Текст книги "Его пленница. На грани ненависти (СИ)"

Автор книги: Дарья Милова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 17.Вадим

Чёрт. Чёрт. Чёрт.

Эта новость не укладывалась у меня в голове, как бы я ни пытался.

Я мог ожидать чего угодно от Лазарева, но не этого.

Савелий. Ублюдок. Троицкий.

Имя, от которого у любого нормального человека внутри всё переворачивалось, а у меня – закипало. Я видел, как он смотрит на женщин. Как он трогает их, будто покупает кусок мяса на рынке. И теперь этот мразь должен положить руки на Беду?

Да чтоб я сдох, но этого не случится.

Я стоял у окна, сжимая телефон так, что суставы побелели. На кончиках пальцев пульсировала злость, а в голове вертелись только две мысли:

первая – вбить Троицкому зубы в глотку,

вторая – запереть Еву там, где её никто не достанет, даже сам чёрт.

И самое ебаное в этом всём – я даже не имел права на эти мысли.

Я рванул из дома, даже не сказав, куда еду.

Нужно было проветрить голову. И – найти Илью.

Руль дрожал в руках от того, как я вжимал его в ладони.

Асфальт под колёсами мелькал полосами, но дорога будто не кончалась.

Мы встретились там, где чужие глаза не смотрят.

Заброшенная автостоянка на краю промышленной зоны, возле старых ангаров, заросших бурьяном. Металлический забор, на котором облупилась краска, ржавая будка охраны, в которой давно никто не сидит. Здесь всегда тихо. Даже ветер свистит так, будто шёпотом.

Илья уже ждал – сидел на капоте своей чёрной «Ауди», курил и смотрел в никуда.

Я подъехал, заглушил двигатель и вышел.

– Лицо у тебя такое, будто ты кого-то похоронил, – бросил он, затягиваясь и не глядя на меня.

– Скоро похороню, – ответил я. – И это будет Троицкий.

– Троицкий? – Илья косо смотрит на меня из-под бровей, выпускает дым в сторону. – А он-то что тебе сделал?

– Он просто ублюдок, – роняю я, даже не пытаясь смягчить тон. – Но я здесь не за этим.

Я опираюсь ладонями о капот рядом с ним, чувствую под пальцами холод металла.

– Ты что-нибудь нашёл в компьютере Виктора?

– Нашёл кое-что интересное, – Илья медленно выпускает дым, глядя на меня так, будто проверяет, готов ли я это слышать.

– Только, предупреждаю, это про твою малышку.

– Говори уже, блядь, – роняю, чувствуя, как внутри всё напрягается.

– Её мать, Настя… умерла не от инфаркта, как тебе втирали, – он делает паузу, чтобы затянуться, и это бесит сильнее, чем сама новость. – Она наглоталась таблеток. Виктор это прикрыл так, что даже полиция не сунулась.

В голове мгновенно вспыхивает картинка: Ева, узнавшая это, и… чёрт. Нет, это её сломает.

– Сука… – я отворачиваюсь, сжимаю кулаки, костяшки белеют. – Зачем ему это?

– Вот это вопрос, – Илья бросает окурок под ноги, раздавливает подошвой. – Либо он замешан, либо ему было плевать. Но факт – он это скрыл.

– Пиздец… – выдыхаю, глядя в сторону ангара, но вижу перед собой только Беду. – Если она узнает…

– Не «если», – отрезает он. – Когда. Такие вещи не хоронятся навсегда.

Я разворачиваюсь к нему, в голосе появляется металл:

– Что насчёт Саши?

– По Саше пусто, – он пожимает плечами, но взгляд остаётся цепким. – Только характеристика. Виктор пишет, что он «отличный работник, лоялен, дисциплинирован». Всё.

– Хуйня какая-то, – роняю. – Виктор не пишет «просто так».

– Поэтому и говорю – копать надо глубже, – Илья чуть наклоняется ко мне. – Но ты, брат, сейчас по уши вляпался в Еву. А это уже мешает тебе видеть дальше её ног и рта.

– Остынь, – огрызаюсь. – Я держу всё под контролем.

– Конечно, держишь, – усмехается он, поднимаясь с капота. – Только не забудь, что контроль – это не когда ты кончаешь в неё, а когда можешь от неё уйти.

Я молчу, потому что ответить нечем.

Я завожу двигатель, но не трогаюсь с места.

Фары выхватывают из темноты куски забора и тени ангаров, но в голове – только слова Ильи.

Настя. Таблетки. Виктор.

Чем дольше думаю, тем сильнее понимаю – это не похоже на простое «не выдержала».

Нет. Кто-то мог помочь ей «принять решение».

Я сжимаю руль так, что он скрипит.

Если это правда, значит, Виктор не просто контролирует всех живых, он держит кость и на мёртвых.

Телефон на панели моргает сообщением от Ильи: «Держи себя в руках. Ищи, но не суетись».

Я усмехаюсь без радости. Поздно.

Я уже суечусь.

И я уже знаю, с чего начну.

С Троицкого.

Если Виктор решил продать Беду этому ублюдку, значит, или Савелий ему нужен как партнёр, или он держит на него что-то настолько мощное, что готов пожертвовать собственной дочерью.

В любом случае, я раскопаю.

Глава 18.Ева

В универе пахнет дешёвым кофе и чужими духами.

Я не должна была сюда приходить – домашнее обучение было отличной отмазкой держаться подальше от всего этого сборища. Но сегодня… мне нужна была она.

Вадим идёт чуть позади. Не как охранник – как тень. И я это ненавижу, потому что его присутствие всё равно чувствуется кожей.

Зал на втором этаже шумный. Сотни голосов сливаются в одну неприятную какофонию, пока я сканирую лица.

И нахожу её.

Кира.

Такая же, как всегда – волосы, собранные в небрежный хвост, чёрная кожанка, на губах блеск, который ей чертовски идёт. Она смеётся над чем-то, что сказал парень рядом, но как только замечает меня – смех замирает.

Я подхожу, и, конечно, несколько голосов из толпы находят время для идиотских комментариев:

– О, гляньте, кто вернулся из своего замка!

– Принцесса решила вспомнить, что у неё есть подданные?

Смех. Вязкий, мерзкий.

– Заткнитесь, – Кира бросает это спокойно, но так, что смех тут же обрывается. – Или я вам напомню, почему вы со мной не спорите.

Тишина. Я улыбаюсь, хотя внутри бурлит.

– Нам нужно поговорить, – говорю ей.

Она приподнимает бровь.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, – повторяю, и, не дожидаясь согласия, беру её за руку и увожу прочь, чувствуя, как за спиной Вадим меняется – становится внимательнее, настороженнее.

Мы выходим в пустой коридор, где запах пыли и старой краски, а не чужих насмешек. Кира прислоняется к стене, скрещивает руки на груди.

– Ладно, Лазарева. Что за срочность?

Я разворачиваюсь к Вадиму, который стоит метрах в трёх, и всё ещё наблюдает за нами так, будто мы в зоне боевых действий.

– Ты не мог бы уйти? – говорю ровно, но с намёком на раздражение. – Девчачьи разговоры.

Его бровь чуть приподнимается, уголок рта дёргается.

– Будешь должна, Беда, – тихо бросает он, и этот тон заставляет меня на секунду пожалеть, что вообще открыла рот.

Я закатываю глаза и поворачиваюсь обратно к Кире. Вадим уходит медленно, будто проверяет, не передумаю ли я, но всё же скрывается за углом.

– Ого, – Кира улыбается, качая головой. – Как ты приручила этого зверя?

– Сексом, – отвечаю я так буднично, что Кира сначала даже не понимает, что я сказала.

– Чт-чтооо? – у неё округляются глаза, и я вижу, как она на секунду теряет весь свой боевой настрой. – Ты… серьёзно?

– Знаешь… – я чуть наклоняюсь к ней и снижаю голос. – Для такого разговора нужно тихое место, десерт и кофе. И чтобы никто не мешал.

Кира медленно расплывается в ухмылке, в глазах загорается хищный интерес.

– Ну всё, Лазарева… теперь ты меня точно заинтриговала.

Она отталкивается от стены, будто готова хоть сейчас сорваться куда угодно.

– Веди.

Мы выбрали маленькое кафе на тихой улице, куда редко заглядывают студенты. Узкие столики у окна, запах свежей выпечки и кофе, лёгкая музыка вполголоса.

Вадим остался снаружи, как тень за стеклом – я чувствую его взгляд даже сквозь витрину, и от этого разговор кажется ещё более рискованным.

Кира делает первый глоток капучино, подаётся вперёд и, не мигая, смотрит на меня:

– Ну? Говори уже.

Я обвожу ложкой по краю своей чашки, тяну паузу – и всё же начинаю.

– Мы с ним… – я запинаюсь, но решаю сразу в лоб. – Спим.

Кира чуть не давится кофе.

– Охренеть. И как… он?

– Как наркотик, – выдыхаю я, и в голове вспыхивают сцены. – Он грубый, требовательный, и от него невозможно оторваться. В душе, в машине, в его комнате, в моей… даже возле окна, когда за стеклом шёл дождь. Он знает, что делает. И делает так, что я потом едва могу ходить.

Кира прикрывает рот ладонью, то ли шокированная, то ли откровенно завидующая.

– Господи, Ева…

Я улыбаюсь, но внутри всё греет воспоминание – горячая вода по коже, его пальцы на моём затылке, его голос, хриплый и низкий, приказывающий «глотай».

– И знаешь, что самое странное? – добавляю тихо. – Я понимаю, что это опасно. Что он может меня уничтожить. Но всё равно… хочу. Ещё. И сильнее.

Кира откидывается на спинку, качает головой:

– Лазарева, ты реально играешь с огнём. И по-моему, уже горишь.

Кира всё ещё таращится на меня, будто переваривает услышанное, а я кручу ложку в кофе и понимаю – надо выложить остальное.

– И это ещё не всё, – говорю, и голос у меня чуть тише, чем хотелось бы. – Отец объявил, что я… выхожу замуж.

– Чё? – у неё аж брови взлетают.

– За Савелия Троицкого, – выдыхаю.

На лице Киры сначала шок, потом откровенное отвращение.

– Ты шутишь. Этот ублюдок? Он же… ну, ты знаешь, кто он!

– Знаю, – перебиваю я. – Но отцу всё равно. Для него это «союз, который принесёт семье всё, что нужно».

Кира фыркает.

– Союз, блядь. Это же договорняк.

Я поднимаю взгляд от чашки.

– Он даже сказал, что мы виделись один раз, и этого достаточно. Слышишь? Один раз.

Кира всё ещё сидит, сжимая чашку, но я уже знаю, что хочу сказать – и, чёрт возьми, мне плевать, как это прозвучит.

– Я понимаю, что свадьбы не избежать, – начинаю, чувствуя, как в груди растёт злость вперемешку с какой-то обречённой ясностью. – Отец всё уже решил. Свадьба – это не вопрос «если», это вопрос «когда».

Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю ноги и продолжаю:

– И понимаю, что то, что между мной и Вадимом… – я усмехаюсь, но это больше похоже на оскал, – это не про вечность. Мы сжигаем друг друга, и однажды это пламя просто выгорит.

Кира чуть щурится.

– Но ты всё равно с ним?

– Да, – отвечаю слишком быстро, слишком честно. – Потому что сейчас я хочу, чтобы каждое прикосновение, каждое его «Беда» у меня в ухе, каждый раз, когда он держит меня так, что я забываю своё имя, – всё это было моим. Я хочу это прожить до конца, без остатка.

Я наклоняюсь к ней, шепчу почти заговорщицки:

– Пусть потом я окажусь в золотой клетке с этим ублюдком Троицким… но перед этим я буду жить. Так, что мне хватит воспоминаний, чтобы не сойти с ума в его постели.

Кира моргает, потом фыркает.

– Ты ненормальная.

– Я знаю, – улыбаюсь, делая глоток кофе. – Но лучше быть ненормальной с ним… чем нормальной с тем, кого ненавижу.

Мы замолкаем на пару секунд, а потом она добавляет, уже с тем самым её опасным прищуром:

– Ну что, Лазарева… тогда тебе нужно успеть всё. И, судя по твоему лицу, ты уже строишь план.

Я усмехаюсь и, не отрицая, отвечаю:

– Ага. И ты, возможно, будешь частью этого бардака.

Я ставлю чашку на блюдце и смотрю на неё чуть пристальнее.

– А что у тебя? – спрашиваю, делая вид, что просто из любопытства, но на самом деле вцепляюсь в каждое её движение. – Ты какая-то странная после того вечера… Или ты со своим таинственным мужчиной всегда такая?

Кира мгновенно делает невинное лицо, отпивает кофе, будто это способ отрезать разговор.

– Ничего нет.

– Ага, конечно, – я закатываю глаза. – Я знаю тебя девять лет, Кира. Мы с тобой со школы. Если я вижу, что что-то не так, значит, оно точно не так.

Она опускает взгляд на стол, крутит ложку, как будто думает, стоит ли вообще открывать рот.

– Ева… – начинает она медленно, – некоторые вещи лучше не трогать.

– Да брось, – подаюсь вперёд, опираясь локтями о стол. – Я же вижу, что у тебя в голове сейчас целый сериал идёт. Давай, выкладывай.

Кира закусывает губу, и это уже само по себе ответ.

– Ты всё равно не отстанешь, да?

– Даже не надейся, – я ухмыляюсь, но внутри уже знаю, что она сейчас скажет что-то, от чего у меня мурашки побегут.

Кира долго смотрит на меня, потом резко выдыхает, словно сбрасывая с плеч тяжёлый груз.

– Ладно, – говорит тихо, но с каким-то странным вызовом. – Я сплю с женатым мужчиной.

Я моргаю, пытаясь понять, это шутка или она совсем поехала.

– Серьёзно?

– Угу, – она откидывается на спинку стула, глядя в окно, будто ей плевать, что я сейчас подскочу и начну орать. – И он старше меня больше чем на двадцать лет.

Я почти давлюсь кофе.

– Ты… блядь, Кира…

Она усмехается, но это не весёлая усмешка – скорее, защитная.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что я дура, что это неправильно, что он меня использует.

– Так и есть, – я откидываюсь в кресле, скрещиваю руки. – А теперь давай рассказывай всё. Имя, кто он, как это вообще началось.

Кира закатывает глаза, крутит чашку в руках так, что ложка в ней звенит о фарфор.

– Имя я тебе не скажу, – отрезает она. – Даже не пытайся.

– Кира… – я прищуриваюсь.

– Нет, – повторяет она, но в голосе уже нет прежней твёрдости. – Просто… это началось на вечере.

Я киваю, в памяти всплывает её фотка в сторис: платье до пола, волосы волной, и тот её взгляд, который всегда значит «сегодня я сделаю глупость».

– Вот там, – продолжает она, – всё и началось. Один разговор, потом танец… и понеслось.

– И ты даже не пытаешься это прекратить? – спрашиваю я, хотя ответ вижу по её лицу.

– Нет, – спокойно признаётся она. – Потому что он… блядь, Ева… он меня убивает и оживляет одновременно.

Глава 19.Ева

Кабинет Астахова снова встречает меня тишиной и тем самым запахом кофе, кожи и чего-то дорогого, что невозможно купить в обычном магазине.

Сажусь в кресло, и он, как всегда, не спешит начинать. Просто смотрит, будто ждет, когда я сама начну распутываться.

– Какой в твоих глазах была мать? – спрашивает он вдруг, тихо, но так, что этот вопрос будто разрезает воздух.

Я моргаю. Не ожидала.

– В смысле… какой?

– В твоей памяти. В твоём восприятии, – уточняет он, слегка наклонив голову. – Не то, что говорили другие. Не то, что ты узнала потом. Только то, что видела ты.

Я опускаю взгляд на руки, переплетаю пальцы.

– Она… – голос чуть срывается, но я делаю вид, что это просто из-за сухости в горле. – Она была светом. Понимаете? Не в том смысле, что всегда счастливая. Она могла злиться, могла кричать… но даже тогда от неё было тепло.

Я на секунду зажмуриваюсь, и картинка возвращается слишком чётко: её руки в муке на кухне, смех, когда она подбрасывала тесто, и запах духов, который я до сих пор чувствую в случайных толпах.

– Она умела смотреть так… будто я для неё – целый мир, – говорю тихо. – И… – я сжимаю пальцы сильнее, – и иногда я думаю, что именно это её и сломало.

Астахов слегка кивает, не перебивая.

Он чуть подаётся вперёд, локти на подлокотниках, пальцы сцеплены.

– Что значит – сломало?

Я прикусываю губу.

– Ну… просто. Она была слишком… хорошей. Для этого дома. Для отца. Для всего, что нас окружало.

– Это твоё предположение или факт? – голос мягкий, но в нём есть то самое давление, которое чувствуется сильнее, чем крик.

– Не знаю, – выдыхаю. – Я тогда была ребёнком. Но… иногда я ловила её взгляд… – я поднимаю глаза на него, и он слушает так, будто каждое моё слово – ключ. – И понимала, что она не здесь. Что она… уже где-то далеко.

– И это было задолго до того, как она умерла? – спрашивает он, и мне приходится моргнуть, чтобы сбить подступившую к глазам влагу.

– Да, – признаю тихо. – Задолго.

– Ты хочешь сказать, – он выдерживает паузу, – что твоя мать… в какой-то момент перестала хотеть жить?

В груди будто щёлкает. Я хочу отмахнуться, сказать, что он перегибает, но слова застревают.

– Я не знаю, – повторяю упрямо, но звучит это уже не так уверенно. – Я… не знаю.

Он откидывается в кресле, но глаза не отпускают.

– Иногда полезно честно ответить на вопрос, который страшно даже себе задать, – говорит он спокойно. – Даже если ответ тебе не понравится.

Я отвожу взгляд, потому что он прав.

Он медленно тянет руку вперёд, кончиками пальцев касается моей – лёгкое, почти невесомое прикосновение, но от него почему-то по спине пробегает холодок.

– Ты так похожа на неё… – голос Астахова меняется, становится тише, мягче, будто он сам этого не замечает. – Очень похожа. Иногда, когда ты заходишь в кабинет… я думаю, что это она.

Он не мигает, смотрит прямо, и в этом взгляде нет ни профессиональной отстранённости, ни той осторожности, с которой он обычно держит дистанцию. Это что-то другое.

– Это… странно, – произносит он почти шёпотом, – иногда я даже ловлю себя на том, что хочу сказать ей что-то… а понимаю, что передо мной ты.

Слова звучат так, будто он говорит не мне, а самому себе. И в этой секунде есть что-то гипнотическое – тихое, тянущее, опасное.

Я замираю, не зная, стоит ли отдёрнуть руку или остаться, но он продолжает смотреть, словно изучая моё лицо на предмет знакомых черт.

Его взгляд ещё секунду держит меня на месте, а потом – будто что-то щёлкает.

Астахов резко отдёргивает руку, откидывается в кресле, словно между нами только что не произошло ничего особенного.

– Сеанс окончен, Ева, – голос снова сухой, собранный, привычный. – Ты можешь идти.

Я моргаю, пытаясь перестроиться на этот холодный тон, и встаю, чувствуя, как ноги словно ватные.

– Ладно… – выдавливаю, но он уже занят своими записями, будто меня здесь и не было.

Дверь за мной тихо захлопывается, и коридор кажется непривычно длинным и пустым. Внутри – странный коктейль: лёгкое напряжение, что-то тревожное и не до конца понятное, и при этом… будто тонкая нитка тянется от его слов к моим мыслям.

Я иду по коридору, не глядя по сторонам, и внезапно в памяти всплывает тот старый снимок матери.

И надпись на обороте.

Загляни под половицы пола. Те, которые смотрят криво.

Дом ночью – чужой.

Каждая тень длиннее, чем должна быть, каждый шорох – громче.

Я иду по коридору босиком, сжимая в ладони записку.

Половицы, которые смотрят криво.

В моей комнате пол идеален. Я проверила всё – каждый угол, каждую щель. Но слова мамы не отпускают, и мысль крутится в голове, как заевшая пластинка: может, она говорила не про мою комнату?

Минуты тянутся, пока я иду по длинному коридору к гостиной. Здесь темно, только редкие блики луны ложатся на пол. Я медленно двигаюсь, чувствуя дерево под ступнями.

Почти в центре комнаты – лёгкий перекос. Если смотреть под углом, одна доска словно чуть выше остальных.

Сердце бьётся в горле. Присаживаюсь, провожу пальцами по краю. Доска слегка шатается. Поддеваю ногтем – но она плотно встала на место.

Я уже собираюсь сдаться, как под пальцами нахожу еле заметный зазор. Ещё одно усилие – и доска с тихим щелчком приподнимается.

Из щели тянет пылью и чем-то старым, металлическим.

Я опускаю руку внутрь, и пальцы натыкаются на что-то твёрдое. Вытаскиваю – маленький конверт, жёлтый от времени.

На конверте нет адреса, только аккуратные, знакомые до боли буквы: Не открывай при посторонних.

– Что ты там делаешь? – голос за спиной холодный, ровный, и я вздрагиваю так, что чуть не роняю находку.

Обернувшись, вижу Тамару Васильевна. Она стоит в дверях гостиной, руки сложены на груди, взгляд – цепкий, изучающий.

– Уже поздно, Ева, – говорит она тихо, подходя ближе. – И, судя по твоему лицу… ты только что нашла что-то, чего не должна была.

Её взгляд скользит к доске в полу, а потом к моей руке.

Я зажимаю конверт пальцами так, что костяшки белеют.

Тамара приближается медленно, будто хищник, чтобы не спугнуть добычу.

На её каблуках пол почти не скрипит, но я всё равно слышу каждый шаг – слишком отчётливо.

– Покажи, – говорит она, кивая на мою руку.

– Это… ничего, – отвечаю слишком быстро, и в ту же секунду понимаю, что этим только привлекла внимание.

– Ева, – её голос понижает тон, становится мягким, почти ласковым, и от этого по коже бегут мурашки, – мы же знаем, что в этом доме нет ничего случайного.

Она тянет руку вперёд, но я, не отводя взгляда, прячу конверт за спину.

В глазах Тамары загорается что-то опасное.

– Ты ведь понимаешь, – произносит она тихо, с паузами, как будто каждое слово весит килограмм, – что если Виктор узнает… у тебя будут проблемы. И у него тоже.

Я делаю шаг назад, чувствуя холод пола через тонкую ткань пижамных штанов.

– Значит, Виктор не узнает, – роняю я, и голос мой дрожит не от страха, а от злости.

Тамара чуть улыбается уголком губ, но эта улыбка – из тех, что лучше бы никогда не видеть.

– Ты всё больше становишься похожа на мать, – произносит она так, будто это предупреждение, а не комплимент.

На секунду она задерживается, изучая меня, а потом поворачивается к двери.

– Ладно. Спрячь это подальше, если думаешь, что сумеешь сохранить. Но, Ева… – она оборачивается, и её глаза становятся ледяными, – в этом доме нет секретов.

Дверь за ней закрывается почти бесшумно, но напряжение остаётся висеть в воздухе.

Я медленно выдыхаю, прижимая конверт к груди. И понимаю – теперь мне нужно найти место, куда даже она не сможет добраться.