Текст книги "Его пленница. На грани ненависти (СИ)"

Автор книги: Дарья Милова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Глава 8. Вадим

Её нет.

Минуту назад она стояла посреди стаи своих тупых подружек, щебетала, крутила волосы и строила глазки так, будто жизнь – это вечная игра. Я видел её. Я чёртовски точно знал, где она.

А теперь – пусто.

Я прошёл взглядом зал. Люди, смех, бокалы, вспышки. Но не её.

Холод прокатился по позвоночнику. Знакомый, опасный. Тот, что всегда приходит, когда объект исчезает из поля зрения.

Только она не просто объект. Она маленькая стерва, которая нарывается.

– Твою мать, Ева… – выдохнул я сквозь зубы. – Когда я тебя найду, ты будешь умолять, чтобы я оставил тебя в покое.

Я подошёл к её подружкам. Они сгрудились у столика, пили шампанское и щебетали, как куры. Увидели меня – притихли, глаза округлились, будто смерть к ним подошла.

И правильно.

– Где она? – мой голос был ровный, низкий. Но этого хватило. Все сразу замялись, переглянулись, как идиотки.

Только одна – блондинка с накачанными губами – ухмыльнулась.

– В саду, – сказала спокойно, будто бросила спичку в бензин. – Минуту назад ушла. С кем-то.

«С кем-то».

Я даже не почувствовал, как пальцы сжались в кулаки так, что кожа хрустнула.

Грудь сдавило. Не ярость – нечто хуже. То, что я давлю в себе годами. То, что выходит наружу, когда кто-то смеет трогать то, что принадлежит мне.

Я вышел в сад.

Тёмные дорожки, огни фонарей, смех и музыка доносились из зала, но здесь всё звучало глуше, словно воздух стал плотнее.

И я её увидел.

Она стояла под фонарём – в этом чёртовом платье, которое само по себе было провокацией. Волосы на плечах, смех лёгкий, как звон бокала. Стерва даже не заметила, как её губы изогнулись в улыбке.

А рядом с ней – он.

Савелий Троицкий. Богатый, наглый, из тех, кто всю жизнь привык хватать то, что хочет. Он наклонился ближе, говорил ей что-то, и его пальцы почти коснулись её руки.

Я застыл.

Внутри всё разнесло взрывом.

Я не имел права злиться.

Она не моя.

Я здесь не для этого.

Но ревность ударила так, что в висках зашумело.

И я понял, что если этот ублюдок дотронется до неё хоть кончиком пальца, я сломаю ему руку. Нет, к чёрту – я сломаю его полностью.

Я шагнул ближе, тень легла на дорожку.

Она не заметила меня сразу. Слишком занята была тем, чтобы играть в свою идиотскую игру с Троицким.

Но когда его пальцы почти коснулись её запястья – я оказался рядом.

– Ева, – мой голос прозвучал как сталь. – Иди сюда.

Она дёрнулась, обернулась, глаза широко распахнуты.

Савелий, наоборот, ухмыльнулся, будто его позабавило, что какой-то мужик смеет вмешиваться.

– А ты ещё кто? – его голос был ленивым, с той наглой самоуверенностью, которая всегда воняет деньгами и безнаказанностью. Он даже не посмотрел на меня серьёзно, словно я просто охранник на входе. – Мы вообще-то разговариваем.

Я сделал шаг ближе, и земля под ногами будто стала жёстче.

– Разговор окончен.

Он скользнул взглядом на Еву, потом снова на меня – с презрительной усмешкой.

– Слушай, дружище, я не знаю, кто ты, но точно не тот, кто решает за неё. Так что расслабься.

Ева дёрнулась, будто хотела вмешаться, но я не дал ей этого сделать.

– Я тот, кто сейчас оторвет тебе язык, если ты ещё раз назовёшь её «её», – сказал я ровно, тихо, но так, что даже воздух вокруг дрогнул.

Савелий хмыкнул, качнул головой.

– Да ты больной. – Он снова повернулся к Еве, явно игнорируя меня. – Серьёзно, это твой кавалер? У тебя вкус, конечно, своеобразный.

Я шагнул ближе. Схватил Еву за запястье. Жёстко. Она пискнула, но я не собирался слушать.

– Вечер окончен, Лазарева, – бросил я.

Савелий поднял руки, будто сдаётся. Но его улыбка была мерзкой, приторной.

– Ну-ну. Видно, у тебя тут проблемы с выбором компании. Увидимся позже, принцесса.

Я даже не посмотрел на него.

Только увёл её прочь, сжимая запястье так, что она точно запомнит – никогда больше не играть с огнём.

Мы вернулись в зал.

Люди всё так же смеялись, бокалы звенели, будто небо не рухнуло в саду пару минут назад.

Ева рванула руку, выдернулась и, даже не глядя на меня, прошипела:

– Ты опять всё испортил.

И прежде чем я успел ответить, она сорвалась с места и побежала вперёд, сквозь толпу.

– Ева! – рыкнул я, и десятки голов обернулись, но мне плевать. – Ты куда?!

Она даже не оглянулась. Каблуки цокали по мрамору, платье мелькало между людей. Я прорезал толпу за ней, и, конечно, все расступались – от моего взгляда, от моей ярости.

– Ева, стой, – бросил я, но она только махнула рукой, будто я никто.

И в следующую секунду – дверь туалета. Она влетает внутрь, я почти следом, но – хлоп! – дверь захлопывается прямо перед моим лицом.

Заперто.

Я навалился плечом, сжал ручку, но замок щёлкнул.

Изнутри тишина.

– Ева, мать твою, открой дверь, – сказал я низко, вблизи от дерева, так, что моё дыхание будто проходило сквозь щель. – Не играй со мной.

Пять минут.

Я стою у этой двери, прислушиваюсь. Ничего. Ни шагов, ни шороха, ни даже проклятого звука воды.

Десять.

Меня начинает выворачивать. Она любит играть, любит бесить, исчезать – но так тихо? Это не она.

Пятнадцать.

И я больше не думаю. Я врезаюсь плечом, железо взвывает, замок хрустит, и дверь летит внутрь.

Я замираю.

Она там. В углу, под зеркалом, на холодной плитке. Колени подтянуты к груди, руки обхватывают себя, пальцы белые, как кость. Волосы спутанные, тушь размыта – две чёрные дорожки по щекам. Она дрожит. Вся.

Не принцесса. Не маленькая стерва. Не та, кто вчера бросала мне вызовы и смотрела так, будто я для неё – просто очередной охранник.

Нет. Сейчас она – сломанный кусок хрупкого стекла.

– Ева… – вырывается из меня низко, почти рыком.

Она поднимает голову.

И взгляд… чёрт, этот взгляд врезается, как нож под рёбра. Красные глаза, мокрые ресницы, дыхание рваное. И в них – страх. Страх не перед миром. Передо мной.

Мир сужается. Гул голосов из зала за стеной глохнет. Остаётся только она. Эта чёртова девчонка, которая минуту назад была моей проблемой, моим раздражением, моей обузой.

А сейчас она – всё, что имеет значение.

– Со мной что-то происходит… – её голос тонкий, срывающийся, почти детский. – Я… не могу нормально дышать.

Она цепляется пальцами за ткань платья, дёргает её, будто это петля на шее. Грудь вздымается слишком резко, дыхание хрипит, сбивается.

– Растегни мне платье… пожалуйста… – её губы дрожат, слёзы текут по щекам.

– Ева, – я опускаюсь на колено рядом, хватая её за плечи. – Смотри на меня. Что случилось?

Она трясёт головой, судорожно глотает воздух.

– Не знаю… я просто… я подумала о маме… – и дальше всё рушится. Слова обрываются всхлипами, её тело мелко содрогается, как будто сама земля под ней дрожит.

Я слышу, как её дыхание рвётся клочьями, и в груди всё сжимается, будто кто-то затянул стальной обруч.Чёрт.

– Ева. – Я резко хватаю молнию на её спине, рву вверх, расстёгиваю так, что ткань поддаётся со скрипом. – Смотри на меня, слышишь? Дыши. Только дыши.

Она заваливается лбом мне в плечо, всхлипывает, как ребёнок, губы дрожат.

– Я не могу… я… не могу остановиться…

– Я не могу! – Ева всхлипывает, хватая воздух рвано, с хрипом. Грудь ходит ходуном, пальцы цепляются за платье так, что костяшки белеют. Она словно захлёбывается в собственном страхе.

– Успокойся, – рычу я, хватая её за подбородок.

– Я не могу! – её глаза расширены, красные от слёз, дыхание сбивается ещё сильнее. – Я задыхаюсь!

Я чувствую, как её тело бьётся под руками, дрожит, словно сейчас разлетится на куски. И понимаю – она утонет в этой панике, если я её не вытащу.

– Сука… – сквозь зубы. Я прижимаюсь ближе, пальцы сжимают её затылок, и прежде чем она успевает выдохнуть очередное «не могу», я врезаюсь в её рот.

Поцелуй не про нежность.

Он про власть. Про контроль. Про то, что я единственный, кто может заставить её остановиться.

Она всхлипывает прямо в мои губы, дёргается, но я не отпускаю. Глубже. Жёстче. Врываюсь, пока она не вынуждена вдохнуть вместе со мной.

– Дыши, – шепчу в её рот, снова целуя, снова крадя её воздух. – Со мной. Только со мной.

Она дергается, бьёт ладонью в мою грудь – слабый удар, без силы. Потом второй. И вдруг этот стук превращается в хватку. Пальцы цепляются за мой пиджак, будто за спасательный круг.

Её дыхание всё ещё рваное, но уже не такое сломанное. Я задаю ритм. Я беру её хаос и заставляю подчиниться.

Она стонет сквозь слёзы, губы дрожат под моими. Смешение соли и тепла. Вкус истерики и отчаяния. И моя ярость, что я вообще позволил ей дойти до такого.

Я отрываюсь на секунду, прижимаю её лоб к своему.

– Смотри на меня, Лазарева. – Мой голос низкий, хриплый, как удар. – Ты дышишь. Поняла? Ты. Дышишь.

Она захлёбывается новым всхлипом, но я снова ловлю её рот, глотаю этот крик, забираю его себе. Пока она не понимает ничего, кроме меня. Моих рук. Моих губ. Моего контроля.

В этот момент – она не наследница, не проблема, не маленькая стерва. Она моя. Чёртова девчонка, которую я держу, пока она разваливается.

И я ненавижу себя за то, что это работает.

Глава 9.Ева

– Подъём, Лазарева.

Голос режет утреннюю тишину как нож. Я медленно открываю глаза и вижу его силуэт в дверях. Чёрная футболка, серые спортивные штаны, руки в карманах, и этот вид… будто он уже отжал сто раз и пробежал марафон, пока я спала.

– Сейчас шесть пятнадцать, – сообщает он тоном, будто это священная информация. – Зарядка.

– Ага. Запиши это себе в дневник, – бурчу я, переворачиваясь на другой бок и натягивая одеяло до макушки.

– Вставай.

– Отвали.

– Пять минут.

– Отвали, – повторяю уже в подушку, мечтая, чтобы он растворился в воздухе.

Тишина.

Щёлкнула дверь.

Он ушёл.

Я довольно улыбаюсь в темноте. Победа. Вот и всё. Альфа, контролёр, чёртов надзиратель – сдулся.

Я уже почти проваливаюсь обратно в сладкий сон, когда слышу шаги. Тяжёлые. Медленные. И это… нехорошо.

– Ева, – его голос ровный. Слишком ровный. – Последний шанс.

– Пошёл к чёрту, – отвечаю, даже не открывая глаз.

И вдруг – ледяной шок.

Кувшин. Полный. На мою голову.

Вода льётся по лицу, затекает в уши, стекает по шее и дальше под пижаму. Я вскрикиваю, вскакиваю, отбрасывая одеяло.

– ТЫ БОЛЬНОЙ?! – ору, вытирая лицо руками.

Он стоит надо мной, держа пустой кувшин, и даже не моргает.

– Ты не встала. Я исправил ситуацию.

– Идиот!

– Зарядка через три минуты, Лазарева. – Он бросает взгляд на мою пижаму, где ткань облепила тело, и угол его рта едва заметно дёргается. – Советую переодеться.

– Знаешь что, Морозов? – капли всё ещё стекают по лицу, и показываю на него пальцем. – Меня это достало. Прямо сейчас пойду к отцу и скажу, чтобы он тебя уволил к чертям собачьим.

– Удачи, – спокойно отвечает он, как будто мы обсуждаем прогноз погоды.

Это ещё больше подливает масла в огонь. Я швыряю полотенце на пол и вылетаю из комнаты. Ступени скрипят под босыми ногами, и я несусь по коридору, чувствуя, как волосы прилипают к щекам.

Дверь в родительскую спальню – распахиваю без стука.

– ПАПА!

Он вздрагивает так, будто в него выстрелили, подскакивает на кровати. Волосы растрёпанные, глаза полусонные, рубашка в складках.

– Что за... Ева?! Ты в своём уме?! – он приподнимается на локтях, оглядывая меня. – Почему ты мокрая?

– Вот ты ещё спишь, а я должна вставать и идти на зарядку с этим уродом! – выпаливаю я, размахивая руками так, что капли воды летят в стороны. – Знаешь, что он сделал? Вылил на меня кувшин с ледяной водой! Только потому, что я не встала!

Отец морщится, но я не даю ему вставить ни слова.

– А вчера! – я почти кричу. – Вчера он прицепил мою лодыжку наручниками к кровати! Наручниками, папа! Это не нормально! Это

уже какой-то… фетиш в стиле “психопат-надзиратель”! Уволь его. Немедленно.

Позади меня, у двери, Вадим всё так же стоит, прислонившись плечом к косяку. Его лицо – камень, взгляд прикован к отцу, но я знаю, что он слышит каждое моё слово.

– Папа, – повторяю, делая шаг вперёд. – Это ненормально. Я не собираюсь жить в доме, где меня приковывают к мебели.

Отец переводит взгляд с меня на Вадима. В комнате повисает напряжение, от которого у меня начинает подниматься пульс.

Отец откидывается на подушки, и в его лице постепенно проступает то холодное, стальное выражение, которое я терпеть не могу.

– Сядь, Ева, – говорит он ровно.

– Я не собираюсь садиться! – я почти шиплю. – Ты слышал, что он сделал? Это уже за гранью!

– Сядь, – повторяет он. На этот раз без эмоций, но от этого в животе неприятно сжимается. Я сжимаю губы, но всё-таки опускаюсь на край кровати.

– Вадим делает свою работу, – продолжает отец. – Именно ту, за которую я ему плачу. И, судя по твоему утреннему визиту, делает он её чертовски хорошо.

– Хорошо?! – я вскакиваю. – Ты считаешь нормальным, что он… что он…

– Я считаю нормальным, что ты наконец столкнулась с человеком, который не пляшет под твою дудку, – перебивает он. – И, между прочим, если он решил облить тебя водой, значит, ты этого заслужила.

– Папа! – я почти захлёбываюсь от возмущения.

– Всё, Ева, иди, – голос отца окончательный, как удар молота.

Я сжимаю кулаки, но спорить бесполезно.

Конечно, за мной уже стоит он. Вадим. Тень. Надзиратель. Мой личный кошмар.

Мы идём по коридору, и я чувствую, как изнутри всё кипит. Ноги сами останавливаются.

– Вчера ты меня целовал, – выпаливаю я, резко оборачиваясь к нему. – А сегодня выливаешь на меня ведро воды. Ты вообще нормальный?

Я хочу кричать, но не успеваю. Его ладонь мгновенно закрывает мне рот. Тёплая, жёсткая, тяжёлая. Глаза у него холодные, как ножи.

– Тише, Лазарева, – его голос низкий, угрожающе спокойный.

Я вырываюсь, губы горят под его ладонью, и слова слетают с шипением:

– А что? Боишься, что отец услышит? Боишься, что он тебя выгонит к чёртовой матери?

Он чуть наклоняется ближе. Настолько, что дыхание касается моей щеки.

– Я, между прочим, тебя пытался спасти, – роняет он тихо, но так, что каждое слово будто давит.

Я застываю, но ненадолго. Сжимаю зубы, готовая взорваться в ответ, и тут он резко выпрямляется. Лёд в глазах никуда не исчезает.

– Через десять минут жду тебя в саду. Пробежка, – бросает он, будто это не просьба и даже не приказ, а приговор. И идёт дальше по коридору, не оглядываясь.

Я пылаю. Внутри всё бурлит, как кипяток.

– Пробежка?! – ору я ему в спину, но он даже не дёргается.

Сбегаю в свою комнату, хлопнув дверью так, что дрожат стены. Швыряю туфли в угол, срываю платье и почти срываюсь на смех. Пробежка, мать его. Серьёзно? После всего этого цирка?

Я натягиваю спортивные леггинсы, топ, волосы заплетаю кое-как, на бегу. Сердце всё ещё бьётся слишком быстро – но уже не от злости. Точнее… не только от злости.

Со злым видом спускаюсь вниз. Он стоит там. Спокойный, как будто не бросил в меня вызов. Как будто не знает, что я хочу его убить.

– Ну давай, Морозов, – шепчу себе под нос. – Увидишь, как я тебя уделаю.

Мы выходим в сад. Воздух прохладный, трава блестит от росы. Он задаёт темп – ровный, сильный, как и всё в нём. Я пытаюсь держаться, и к собственному удивлению… мне нравится.

Сердце стучит, кровь бежит быстрее, лёгкие будто открываются. Ноги несут сами, и это ощущение свободы накрывает с головой. Я бы никогда в жизни ему этого не сказала, но пробежка стала самым нормальным, что происходило со мной за последние дни.

Я буду врать, если скажу, что мне пробежка не понравилась.

Понравилась. Очень.

Особенно его тело.

Да, именно его.

То, как оно двигается, когда он бежит – чётко, выверенно, словно каждое движение создано, чтобы сводить с ума. Его плечи двигаются в ритм, спина будто вырезана из камня, а задница… мать его. Эта идеально подтянутая задница в спортивных штанах, от которой невозможно отвести взгляд.

Я поймала себя на том, что смотрю слишком долго. Что дышу не только из-за темпа. Что каждая мышца на его руках и спине, каждый изгиб заставляет меня думать не о беге.

А о другом.

После того поцелуя вчера, того грубого, почти жестокого, который он сорвал на мне, когда я задыхалась… я больше не могу смотреть на него как раньше. Всё сместилось. Что-то внутри меня переклинило.

И теперь я смотрю на Вадима Морозова и думаю не о том, как его разозлить, чтобы он сорвался.

Я думаю, каково это – если он сорвётся на мне. По-настоящему.

Я хочу этого.

Чёрт. Я хочу секса с ним.

Сказать ему? Никогда.

Но моё тело уже предатель. Оно тянется к нему, даже когда я притворяюсь, что ненавижу.

Глава 10.Ева

Четверг.

Утро.

Мы сидим за столом. Я, отец, Вадим – как всегда чёртов монумент молчания – и Тамара Васильевна с её вечным мягким взглядом, будто она одна тут ещё верит, что у нас семья, а не поле боя.

Отец отложил вилку, положил салфетку на стол и посмотрел прямо на меня. Его глаза – сталь.

– Я принял одно важное решение, – начал он. Голос низкий, спокойный, но в этой спокойности всегда прячется приговор. – В город возвращается Фёдор Астахов.

Я нахмурилась. Имя ударило, как холодный душ.

– Мам…ин психотерапевт? – слова вышли сдавленно.

– Да, – кивнул он. – Я решил, что ты будешь к нему ходить.

Я застыла.

– Что? – смех сорвался нервный, истеричный. – Но пап, зачем он мне нужен?

– Ева, – его голос стал ещё твёрже. – Он много помог матери. И поможет тебе. Ты не справляешься со своей злостью, со своей яростью. Тебе нужно учиться держать её в руках.

– В руках? – я резко оттолкнула тарелку, приборы зазвенели. – Ты серьёзно?! Мне нужно учиться держать себя в руках, потому что… потому что ты решил?!

– Я потерял жену, – его голос хлестнул, как удар. – И я не хочу потерять ещё и дочь.

– А я потеряла мать! – крик вырвался из меня, сорвался, с хрипом. Слёзы жгли глаза, но я не моргала. – И своим этим чёртовым решением ты мне не помогаешь, папа. Ты просто в очередной раз решаешь за меня, будто я вещь.

Он сжал челюсть, отвёл взгляд, будто это был конец разговора.

– Сегодня в три часа Вадим отвезёт тебя в клинику.

Слова упали, как приговор. Всё. Точка.

Я резко отодвинула стул. Ноги дрожали, но я поднялась.

– Спасибо за завтрак, – процедила сквозь зубы и вышла.

Поднималась по лестнице, а горло сжимало так, что дышать было больно. Я не видела ни Вадима, ни его взгляда – ничего. Только шаги, которые вели меня в комнату, где я держала весь хлам, который отцу всегда мешал.

Дверь хлопнула. Я кинулась к старой коробке в углу. Та самая, с мамиными вещами, которые я спрятала ещё тогда, когда он велел «убрать это дерьмо с глаз».

Пальцы дрожали, когда я сняла крышку. Запах. Её запах. Такой далёкий, выцветший, но настоящий.

Я достала альбом. Кожу обожгло. Черно-белые фотографии, выцветшие снимки, мама, смеющаяся, мама, которая держит меня на руках. Та мама, которая всегда была светом.

– Зачем ты меня оставила? – шёпот сорвался в пустоту, и он звучал так жалобно, что самой стало страшно.

Слёзы покатились сами, обжигали кожу. Я прижала альбом к груди, согнулась, и из горла вырвался всхлип.

– Без тебя… жизни нет, мам. Ты была как лучик… как солнце. Мне тебя так не хватает… – я задыхалась, слова утопали в рыданиях. – Они все вокруг пытаются меня ломать, делать из меня что-то другое. А я просто хочу тебя. Только тебя.

Комната была тихой. Только мои рыдания, только удары сердца, только этот альбом, который вдруг стал тяжелее всего мира.

И в тот момент мне казалось, что я снова маленькая девочка, потерявшая всё.

Я вцепилась в альбом так сильно, будто если отпущу – потеряю её окончательно.

Слёзы лились, капали на старые фото, размывая чернила. Я пыталась стереть их ладонью, но от этого только становилось хуже.

Мысли резали голову, одна за другой.

Какая была бы моя жизнь, если бы мама была жива?

Я видела, как мы сидим на кухне, как она смеётся, как говорит, что у меня красивые волосы, как поправляет мне воротник перед выходом. Я слышала её голос – тёплый, мягкий. Видела, как она спорит с отцом, но делает это с любовью, а не с холодом. Она бы не позволила ему запереть меня в золотую клетку. Она бы не допустила, чтобы я росла одна, с этой пустотой внутри.

– Если бы ты была здесь… – я выдохнула в тишину, и голос сорвался. – Я не была бы такой. Я не орала бы на всех. Не посылала бы отца к чёрту. Не дралась бы за каждую мелочь, как дикая. Я была бы нормальной, мам. Я… я была бы другой.

Грудь сжало, дыхание рвалось на части. Слёзы душили, я почти захлёбывалась.

– Но тебя нет. – Я ударила кулаком по альбому, закрыла глаза и всхлипнула так, что горло обожгло. – И поэтому я такая. Грубая.

Злая. Невозможная. Потому что внутри всё сломалось. Потому что тебя со мной нет.

Я рыдала. Настоящим, беззащитным, детским плачем, который я прятала все эти годы. Вся моя «стерва», вся броня, все оскорбления, которыми я отталкивала мир, сейчас обрушились и превратились в пыль.

Я всхлипывала, пока пальцы шарили по коробке, вытаскивали мамины вещи одну за другой. Платок с её духами, тетрадь с аккуратным почерком, бижутерию, которую она носила дома, когда не было гостей.

И вдруг наткнулась на фото. Её любимое. Она всегда держала его в рамке у кровати – на нём мы вдвоём, я ещё маленькая, с косичками, сижу у неё на коленях, а она смеётся так, что даже глаза щурятся.

Я провела пальцами по её лицу.

– Мам… – выдохнула я, и слёзы снова хлынули.

Фото дрогнуло в руках, я случайно перевернула его.

И замерла.

На обороте был её почерк.

Ровный, красивый, такой знакомый, что у меня сердце остановилось.

"Загляни под половицы. Те, которые лежат криво."

Я уставилась на эти слова. Долго. Сначала не понимая. Потом – дыхание перехватило, в голове словно щёлкнуло.

Я не верила глазам.

Сколько раз я держала эту фотографию? Сколько ночей смотрела на неё, засыпая? Сотни. Тысячи. И ни разу не заметила надписи.

– Как… – прошептала я, пальцы дрожали, словно фото стало горячим. – Как я могла этого не видеть?

Почерк мамы. Такой живой, будто она написала это вчера.

«Загляни под половицы. Те, которые лежат криво.»

Для кого это? Для меня? Для папы? Для кого-то ещё?

Но тогда… почему я нашла это сейчас? Почему не раньше?

Я прижала фото к груди, сердце билось так громко, что звенело в ушах.

Она что-то оставила. Что-то важное. Настолько важное, что спрятала в доме.

И теперь это было на мне. Найти.

Понять.

– Мам… что ты сделала? – мои слова утонули в тишине комнаты.

Я всё ещё сидела на полу, прижимая к себе фотографию, будто она могла ожить и вернуть мне маму.

Горло болело от слёз, руки дрожали, но я не могла оторвать взгляда от этих букв.

Щелчок.

Дверь распахнулась.

– Ева, – низкий голос прорезал комнату.

Я вздрогнула, резко прижала фото к себе сильнее, будто он мог его забрать.

На пороге – Вадим.

Высокий, мрачный, словно этот дом ему принадлежал больше, чем нам.

Он скользнул взглядом по мне, по коробке, по фотографиям, но ничего не сказал. Только нахмурился.

– Ты сидишь здесь уже полдня, – сказал он хрипло. – Время ехать в клинику.

Клиника.

Слово ударило по голове, будто плетью.

Я медленно поднялась, вытерла ладонью мокрые щеки, спрятала фото в коробку.

– Потрясающе, – выдохнула я с усмешкой. – Сначала ты меня будишь ведром воды, потом папа отправляет к психотерапевту. Лучший день в моей жизни.

– Двигайся, Лазарева, – не отреагировал он.

Я шагнула к двери. Сердце всё ещё колотилось от маминых слов, от тайны, от фото.

Но я пошла за ним.

Потому что выбора у меня, как всегда, не было.