Текст книги "Искусство почти ничего не делать"

Автор книги: Дени Грозданович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Пекин: оборотная сторона

Однажды, когда я имел неосторожное желание полистать газету, со мной приключилась странная вещь. Две статьи, расположенные рядом, но не имеющие ничего общего между собой, некстати отпечатались у меня в мозгах, которые у меня явно слегка набекрень…

В одной статье сообщалось, что пловец Бернар (фото его чудовищной неестественной мускулатуры служило подтверждением) только что выиграл заплыв на сто метров вольным стилем. А в другой, что верховный комиссариат по окружающей среде составил опись 131 французского пляжа, чистота которых ставилась под сомнение, а в будущем году планировал закрыть 57 пляжей Бретани, признанных опасными для здоровья.

Но закавыка оказалась в следующем: мне вдруг всерьез захотелось узнать не только, приходилось ли Бернару и его коллеге по спорту Лоре Маноду вольно поплавать (я имею в виду ради удовольствия или развлечения), но и приходилось ли им хоть раз в жизни плавать в море? На первый взгляд вопрос может показаться нелепым, однако он не так уж глуп для тех, кто знает, какой ежедневный режим с самого малолетства приходится соблюдать будущим чемпионам, которых периодически находят и тренируют с пяти-шести лет так, что у них совершенно не остается времени на развлечения.

Само собой разумеется, профессиональный пловец тренируется только в бассейне.

И мне вдруг показалось, что две эти разные статьи составляли мрачное целое.

Этот современный цирк с играми настолько хорошо организован властелинами нынешнего мира и взахлеб транслируется СМИ, которые (хотим мы того или нет) так или иначе им подчиняются, что их целью является скрыть от нас, в какой искусственный мир мы погружаемся. Мир, где «показатели» будь они якобы научные, спортивные, экономические или попросту статистические – всегда занимают первое место, чтобы нас воодушевить, дешево поразить, а потом весьма незаметно одурачить, вовлекая наши тела и души в бесконечный круговорот, без конца удаляя нас – и может быть, безвозвратно – от изначальной красоты природного мира и восхитительных удовольствий, которые он еще таит в себе (плавание в реке, море или озере – среди них одно из самых чудесных).

Мне действительно кажется, что современные Олимпийские игры, вызывающие такой ажиотаж даже у тех людей, от которых обычно ждешь спокойной рассудительности, представляют собой прекрасный образчик этого «лучшего из миров», к которому против нашей воли влечет наше безумное увлечение техникой. Самонадеянная уверенность во власти над Вселенной (или скорее: иллюзия неограниченной власти) – всего лишь фарс, который начинает трещать по швам.

Поскольку в предыдущей главе я рассказал свой настораживающий сон об Олимпиаде в Пекине, не могу хотя бы частично не привести здесь статью (за подписью Фанни Капель), которую я прочел сегодня в журнале «Телерама», в которой обсуждается документальный фильм, показанный на канале «Арте» во вторник 19 августа, и в котором мы видим оборотную сторону пекинской Олимпиады. Цитирую:

Пекин, один из самых загрязненных городов в мире, хочет навести красоту перед Олимпийскими играми, но «красивое» не всегда означает «экологически безопасное»: обустройство гигантских рукотворных зеленых массивов оборачивается огромными затратами энергии. Однако чтобы представить себе масштаб бедствия, нужно выйти за пределы китайской столицы. В соседних деревнях засуха, результат глобального потепления и массового уничтожения лесов в эпоху Мао, стала обычным явлением. Население вынуждено уезжать, оставляя после себя деревни-призраки. Песок из пустыни Гоби, подхваченный ураганами, которые случаются все чаще, долетает до Пекина. Единственное средство, предпринятое правительством для борьбы с этим явлением – посадка деревьев, – становится совершенно бессмысленным, поскольку молодые саженцы часто срубаются крестьянами на дрова.

Это тщательное документальное исследование приводит в ужас и демонстрирует не только экологические проблемы страны, но и ее диктаторскую атмосферу. Репортерам постоянно приходится согласовывать свои интервью с властями, а из уст китайских специалистов только и слышишь официальную пропаганду…

Возвращаясь к своему первоначальному размышлению, скажу, что я слышал, что пловцы высшей лиги проводили во время тренировок столько часов в бассейне – словно глухие и слепые роботы, – что, когда наступал перерыв, их зачастую приходилось вытаскивать из воды на специальных носилках и давать отдохнуть минут десять, прежде чем они снова обретали способность ходить. (Что касается их мыслей и простого мышления – несколько интервью с ними достаточно тому свидетельствуют, – тут проблем почти нет, ибо эта способность у них никогда не была развита.)

Рассказывают, что, когда королева Виктория пригласила одного из самых обаятельных индийских махараджей на священные для сердца каждого британца лошадиные бега, тот вежливо поскучал, а потом ответил хозяйке (которая спросила о его впечатлении), что ему не обязательно было дожить до пятидесяти четырех лет, чтобы узнать, «что одна лошадь может бежать быстрее другой».

Виртуальный мир

Несколько лет назад мне довелось присутствовать при одной ошеломляющей сцене, которая, как мне кажется, вполне может служить иллюстрацией сегодняшней жизни.

Каждый день я приезжал к двенадцатилетнему мальчику, которому давал уроки тенниса. Он был единственным сыном богатых родителей (отец отставной военный высокого ранга), не желавших, чтобы сын проводил все свое время в специально обустроенной для него комнате на цокольном этаже их огромного дома, расстреливая на экране компьютера десятки страшных врагов, которые так натурально корчились под пулями, прежде чем рухнуть на землю (вот только кровь не лилась: это были удивительно опрятные мертвецы, исчезавшие в виртуальных недрах без всяких следов…).

Ликвидация велась – под оглушительный шум автоматных очередей – согласно выбранным средствам: базуками, пулеметами, автоматами Калашникова, ручным скорострельным оружием, огнеметами, пушками, затем ножами, топорами и даже палицами с шипами во время ближнего боя.

Я насчитывал сотни виртуальных убитых в неделю.

Частенько из симпатии к этому пареньку, от природы обаятельному, но замкнутому, стеснительному и очень неловкому на теннисном корте (совсем неопасные резиновые мячики, которые я не спеша посылал ему, летели к нему слишком быстро и, казалось, поражали его своей реальной плотностью), я оставался с ним в его видеобункере понаблюдать за игрой. Во время боя я замечал непримиримость на его лице, быстроту и точность реакции, в отличие от его поведения на корте, здесь он не знал ни малейших сомнений. Однажды он рассказал мне, что мечтает стать боевым летчиком ВВС.

Как-то после обеда я застал следующую сцену: по какой-то причине (вероятно, чтобы отдохнуть от тяжелой работы безжалостного терминатора…) Жед – так звали мальчика – забрел в уютную гостиную родителей посмотреть документальный фильм о животных. Сидя рядом, я видел, с каким восторгом смотрел он на невинных животных до тех пор, пока (фильм снимался в Эфиопии) не показали эпизод о засухе в саванне. Томимые жаждой животные устремлялись к болоту, где еще оставалась вода. В болотной грязи прятались хитрые крокодилы, терпеливо поджидая добычу. Стоило грациозной антилопе приблизиться, как хищник сделал бросок, схватил ее за ногу и потащил под воду. Жертва отбивалась до тех пор, пока не была разорвана на куски.

При виде этого лицо Жеда скривилось, он начал кричать от ужаса, а потом истерически зарыдал. Отец, перепуганный неожиданным шумом, вошел и, увидев, что на экране сейчас разыграется другая подобная сцена, крикнул:

– Немедленно прекрати смотреть эти ужасы, это невыносимо!

Потом схватил пульт и решительно выключил телевизор, чего обычно раньше не делал даже при самых жутких сценах телерезни.

Когда я рассказал эту историю партнеру по теннису, по профессии гражданскому летчику, но учившемуся на летчика-истребителя, тот заявил, что теперь этот паренек прекрасно подготовлен для того, чтобы стать военным пилотом. Дело в том, что современные летчики бомбят цель с очень большой высоты и так быстро, что все, что они успевают увидеть на экране, очень напоминает видеоигру. Для них реальный мир представляется чем-то абстрактным. Равно как и реальные жизнь и смерть…

– Можешь мне поверить, – добавил он, – я в детстве и почти всю молодость был точно таким же. Для меня и моих приятелей война, смерть, кровь, взрывы и все такое… было совершенно ненастоящим. Мы же почти не спускались на землю! А однажды во время наземных маневров (это один раз было), когда мы случайно оказались на ферме, я видел, что мои товарищи смотреть не могли, как хозяйка спокойно резала горло утке, чтобы приготовить ее на ужин.

Крестьянин и изгнанники постмодерна

Миновав узкие однополосные дороги, петлявшие то вверх, то вниз между лесистых холмов и лугов, с которых невозмутимые коровы глядели на нас – я прямо чувствовал это с каким-то безропотным скептицизмом, мы съехали на грунтовую дорогу, настолько ухабистую, что хотели уже было повернуть обратно, когда наконец увидели поляну на опушке леса, где нашим взорам открылась большая старинная ферма, куда нас пригласили с группой таких же любителей на так называемую «экскурсию по мастерской», организованную семейной парой, скульптором и художницей.

Для начала нас провели в просторный высокий амбар, переделанный в мастерскую скульптора. Там стояли огромные металлические композиции, либо отлитые целиком, либо сваренные из кусков листового железа, представлявшие собой разные периоды творчества мастера. Эти немного загадочные предметы – освещенные естественным зеленоватым светом, исходившим от высокой бамбуковой рощи за огромной застекленной стеной, – на мгновение показались мне разбросанными, а затем заботливо собранными экземплярами коллекции метеоритов какого-нибудь эксцентричного археолога.

Затем нас пригласили в другой амбар таких же (надо сказать, почти потрясающих) размеров, где на оборудованном мезонине, освещенные бледным светом дождливого дня висели абстрактные картины, манерой письма напоминавшие стиль Полякова[66]66
  Серж Поляков (1900–1969) – французский художник, выходец из России.


[Закрыть] и Брама Ван Вельде[67]67
  Брам Ван Вельде (1895–1981) – нидерландский художник-абстракционист.


[Закрыть]. Как и в мастерской скульптора, мы некоторое время слушали пояснения художницы (всем известно, что в наши дни «произведения искусства» не могут обойтись без комментариев, поясняющих суть проделанной «работы»).

Далее визит продолжался по остальным пристройкам бывшей фермы, где были оборудованы жилые помещения и прочие удобства, все было устроено элегантно и с изысканным вкусом, свойственным творческим натурам, когда они вкладывают свой талант в старые утилитарные постройки, изобретательно подчеркивая размеры помещений, где они поселились, словно улитки в новой раковине (бывшие хлебные печи, стойла, кормушки, сложные строительные конструкции, в уголках разнообразные старинные инструменты).

При виде такого контраста меня постепенно охватило какое-то недовольство; от столкновения, если можно так выразиться, двух культур, поставленных рядом или, вернее, наложенных одна на другую – интеллектуального эстетизма, глубокого рационализма, патетического мудрствования городской культуры и неосознанной, интуитивной и скорее «молчаливой» древней, традиционной крестьянской культуры.

Честно признаться, я никак не мог как следует сосредоточиться на скульптурных композициях из сваренных металлоконструкций, взгляд то и дело притягивали ржавеющие в углу части старого плуга, кучка колесных ступиц, рессоры от конной повозки, изящные подножки, сиденья и прочие хитроумные детали, выполненные явно с большим старанием кузнецами прошлого, а особенно сложный высокий каркас, в ту эпоху наверняка смонтированный «подмастерьями». Я также не мог уделить должного внимания картинам со столь же абстрактными названиями, взгляд немедленно отвлекался на пейзаж, который – как на средневековых миниатюрах – обрамляла искусно сделанная оконная рама в толстой стене, в маленькое окошко виднелся луг, поднимавшийся по пологому склону поросшего лесом холма (в этот предвечерний час, окрашенный в несравненные тона берлинской лазури). Тогда я тайком подумал (стараясь по возможности отогнать эту мысль, я ведь знаю, насколько она кощунственна или, вернее, очень неполиткорректна), что для тех, чьи глаза еще настолько чувствительны, чтобы сравнивать внешний облик по морфологии (следуя заветам гётевской науки), никаких сомнений не оставалось: упадок и закат этого мира со всей их привлекательностью – печальной поэзией руин – были представлены здесь во всем своем неотвратимом и несколько удручающем великолепии.

Еще я подумал о том, что Шпенглер в своей удивительной книге с незаслуженно скандальной репутацией «Закат Европы» называет «псевдоморфозой», а именно водворение молодой культуры в границы более древней, когда молодая, несмотря на отчаянные усилия, не может по-настоящему существовать в отлитой не для нее форме, чей сияющий духовный магнетизм еще настолько силен, что душит робкие попытки обновления. Эта промелькнувшая мысль заставила меня понять, что мы, вновь явившиеся, только и можем, что покрывать старые вещи излишне жеманными и, скорее всего, ненужными украшениями…

Это впечатление укрепилось еще сильнее после внезапно произошедшего мимолетного, но показательного события: точно также, как теперь в Авероне, несколько лет назад мы посетили другое прелестное местечко в горах, которое В. и А. тоже купили и, как новые хозяева, рассказывали нам, как тяжело и, скажем прямо, невыносимо, как физически, так и морально (особенно зимой), жилось здесь раньше, в этом уединенном уголке, когда даже элементарных удобств еще не было, и пока они весело тараторили эти общепринятые истины, близкие большинству «развитых» людей современного мира, по чистому совпадению (?) у них гостил бывший хозяин фермы, древний старичок с палочкой, раз в году навещавший эти места.

Тогда же я узнал, что этот крестьянин, жертва массового исхода из деревень, продал семейную ферму, чтобы уехать с женой на заработки в Париж, где оба устроились – она санитаркой, а он поваром – в приют для умалишенных, и с тех пор жили (по словам наших друзей-художников) в парижском пригороде, одном из этих безликих районов, наспех построенных в пятидесятые годы для размещения прибывающей рабочей силы, которую выманивал из глубокой провинции великий мираж торжествующей промышленности.

И тут случилось нечто удивительное, когда старичок несколько растерянно – как, вероятно, бывало каждый год – оглядывал бывшее «нищее захолустье» своей юности и расспрашивал, гнездится ли еще столько же ласточек под крышей амбара, прилетают ли к колодцу синички, можно ли еще у болота встретить лису, барсука и цаплю, он вдруг залился слезами. Все присутствующие бросились его утешать, спрашивая, что случилось, а когда он успокоился, то сказал только: «Да просто прошлое вспомнил!»

Остальные с облегчением покивали.

Я же не мог не думать о том, что этот старик, сам того не осознавая, – хотя, по-моему, мы со своей стороны все интуитивно почувствовали, а охватившее нас оцепенение это подтвердило, – что да, сам не до конца понимая, старик оплакивал нас всех (жалкие кошки-мышки между городом и деревней), нашу ничтожную жизнь изгнанников постмодерна.

Конечная цель искусства!

Я знаю Франсуа Б. очень давно и, следовательно, могу подтвердить, как обычно принято говорить в таких случаях, он пережил много разных «периодов». Одно время он писал акварельные миниатюры в очень маленьких блокнотах, которые никому не показывал.

А это, как нетрудно догадаться, не способствовало его известности.

Затем наступил довольно длительный период увлечения чем-то вроде кубизма, иногда с грандиозными озарениями, и, если очень вежливо попросить, он даже мог что-нибудь показать. Однако стоило вам по неловкости высказать восхищение, он тут же прекращал показывать что бы то ни было, потому что уже в то время не доверял комплиментам и пространным рассуждениям, если они касались искусства или художников. Дело в том, что Франсуа Б. никогда не был точно уверен – хотя всю жизнь посвящает этому большую часть времени, – что он хочет заниматься живописью. В основном ему нравится, как он всегда говорил, намазывать краску на мастихин.

Дюбюффе[68]68
  Жан Дюбюффе (1901–1985) – французский художник и скульптор, основатель художественной концепции ар-брют, «грубое искусство».


[Закрыть] в период написания книги «Каталоги и последующие записи» часто говорил о подобном типе одержимости.

Затем наступил длительный период символизма, во время которого Б. писал только хижины, деревенские домики, что-то вроде беседок в заброшенных садах или на невозделанных полях. Иногда он давал понять – и мы как будто смутно его понимали, что для него эти хижины являются символом «идеального убежища», где можно спокойно поразмышлять – вдали от бурлящего мира – обо всем на свете, например, о своем художественном призвании.

По окончании очередного периода, позднее, уже в Вексене, где по утрам он только копался в городе, а после обеда озадаченно смотрел через окно своей мастерской в мастерскую дома напротив, где суетился его сосед, знаменитый художник, жаждущий оставить потомкам драгоценное наследие (который, несмотря на преклонный возраст, сутками напролет работал, выбиваясь из сил, пока однажды ночью в мастерской не случился пожар, и все его полотна сгорели!), сам Б. – надо сказать, немного разочарованный – некоторое время пребывал в меланхолии и часто ходил наблюдать («с большим сочувствием», как он выразился) за утками, которые плескались в пруду неподалеку, а потом вдруг решил заняться почти научным изучением возможностей цветового спектра. Плодами этого опыта стали зачастую захватывающие абстрактные композиции, хотя иногда (по его словам) совершенно неудачные.

Вскоре после этого им заинтересовались коллекционеры и купили несколько его картин. Б. довольно быстро отвадил их и стал посещать больницу для стариков, утративших умственные способности, где, с одной стороны, проводил время, сочувствуя пациентам, а с другой стороны, создавая внушительную серию патографических портретов, на мой взгляд просто поразительных.

Затем наступил знаменитый период улицы Тексель в Париже, где в течение целых двух лет он в мастерской своего друга-художника каждый день писал на одном и том же холсте, вечером стирал созданное за день, а утром начинал снова. Один друг-американец (философ по профессии) наблюдал за ним в течение полутора лет, не смея вмешаться, а потом отважился наконец заметить:

– Знаешь, ты непрррав, иногда у тебя очень хор-ррошо получается!

Как будто все дело в этом! Но, увы, американцы, даже философы, весьма прагматичны!

Одно время Б. совсем перестал писать и проводил время, весело болтая по телефону с малознакомыми людьми.

Однако на протяжении всех этих лет в различные периоды одно оставалось неоспоримым: Б. никогда не прекращал рисовать – просто не мог! И я не единственный, кто считает его замечательным рисовальщиком. Единственная проблема с рисунком в том, что для него он слишком прост и очевиден и что, по его собственному признанию, ему нужно совсем другое. Что именно, это вопрос довольно запутанный, если не сказать метафизический, – на который он не только не готов, но и совсем не уверен, что хочет получить ответ!

Между тем, однако, он поселился в Бретани и выстроил мастерскую на берегу моря, где ежедневно создает совершенно необычные цветные геометрические сочетания, при виде которых поднимается настроение. Я частенько прихожу туда после обеда посплетничать, расслабиться за беседой и проникнуться этим настенным калейдоскопом, который, должен сказать, приводит меня в совершеннейший восторг.

Попивая превосходный чай «Русский вкус», мы конечно же без конца обсуждаем коренной вопрос «конечной цели искусства и творчества» и как двое друзей из басни чань, которые покатываются со смеху, потому что случайно встретились осенним днем на горной дороге – мы часто хохочем без удержу.

Но однажды ответ на вопрос явился без спросу. Некая старушка бретонка, которая часто ходит по дороге мимо мастерской, остановилась, чтобы поболтать с нами о пустяках – своим наметанным глазом она безошибочно определила в нас знатоков этого дела, чем мы всегда и гордились. Но как раз в тот момент яркое солнце осветило картины на стене мастерской. Она, конечно, заметила их и спросила:

– А это для чего?

Б. тут же ответил:

– Для красоты!

– А! Ну надо же! – сказала старушка. – Ладно, господа, до свидания, приятно повеселиться!

С того самого дня – а случилось это не так давно – мы порешили, что старая бретонка права и мы должны продолжать приятно веселиться – как и раньше, только не задаваясь больше вопросами, я – заполняя блокнот трагикомическими заметками, а Б. – старательно создавая свои хроматические гаммы, с каждым разом все более точные и изысканные.

Недавно, когда я снова зашел в мастерскую, то был потрясен и подумал, что в случае с моим другом игра действительно стоила свеч!