Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

Я продолжаю свое исследование, свою очень субъективную «прогулку» по гурмоновскому созвездию, и еще одно имя странным образом всплывает в моей голове: Байрон. Я догадываюсь, что такой активно-прагматичный романтизм – говорят, англичане мечтают с открытыми глазами, – бесконечные перемещения от высших духовных сфер к самым тривиальным (и наиболее неизбежным), характеризующим здоровую, спортивную погоню лорда Байрона за ощущениями, восхищал затворника и стреноженного фавна Гурмона.

Так случилось, что недавно я открыл еще одного из этих эрудированных писателей-проводников, тоже в наше время почти забытого, Фредерика Прокоша, который шутки ради написал поддельный дневник Байрона под названием «Рукопись из Миссолонги» и который также был читателем и поклонником Реми де Гурмона. Однако, перечитывая отрывок из вышеупомянутой книги с описанием воображаемой беседы Байрона с двумя его поклонниками, я замечаю, что в ней содержится самая суть того, что я называю скрытой гурмоновской философией. Случайность ли это?

Финлей спросил меня:

Не думаете ли вы, сэр, что у поэта есть обязательства перед обществом? Если поэт проповедует порок, может ли он оставаться поэтом?

– Платон в своем высокомерии (а, может, это больше предательство, чем высокомерие) исключил поэта из идеальной республики, – ответил я. – Он считал его зачинщиком смуты, силой, ведущей к анархии и упадку. Слепец Платон! Разве не видел он, что только возбуждающая анархия поэта может спасти общество, не дать ему быть задушенным догмами и учеными?

– Вы ненавидите ученых, сэр? – слегка скривившись, пробормотал Фоук.

– Не люблю и не ненавижу. Конечно, они принесли нам какую-то пользу. Но через пятьсот лет, когда Homo sapiens пожнет плоды науки, а ум индивидуума задохнется от догм, настанет конец. Всякий смысл жизни исчезнет. Такое случилось с другими животными, потерявшими свой огонь. То же случится и с человеком, когда в нем раздавят всякую любовь к жизни. Он будет желать лишь смерти, и род человеческий, размножившись сверх разумных пределов, с опущенной головой ринется уничтожать самого себя.

– Вы говорили об упадке, сэр, – заметил Финлей. – А что такое упадок?

– Это такой же естественный феномен, как сливы, что гниют в садах. В упадке есть хорошие стороны, как в осени есть красота. Поэт, безразличный к догмам и людям науки, видит то, чего они видеть не могут: тайный источник жизни. Именно так я понимаю суть слов «Сила проницательности поэта». Наши zeitgebundene[104]104
  Ограниченные во времени (нем.).


[Закрыть] нравственные принципы не имеют ничего общего ни с истиной, ни с поэзией. Поэт обращается к Вечности: взгляды нашего общества живут лишь десятилетие… и какое печальное, какое унизительное десятилетие!

– Все это слишком тревожно и слишком противоречиво, – с грустью заявил Фоук.

Я наполнил бокал.

– Забудьте то, что я сейчас сказал, – пробормотал я. – Надеюсь, вы будете столь любезны, что не станете повторять это в Бостоне. А теперь, дорогой Финлей, расскажите еще о господине Гёте. Носит ли он перчатки? Имеет ли он привычку оценивать? Хорошо ли скроены его панталоны? Ходит ли он на прогулку с зонтиком?

По правде говоря, прочная привязанность Гурмона к некоторым научным теориям кажется мне его единственной эстетической слабостью; однако следует помнить, что научный идеал, который его поддерживал (а иногда восхищал), был близок к идеалу Гёте, Александра фон Гумбольдта или, скажем, книге «Введение в изучение экспериментальной медицины» Клода Бернара, а также Пастера, Дарвина и Огюста Конта. Идеал науки грезился ему духом уточнения и проверки, однако странно, что он, автор изречения «бесконечные удовольствия логики» (которое предвосхищает современную теорию познания), он, почитатель Жюля де Готье («Путем практического применения своих достижений наука открывает в социальной жизни такой простор для развития промышленности, техники и торговли, а также всевозможного стремления к выгоде, что под видом улучшения жизни она скрывает угрозу осушить источники радости»[105]105
  Цитирую по памяти (из «От Канта до Ницше»). (Примеч. автора.)


[Закрыть]), мог множество раз, не впадая в рациональный мистицизм, подписаться под тем, что в остальное время его философия высмеивала. Никто, однако, не совершенен, и именно в этом еще одна прелесть Гурмона: в его способности мириться с противоречиями, в чем он является истинным мудрецом; не состоит ли истинная мудрость в том, чтобы с долей самоиронии принимать наши боваристские иллюзии?

А впрочем, чтобы немедленно оправдать его же собственными словами это научно-боваристское заблуждение, не нужно далеко ходить, достаточно процитировать два отрывка из «Диалога любителей», из которых понятно, что с таким скептицизмом осужденное выше стремление к выгоде еще далеко от возможности «осушить источник радости»:

Горстка человеческих знаний стала большой горой, но по ней ползают все те же муравьи. Галереи стали длиннее и все чаще сообщаются между собой, но шире и выше они не стали, в них все та же ночь.

Через несколько страниц он приводит великолепную цитату из Фонтенеля[106]106
  Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657–1757) – французский писатель и ученый.


[Закрыть]:

«Людям следовало бы запретить говорить о затмении, – сказала маркиза, – из страха, как бы им не припомнились все глупости, сказанные на эту тему». – «В таком случае, – возразил я, – следовало бы запретить вообще о чем-либо вспоминать и всякие разговоры о чем бы то ни было, ибо я не знаю ни одной вещи в мире, которая не была бы памятником какой-нибудь человеческой глупости».

Какой бы ни была «научность» Гурмона, теперь мне хочется сказать пару слов о некоторых аспектах его философии, благодаря которым он особенно дорог мне: прежде всего его утонченная и искусная защита язычества вопреки традиционному католичеству и, как следствие, его решительное сопротивление протестантству. Но сначала процитируем два отрывка из «Культуры идей», сдержанность и тактическая двойственность которых кажутся более глубокими и цивилизованными, чем пылкое исповедание атеизма некоего Мишеля Онфре[107]107
  Мишель Онфре (р. 1959) – французский философ и писатель.


[Закрыть]:

Религия – это очень сложный комплекс основанных на суеверии обрядов, с помощью которых человек добивается благосклонности божества. Такие системы невозможно изменить к лучшему, их нужно либо принимать такими, какими их создали предыдущие поколения, либо решительно их отвергать. Самые древние – наилучшие среди них; большая нелепость – хотеть сделать детские игры осмысленными, и величайшая глупость – хотеть усовершенствовать религию. Игры под наблюдением шутника-учителя остаются все теми же играми, хотя и не такими забавными; реформированные религии остаются религиями, но лишенными своей детской прелести.

(…)

Если не принимать во внимание ее кратковременные и локальные формы, можно сказать, что во все времена существовала только одна религия, религия народная, вечная и незыблемая, как человеческое чувство. Что изменилось, так это религиозный дух, то есть манера объяснять или отрицать символы. Но это происходит в головах, которые не нуждаются в религии, потому что они ее обсуждают. Истинная религия – предмет веры, а не ученых споров. Она предмет для испытаний, а не исторических и философских демонстраций. Оставили ли хромые паломники свои костыли в Эфесе или в Лурде? Очевидцы не задавались таким вопросом. Всякое понятие правды должно быть отринуто религиозным учением, даже правды относительной. Полезная религия живет, бесполезная умирает. Настоящая религия является некой формой терапии, но она идет дальше и исцеляет болезни более непонятные с помощью средств более наивных, чем естественная медицина. Она врачует даже смутное волнение бесхитростных душ, и это прекрасно. Для нее хороши любые средства, допустим; но то, что приносит пользу человеку, не нанося вреда остальным, не может быть плохо.

Далее следует его концепция искусства и успеха. В эссе, озаглавленном «Успех и понятие красоты» (включенного в сборник «Бархатный путь»), он противопоставляет, с точностью, полной скрытой иронии к вечным стенаниям «непонятых», силу и непоколебимость народного мифа об успехе, как критерия значимости, хрупкости и двойственности эстетической красоты, которая в конечном счете не что иное, как опознавательный знак касты изысканных – которым следовало бы ограничиться удовольствием ценить друг друга и запретить себе без конца поглядывать на более известных личностей – вечная комедия, которую каждая новая эпоха повторяет на свой лад и которая всегда будет лакомым кусочком для сатирика. Такое аристократическое, без малейшего презрения, попросту трезвое суждение было свойственно Барбе д’Оревильи, Вилье де Лилль-Адану[108]108
  Огюст Виллье де Лиль-Адан (1838–1889) – французский писатель, граф.


[Закрыть] (хорошо известно его влияние на литературное творчество Гурмона) и Жюлю де Готье, который в свою очередь противопоставлял меньшинство созерцателей большинству деятелей (те и другие держатся вместе благодаря синергии их механической пары, вращающей колесо мира…); но послушаем этот иронический отрывок, в котором столько здравого смысла:

Цель искусства – нравиться, а успех – по меньшей мере первое доказательство в пользу произведения. Нравиться, идея довольно сложная; ниже мы увидим, в чем ее содержание; однако слово уже может предварительно послужить. Итак, это произведение нравится. Из восторженных интонаций толпы выросла целая башня. Такова реальность. Нужно ее разрушить. Это не так-то просто, поскольку благодаря какой-то необычной магии почти все тараны, которыми по ней бьют, превращаются в контрфорсы, добавляя ей устойчивости своим весом. Нужно доказать этой цитадели, что ее не существует, а этой толпе, что она не расшатала все ее камни, что она лжива, одержима бесами или глупа. Подобное невозможно. Они считают ее прекрасной. И что же им отвечать, кроме как: да, это прекрасно.

И далее такое резюме «научной» точности (как он определял его смысл):

В итоге, то что каста (эстетов) зовет красотой, народ называет успехом; но он перенял у аристократов это слово, которое для него лишено смысла, и он пользуется им, чтобы повысить качество своих удовольствий. Это не так уж необоснованно, красота и успех имеют одинаковый источник в чувствах. Разница между ними лишь в разнице нервных систем, и эти разницы стали заметней. А впрочем, немногие люди способны на подлинное эстетическое чувство, большинство тех, кто его испытывает, лишь повинуется совсем как народ приказам хозяина, велениям воспоминаний, влияниям среды или моды. Существует случайная красота, столь же недолговечная, как успех увлечения. Произведение искусства, расхваленное кастой сегодняшней, будет презираемо кастой завтрашней; от него останется меньше, чем от произведения, брошенного кастой, но воспетого народом. Ибо успех – это явление, чья значимость растет вместе с пылью, которую он поднимает, с числом сторонников, которые пришли и составляют его кортеж. Чувства касты и чувства народа имеют одинаковый результат; природа, не совершающая скачков, не делает выбора. Речь идет о создании детей. Обоняние (или другое аналогичное чувство) павлиноглазки грушевой развито настолько, что женская куколка этой редкой бабочки притягивает целую уйму самцов туда, где накануне их не было и в помине. Подобная острота чувств была бы нелепа, если бы не помогала павлиноглазке выбирать самую вкусную пыльцу среди массы цветов или каким-то образом получать большее наслаждение и развиваться духовно, совершенствовать культуру своего разума. Она помогает павлиноглазке лучше заниматься любовью; это ее эстетическое чувство.

И наконец, на третьем месте его ниспровергающий взгляд на образование и так называемое знание. Именно здесь он заодно с Жюлем де Готье и Анатолем Франсом поднимается до восхитительной проницательности суждения. Мнение Гурмона об этом предмете в эпоху, когда свирепствует экзальтированное поклонение перед обязательным государственным образованием, неизбежно вызвало бы громкий скандал (и даже законное преследование за подстрекательство молодежи к уклонению), а потому я упоминаю здесь о нем с трепетом… На мой взгляд, это мнение может быть выражено следующим афоризмом, который на разные лады повторяется в его книге:

Обучая глупца, вы увеличиваете его глупость.

Ну а если конкретно, то вот что он говорит в замечательном отрывке из эссе «Важность образования» (из того же шедевра, каковым является сборник «Бархатный путь»):

…его [образование] характеризует единственный термин: абстрактность. В конечном итоге в преподавательских кругах пришли к выводу, что жизнь познается только в устной форме. Будь то поэзия или география, метод один и тот же: рассуждение, вкратце излагающее предмет, которое якобы его истолковывает. В конце концов, образование превратилось в методический набор слов, и классификация подменяет знание.

Самый умный и энергичный человек способен усвоить лишь малую толику прямых и точных понятий; и, однако, именно такие понятия действительно глубоки. Обучение дает лишь образование, знание дает жизнь. У образования имеется хотя бы то преимущество, что оно представляет собой обобщенное, сублимированное знание и может в малом объеме содержать большое число понятий. Однако внутри большинства умов эта пища не приносит пользы и не переваривается. То, что мы называем общей культурой, зачастую лишь комплекс чисто абстрактных мнемонических знаний, которые наш ум неспособен проецировать в реальную жизнь. Без очень живого и активного во всех смыслах воображения понятия, вверенные памяти, высыхают на безжизненной почве. Чтобы зерна проросли, необходима вода, которая их напитает, и солнце, которое поможет созреть.

Лучше не знать, чем знать плохо или мало, что, в сущности, одно и то же. Но известно ли нам, что такое неведение?

Читая этот отрывок, столь непочтительный по отношению к государственному образованию и к мифу об улучшении человеческой природы через знание, можно лишь вновь подивиться тому, что Гурмон ни разу не упоминает «Апологию Раймунда Сабундского», где Монтень защищает эту позицию с бесподобной виртуозностью:

Но когда бывало такое, чтобы наука, как о ней говорят, смягчала и уменьшала горечь преследующих нас неудач, что она может сделать такого, чего не сделало бы гораздо лучше невежество?[109]109
  Цитирую по памяти. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Этот городской отшельник, обреченный на заточение из-за своего уродства и который из своего духовного убежища царил в мире далеких образов и идей, парадоксальным образом восхвалял бурный мир природы, равно как и движущее миром дикое язычество. Мне приятно знать, что в конце жизни он снова познал любовь (пусть и платоническую, но для людей с богатым воображением этого достаточно, если не предпочтительнее…) и что эта любовь побудила его совершить последнее большое путешествие на пароходе по Сене в обществе его дорогой «амазонки»[110]110
  Имеется в виду Натали Клиффорд Барни (1876–1972) – французская писательница американского происхождения.


[Закрыть]. (И я тем более рад узнать, что они отправились посетить другого великого «собирателя идей», своего современника, еще одного замечательного scholar, которым был Морис Метерлинк.)

В заключение Натали Клиффорд Барни прекрасно резюмирует эту последнюю эскападу:

Слишком увечный телом, чтобы предаваться удовольствиям, слишком здравомыслящий, чтобы обладать честолюбием, водная прогулка в компании с амазонкой была для него благотворной.

И дальше:

Обезображенный плотью, бунтующий против Бога, сопротивляющийся всякой вере, он наконец нашел компромисс между любовью и религией в дружбе – этой религии духовной близости.

С удовольствием представляешь то высшее наслаждение, которым стало для старого потрепанного сатира это путешествие по Сене к берегам родной Нормандии в сопровождении полубогини, парижской Афины, которая, похоже, как хорошо его понимала и умела ценить по достоинству. Иногда в минуты щедрости жизнь делает такие замечательные подарки.

В заключение я последую примеру Джона Каупера Пауиса и процитирую стихотворение Гурмона «Опавшие листья», ибо главное, чем сегодня делится с нами Реми де Гурмон (я имею в виду нас, его немногочисленных почитателей), – это талант и усидчивое внимание, с которыми он сумел нам напомнить о богатстве нашей меланхолической латинской цивилизации.

 
Симона, любишь ли ты шорох шагов по опавшей листве?
Он подобен шуршанию крыльев и женского платья.
Симона, любишь ли ты шорох шагов по опавшей листве?
Однажды мы станем несчастной опавшей листвой,
Идем же, ветер нас гонит, и ночь на дворе,
Симона, любишь ли ты шорох шагов по опавшей листве?
 

Однако на протяжении лет, что повторяю эти строки, я понимаю, что последняя строфа изменилась в моем подсознании. Если задуматься о причине этого, то, кажется, я понимаю, что эта невольная замена (разве не так же всегда воздействует на нас магия чтения?) незаметно для меня создала прекрасный синтез моей возвышенной любви и вневременной дружбы к отшельнику-язычнику с улицы Сен-Пер. И мне чудится, будто его дорогой призрак шепчет мне на ухо:

«Дени, любишь ли ты шорох шагов по умершим душам?»