Текст книги "В здоровом теле... (ЛП)"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Мне нужно быть осторожной. Не стоит слишком вовлекаться. Разве приятно помогать женщине сделать аборт или мужчине – покончить с собой? Куда приятнее принимать роды и лечить больных! Но иногда это необходимо, как необходимо удалить опухоль или вскрыть рану. Когда я вонзаю нож в плоть, я не должна думать, что человек, которому я причиняю боль, – такое же живое существо, как и я. Иначе я могу дрогнуть и нанести непоправимый вред. Я должна рассекать кожу, словно это кожура плода, – с той же точностью.

Женщина-лекарь встала и достала из ящика деревянный ларец.

Почти с благоговением она открыла его и развернула из тряпиц несколько инструментов изящной работы.

– Смотри, – сказала она, коснувшись руки сенатора острейшим лезвием. – Это оружие страшнее гладия и сики. Таким и ребенок может убить легионера.

Она продолжила, приставив скальпель к его шее:

– Достаточно легкого нажима вот здесь – и через несколько мгновений все будет кончено.

По спине Аврелия невольно пробежал холодок.

– У нас есть власть даровать жизнь или смерть. Все зависит от нашего умения и нашего хладнокровия. Иногда нужно ампутировать ногу, чтобы пациент выжил, а иногда – уничтожить плод, чтобы мать могла вести достойную жизнь. И для нерожденных детей, поверь мне, так лучше.

Аврелий снова посмотрел на эти хрупкие руки, что умели убивать и исцелять, и коснулся кончиком пальца скальпеля: тот был остер и коварен.

Он огляделся: тысячи зловещих предметов нависали над ним – расписные вазы, острые инструменты и большое гинекологическое кресло, немая свидетельница криков рожениц.

Эта чуждая, враждебная обстановка, наполненная незнакомыми запахами, отталкивала и завораживала его одновременно.

Гречанка, казалось, заметила его смятение, и ее губы скривились в едва заметной, снисходительной улыбке.

– Смотри, – продолжала она, полностью открывая ларец. – Этим расширяют женские половые органы для осмотра, – объяснила она, протягивая ему спекулум. – А эта трубка служит для вдувания лекарств во влагалище, в то время как банками, приставленными к груди, мы вызываем менструацию.

– А это что? – спросил Аврелий, против воли увлеченный этим арсеналом.

Он взял в руки странную ложечку с рукоятью, заканчивающейся изогнутой лопаточкой.

– Вогнутой стороной вводят мази в матку, а другой – очищают ее после лечения.

– Или после аборта, – закончил за нее патриций.

И, извлекши из футляра длинную бронзовую иглу, спросил с легким отвращением:

– Эмбриосфакт?

– Точно, сенатор. Нечасто встретишь римского магистрата, сведущего в гинекологии!

Аврелий рассказал ей о визите к ее конкуренту.

– Ах, Демофонт, он себе не изменяет! Жадный как гарпия, но говорят, лекарь он неплохой.

– Ты его хорошо знаешь?

– Не очень. Пару раз я уводила у него клиентов, но только тех, что ему не по вкусу, потому что у них кошелек тощий. Ему удобнее подновлять потаскух, чем заниматься сложными случаями.

– Я заметил.

– Но и он играет свою роль: помогает поддерживать в здравии и бодрости богатых посетителей борделя Оппии. Видишь ли, когда девушка заражается, ее тут же вышвыривают. Некоторые приходили лечиться ко мне после того, как Демофонт лишил их работы.

– Но как же ты справляешься, со всеми этими бедняками, что платят тебе курами да салатом?

– У меня есть и богатые клиенты, сенатор. Именно они позволяют мне держать амбулаторию и покупать вот такие инструменты. Ты хоть представляешь, сколько они стоят?

– Но ты проводишь дни среди нищих и оборванцев!

– Не думай, что я делаю это из чистого добросердечия. Болезнь не знает сословий, дорогой магистрат, и я за один день здесь, в этой дыре, узнаю больше, чем все Демофонты Рима во дворцах истеричных матрон.

– Скоро ты, как и твой выдающийся коллега, повторишь, что для изучения медицины нужны поля сражений.

– Что до этого, то вы, римляне, за последние века действительно постарались, чтобы дать нам возможность учиться!

Патриций обиделся: значит, и Мнесарета не была чужда высокомерию эллинов, убежденных, что они – единственные цивилизованные люди в мире невежественных варваров. Аврелий хорошо это знал после многих лет, проведенных бок о бок с Кастором.

– И всему-то вы научили нас, бедных неграмотных вояк, годных лишь на то, чтобы резать друг друга в бою! – уязвленно выпалил он.

– Я этого не говорила. Но чем был бы Рим без оплодотворяющих объятий Эллады? – с иронией ответила она.

– Он был бы просто властелином мира, – тут же парировал патриций, не желая уступать.

Мнесарета рассмеялась.

– Это правда. Мы, со всеми нашими знаниями, даже свободу не сохранили и теперь стали вашими подданными, – признала она с тенью грусти. – Но ты другой, сенатор. Ты мне нравишься, потому что умеешь держать удар. Пару часов назад, когда я заставила тебя ждать, я думала, ты уйдешь в ярости, а может, и вернешься со стражей. А ты вместо этого сел в очередь среди торговок зеленью и мусорщиков.

– О, не приписывай мне смирения и терпения, Мнесарета! Предупреждаю, я ими начисто обделен! Как и любой патриций знатного римского рода.

– Тогда почему ты ждал?

– Я решил, что оно того стоит, когда увидел тебя.

– Оставь, сенатор! – прервала его гречанка. – Эти красивые фразы прибереги для жеманных матрон! Чтобы покорить меня, пары медовых словечек мало!

– Мне ведь еще нужно было получить сведения… – оправдывался Аврелий, в ярости на самого себя за то влечение, что он испытывал к этому несносному созданию.

«Полегче, – говорил он себе, – эту не купишь ни подарком, ни красивой речью. Она тверда как камень. Успокой ее, Аврелий, не дай ей усомниться в тебе…»

– Скажи, ты думаешь, Дина сама вызвала у себя аборт?

– Возможно, не совсем сама. В любом случае, она, должно быть, обратилась к неумехе. К знахарке, может быть, к одной из этих старых вонючих ведьм, что торгуют дрянью под видом чудодейственных лекарств. Или к подруге, к служанке.

Перед глазами Аврелия возник образ Шулы, старой Шулы с этой мерзкой бронзовой иглой в дрожащих от медовухи пальцах.

Он отогнал это видение. Нельзя об этом думать сейчас.

Позже он вернется в гетто и снова допросит старуху.

Но не сейчас.

А что, если гречанка солгала? Что, если это именно она провела злосчастную операцию? Разумеется, она в этом не признается.

Как пробить брешь в ее железной броне? Патриций не собирался так просто сдаваться. Нужно было копнуть глубже, увидеть ее снова.

Найдя благовидный предлог для своего тайного желания, Аврелий пошел в атаку.

– Я хочу отплатить за твое любезное гостеприимство, лекарь. Ты придешь ко мне на ужин? – спросил он с притворным безразличием.

– Ты приглашаешь меня на настоящую оргию, какие устраивают в больших патрицианских домусах, сенатор? С волнующими танцовщицами и яствами-афродизиаками?

– Я опущу музыку и танцы, если они тебе не по нраву. Что до яств-афродизиаков… боюсь, мой повар других и не знает.

– А, яйца чаек, устрицы, омары и куча чабера, полагаю! И подумать только, хватило бы и обычного сельдерея!

– Сельдерея? Правда? Кто бы мог подумать! Мне определенно нужен совет лекаря. Я готов оплатить твой визит!

– Осторожнее, сенатор. Для такого, как ты, счет может оказаться особенно высоким, – предостерегла его гречанка.

– Так ты придешь? – снова спросил Аврелий не без легкой тревоги.

– Конечно, почему бы и нет? – улыбнулась она, провожая его к двери.

На пороге Аврелий помедлил. Ему не хотелось уходить вот так, со смутным чувством, будто с ним обошлись как с дерзким школяром.

Уверенность Мнесареты ужасно его раздражала, но против воли влекла.

Повернувшись к ней, он мягко притянул ее к себе, обвил рукой ее шею и с нарочитой медлительностью поцеловал, сам не понимая, утоляет ли он желание или просто утверждает свое превосходство.

Затем он вырвался из тревожного полумрака амбулатории на залитую светом улицу.

Он вышел в переулок с легкой головой и смутным чувством эйфории. Направляясь к носилкам, он поймал себя на том, что напевает.

Дородная простолюдинка с руками, полными корзин, удивленно уставилась на него, когда он, рассеянный, прошел мимо, не заметив ее и едва не сбив с ног.

Смущенный Аврелий тотчас вновь преисполнился достоинства, приняв то самое серьезное выражение лица, которое ему так трудно было сохранять надолго даже в Сенате во время речей коллег.

Пышная плебейка, уже открывшая было рот для брани, тут же его закрыла, сраженная его суровой осанкой магистрата.

IX

Шестнадцатый день до октябрьских Календ

– Ну как сегодня хозяин, подступиться можно? – осведомился Кастор.

– Попробуй ты, ты же у него свет в окошке. Я с ним и словом перемолвиться не могу! – ответил взбудораженный Парис.

Обстоятельства вынудили двух вольноотпущенников, между которыми никогда не было теплых чувств, заключить хрупкий союз перед лицом серьезной угрозы.

– На меня не рассчитывай, с тех пор как он познакомился с этой женщиной, меня для него больше не существует. Раньше было: Кастор то, Кастор сё. А теперь я будто прозрачным стал! – фыркнул грек.

– Знаешь, зачем он меня вчера вызывал? Хочет, чтобы я велел отремонтировать целую инсулу! К тому же выселил оттуда известного лекаря и уволил арендатора. Отныне плату будет собирать какой-то бродяга, некий Проб, а я должен буду лично заниматься всем остальным. Будто у меня других дел нет!

– И что я должен сказать, если мне пришлось обегать всех ювелиров Рима, чтобы найти того, кто согласится изготовить для него скальпели?

– Я уже вижу, как наш почтенный домус превращается в больницу для нищих! – простонал Парис.

– Эта интриганка на него пагубно влияет. Подумать только, раньше я жаловался на куртизанок, но тех-то он, по крайней мере, наутро выпроваживал!

Пока они изливали душу, подошел удрученный повар.

– Святая Артемида! Мне пришлось перевернуть полмира, чтобы меня купил один из самых утонченных ценителей вкуса в Риме, и что в итоге? Я как раз упражнялся в своих изысканнейших блюдах, когда хозяин мне приказывает: «Простую еду, Ортензий! Хватит этих сложных яств, что губят здоровье! Отныне – много сырых овощей и фруктовых салатов». Скажите на милость, зачем в этом доме нужен хороший повар?

– Можешь не объяснять, Ортензий, нам тоже пришлось давиться твоими сырыми травками за ужином! – вздохнул Кастор.

– И к тому же хозяин стал совсем мало пить. Что мне нравилось в этом доме, так это как вино лилось рекой.

– Он занялся своими поместьями в Кампании, о которых до сих пор почти не вспоминал. Теперь сует нос повсюду и хочет внести бог весть сколько изменений. Я так больше не могу! – Благочестивый управляющий был на грани слез.

Кастор обнял товарищей по несчастью и, подозрительно оглядываясь, словно боясь, что его подслушают, прошептал:

– А вы подумали… что если пагубное влияние этой женщины не ограничится одним эпизодом… что если оно станет постоянным?

Перед выпученными глазами троицы пронеслась череда ужасающих картин.

– Ты ведь не хочешь сказать… – пролепетал Парис, – хозяйка!

Кастор заглянул коллеге в самую душу и тяжело кивнул.

– Нет! Только не здесь! Не в моем домусе! – в отчаянии взвыл управляющий.

Годы обид и вражды испарились в одно мгновение, и двое обнялись, как давно потерянные братья.

– Ну, не надо так, Парис! – утешил его грек, пытаясь совладать с собственной тревогой. – Конечно, это твой дом, мы все это прекрасно знаем. Но по закону, понимаешь, он принадлежит ему. И потом, эта история длится всего с десяток дней. Наши страхи могут оказаться напрасными!

– Да ты посмотри, как хозяин изменился! И он ведь с ней даже не спал! – скулил тот.

– Представь, если она сюда переедет! Потребует проверить счета, захочет управлять прислугой.

– Никаких больше красивых рабынь, никакого вина, – запричитал Кастор.

– Вареные травки, – в отчаянии простонал Ортензий.

И три скорбных голоса слились в жалобном хоре.

– Ты не должен этого допустить, Кастор! Только ты можешь нас спасти! – решительно выпалил Парис.

Грек удрученно покачал головой.

– Сделай это ради Нефер, которую, при ее-то красоте, тут же вышвырнут вон! – убеждал его управляющий.

– Сделай это ради Ортензия, чья карьера будет загублена в самом начале!

– А я мог бы стать поваром императора! – всхлипнул бедный повар.

– Сделай это ради Фабеллия, который вместо того, чтобы блаженно спать в своей каморке, будет вынужден бодрствовать день и ночь! – распалялся вольноотпущенник, вкладывая в свою речь страсть великих ораторов Форума. – Или хотя бы сделай это ради Поликсены. Он забрал ее из лупанария и до сих пор не соизволил позвать к себе в постель. Если бы не твои щедрые усилия, бедняжка рисковала бы провести остаток жизни в целомудрии! Сделай это ради Кармида, ради Модеста, ради Плацида, ради Кореллии…

Кастор, опасаясь, что этот педант Парис перечислит по именам всех ста с лишним рабов домуса, поспешил его успокоить.

Он отеческим жестом положил ему руку на плечо и кивнул.

– Я попробую, друзья, я попробую. Но сейчас давайте заключим священный и нерушимый договор: никаких жен в этом доме!

Руки троих мужчин сомкнулись в безмолвной клятве.

– Я иду говорить с ним! – с мужской решимостью объявил грек и направился к покоям господина.

Аврелий, увы, уже давно был на ногах. В последние дни он рано ложился спать, неизменно и удручающе трезвый.

– Добро пожаловать, Кастор! – весело приветствовал он его. – Ты мне как раз нужен. Тут куча дел, которые нужно разгрести!

«Плохое начало», – подумал слуга, стараясь не падать духом.

– У меня великолепная новость, господин! – с энтузиазмом воскликнул он. – Лоллия Антонина вот-вот вернется в Рим!

Грек с трепетом ждал.

Он пустил в ход лучшую стрелу из своего расшатанного лука. Лоллия была единственной из многочисленных любовниц Аврелия, оставившей сколько-нибудь заметный след, и Кастор достаточно хорошо знал хозяина, чтобы понимать, до какой степени эта аристократичная и безрассудная матрона его влекла.

Да, она тоже была довольно опасна, но, по крайней мере, сражалась честным и предсказуемым оружием: обаянием, лукавством, чувственностью – всем тем, чему всегда можно было противостоять.

А эта Мнесарета… как остановить женщину, которая опутывает намеченную жертву сетью честности, мудрости и благих намерений? Даже хитроумнейший александриец не был готов к подобной схватке! Пустив свою стрелу, грек ждал, когда она достигнет цели, предвкушая эффект.

Но стрела с оглушительным свистом пролетела мимо цели.

– Ах, да? – без особого любопытства произнес патриций и невозмутимо продолжил: – Ты нашел те скальпели, что я просил тебя поискать?

«Непостоянный, ветреный! И доверяй после этого мужчинам», – удрученно подумал слуга, пока его плодовитое воображение спешно искало другой способ отвлечь хозяина.

– Тебе удалось повидаться с семьей Рубеллия, хозяин? – спросил он, надеясь отвлечь внимание патриция от щипцов и бинтов.

– Я велел доложить о моем визите сегодня.

– Отлично, господин, я, как обычно, тебя сопровожу. Я знаю, где они живут: скромный дом за Марсовым полем, близ Винного порта. По дороге живет одна куртизанка, которая…

– Куртизанка? – переспросил сенатор, будто секретарь упомянул какое-то мифическое животное.

– Тебе бы следовало поостеречься, Кастор, я бы не хотел, чтобы ты подхватил какую-нибудь дурную болезнь!

– О, Диана Эфесская, Исида благословенная, Геката бессмертная! – выпалил грек. – Мы уже до этого докатились!

Нубийские носильщики быстро семенили в сторону Марсова поля, направляясь к дому Децима. Кастор следовал за носилками пешком, всем своим видом стараясь походить на верного пса, не мыслящего жизни без тени своего хозяина.

Минуя храмовый квартал, грек поднял глаза к святилищу Исиды, которое Калигула, ценитель египетских обрядов, украсил с чисто восточной пышностью, и благочестиво вознес молитву владычице Нила, прося ее помочь отвратить Аврелия от тех губительных замыслов, что он вынашивал.

На миг он задумался, не подкрепить ли молитву небольшим подношением, чтобы повысить ее действенность, но тут же отбросил эту мысль: его доверие к Бессмертным было не настолько велико, чтобы рисковать ради богини, пусть и весьма влиятельной, своими кровно заработанными сбережениями.

Он послал экономный воздушный поцелуй в сторону храма и пошел дальше.

Тем временем Аврелий велел остановить носилки, чтобы пешком пересечь площадь Септы Юлиевой, задерживаясь у лавок в поисках какой-нибудь антикварной вещицы для своей богатой коллекции.

Кастор увидел в этом прекрасную возможность и поспешил вернуться.

Он нашел хозяина у одного из прилавков: тот вертел в руках александрийское зеркало изысканной работы.

В другие времена слуга задумался бы, какой из многочисленных матрон, с восторгом даривших ему свою благосклонность, оно предназначалось.

Теперь же сомнение даже не коснулось его: эта проклятая гречанка его околдовала!

– Могу я помочь, господин? – подобострастно спросил он, принимая на себя невесомую тяжесть зеркала. – Посмотри на этот браслет, – рискнул он затем. – Как бы он подошел Цинтии.

Тщетно. Аврелий, не слушая его, уже проскользнул между прилавками и вернулся к носилкам.

Нубийцам было приказано не торопиться, и сенатор из-за открытых занавесей наслаждался беспорядочной красотой своего Рима.

Как же Город отличался от всех прочих городов!

Те, построенные с железной геометрией вокруг двух строго перпендикулярных улиц, кардо и декумануса, выглядели упорядоченно и рационально.

Город же разросся в праздничном хаосе без определенного центра, с улицами, что внезапно упирались в здания, площадями, выкроенными из нелепо снесенных кварталов, храмами по соседству со скотобойнями, судами рядом с уборными, борделями стена в стену с самыми знатными домусами.

Выросший, словно огромное древо с тысячью ветвей, Рим был самим отрицанием римского порядка, и именно за это Аврелий любил его, как можно любить лишь женщину – эксцентричную и единственную в своем роде.

Они проехали под гигантскими солнечными часами на Марсовом поле, где часы из разноцветного гранита были вмонтированы прямо в мостовую.

Патриций поднял глаза к высоченному обелиску, который Август вывез из Гелиополя после триумфа над Клеопатрой и Марком Антонием.

Длинная тень указывала на третий час, но Аврелий ей не доверял: он знал, что легкие подземные толчки нарушили ее некогда идеальный угол наклона.

Он предпочел извлечь из туники свой карманный гномон, направить его на солнце и определять время по нему.

Процессия миновала большой Мавзолей, где в величественном круглом кургане покоился прах Августа, Ливии и Тиберия, божественных покровителей рода Юлиев-Клавдиев.

В этом месте дорога поворачивала на восток, к Садам Лукулла, и незадолго до знаменитых садов полководца-гастронома виднелась группа скромных домов.

Патриций знаком велел рабам остановиться.

Семья Рубеллия, древняя, но отнюдь не богатая, жила здесь, в небольшом домусе, и, чтобы свести концы с концами, им пришлось пожертвовать комнатами, выходящими на улицу, сдав их в аренду виноторговцам квартала.

Едва он сошел с носилок, как на утонченного сенатора пахнуло запахом забродившего винограда, едким, как дыхание сотни пьяниц. Зажимая нос краем тоги, он углубился в кишащий жизнью переулок.

Вот где Дина могла познакомиться со своим возлюбленным.

От порта было легко добраться до складов. В конце концов, отец девушки и сам был торговцем вином, хоть и ограничивался только кошерным – единственным, которое его привередливые единоверцы соглашались пить.

Возможно, зоркий Уриил видел, как юная еврейка болтала с язычниками именно у Винного порта.

Вероятно, шайка Флавия пристала к ней, как они обычно делали с одинокими девушками.

Что там говорила Поликсена? Что главарь ее донимал, а Рубеллий за нее заступился.

А дальше слово за слово… первое свидание, тайные встречи, трагедия.

– Входи, сенатор Стаций! – пригласил Децим Рубеллий, протягивая ему хлеб в знак гостеприимства. – Это моя жена Фанния.

Аврелий прошел в вестибюль. Его проницательный взгляд отмечал каждую деталь: вышедшее из моды платье хозяйки дома, выцветшие фрески, посредственное качество обстановки.

Это определенно не было жилищем людей, которые могли бы позволить себе сына-мота.

Обстановка, хоть и пристойная, была почти спартанской, и патриций заметил раба, сновавшего по атрию с полными ведрами: очевидно, даже живя на первом этаже, семья не имела достаточного дохода, чтобы платить высокий налог, обеспечивающий подключение к питьевой воде.

Децим был довольно знатного происхождения, но времена, когда его предки обладали состоянием, достаточным для места в сенате, давно миновали.

И все же Рубеллий якшался с шайкой Флавия, соря деньгами направо и налево.

– Я ищу твоего сына, Децим! – без обиняков начал Аврелий, едва устроившись в таблинии.

Теперь они были одни: Фанния удалилась, бросив короткое «Vale!» и сославшись на неотложные дела.

– Что он натворил? – нахмурившись, осведомился тот.

– Не бойся, мне просто нужно с ним поговорить.

– Зачем? Боишься, он наделал каких-нибудь глупостей?

Децим, казалось, задумался, но потом желание выговориться взяло верх.

– Он всегда доставлял мне хлопоты, этот сынок. Его брат уже в армии, и у него хорошие виды на карьеру. Сестра замужем за всадником, состоятельным, если не сказать богатым. У нас осталось еще пара поместий в деревне, и с них мы имеем все необходимое для жизни. С другой стороны, у нас с Фаннией запросы небольшие, и в наши-то времена, когда все эти чужеземцы приезжают отбирать у нас хлеб, надо благодарить богов, что хоть как-то сводишь концы с концами! Но ему этого мало, у него запросы, у него!

– Возможно, это из-за компании, в которой он вращается.

– Да, этот Флавий и прочие пижоны его сорта! Они вскружили голову моему мальчишке! Вечно по ночам пропадает, по борделям да тавернам, – вздохнул старик. – И наш дом ему уже не годится: у его приятелей у всех есть комнаты в центре, а ты знаешь, сколько стоит аренда! Туники, сотканные служанками, недостаточно элегантны – его драгоценные дружки носят египетские ткани!

– И давно это продолжается?

– Года два, примерно, – покачал головой Децим. – А в последнее время, с этой девчонкой…

– Да? – навострил уши Аврелий.

– Ты поверишь? Рубеллий вбил себе в голову на ней жениться. Ты представляешь? Ему едва исполнилось восемнадцать, а он уже сам себе выбирает жену – какую-то безвестную девчонку, грошовую потаскушку!

– Ее случайно не Дина зовут?

– Дина, да. И кто она такая, позволь спросить? Дешевая шлюха, которую он подцепил в лупанарии? Месяц назад он явился ко мне, свежий как огурчик, объявив, что обрюхатил ее и что мы должны принять ее в дом, со всеми почестями, как порядочную женщину!

– Она была порядочной женщиной, Децим! – не сдержался Аврелий.

– Это он тебя подослал, чтобы меня уговорить, верно? – в ярости вспылил старик. – Неужели он думает, что я на это куплюсь? Да еще с твоей-то репутацией! Вы что, уже и отличить не можете дочь из приличной семьи от девки из борделя? Теперь с рабынями обращаются как с матронами! Если она залетела, сказал я ему, пусть сама и выкручивается: пусть рожает своего ублюдка и выбрасывает на помойку, как все делают! Но нет, он требует, чтобы я готовил красное покрывало, свадебный убор, чтобы принять ее как невестку! Забудь об этом, дорогой мой, сказал я ему, ты все еще под моей опекой, и я как раз договариваюсь о твоем браке с дочерью Квинта Басса, которая приносит в приданое один из самых тучных виноградников на Агро Романо! Куда там этой восточной шлюшке!

– Значит, ты знаешь, что она еврейка! – фыркнул Аврелий, которому было невыносимо слышать, как так говорят о бедной Дине.

– Евреи, египтяне, финикийцы – все они на одно лицо! Приезжают в Рим и отбирают у нас работу. Начинают с тряпки на тротуаре, с летучего лотка на площади, и не успеешь оглянуться, как они уже заняли наши места в лавках. Ты видел, что у меня под домом? Думаешь, много там римлян среди торговцев, что набивают карманы моими деньгами? Некоторые и по-латыни говорить не умеют, а мне пришлось уступить четыре помещения в своем же доме, чтобы они могли открыть свои лавки. А теперь они там обосновались всем своим табором: вечером закрывают лавку и спят там в семеро-восьмером.

Выпад разорившегося пожилого землевладельца, быть может, и был понятен, но Аврелия, любившего свой прекрасный космополитичный Рим, он раздосадовал.

– Значит, ты ответил, что никогда не дашь своего согласия?

– Конечно! Ты хочешь, чтобы я сказал ему: приводи сюда свою иудейку, пусть печет свои опресноки в нашем очаге и зажигает менору вместо светильников для наших Ларов? О, я ему все высказал! И знаешь, что он имел наглость мне ответить?

Старик дрожал от гнева.

– Знаешь, что он сказал мне, своему отцу, отпрыску древнего и почтенного рода?

Аврелий молча ждал, когда узнает о последнем грехе Рубеллия.

– Он сказал, что если я не дам согласия, он сам станет иудеем, чтобы жениться на ней по их обрядам! Он угрожал сделать себе обрезание! – в ярости прокричал тот.

– Не бойся, Децим, – ледяным тоном успокоил его патриций. – Не бойся, что иудейка войдет в твой почтенный дом. Девушка мертва!

– Мертва? – переспросил тот, и в глазах его мелькнуло облегчение.

– Да, мертва. Пыталась избавиться от ребенка. От твоего внука, Децим. И не похоже, что у тебя есть большие надежды на других, – добавил он с продуманной жестокостью. – Почтенные браки твоих старших детей плодов не принесли, или я ошибаюсь?

– Я не знал, мне жаль, – солгал Децим с подобающим случаю лицом. – Ты ее знал?

– Очень хорошо, и уверяю тебя, лучшей невестки ты бы не нашел. К тому же она была очень богата и была единственной дочерью. Не то чтобы это имело значение, разумеется…

– Я не мог себе представить… – пробормотал ошеломленный старик, и на его лице явно отразилась досада на то, что он по глупости упустил столь солидное приданое. – Если бы Рубеллий мне сказал…

– Возможно, твой сын не предполагал, что запах денег перебьет для твоего чуткого носа запах еврейки. Что ж, теперь уже ничего не поделаешь.

Аврелий встал.

– Vale. Желаю тебе в невестки одну из подружек Флавия, с которыми твой сын якшается в борделях. Они-то, по крайней мере, не еврейки!

И с удручающим чувством горечи он покинул комнату.