Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Старое времечко

Перечитывая некоторые главы этой книги и понимая, что она вполне могла называться «Досужие рассуждения о приметах времени», я не могу не сказать о том, что Александр Виалатт в своих колоритных «Хрониках горы», в свою очередь ссылаясь на ныне забытого автора Анри Пурра[53]53
  Анри Пурра (1887–1959) – французский писатель и этнолог, лауреат Гонкуровской премии.


[Закрыть] (ведь литературу, которую я люблю, составляет цепочка родственных друг другу писателей), называл «старое времечко».

Для меня знакомство со «старым времечком» началось в тот день, когда я очутился в дремотном спокойствии квартиры моей бабушки Мадлен, находившейся на одном из верхних этажей на Западной улице в Четырнадцатом округе Парижа. Ребенком я приходил туда каждый четверг и, едва переступив порог, с наслаждением погружался в некоторую замедленность, которой было отмечено все вокруг. И действительно, минуты, застывшая неподвижность самых мелких предметов и даже слова, которые мы с бабушкой говорили друг другу, казалось, парили в каком-то ином, беззаботном мире. Здесь словно царила некая безвременность бытия, старомодная и обветшалая, дошедшая из XIX века, когда мир был будто пронизан народной иронией, покорной судьбе, но наперекор всему жизнерадостной, которая меня успокаивала – она рассеивала глухую тревогу, которую мне, легковозбудимому и чересчур восприимчивому ребенку, внушал призрак недавней войны.

Там были большие стенные часы с боем, придававшие ритм времени слаженностью старинной точной механики. Казалось, в них само время двигало шестеренки с точностью и неторопливостью опытного мастера, добросовестного и полного удовлетворения от выполненного долга. На крошечной кухне Мадлен готовила мне знаменитый шоколадный пирог с каштановым кремом, который я обожал, а я, сидя у окна, из которого открывалось необозримое пространство серо-голубых оцинкованных крыш, наблюдал за ссорами и воркующим ухаживанием неизбежных голубей, резвившихся среди труб. Потом Мадлен мне читала или в сотый раз перечитывала отрывок из своей любимой книги «Сцены из жизни богемы» Анри Мюрже[54]54
  Анри Мюрже (1822–1861) – французский писатель и поэт.


[Закрыть], и совершенно очевидно, что эта книга повлияла на мой характер, уже тогда неуступчивый диктату «большого времени» – времени серьезной и респектабельной жизни, где часы и минуты строго сосчитаны и измерены в деньгах и где непреложно правило – все исполнять быстро.

Да, я проводил там благословенные часы, укрытый от лихорадки «Новых времен» – на этот фильм Чаплина я ходил совсем маленьким с бабушкой, которая смеялась без устали, словно веселое беззаботное дитя, каким она и оставалась, несмотря на полную унижений жизнь старой одинокой женщины. Думаю, именно у нее я ощутил вкус к этому старому времечку, по словам Виалатта, «лежащему за пределами всякой хронологии».

У нее, а еще, я думаю, в большой кухне на ферме в Турени, куда я приезжал в начале осени после летних каникул.

Пока над равниной дули первые шквалистые ветра, я сидел у большого глубокого камина, где горели обычные три полена, чья раскаленная сердцевина казалась скорее призрачной, чем реальной, и слушал нашу кузину Мари-Рен, которая вязала на длинных спицах и рассказывала мне, моей матери и сестре, как собака дралась с утками за еду, или о приключениях под хмельком рабочего из деревни – и в устах рассказчицы мелкие происшествия обрастали чертами авантюрных и шутовских трагикомедий. Наверно, именно там, в этой школе крестьянского наблюдения за самыми малыми вещами – я впервые понял, что может извлечь внимательный взгляд из самой обычной повседневности.

Но послушаем, что же говорит об этом Александр Виалатт:

Старое времечко; ткань каждого дня; чуждое календарю, без номера в альманахе; за пределами всякой хронологии. Столь неподвластное минутам, что его можно носить с собой и найти в чемодане нетронутым стрелками часов. Это действительность на каникулах. Когда оно начинается, она уже кончилась. Именно в этом оно старо. Оно состоит из всего, что происходит, когда не происходит ничего.

* * *

Я лишь хочу указать, что существует множество разных действительностей: большого времени, газет и истории, ревущая на всю планету, заглушая человеческий голос. И действительность времечка, составляющего ткань наших дней. Есть большое время, рождающее вихри, и малое, которое говорит вполголоса и ходит на цыпочках; которое всегда наполнено одним и тем же, одето в потертые одежды. Его можно принять за осколочек времени другой эпохи. То, что мы называем неактуальным, было актуально всегда. Человеку кажется, что эти два времени разнятся по своей структуре, составу, качеству, цвету, эпохе. И что малое время неактуально, потому что оно было актуальным вчера. Но оно станет актуальным завтра.

Да, по сути, я тоже хочу говорить о «старом времечке» в почти революционном смысле, поскольку в наши дни все взгляды прикованы к времени большому и чудовищно современному. И может, я даже хочу брать пример с одной знакомой одинокой старушки фермерши, которая каждый день в восемь вечера включает телевизор, чтобы «быть не одной» (как она говорит «с тех пор, как сын сломал печку и установил отопление»), но звук отключает, а когда на экране появляется кто-то, чье имя она припомнить не может, она поворачивается к телевизору спиной и спокойно продолжает чистить картошку.

Да здравствует французский снобизм

В прошлый четверг, когда я стоял под дождем в очереди в первый вечер открытия книжной ярмарки, мне вспомнилась такая же очередь (опять же под дождем) у стадиона «Ролан-Гаррос» в день открытия. То же нетерпение, та же неприязнь толпы к младшим офицерам те всего лишь сдерживали людей, чтобы обеспечить порядок досмотра, – которых самые нервные ворчуны тут же окрестили наемниками на службе у худшей из тоталитарных систем. Тут, скорее всего, имеет место типичное поведение мелкой буржуазии, желающей стать высшим классом. Это великий французский миф о льготах в обход закона, об очень важных персонах. Впрочем, вход, перед которым я стоял в небольшой толпе прочих писателей (толпе в каком-то смысле разочарованной… ибо каждый из нас желает быть творцом единственным и неповторимым, не так ли?), иронически именовался «входом в сераль».

Как и положено, все могучие гении, стоявшие здесь плечом к плечу в унизительной тесноте, друг с другом не разговаривали, зато исподтишка рассматривали остальных – вдруг попадется большая знаменитость (что было бы таким утешением при нашей республиканской уравниловке), – а заодно пытались оценить, способен ли их сосед разглядеть невооруженным взглядом мощный дар красноречия, носителем которого считал себя каждый из нас. Рядом со мной, также отгородившись оскорбленным молчанием, стояла – мне всегда везет в этом смысле – писательница по меньшей мере привлекательной внешности (если не считать насупленный вид, который привлекал меньше…). Невзирая на ее угрюмость, я робко попытался завязать разговор подходящей банальной шуткой:

– Я слышал, что во французской литературе сейчас писателей больше, чем читателей…

Девушка повернулась ко мне, окинула высокомерным возмущенным взглядом и с раздражением ответила:

– Что за чушь! Где вы услышали такой вздор?

– Кажется, согласно последним статистическим дан…

Но мне не удалось кончить фразу, потому что у нее зазвонил мобильный, и божественное создание принялось возмущенно рассказывать невидимому собеседнику о трудностях доступа в храм культуры.

Немного позднее я начал прохаживаться между стендами, где рассчитывал встретить знакомых. Со всех сторон «видные» личности изливали друг на друга обычный поток светских любезностей, и под звуки хлопающих пробок без конца повторялся внушительный список имен и цифр (имена лауреатов премий и объемы лучших продаж). Эти речи сразу напомнили мне о больших специальных кафе, где на множестве гигантских экранов высвечивались результаты скачек, розыгрышей лото и прочих подобных миражей, где каждый надеется сорвать большой куш.

Во время таких грандиозных собраний по интересам существует ныне официально принятый обычай (в общем-то вполне здравый) – и его строго придерживаются – подсознательно четко отсчитывать время (я бы сказал, с точностью до секунды), отведенное на разговор с одним и тем же человеком (надев маску живейшей заинтересованности в своем собеседнике – который обычно объясняет вам умеренный успех своей последней книги, – одновременно тайком высматривая других личностей, с которыми было бы полезно и престижно пообщаться). Некоторые, конечно, в этом настоящие виртуозы и порхают от одного к другому – совершая мастерские пируэты и антраша, – оставляя в каждом сладкое ощущение божественной благодати, которая снизошла на них, когда они «встретили вас именно в тот миг, когда они – ну, надо же! – разговаривали о вас с тем-то и тем-то, который вас обожает…».

Поскольку тщеславие не самый малый из моих пороков, должен признаться, что я никогда не мог устоять перед обаянием таких льстецов (когда мне случалось – увы, слишком редко – становиться их добычей) и им всегда удавалось заставить меня разинуть клюв и выронить сыр…

Были, по крайней мере, два светила нашего литературного небосклона, безупречно игравшие свою роль: вдали от пестрой толпы взаимных восхвалений они снова и снова прогуливались по широкому проходу меж главных стендов издательств, погруженные в пылкую беседу, и по их проникновенным лицам угадывалось все грядущее влияние на будущее остального мира!

(Учитывая вышесказанное, в виде эпилога к этой почти театральной хронике мне хочется повторить здесь свою любимую присказку – да здравствует французский снобизм и да продержится он еще долго! Если все же он должен быть, как некоторые полагают, необходимым противовесом, позволяющим французской культуре существовать и дальше. Действительно, не кажется ли вам, что мы одна из немногих стран Европы, где еще сохранились маленькие книжные лавки? И где (как это приключилось со мной позавчера) еще возможно завести разговор о литературе с таксистом (даже несмотря на то, что он оказался восторженным поклонником автобиографий! Что, на мой взгляд, вполне простительно и нравится мне гораздо больше, чем если бы он по примеру своих коллег оказался поклонником «автоаксессуаров»!). А главное, скажу в заключение, если этот снобизм позволяет некоему романтизму, каким бы приторным тот ни был, бросать вызов всеобщему экономическому диктату, который при поддержке оголтелого либерализма со всей решительностью занимает позиции, до сих пор принадлежавшие любви к прекрасному.)

Post-scriptum: заканчивая эту главу, я узнал, что в воскресенье вечером книжную ярмарку пришлось эвакуировать в течение чуть больше часа из-за угрозы взрыва. По-видимому, существуют опасности и посерьезней, чем всеобщий закон рентабельности, довлеющий над тем, что скоро наверняка будут называть обветшалым «модерантизмом» литературного языка.

Все новое – хорошо забытое старое

Поскольку меня попросили представить некоторых авторов в литературном журнале Театра де ла Колин, я также был приглашен на спектакли по двум пьесам Чехова, поставленным Аленом Франсоном. Первая, «Лебединая песня», представляет, собой одноактную пьесу, которая для меня всегда была одной из вершин искусства и мастерства Антона Павловича.

В ней мы видим старого актера, пережившего момент славы и спившегося, который посреди ночи просыпается у себя в уборной после попойки по поводу спектакля, выходит на пустую сцену и там случайно будит завернувшегося в занавес такого же старого театрального суфлера, которому и переночевать-то негде.

Эти двое старые приятели и оба страстно влюблены в театр. От радости, что встретились так неожиданно и никому неведомо среди ночи, они начинают в лирической русской манере декламировать стихи из великих пьес. Как всякий уважающий себя актер, старый комедиант страшный кривляка и при каждом названии пьесы или имени персонажа разражается вдохновенной тирадой с дрожанием в голосе, а единственный восхищенный зритель при малейшей, заминке готов подсказать текст или подать реплику второстепенного персонажа. Эти двое потрепанных плешивых старичков, с детским восторгом разыгрывающие отрывки знаменитых пьес поздно ночью в большом пустом театре, – очень типичные для Чехова образы, олицетворяющие великий момент поэзии и комического.

Я заранее предвкушал удовольствие со смехом и грустью от напыщенного смешного кривляния старого актера Василия Васильича Светловидова, который сам себя называл «выжатым лимоном» и «ржавым гвоздем», и почтительную горячность суфлера, как ко всему театру в целом, так и к былой славе фигляра, бывшего его воплощением. Само собой подразумевалось поскольку эта короткая пьеса (одна из самых коротких в репертуаре) замечательным образом возрождает традицию «театра в театре», что их гримасы и мимика, «человеческие, слишком человеческие», обещали – учитывая участие великолепных актеров – стать наслаждением для зрителя. Однако Ален Франсон на свой лад приготовил нам сюрприз, настоящий ход мастера, такого никогда не бывало, на такое никто не осмеливался! Он решил играть пьесу в почти полной темноте: тени двух главных героев можно было различить с трудом, и зрители только слышали голоса. Я был в восторге оттого, что столько народу собрали на радиопостановку! Во всяком случае, это было просто гениально!

Конечно, удовольствие, которое я предвкушал от игры Жан-Поля Русийона (его выбор на роль Светловидова казался мне совершенно оправданным, поскольку это сулило двойную дозу кривляния – похоже, Антон Павлович это предусмотрел), было полностью уничтожено, учитывая, что лиц актеров было не разглядеть, но я так гордился своим участием в этом авангардистском новшестве и тем, что присутствую при такой явной дерзости, что подавил разочарование, и по примеру других зрителей – партер был заполнен самыми «продвинутыми» людьми театра – я решил, когда упадет занавес (которого мы тоже не видели, а лишь угадывали), выразить свой восторг и бурно аплодировал вместе с бесновавшейся публикой – по правде сказать, чтобы заглушить в себе робкое желание возразить, которое, впрочем, быстро рассеялось, ибо все кругом, казалось, были так счастливы побывать в крупном столичном театре ради собственного просвещения! Грех бойкотировать это чисто парижское удовольствие…

Продолжение постановки («Иванов») развивалось в том же ключе. На этот раз режиссеру пришла блестящая мысль переделать пьесу Чехова в пьесу Брехта – актеры изрыгали свои реплики с каким-то раздраженным ожесточением!.. И снова публика была в явном восторге! Окончательно осознав, что мои жалкие предрассудки о русском театре меркли перед новаторской мощью такого гения, как Ален Франсон, я решил не ударить в грязь лицом. Поэтому после спектакля я, как мог, состряпал вежливую, достаточно уклончивую фразу на случай, если мне встретится кто-нибудь из пригласивших меня организаторов (словом, я собирался, выражаясь театральным жаргоном, complimentir[55]55
  Игра слов complimenter (говорить комплименты) и mentir (лгать).


[Закрыть] по всем правилам), но, к счастью, я никого не встретил и без лишних слов трусливо ретировался. Однако по дороге к метро мне вдруг вспомнился отрывок из знаменитого дневника (1921–1923) критика Шарля дю Боса, упоминавшего модного в 20-х годах режиссера, пресловутого Фирмена Жемье, где говорилось следующее:

Именно в этом наши взгляды кардинально расходятся. Жемье – типичный дикарь, а в дикаре страшнее всего то, что когда он ухватится за какую-нибудь идею, то уж больше от нее не отступит. Он исповедует принцип, что народу доступно все, и я не говорю, что такого не может быть, но чтобы добиться этого, необходимо искусство в наиярчайшем своем проявлении, а вовсе не уничтожение всякого искусства – во что он верит и что практикует, – дабы заручиться поддержкой любой аудитории. Грустно то, что некоторые человеческие качества Жемье делают его невосприимчивым к убеждению. Он искренне прост, даже скромен, но увы! тем более упрям. Именно на примере таких, как он, лучше понимаешь необходимость – если есть желание вмешиваться в театральное искусство – позиции в некоторой степени скептической и экспериментальной, во всяком случае открытой. Никогда не забуду глубоко комичную сцену, при которой присутствовал в пятницу утром 21 апреля в почтовом отделении в гостинице «Коннот». Театральный критик из «Кристиан сайенс монитор» Перси Аллен попросил у Жемье интервью. Явившись на встречу с опозданием на пять минут, я застал их обоих. Перси Аллен, представлявший собой тип англичанина несколько languid[56]56
  Вялого (англ.).


[Закрыть] и не без притворства, по-французски расспрашивал Жемье о его планах. Жемье немедленно изложил ему свой взгляд на Гамлета. «Персонаж Гамлета до сих пор не был правильно истолкован, поэтому он и непонятен публике. Я собираюсь показать его совершенно простым. Когда Гамлет произносит монолог, он в действительности обращается к зрителю, и потому именно в этот момент я спускаюсь к зрителю». – «Вы имеете в виду, что вы “мысленно” спускаетесь в зрительный зал?» (Акцент, мягкость и blandness[57]57
  Вкрадчивость (англ).


[Закрыть] Перси Аллена невозможно забыть); «мысленно» – было спасительной жердью, которую он протягивал Жемье, чтобы тот не потонул окончательно; но это слово, как обычно, вызвало совершенно обратный эффект, и Жемье воскликнул: «Ничего подобного.

Я действительно спускаюсь в зрительный зал, дохожу до третьего ряда партера, а может, и до шестого, а когда монолог Гамлета закончен, поднимаюсь на сцену: таким образом, как вы видите, у публики не останется никаких сомнений». После такого Перси Аллену пришлось прибегнуть к обычному в подобных случаях ответу: «О, понимаю, понимаю, это очень интересно».

И вот, припомнив эту рассказанную дю Босом сцену, пока я ехал по девятой линии, я нашел жалкое утешение в том, что наконец смог применить поговорку, которая давно вертелась у меня в голове: «Все новое – хорошо забытое старое».

Что такое дурак из Парижа?

Настала пора отпусков, и, поскольку, как я догадываюсь, многих из нас посетит здравое желание съездить в деревню или на море, мне кажется необходимым, после того, как я уже высказал свои взгляды на проведение досуга, предупредить туристов, которые захотят сойти за своих или просто остаться незамеченными во французской провинции, о главных ошибках, которых следует избегать.

В самом деле, если каждый без особого труда может– со времен некоторых политических событий – точно представить себе, кто такой международный дурак, и если некоторые из нас могут точно определить, что такое парижский дурак…

…достаточно, например, представить, как вы стоите на одной из улиц Марэ и объясняете какой-нибудь завороженной юной красотке теорию деконструкции Деррида (то, что вам на эту теорию наплевать, а девушка считает своим долгом притворяться, что ей интересно, не играет никакой роли) в горячем лирическом порыве прямо посреди перекрестка… и тут вам раздраженно сигналит какой-то водитель, чтобы призвать к порядку. Ну как, хороший пример? Некоторые скажут, что достаточно просто представить жителя Шестого округа, который не знает, где самые лучшие суши, или никогда не слышал о «Кафе де Флор», или никогда не читал Филиппа Соллерса…[58]58
  Филипп Соллерс (настоящее имя Филипп Жуайо, р. 1936) – французский писатель, литературный критик, эссеист.


[Закрыть] Но это уже тонкости местного значения, которые попросту утомят читателя.

…итак, мне кажется, существует важный вопрос, которым не могли не задаваться многие среди нас: как можно опознать дурака из Парижа?

Некоторые недавние события моей беспокойной летней жизни, возможно, подсказали мне ответ на этот фундаментальный вопрос. И здесь я выдвигаю свою гипотезу в виде забавного случая.

Не так давно, прогуливаясь без всякой цели (по своему обыкновению) по одной из насыпей в порту Киберона – причина моего появления там для меня столь же загадочна, как и для читателя, я почти машинально приблизился к рыбаку, философски сидевшему с удочкой на несколько метров ниже. И тут у меня сами собой, как в каком-то безумном сне, вырвались нелепые слова:

– Сардин ловите?

Славный добродушный малый в кепке, сидя на складном стуле, поглядел на меня с глубокой досадой и, не ответив, скривился в красноречивой улыбке, чтобы вернее дать прочувствовать всю бестолковость моей шутки. В ту же секунду я осознал всю глупость, граничащую с оскорблением, которую совершил по чистой распущенности праздного туриста, и счел нужным извиниться, оправдывая свой странный поступок путаными объяснениями, которые, похоже, окончательно доконали несчастного рыбака – в общем-то очень мирного, – который ни о чем меня не просил и изначально хотел провести чудесное тихое утро за любимым занятием:

– Ну да, я понимаю, глупый вопрос, я совершенно просто так спросил. Да, у меня иногда бывает, говорю, не подумав, поэтому хочу извиниться… я просто хотел узнать, какую рыбу вы надеетесь тут поймать, я от природы любопытен и…

Рыбак перебил меня и сказал очень мягко, но отрезвляюще:

– Честно говоря, вот уже несколько минут, как я больше ни на что не надеюсь…

До меня наконец-то дошло – по натуре я тугодум, особенно в деликатных ситуациях вечно путаюсь в словах, – что мои поползновения сблизиться с коренным населением оказались так неловки, что впредь я решил полностью пересмотреть свою стратегию и ретировался, бормоча извинения, столь же нелепые, как и моя попытка завязать разговор. Однако когда я шагал вдоль набережной, где другие рыбаки, казалось, меня заприметили и при моем приближении старались не видеть меня в упор (я это словно радаром чувствовал), во мне зашевелилось подозрение, что сейчас я блестяще исполнил роль персонажа, известного в провинции под именем «дурак из Парижа».