Текст книги "Его пленница. На грани ненависти (СИ)"

Автор книги: Дарья Милова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Глава 11. Вадим

Дождь моросил всю дорогу, тонкими, почти прозрачными линиями скатываясь по стеклу. Лобовое стекло ритмично подрагивало от взмахов дворников, а в салоне стояла глухая тишина. Не та, что спокойная. Тишина, в которой каждое дыхание – как звук, в которой даже мысль слышна слишком громко.

Я держу руль, смотрю вперёд. Ева сидит, уткнувшись взглядом в боковое окно, и я почти уверен – она не видит ни серых домов, ни людей под зонтами. Пальцы у неё скрещены на коленях, ноготь постукивает по ткани брюк, ритм сбивается, как пульс.

Я не пытался заговорить первым. Иногда молчание – лучший способ заставить человека выдать больше, чем он хотел бы. Но с ней этот номер часто не проходит. Она умеет молчать назло. И сегодня явно из таких дней.

В зеркале заднего вида отражаются только её волосы и профиль – спокойный на первый взгляд, но я слишком хорошо научился замечать, когда она играет в ледяную безразличность. Челюсть чуть напряжена. Губы сжаты. Плечи не опущены.

До клиники Астахова остаётся меньше десяти минут, когда она наконец шевелится. Медленно, будто решалась на это весь путь. Поворачивает голову, изучает меня так, словно ищет трещины под поверхностью. И потом спрашивает:

– Вадим… ты когда-нибудь думал… кем-то другим быть? Ну, не охранником.

Я бросил на неё короткий взгляд, вернул глаза на дорогу.

– А кто тебе сказал, что я только охранник?

– Ну, а кем ещё? – приподняла бровь, чуть разворачиваясь ко мне. – Бариста в кофейне? Учитель йоги?

Я усмехнулся.

– Представь себе, я мог бы быть кем угодно. Но в этой жизни я выбрал то, что умею лучше всего.

– И что это? – прищурилась она.

– Следить, защищать… иногда ломать челюсти. – Я пожал плечами. – А ты? Чем бы хотела заниматься, если бы могла выбирать?

Она отвернулась к окну, но уголок губ дрогнул.

– Не знаю… Может, художницей. Или… фотографом. Путешествовать, ловить моменты, а не сидеть в четырёх стенах.

– М-м, – протянул я, – то есть, бегать по миру с камерой, пока я за тобой таскаюсь и проверяю, чтобы тебя где-нибудь не продали в рабство.

Она фыркнула, едва не подавив смешок.

– Представила тебя с фотоаппаратом. В шортах. И панамке.

Я приподнял бровь, позволяя себе кривую усмешку.

– Панамка тебе пойдёт, Лазарева. Особенно, если я буду держать тебя за шкирку, чтобы ты в очередную историю не вляпалась.

Она хихикнула, пытаясь скрыть это ладонью, но я всё равно заметил.

Она всё ещё посмеивалась себе под нос, глядя в окно. Пальцы барабанили по колену в такт музыке, которой не было, и в этот момент она выглядела моложе – не той дерзкой, колючей Лазаревой, а почти… обычной.

Но километры таяли, и впереди уже виднелась серая громада здания, стекло и бетон, будто нарочно холодные.

– Мы приехали? – спросила она, голос уже стал ровнее.

– Почти, – ответил я, сворачивая к боковой парковке.

Она выпрямилась, разглядывая фасад, и я заметил, как в её взгляде мелькнула тень.

– Ненавижу больницы. И всё, что на них похоже.

– Это не больница, – сказал я, заглушая двигатель. – Здесь не режут и не зашивают.

– А что делают? – её глаза снова нашли мои.

– Лезут в голову, – ответил я без тени улыбки. – И вытаскивают наружу то, что ты обычно прячешь.

Она замерла, а потом фыркнула, но уже без прежней легкости.

– Тогда пусть готовятся. Моё «наружу» им в кошмарах приснится.

– Лазарева… – я чуть наклонился ближе, держась её взгляда. – Ты только не забудь, что здесь я всё равно рядом.

Её губы дёрнулись – не в улыбке, скорее в признании факта. Она коротко кивнула, будто это давало ей чуть больше воздуха.

Мы вышли из машины. Холодный ветер срезал остатки её смеха, оставив только тишину и ожидание.

Мы входим, и меня встречает запах антисептика и чего-то мятного, слишком чистого, чтобы быть настоящим.

За стойкой сидит женщина лет тридцати, в белоснежном халате, с аккуратным пучком и бирюзовыми ногтями, которые чересчур контрастируют с её холодной улыбкой.

– Вы к кому? – её голос ровный, почти механический, как у тех, кто привык говорить одно и то же по сто раз в день.

– К доктору Астахову, – отвечаю я, не сбавляя шага.

Она опускает взгляд в монитор, пальцы быстро пробегают по клавиатуре.

– А, да. Вам не нужно ничего заполнять, – бросает она без лишней теплоты. – Всё уже сделано за вас.

Потом поднимает глаза и смотрит прямо на Еву.

– Прошу, пройдёмте.

– А он? – Ева кивает на меня, и в её тоне явный намёк: я без него никуда.

– Он остаётся здесь, – спокойно отрезает медсестра. – Доктор принимает только один на один.

Я чувствую, как её плечо чуть напрягается, но руку она не двигает. Секунду она просто стоит, будто проверяет, что я скажу.

– Иди, – произношу я низко, так, чтобы слышала только она. – Я подожду.

Она бросает на меня быстрый взгляд – колючий, недовольный, но всё же отрывается и идёт за медсестрой. Её каблуки отбивают чёткий ритм по плитке коридора, пока звук не растворяется за дверью.

Я сажусь в одно из жёстких кресел у стены.

Часы на стене – белый циферблат, чёрные стрелки. Они тикают громко, слишком громко для тихого холла.

Проходит полчаса. Я успеваю проверить телефон, пролистать пару рабочих писем, вернуться к часам.

Пусто.

Час. Медсестра в третий раз проходит мимо, мельком бросив на меня взгляд, будто проверяет, всё ли со мной в порядке.

Всё – кроме того, что внутри уже начинает закипать.

Час тридцать. И в этот момент дверь кабинета наконец открывается.

Ева выходит – нет, не просто выходит. Выбегает.

Щёки покрасневшие, глаза блестят, тушь чуть размазана. Она пытается идти быстро, но плечи опущены, будто на них навалили груз, который она не в силах нести.

Я поднимаюсь на ноги сразу.

– Ева, – подхожу ближе, перехватываю её за руку. – Что случилось?

Она мотает головой, вырываясь, но не отвечает. Губы дрожат так, что ясно: если она скажет хоть слово, слёзы прорвутся сильнее.

– Эй, – я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но она отворачивается. – Он что-то сказал тебе? Он тебя тронул?

– Нет, – выдыхает она хрипло, и это «нет» звучит так, что верить ему не хочется. – Просто… отвези меня отсюда.

Я медленно, очень медленно отпускаю её руку.

– Подожди здесь.

– Вадим, не… – начинает она, но я уже разворачиваюсь и иду к двери кабинета.

Дверь кабинета распахивается под моим плечом.

Доктор Астахов даже не успевает подняться. Сидит за столом в своём идеально выглаженном костюме, с этой мерзкой, ничего не выражающей миной.

– Вы… – начинает он, но я перехватываю.

– Я тот, кто не позволит вам вытирать об неё ноги, – бросаю, заходя так близко, что между нами остаётся меньше метра.

– Вы сейчас переходите границы… – его голос холодный, как будто он всё ещё считает себя хозяином положения.

– Границы, доктор, вы перешли, когда довели её до слёз, – я наклоняюсь чуть вперёд, опираясь ладонями на стол. – И знаете, кем вы мне сейчас кажетесь? Жалким, самодовольным уродом, который прячется за дипломами и умными словами, чтобы ковыряться в чужих ранах.

Он дёргается, но ничего не отвечает.

– Запомните, – мой голос падает до почти шёпота. – Ещё раз увижу, что она выходит отсюда в таком состоянии – и я приду сюда не разговаривать.

Я разворачиваюсь, толкаю дверь так, что она гулко бьётся о стену, и выхожу в коридор.

Ева стоит, всё так же прижав руки к груди. Глаза покраснели, но теперь в них появляется что-то ещё – смесь удивления и… опасного интереса.

– Ты ненормальный, – выдыхает она.

– Возможно, – отвечаю, беря её за локоть. – Но я хотя бы не урод.

Мы выходим на улицу. Воздух холодный, свежий, и это хоть немного остужает то, что всё ещё кипит внутри.

Я открываю перед ней дверцу машины. Она садится молча, скрестив руки на груди, и смотрит в окно, будто там есть что-то интереснее, чем я.

Я обхожу капот, сажусь за руль и запускаю двигатель.

– Куда мы едем? – спрашивает она, всё ещё не глядя на меня.

– Я тебя отвезу в одно место, – говорю спокойно, переключая передачу.

– Домой? – в голосе слышна усталость, смешанная с колючей надеждой.

– Нет, – угол моих губ чуть дёргается. – Там лучшее мороженое в Москве.

Она медленно поворачивает голову, смотрит на меня так, будто я только что предложил ограбить банк.

– Ты серьёзно? После… этого?

– Серьёзно, – подтверждаю. – Потому что если я сейчас отвезу тебя домой, ты закроешься в своей комнате, и я ещё неделю буду слышать, как ты швыряешься в стены своим настроением.

Ева прикусывает губу, явно сдерживая улыбку, и качает головой.

– Ты странный, Вадим.

– А ты только что это заметила? – отвечаю сухо, но краем глаза ловлю, как она едва заметно хихикнула.

Кафе маленькое, с витринами, за которыми выстроились десятки аккуратных горок мороженого всех цветов. Ваниль, фисташка, тёмный шоколад, ягоды, карамель… запах сладости окутывает сразу, как только мы заходим.

Я выбираю столик в углу – так, чтобы никто не мог подслушать или отвлечь.

Ева садится напротив, сбрасывает пальто на спинку стула, и тёмные волосы чуть рассыпаются по плечам.

– Ну, что будешь? – спрашиваю, просматривая меню.

– Всё, – отвечает она, не поднимая глаз.

– Всё? – я поднимаю бровь. – Думаешь, я готов тратить на тебя целое состояние из-за одного визита в клинику?

– Думаю, ты обязан, – она наконец смотрит на меня, и в этом взгляде уже не столько грусть, сколько вызов. – За моральный ущерб.

– За моральный ущерб тебе полагается шоколадное, – сухо отрезаю, но официанту всё-таки заказываю ей три вида – ваниль, карамель и фисташку. Себе – чёрный кофе.

Когда приносят заказ, она тянется за ложкой так, будто впервые в жизни ест сладкое. Маленький кусочек исчезает, и её губы чуть приоткрываются, чтобы поймать вкус.

Я отвожу взгляд, но внутри всё равно вспыхивает что-то ненужное.

– Ты всегда ешь так, будто хочешь свести кого-то с ума? – спрашиваю, не удержавшись.

– А тебя это сводит? – она делает вид, что это обычный вопрос, но я вижу, как у неё в глазах мелькает дерзкая искорка.

– Меня это раздражает, – говорю ровно. – Но, возможно, именно поэтому я всё ещё здесь.

Она смеётся. Честно, легко. И этот смех делает её красивее, чем всё мороженое в этом чёртовом кафе.

– Осторожнее, Лазарева, – предупреждаю я, откидываясь на спинку стула. – Я могу привыкнуть к тому, что ты не только колешься, но и смеёшься.

Она ковыряет мороженое, делает ещё один маленький, чертовски медленный глоток, и я ловлю себя на том, что снова смотрю. Не просто смотрю – рассматриваю.

Чёрт.

В ней есть это… умение быть кем угодно.

Сегодня – колючая, язвительная, готовая разорвать зубами.

А сейчас – просто девушка, которая сидит напротив меня с размазанным шоколадом на губах и смеётся, будто у нас нет за спиной ни вечеров, ни крови, ни опасностей.

И именно это меня бесит.

Потому что я вижу, что за её щитом есть нормальная, живая Ева.

Та, к которой можно было бы привыкнуть.

Та, которую я бы, возможно, даже смог пустить ближе.

И именно поэтому я хочу держаться от неё подальше.

Но, чёрт возьми, я уже почти не держусь.

В голове всё ещё горит воспоминание о том поцелуе на вечере.

Горячем, злой, рваном – таком, который до сих пор чувствуется на губах.

Я знаю, что должен был забыть его. Отрезать, как ржавый нож.

Но вместо этого каждое её движение заставляет меня представлять, как я перетаскиваю её через этот чёртов стол, задираю платье и делаю с ней всё то, что давно вертится в голове.

Сексуальная. Маленькая. Сука.

Она понятия не имеет, насколько близко я к тому, чтобы перестать играть в приличного.

Глава 12.Вадим

Это было обычное утро.

Хотя, если честно, с этой девчонкой ничего обычного не бывает.

Шесть утра.

И, как ни странно, Лазарева теперь поднимается сама. Без криков, без истерик. Вытаскивает своё избалованное тело из кровати и выходит со мной на пробежку.

Я смотрю, как она бежит рядом – волосы растрёпанные, дыхание сбивчивое, губы приоткрыты. Она злится, но не сдаётся. И это бесит ещё больше. Потому что я хочу видеть её слабой. Я хочу, чтобы она ломалась, а она упорно держится, даже когда ненавидит каждую секунду.

И в такие моменты я ловлю себя на мысли, что если бы это было не работа…

Чёрт. Даже думать об этом нельзя.

– Морозов, – голос Виктора выдёргивает меня из мыслей.

Он выходит во двор, подтянутый, собранный, как всегда. Смотрит прямо, без лишних слов.

– Я уезжаю в командировку. На три дня.

– Понял, – отвечаю я, коротко кивнув.

– Ты ни на шаг от Евы, – его тон становится стальным. – Я её уже предупредил, что уеду. Так что ты за главного.

Он смотрит на меня так, будто знает – я справлюсь. Но за этим взглядом всегда есть холодное предупреждение: «не облажайся».

И я его понимаю.

Я снова киваю.

– Она не сделает и шага без меня.

Виктор молчит пару секунд, потом уходит.

А я остаюсь стоять, глядя, как Ева, хмурясь, делает растяжку после пробежки.

И знаю: эти три дня будут адом.

Потому что теперь она только моя.

Виктор уехал.

Его машина скрылась за воротами, и во дворе повисла тишина.

Для Евы это просто очередная свобода от отцовского контроля.

Для меня – возможность.

Три часа.

Я поднимаюсь в свою комнату. Дверь за спиной щёлкает, и тишина снова становится моей.

Телефон уже в руках.

Илья берёт с первого гудка.

– Долго ты, – бурчит он. – Я уж думал, у тебя романтика с принцессой, а не работа.

– Закрой рот, – рычу я, опираясь на стол. – Виктор уехал в командировку. Три дня. И это идеальный шанс пролезть в его кабинет.

Пауза. Потом хриплый смешок.

– Вот это я люблю, Морозов. Конкретика.

– Сможешь взломать его электронный замок? – спрашиваю тихо, но в этом «тихо» больше угрозы, чем в крике.

– Секундное дело, – отвечает он. – Главное, дай мне доступ к панели. Я знаю модель, она с дырками похуже, чем у банкомата.

Я смотрю в окно. Двор. Сад. Ева совсем не понимает, что ее папочка не тот, за кого себя выдает.

– Хорошо, – выдыхаю я. – Значит, действуем сегодня ночью.

Илья что-то продолжает говорить в трубку, но слова умирают на фоне.

Потому что я слышу другое.

Стоны.

Чёткие, протяжные, женские.

Из-за стены.

Из её комнаты.

Я замираю, сжимаю телефон так, что пластик готов хрустнуть.

В горле поднимается хрип.

– Морозов? Ты меня слышишь? – орёт Илья.

Я оборачиваюсь к стене, будто смогу прожечь её насквозь. Каждый звук впивается в голову, врезается под кожу. Она стонет. Лазарева, чёртова избалованная принцесса, сейчас стонет так, будто…

– Я перезвоню, – срываюсь я, и голос выходит низкий, почти звериный.

Я замираю.

Не просто стоны.

Слова.

– Вааадим…

Её голос. Протянутый, дрожащий, сорванный.

Она шепчет моё имя.

Стонет моё имя.

И в этот момент у меня в голове что-то рвётся.

Гулко, громко, как выстрел.

Я вцепляюсь пальцами в край стола, чтобы не снести его к чёртовой матери. Дерево трещит, суставы побелели, зубы стиснуты так, что боль отдаёт в виски.

Она.

Сейчас.

С моим именем на губах.

Я вижу красное перед глазами.

Каждый её звук раздирает меня на куски, будто она играет на моих нервах, как на струнах.

Я не должен. Я обязан держаться. Виктор доверил мне её. У меня план, миссия, цель.

Но как, чёрт возьми, держаться, если за этой тонкой стеной маленькая сучка извивается и орёт моё имя так, будто я уже внутри неё?

– Чёртова Лазарева… – рычу я сквозь зубы, и голос звучит так, будто я готов убивать.

Я не контролирую дыхание. Оно рвётся, становится хриплым, звериным.

Каждый её стон впивается под кожу. Каждое протянутое «Вадим» – словно кнут по спине.

Грудь ходит ходуном. Я чувствую, как вены на руках вздулись, будто сейчас лопнут. Хочу вломиться к ней в комнату. Прижать к стене. Заткнуть ей рот своим ртом, своим телом. Чтобы она поняла, что значит произносить моё имя.

Я ненавижу её. Ненавижу за то, что она доводит меня до этого. За то, что я, мать его, теряю контроль. Я – Морозов. Я тот, кто всегда держит себя в руках. Кто знает, когда стрелять, а когда ждать.

Но с ней всё летит к чёрту.

Я чувствую, как жёсткое напряжение скапливается внизу живота, растягивает нервы до боли. Мозг орёт «остановись», но тело не слушается. Оно живёт только этими стонами, этим шёпотом моего имени за тонкой стеной.

Я хочу её.

До безумия.

До злости.

Вечер.

Я всё ещё в своей комнате. Сижу, уставившись в никуда, а внутри будто гулкий комок железа.

В доме странно спокойно. Слишком спокойно.

Эта девчонка, которая обычно рвёт воздух своим криком и язвительными комментариями, неожиданно притихла.

После сегодняшнего её «выступления» я ждал продолжения цирка, слёз, криков, очередного шоу. Но нет.

Тишина.

Я стягиваю одежду и иду в душ. Горячая вода обрушивается на плечи, смывая остатки дня, забивая мысли паром.

Шум воды глушит всё, но сквозь него я улавливаю лёгкий, едва слышный щелчок двери.

Тот, кто заходит в мою комнату, знает, что я здесь.

Поворачиваю голову, и в проёме душевой вижу её.

Ева.

Мокрых волос нет – они чуть взъерошены, будто она только что вылезла из своей кровати. На ней – тонкая майка и шорты, такие короткие, что это скорее вызов, чем одежда.

Она молча заходит ближе. Медленно, как хищник, сокращающий дистанцию.

И прежде чем я успеваю что-то сказать, её ладони уже на моих боках, скользят вниз, будто проверяют, насколько далеко она может зайти, прежде чем я сорвусь.

– Лазарева, – рык вырывается сам, – ты совсем…

Глава 13. Ева

– …с ума сошла? – его голос звучит так, будто он готов вдавить меня в плитку и сорвать всё, что на мне есть.

Я поднимаю глаза и прикусываю губу – медленно, дерзко, нарочно.

– Может, – выдыхаю. – Но не от себя.

Его взгляд цепляется за мой, и в нём нет ничего мягкого. Он жёсткий, колючий, как колючая проволока, но именно это тянет меня ближе.

Вода стекает по его плечам, по шее, по груди, и я не могу не заметить, как напрягаются мышцы под каплями.

Я скольжу пальцами вниз, туда, где его член уже горячий и твёрдый, и чувствую, как напрягается всё его тело.

Майка прилипает к моей коже, прозрачная от воды, и я знаю, что он видит всё. Знаю, что это сводит его с ума.

Он хватает меня за запястья, прижимает к холодной плитке так резко, что из груди вырывается тихий стон – не от боли, от того, как сильно он это делает.

– Ты не понимаешь, – его голос низкий, глухой, будто вырванный из самой глубины. – Я держу себя на последнем контроле, Лазарева. И ты даже не представляешь, что будет, если я сейчас сорвусь.

Я глотаю воздух, потому что в его глазах – не просто желание. Там что-то дикое. Опасное.

И именно это заставляет меня тянуться к нему ещё ближе.

– Я всё понимаю, – выдыхаю. – И всё знаю.

Он прижимается чуть сильнее, наклоняется к самому уху.

– Последний шанс, Ева, – предупреждает он, и каждое слово – как удар током по коже. – Отойди.

– Я хочу тебя, – произношу я, даже не моргнув.

Его взгляд становится ещё темнее, почти чёрным.

Тот момент, когда мужчина перестаёт быть просто мужчиной и превращается в хищника, решившего, что добыча уже не уйдёт.

Он резко разворачивает меня лицом к стене, мои ладони сами находят холодную плитку. Его тело впечатывается в моё, и я чувствую, что он уже ни черта не думает о «последнем контроле».

– И если я начну… я не остановлюсь.

– Так и не останавливайся, – отвечаю, почти теряя голос.

Он смеётся низко, без радости. Звук, от которого по коже бегут мурашки. Его ладони скользят по моим рёбрам, выше, к груди, и я ловлю себя на том, что дышу в такт его движениям.

Он отрывает меня от стены так, будто я ничего не вешу, и в следующий миг я уже в его руках – мокрая, дрожащая, прижатая к его голому телу, от которого идёт жар, сильнее, чем от душа.

Вода всё ещё стекает с нас, капли падают на пол, оставляя за нами след, как после преступления, которое мы вот-вот совершим.

Он проходит в мою комнату, даже не глядя на дверь, и швыряет меня на кровать так, что матрас пружинит подо мной.

Я успеваю вдохнуть, но он уже отходит к двери, медленно, с тем самым взглядом, от которого у меня подкашиваются ноги, даже когда я лежу.

Щелчок замка.

Глухой, окончательный.

И я понимаю, что в этот момент всё, что было до, уже не имеет значения.

Он оборачивается – капли с его плеч и груди падают на пол, волосы тёмными прядями липнут к вискам.

Ни одного слова. Только тишина, в которой слышно, как у меня бешено колотится сердце.

Он подходит ко мне медленно, так, будто растягивает моё ожидание намеренно, и с каждой его каплей на полу у меня сжимается живот.

Колени сами разъезжаются, когда он встаёт у края кровати. Его ладони ложатся мне на щиколотки, тёплые и тяжёлые, и он тянет меня к себе, пока я не оказываюсь прямо под ним.

Его член.. божечки его член.. Он большой. Настолько, что внутри всё сжимается – от желания и страха одновременно. Это не то, к чему можно быть готовой. Не то, что можно забыть.

Он ловит мой взгляд, будто чувствует, куда я смотрю. И усмехается – не нагло, а хищно. Без намёка на стеснение.

– Смотри, Ева, – шепчет. – Ты сама этого хотела.

Он берёт себя в руку, медленно проводит ладонью от основания до головки, будто дразнит не только меня – но и себя. Я кусаю губу, дыхание сбивается.

– Плохо себе представляешь, во что вляпалась, – добавляет он. – Я держал себя слишком долго. И не собираюсь быть нежным.

Я не отрываю глаз. Проклятая дрожь прокатывается по позвоночнику, и я понимаю – назад пути нет. И, чёрт возьми, я этого не хочу.

Он наклоняется. Проводит рукой по моему бедру – от колена вверх, выше, между ног. Его пальцы – грубые, уверенные – раздвигают меня так, будто я его собственность. Изучает. Чувствует.

– Чёрт, – выдыхает. – Ты уже готова. Горячая. Вся – для меня.

Я подаюсь вперёд. Хватаю его за плечи. Вцепляюсь ногтями в кожу.

Он рычит. В прямом смысле. Не громко, но это нечто первобытное.

Он нависает надо мной, прижимая запястья к подушке, дыхание тяжёлое, грудь ходит ходуном.

– Расставь ноги, – выдыхает. – Полностью.

Я слушаюсь. Он скользит внутрь – глубоко, до конца.

Всё сжимается. Взрывается. Я выдыхаю его имя – хрипло, неосознанно, будто молитву.

Он замирает на секунду, вцепляется в простыню у моей головы и шепчет:

– Блядь, какая же ты узкая.

Я захлёбываюсь воздухом, пальцы вцепляются в его спину, ногти оставляют красные полосы. Всё внутри будто плавится, как будто я больше не управляю телом, не понимаю, где кончаюсь я – и начинается он.

– Ты вся… – его голос низкий, сорванный, – будто создана для этого.

Он двигается. Ритм медленный, мучительный. Я не выдерживаю и выгибаюсь под ним.

– Вадим… – хриплю.

Он ловит мой взгляд, прижимает лоб к моему, дышит со мной в унисон.

– Посмотри на меня, – приказывает. – Не отворачивайся.

Я срываюсь на стон, не в силах держать внутри то, что поднимается волной – горячей, необратимой. Он всё глубже, всё быстрее, и каждый толчок будто стирает границы между болью и наслаждением. Между телом и разумом. Между «можно» и «уже слишком поздно».

– Ева, – выдыхает он, как предупреждение, как молитву.

Я хватаюсь за него – за плечи, за волосы, за реальность, которую теряю в этом бешеном ритме. Он двигается, не сводя с меня взгляда, будто пишет на моей коже что-то, что уже не сотрётся.

– Чёрт… – он шепчет, глухо. – Ты…

Он не договаривает. Только сжимает сильнее, двигается быстрее. И я понимаю – он тоже на пределе.

Моя спина выгибается. Внутри всё сжимается, натягивается до грани, и…

– Вадим, – шепчу. – Я… не могу…

– Можешь. – Он почти рычит. – Со мной можешь всё.

И в следующую секунду я теряю себя.

Оргазм взрывается изнутри, будто ломает каждую клетку. Я стону, срываясь в крик, не стесняясь, не думая, просто отдаваясь ощущению. Вадим ловит меня, держит крепче, прижимает, будто не отпустит даже тогда, когда всё закончится.

Он приходит в следующее мгновение. Резко. С глухим выдохом у самого уха. Тело его напрягается, и я чувствую, как волна прокатывается сквозь него.

Мы остаёмся сплетёнными. Горячими. Без остатка.

В его дыхании – тяжесть, в моей груди – тишина после шторма.

Я лежу, ещё чувствуя, как сердце бьётся в висках, как кожа пульсирует там, где его руки держали меня так, будто я – единственное, что он собирался удержать в этой жизни. Воздуха мало, мысли спутаны.

– Боже… – выдыхаю, и голос предательски дрожит. – Что мы сделали?

Мой взгляд цепляется за его лицо, такое близкое, слишком близкое. – Если отец узнает… он нас убьёт.

И тут меня накрывает другая мысль – холодная, как лёд. – Камеры. Они же видели, что я пошла в твою комнату.

Вадим даже не моргнул. Только чуть прищурился, и в глазах блеснул тот опасный огонь, от которого у меня внутри снова становится жарко.

– Не беспокойся за камеры, Лазарева. – Его голос низкий, уверенный, будто вопрос уже решён. – А вот за то, что было между нами…

Он наклоняется ближе, так, что я чувствую тепло его дыхания у губ.

– Решает одно. Теперь ты – моя.

Его слова падают на меня, как цепь.

Теперь ты моя.

Я смотрю на него, и внутри всё рвётся на части. Часть меня хочет ударить его, крикнуть, что он не имеет права так говорить. Другая – готова согнуться под этим весом, потому что от него невозможно уйти.

– Ты думаешь, можешь просто… сказать это, и всё? – мой голос звучит тише, чем я хочу. Слишком тише.

– Я не думаю, – он отвечает слишком спокойно. – Я знаю.

Его взгляд цепляется за моё лицо, скользит ниже, туда, где на коже ещё горят следы его рук. Я машинально подтягиваю простыню, как будто это может вернуть контроль, который я давно потеряла.

– Если отец узнает… – начинаю я, но он перебивает:

– Он не узнает. Не потому что ты спрячешься. А потому что я этого не допущу.

Я не знаю, почему эти слова звучат не как защита, а как приговор.

Он встаёт с кровати, двигаясь спокойно, словно у нас впереди вечность. И всё же в каждом его движении – намёк на то, что эта вечность будет принадлежать ему.

Я остаюсь сидеть, сжимая простыню в руках, и понимаю страшное – в его «моя» нет ни капли фигуральности. Это не игра, не метафора. Это – факт.

И что-то внутри меня шепчет: ты даже не хочешь этому сопротивляться.

Вадим здесь не просто мужчина, он как стихия: давит, захватывает, ломает контроль, и его «ты моя» звучит как приговор и клятва одновременно.