да…

– Вот и ладно, а то нельзя ж так людей игнорировать!

И когда я уже готов был рассыпаться в туманных и витиеватых оправданиях, дабы развеять подозрения в своем недовольстве, загорелся зеленый свет и благородный наездник так резко рванул вперед под неистовый рев бешеного мотора, что, когда я раскрыл рот, он уже почти скрылся из виду.

Есть ли у белок совесть?

Расставляя книги в шкаф наверху в сарае, я увидел, что побывавшая здесь садовая соня погрызла книгу Андре Ламанде «Веселая и праведная жизнь Монтеня» и устроила в ней нору.

Когда знаешь о великой «звериной» любви Монтеня, его глубоком почтении перед тем, что он называл животной мудростью, можно лишь восхищаться необычайным чутьем маленького грызуна, который избрал именно эту, а не какую-нибудь другую книгу своим убежищем.

Три дня назад, когда я завтракал на террасе, какой-то настойчивый звук – будто кто-то пилил дерево – вывел меня из задумчивости. Постепенно до меня дошло, что это какой-то зверь, я на цыпочках подошел к орешнику и где-то на верхней ветке увидел белку, деловито грызущую орех.

В тот же день после обеда, когда я повесил новый индийский гамак под одним из дубов, растущих вокруг дома, и погрузился в чтение «Апологии Раймунда Сабундского», меня отвлек частый, настойчивый и очень звонкий стук зеленого дятла прямо над моей головой на стволе дерева, одна из крупных ветвей которого физически поддерживала мою философскую праздность. Это показалось мне своеобразным призывом к порядку, исходившим не только от окружающего меня мира, но и следующим из самой книги. И если хорошенько подумать, эта мысль не была такой уж абсурдной, если учесть, что Монтень без конца советует с вниманием относиться ко всему новому, небывалому в нашей жизни (к чему зачастую, если внимательно присмотреться, нас приобщают животные) и в соответствии с этим менять наш взгляд на жизнь. Без влияния Монтеня я бы вряд ли отнесся к несвоевременному появлению зеленого дятла с юмором.

Вчера очень рано утром мы с Ж. прервали завтрак, чтобы полюбоваться красавицей белкой с роскошным хвостом, которая избрала своим домом наш сад и таскала у нас орехи.

Изумленно и зачарованно глядели мы, с какой ловкостью и быстротой прыгает она с ветки на ветку. Зверек почти ни разу не остановился, разве что на секунду – быстро оглядеться по сторонам, будто что-то его страшно тревожило…

Мы вернулись к своим кофе и чаю, но Ж. казалась чем-то озабоченной, на ее лице появилось выражение какой-то глубокой вечной тревоги… которое я так хорошо знаю.

Она сказала:

– Думаешь, белки живут в постоянном страхе?

На что я ответил:

– Да, не только в страхе, но и, надеюсь, с чувством вины.

Прислушиваясь к радиомудрости

Этим утром по радио выступал итальянский философ-революционер, которого правительство его страны подозревало в подстрекательской деятельности для красных бригад, за что, насколько я понял, заключило его в тюрьму на пять лет.

Когда журналист спросил его, что он сегодня думает о терроризме, тот долго распространялся о том, что всегда этому противился, считая, что экзальтированная интеллигенция действует по принципу принуждения, хочет все изменить, не считаясь с «людьми из народа», заставить «массы», не спросив их мнения, и т. д.

Меня в который раз изумила глубочайшая наивность этих мыслителей-гуманистов, продолжающих употреблять слова «люди», «народ», «массы», ни на секунду не задумываясь о том, что в основе построения таких концепций есть нечто несбыточное.

Развивая свою мысль, философ пояснил, что истинная революция должна проистекать от всего народа, а вовсе не от какой-то элиты. И тут я вновь убедился, насколько наше представление об исторических событиях может меняться в зависимости от источников, из которых мы о них узнаем. Можно ли называться философом, если не подвергать феноменологическому переосмыслению свои самые твердые убеждения? Можно ли с уверенностью сказать, что французские и русские революции были организованы народными массами? Можно ли пренебречь тем фактом, что этими так называемыми народными массами так легко управлять? Разве можно быть уверенным в том, что ловкость агитаторов и вождей (какими мы их себе представляем) не сыграла тут большую роль?

Лично мне кажется очевидным, что восстания, увенчавшиеся успехом, большей частью обязаны таланту тех, кто их организовал. Я всегда считал идеализмом и утопией миф о «народном возмущении», которое вспыхивает как бы само по себе под давлением обстоятельств, этакий «спонтанный взрыв». Такое, конечно, иногда происходит, но мне кажется, что в странах, называемых цивилизованными – где господствует «цивилизация» и конформизм! – угнетатели могут угнетать сколь угодно долго и жестоко, прежде чем встретят хоть какое-то сопротивление, особенно если это угнетение подсластить и действовать с коварством и ловкостью – что можно ежедневно наблюдать, сидя перед телевизором в ритуальный и священный час новостей.

Меня также удивило простодушие образованного мыслителя, действительно изучавшего историю великих революций и продолжавшего воображать, что в стабильном обществе коренные изменения могут произойти в один прекрасный момент, без поддержки, от принудительного воздействия. Учитывая естественную инертность этого самого общества, как только мы захотим изменить что-то в его устройстве, не придется ли нам в определенный момент (и скорее основательно, нежели слегка) поколебать его устои? Однако если прибегнуть к насилию, не говоря уже о терроре – человечество смогло в этом убедиться во время принудительных революций, особенно прошлого века, – это неизменно приводит к последствиям не только непредсказуемым и катастрофическим, но и противоположным поставленной цели! Хотя с другой стороны, когда принимаешь данное общественное устройство, каким бы неправедным оно ни было, лавируя и пытаясь мало-помалу его изменить, понемногу сделать его лучше, это обычно кончается тем, что на смену приходит нечто гораздо худшее, обманув всех своей маской…

В целом получается неизбежный порочный круг, апория[37]37
  Апория (от греч. aporia – затруднение, недоумение) – трудноразрешимая проблема, связанная с противоречием между данными опыта и их мысленным анализом.


[Закрыть].

По моему мнению, самый верный взгляд на процесс революции высказал Анатоль Франс в своем гениальном произведении «Боги жаждут». В нем отражен жестокий, бесчеловечный характер известного периода, именуемого Террором, и его неизбежность, порожденная равнодушием привилегированных классов по отношению к низшим.

Пока многоречивый гость продолжал заливаться соловьем, я задал себе вопрос – вполне соответствующий моему темпераменту, – а не пора ли, раз уж на то пошло, снова попытаться почти ничего не делать или, скажем, попробовать тактику более хитрую и лучше приспособленную к современной мировой реальности: а именно ограничиться тем, чтобы напомнить великим мира сего об их долге перед малыми?

Иными словами, не является ли единственно возможной и вероятной профилактикой для этой странной планеты – абсолютно вычурной и безрассудной – осознание обеспеченными людьми своего морального долга облегчить участь обездоленных и насколько это возможно организовать экономику по принципу приемлемого распределения в пользу последних? Что, заметим мимоходом, и являлось моральным кодексом аристократии прошлого до тех пор, пока она не испортилась от чрезмерной цивилизации. И в этом смысле Жан-Жак Руссо лишь обрисовал положение вещей, весьма вероятно во многом обязанное версальскому двору и тщеславному и одержимому манией величия Людовику XIV, которого некоторые считают истинным виновником деградации дореволюционного французского общества.

Остается только понять, возможно ли уничтожить несовместимость богатства и бедности. Ибо если этнологи описывают разные общества, где подобного антагонизма не существует, выходит, что великие господствующие цивилизации, такие, как наша, слепо подчинены этому роковому спаянному союзу, а следовательно, он является неотъемлемым органическим законом развития. По моему разумению антропологические исследования должны сосредоточиться на изучении психической мифологии народов как раз с этой точки зрения.

Если развивать эту тему дальше, зададимся вопросом – вероятно, успешной можно будет назвать ту цивилизацию, социальная жизнь которой будет основана на том, что богачи – чрезмерно не угнетающие и не презирающие бедняков – будут достаточно бдительны и не позволят им скатиться до нищего убогого состояния, а бедняки смогут жить и довольствоваться тем малым, что имеют? Малым, которое, если хорошенько всмотреться, зачастую щедро вознаграждается ощутимой и полноценной радостью жизни, недоступной богачам, которые большую часть времени деградируют среди кричащей отупляющей роскоши[38]38
   «Бедность – страдание. Но возможно, стоит предпочесть ее нелепым развлечениям так называемых высших классов, лишенных сердца и разума. Я счастлив, что теперь свободен от этого, и собираюсь держаться от них подальше до конца своей жизни». Байрон. «Переписка» (цитирую по памяти).
  «Когда я сравниваю людей наиболее противоположных состояний, я имею в виду аристократию и народ, последний, кажется, доволен самым необходимым, а другие живут в тревоге и несчастны среди чрезмерного достатка. Человек из народа неспособен творить зло, богач не желает творить никакого добра и может принести много бед. Один живет и действует среди вещей сугубо полезных, другой прибавляет к ним пагубные. Первый простодушно являет пример прямоты и грубости; у второго под корой вежливости течет сок испорченности и лукавства. Народ не блещет, умом, у аристократов нет души: у одного доброе нутро, но ничего снаружи; у других лишь наружность и внешний лоск. Нужно выбирать? Я не колеблюсь, я хочу быть народом». Лабрюйер. «Характеры». (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Учитывая сказанное, не такую ли цивилизацию мы имеем сегодня на Западе со всеми ее превратностями и обстоятельствами, свойственными играм одних с другими. Радиоведущий, по-видимому, в то утро разыгрывал перед наивным и великодушным итальянским философом роль – столь подходящую с этой точки зрения – признанного дипломата от правящего класса, уполномоченного даровать милостыню нижестоящим и позволить им думать, что их внимательно слушают, а с их требованиями считаются.

Допуск к радиоэфиру и признание в СМИ сегодня, безусловно, великолепный бальзам, смягчающий боль мелкобуржуазного унижения, наилучший способом усыпить законное недоверие к доминирующему классу, который удивительно похож, по крайней мере для людей любознательных, читавших исторические хроники, на тех, кто в 1788 году красовался в салонах Версаля, не заботясь о толпе честолюбцев, нетерпение и гнев которых незаметно назревали в приемных, которых они не желали слышать и которые, однако, ускорили ход событий.

А в то же самое время так называемые народные массы продолжали наслаждаться своим недолговечным здоровым счастьем в ожидании – о чем они и сами пока не знали, – что кто-то явится рассказать об их невыносимых страданиях, что блестящие буржуазные (а иногда и дворянские) ораторы – преследующие лишь собственную выгоду или ослепленные простодушным патетическим идеализмом соберут их вместе под лозунгами, кричащими о социальной справедливости, братстве, сияющей призрачной свободе, и раз и навсегда (как было во все последующие революции, взявшие пример с Франции) сбросят их из достойной бедности в постыдную нищету – как духовную, так и материальную.

Примеры столь многочисленны, что их скучно перечислять. Интереснее было бы попытаться выявить среди этих революций такую, итоги которой не привели к еще худшим последствиям. Однако если взять две самые знаменитые – французскую и русскую, – то первая очень скоро перешла в наполеоновскую бойню, а затем к власти вернулась самая расчетливая буржуазия (та, что доведет торжество капитализма и индустриализацию до крайности), а вторая после долгого периода беспримерной тирании тоталитаризма (сопровождавшейся бесчисленными убийствами, высылками и возвратом к самому гнусному массовому рабству[39]39
  Разумеется, я имею в виду ГУЛАГ. (Примеч. автора.)


[Закрыть]) завершилась созданием наихудшего мафиозного государства из всех когда-либо существовавших на земле.

Но в то утро на радио знаменитый философ искренне и с воодушевлением отвечал на вопросы, охотно обсуждал свои прошлые ошибки и пытался развивать совершенно новую теорию возможного социального улучшения путем постепенного осознания, что «люди» (эта магическая категория) должны воздействовать на собственную отчужденность – разумеется, без всяких уточнений насчет того, какими средствами этого достичь. Как сказал юморист: «Обожаю теорию за то, что она освобождает от перехода к практике». Продолжая, однако, размышлять об этой щекотливой проблеме перехода к практике и к месту событий ярких и трагических, – свидетелем которых стал прошлый век, мне вспомнились слова из книги братьев Таро[40]40
  Жан (1877–1952) и Жером (1874–1953) Таро – французские писатели-братья, члены Французской академии, лауреаты Гонкуровской премии.


[Закрыть], которые я привожу здесь по памяти:

У подобных режимов есть неизбежное свойство взывать к сознанию народных масс, учреждать бесконечные контролирующие органы и быстро создавать новый привилегированный класс, еще более многочисленный, испорченный и бесполезный, чем прежний.

* * *

В другой раз, также по радио, которое я за городом слушаю очень часто, была передача о «Загадочном Арагоне».

Финкелькраут, ведущий, с простодушием (чересчур подчеркнутым, чтобы быть искренним) задает вопросы двум последним биографам поэта.

Все трое поражаются его «загадочной, таинственной, удивительной» двойственности, как в социальной, так и в личной жизни.

Помимо прочего, долго обсуждаются его политические противоречия, а также такие несовместимые (на их взгляд) факты, что великий писатель и романист мог быть убежденным сталинистом.

Говорится также о жалкой комедии великой любви, которую они с Эльзой четверть века разыгрывали для поклонников и трагическая кульминация которой выражена в одном из последних писем (теперь опубликованных) «сообщницы», где она неожиданно изобличает роль манекена, которая была отведена ей в этом спектакле, обвиняет великого возлюбленного в такой огромной любви к себе самому, какую только можно вообразить, и заключает свое послание страшной фразой: «И даже когда я умру, моя смерть будет чем-то, что случилось с тобой!»

Далее комментаторы приводят разные оправдания гению: это из-за любви и сложностей, сопровождающих любовь к народу, женщинам и литературе, Арагон дошел до постоянного раздвоения личности, не умея примирить разные полюса своей жизни. Ни разу не прозвучало ни малейшего намека на тщеславие, честолюбие и жажду признания, свойственные «великому человеку».

И в тот же вечер моя приятельница, которой я пересказал передачу и которая долгое время была замужем за человеком таких же свойств, сказала: «Конечно, они об этом не говорят, ведь ими руководят те же чувства. Честолюбие для них – слепая зона».

* * *

На волне «Франс кюльтюр» теолого-философская передача о знаменитом доказательстве святого Ансельма[41]41
  Ансельм Кентерберийский (1033–1109) – католический богослов, философ, архиепископ Кентерберийский. Обосновывал возможность доказательства бытия Бога с помощью онтологического доказательства, им же впервые и сформулированного в трактате «Proslogion».


[Закрыть], которое, по мнению двоих приглашенных (одного иезуита и профессора философии, убежденного католика), ни в коем случае не могло быть опровергнуто Кантом, так же как «многие люди» – не правда ли – судили о нем чересчур поспешно…

Это доказательство – украшение того, что они называют негативной теологией[42]42
  Негативная теология, или апофатическое богословие – богословский метод, заключающийся в выражении сущности Божественного путем последовательного отрицания всех возможных его определений как несоизмеримых ему, познание Бога через понимание того, чем Он не является.


[Закрыть], – состоит вовсе не в том, чтобы доказать, что Бог существует, а в том, что Он невозможен, сообразуясь с точными и верно сформулированными законами логики, подтвердить, что Бога нет. Еще более утонченная формулировка, насколько я смог понять: Бог есть то, что вечно пребывает превыше всего сущего и находится за пределами самых широчайших понятий, когда наши мыслительные способности уже исчерпаны.

Это последнее определение, которое, по-видимому, перекликается с теорией некоторых светских философов о «всеобъемлющей реальности», по-моему, прекрасно сочетается с неким мистицизмом, который иногда во мне обитает – отдельно от разочарования ближайшим будущим мира – и поддерживает мой врожденный (тем не менее слегка своевольный…) оптимизм в том, что касается его дальнейшего развития. Однако, несмотря на это интуитивное необходимое согласие, я остаюсь предельно внимателен – будучи с детства не в ладах с напыщенной неискренностью иезуитов и христианским рационализмом, – чтобы точно уловить момент, когда эта абстрактная идея тайком перейдет (этакая логическая уловка, сказал бы я…) в так называемые этические последствия. Да, мне давно известно, никогда нельзя упускать момент, когда подобные мыслители ловко тасуют колоду и тайно манипулируют реальностью.

Но мелкая уловка, безусловно, срабатывает, и на нас, без малейшего намека на причинно-следственную связь, снисходит – в данном случае под действием Святого Духа! – закономерная любовь Бога, ближнего, всеобщее милосердие и т. д.

Пора мне уже прекратить свою радиопроповедь.

Внезапно мне пришло в голову, что эта передача шла сразу после передачи Рут Стегасси (слушать которую в семь утра по субботам я теперь считаю своим священным долгом) под названием «Будни Земли», где говорилось о постепенном исчезновении на планете разных видов зерновых культур и, как следствии, унификации производства хлеба. Устрашающий факт разрушительного господства единообразной индустриальной мысли (на мой взгляд, иудейско-христианское повиновение, поймите меня правильно…) в сельском хозяйстве.

И, вновь размышляя о том, что я написал выше о стратегии воинствующей технократии, которая исподтишка старается поглотить все, что ей противится, я невольно подумал, что обе передачи шли друг за другом неспроста.