Текст книги "В здоровом теле... (ЛП)"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– И долго мне эту комедию ломать?

– Это зависит от твоего мастерства.

– Эту роль я долго играть не смогу, – озабоченно заявил грек. – Древнееврейского я не знаю, а иудеи упорно нараспев читают молитвы на этом заумном языке, да и я никак не могу запомнить все их запреты: рано или поздно я точно ошибусь! И потом, подумай сам: меня разоблачат, как только заметят, что мое хозяйство не обрезано.

– А ты им не пользуйся, Кастор, – с олимпийским спокойствием посоветовал Аврелий. – Да, и я тоже буду в квартале. Само собой, мы не знакомы.

– Моя репутация от этого не пострадает, – пробурчал грек себе под нос, смерив его ядовитым взглядом.

Аврелий счел за лучшее ничего не видеть и не слышать.

Он ободряюще хлопнул слугу по плечу и изобразил одну из самых непроницаемо-оптимистичных улыбок из своего богатого репертуара.

III

Третий день до сентябрьских Календ

Носилки сенатора, достигнув Септимиановых ворот, свернули на север, вдоль течения Тибра, оставляя позади арки большого виадука, чьи могучие колонны вышивали причудливую игру света на выжженных летним зноем лугах.

Патриций лениво наблюдал за садами и огородами, которые делали эту пригородную часть Трастевере настолько похожей на сельскую местность, что город, заполонивший горизонт справа, казался почти нереальным.

Едва миновав винные склады, он отпустил носильщиков, чтобы в одиночестве насладиться долгой прогулкой к Ватиканскому полю.

Рабы, обрадованные внезапной передышкой, исчезли в направлении Яникула в поисках гостеприимной харчевни.

Патриций неспешно шел вперед, наслаждаясь видом почти пересохшей реки, поблескивавшей среди белых камней.

На берегу все еще возвышалась вилла, некогда принадлежавшая Клодии, – величественная даже после реставраций, спустя более века с тех пор, как в ее мраморных стенах обитала неверная возлюбленная Катулла.

«Какой поэт, – иронично подумал Аврелий, – не обещал с тех пор своей женщине в обмен на любовь ту же вечную славу, какой юный веронец сумел одарить свою „Лесбию“?» Быть может, именно там, у того фонтана, пылкий юноша ждал ее с трепещущим сердцем на первом тайном свидании.

Погруженный в свои мысли, патриций не заметил, как далеко ушел.

Теперь пейзаж изменился: слева от реки болота, высохшие в засушливый сезон, придавали полям, сморщенным от высохшей грязи, какой-то призрачный вид.

Вонь кожевенных мастерских постепенно сменила болотный смрад, и дорога начала подниматься на холм.

Здесь, в одном из самых нездоровых районов столицы, жили бедные евреи, среди гончаров, кожевников, беглых рабов и скрывающихся преступников. Они уединились в этом забытом уголке Города в надежде, что смогут спокойно отправлять свои обряды, которые латиняне считали таинственными и варварскими.

Дом Мордехая был одним из самых красивых в квартале и резко выделялся на фоне лачуг.

Тут и там новостройки свидетельствовали о недавнем процветании: еврейский квартал, выросший рядом с тем, что у Аппиевой дороги, близ Капенских ворот, в последнее время заметно разросся, что потребовало новых мест для учебы и молитв.

Так, словно за одну ночь, возникли синагога Августалов, бани, талмудические иешивы, и поселение постепенно менялось в зависимости от благосостояния общины, которое, в конечном счете, зависело от настроений власть имущих.

Ведь после явного расположения Цезаря и Августа, который так восхищался Гиллелем, что приказывал глашатаям распространять его изречения, иудеи поплатились массовой высылкой за открытую враждебность Тиберия и были унижены глупыми насмешками Калигулы, всегда готового поиздеваться над их верой.

В этом же году диаспора переживала благоприятные времена благодаря дружбе, связывавшей царя Иудеи Ирода Агриппу со стариком Клавдием, впрочем, далеким от юдофильства.

Жители квартала пользовались этой нежданной и ненадежной удачей, чтобы посвятить себя тысяче дел, оставаясь верными, даже среди чужаков, своим особым, непонятным для язычников обычаям, которые отличали их от любого другого народа, подвластного империи Рима.

Но в тот день маленькая израильская община Ватиканского поля была в трауре: смерть Дины накрыла пеленой меланхолии кишащие жизнью улочки. Тело девушки было спешно погребено в близлежащем некрополе, но ее незримое присутствие все еще витало над переулками и дворами, где когда-то звучал ее звонкий смех.

Дом торговца был заперт, ставни закрыты, и Аврелий на миг замер под деревянным балконом в нерешительности.

Он уже было собрался постучать, но передумал и отправился на поиски Элеазара.

Несмотря на слова старика, он с трудом верил, что Дина могла обмануть человека, которому была предназначена с детства.

Он нашел юношу в его убогой каморке на задворках ветхого здания.

Черная как смоль борода, мрачный взгляд и ритуальная ткань, туго повязанная на волосах, придавали ему вид властный, несоразмерный его возрасту и положению.

– Ave, Лазарь! – приветствовал его патриций, назвав римским именем.

Иудей посмотрел на него недоверчиво, почти враждебно.

– Меня зовут Элеазар Бен-Иегуда, – сухо поправил тот.

– Я хотел бы задать тебе несколько вопросов о Дине, – терпеливо продолжал сенатор, не обращая внимания на враждебный тон юноши.

– Сказать нечего, – отрезал тот, не расположенный к разговору. – Я не даю объяснений, по крайней мере, не гою. У вас свой мир, у нас – свой.

Аврелий, поклявшийся себе сдерживаться, чтобы не настроить против себя этого колючего собеседника, не выдержал и резко бросил:

– Неужели ты не уважаешь человека, который хотел видеть тебя своим зятем? Я здесь ради него!

Элеазар нехотя кивнул, и они вместе вышли из поселения, чтобы поговорить вдали от любопытных ушей.

Молча шагая бок о бок, они дошли до тихого уголка в Садах Агриппины, прямо над Цирком Калигулы, который, белый под солнцем, сверху казался спящим чудовищем.

– Что ты хочешь знать? – агрессивно спросил юноша. – Ребенок был не мой. Дина блудила с гоем, с таким, как ты.

«Хорошее начало», – подумал Аврелий, стараясь сохранять спокойствие.

Обида Элеазара была так сильна, а тон его так оскорбителен, что в другой ситуации патриций, с высоты своего положения, надменно бы его осадил.

Но, понимая чувства юноши, чья гордость была так глубоко уязвлена, он снова сделал вид, что не заметил желчи, с которой были произнесены последние слова.

– Не было бы такой уж беды, если бы вы с Диной…

– Что ты думаешь, язычник? – вспылил Элеазар. – Что мы такие же, как вы, готовые спариваться с первым встречным, знакомым или нет, рабом или свободным, мужчиной или женщиной?

– Довольно! – ледяным тоном остановил его Аврелий. – Отвечай на мои вопросы и не смей осуждать мои нравы, как я никогда, слышишь, никогда не осуждал твои!

Юноша молчал, но глаза его пылали яростью.

Безоружный перед римлянином, он думал об унижениях своего народа, о несправедливости, о произволе.

Он видел еврейскую деву в объятиях римлянина.

Он думал о Дине, о годах тяжкого труда, чтобы заслужить ее в жены, о нечеловеческих усилиях, чтобы умерить свою страсть, не поддаться искушению овладеть ею прежде, чем свадебный полог соединит их как мужа и жену перед лицом Бога.

Унижение жгло его изнутри, словно раскаленное железо.

– Элеазар, – обратился к нему Аврелий, – не нужно из-за своей беды ненавидеть весь Рим! Виновен лишь один, и я ищу именно его.

Но юноша уже потерял над собой власть:

– Сколько раз ты, римлянин, соблазнял деву, покупал любовь голодной? Ты хоть раз спрашивал себя, что за чувства, какую муку испытывала в тот миг женщина, с которой ты развлекался? Скажи, сколько еврейских рабынь в твоем доме? Вы думаете, вам все дозволено. У вас нет законов: ваши боги их от вас не требуют, да и кто из вас еще верит в богов? Но у нас, у нас есть завет с Предвечным, и нет ничего важнее, чем быть его достойными!

Аврелия охватил гнев:

– Так вот что тебя на самом деле волнует! Не то, что Дина умерла в страшных муках! Если бы ее переехала повозка на обочине дороги или унесла неизлечимая хворь, ты бы рвал на себе волосы, посыпал голову пеплом и раздирал одежды, но ты бы смирился! И через некоторое время сват предложил бы тебе другую жену, другую добрую еврейскую невесту. Но Дина умерла от аборта, беременная от неизвестного, как прелюбодейка. В глубине души ты считаешь ее конец справедливым, естественным наказанием за ее грехи!

Элеазар стал почти землистого цвета.

– А разве это не так? – холодно возразил он.

– Не для меня, язычника, не верящего в богов! В ее кончине я вижу лишь плод фанатизма и невежества. Для меня она была молодой, красивой, желанной и живой. Она любила другого, не тебя, того, кто был ей запретен. И я хотел бы, чтобы она все еще была здесь, пусть даже тысячу раз прелюбодейка.

Элеазар схватился за голову и долго, судорожно рыдал.

– Я тоже, и этого я себе не прощу! Я говорю себе, что Предвечный справедливо ее покарал, и все же хочу, чтобы она была жива, пусть даже в объятиях другого!

Во взгляде Аврелия мелькнуло сочувствие.

Юноша уловил его и тотчас вновь надел свою жесткую маску гордости.

Аврелий вздохнул: никакие доводы на свете не сокрушат стену, выстроенную за десятилетия отчаянного недоверия.

Он снова начал расспрашивать, мало надеясь что-либо узнать.

– О чем говорила Дина, когда вы оставались одни?

– Мы почти никогда не оставались одни, это было бы неприлично, ведь свадьба так близко! С нами почти всегда был Мордехай или Шула.

– Кормилица? Что ты о ней знаешь?

– Она не в своем уме. В доме моего тестя от нее было больше обузы, чем помощи. С тех пор как Дина умерла, она не выходит из своей комнаты, да и раньше тоже. Она давно уже была сама не своя, к тому же много пьет. Дина вела дом с десяти лет. Она была бы хорошей женой.

– Разумеется, была бы! – согласился Аврелий, вспоминая проворную девочку, к которой он уже давно обращался с греческим титулом «кирия», госпожа, приберегаемым для хозяйки дома.

Какие внутренние бури, какие невысказанные желания терзали душу этой маленькой женщины, повзрослевшей раньше времени? Как и почему она пыталась убежать от мужчины, которого ей навязали, от той плотной сети, что другие сплели для нее?

– Но вы двое никогда… – патриций запнулся, подыскивая в памяти эвфемизм, которым евреи обозначали плотскую близость. – Ты никогда не познал ее? – закончил он наконец.

– Нет, никогда, я же сказал. Но…

– Но? – подхватил Аврелий.

– Она бы не отказала, – с трудом закончил Элеазар. – Я был ее обещанным мужем, и она просила меня ускорить свадьбу. Но я должен был сначала встать на ноги, не хотел, чтобы говорили, будто я женюсь на ней из-за денег ее отца. Какая это была ошибка! Мы всегда женимся очень молодыми. – Раскаяние читалось на его лице. – Это я не захотел. Я сурово упрекнул ее, и мы долго дулись друг на друга. Мне стоило догадаться, что в этом городе ничто не может остаться чистым.

– Когда это было?

– Год назад. С тех пор я приложил все усилия, чтобы ускорить свадьбу, но Дина стала уклончивой. Теперь уже она не торопилась. Приготовления тянулись уже давно.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– В Шаббат. Она была серьезной, задумчивой, и помню, я этому удивился, потому что Мордехай весело говорил о празднике, о том, какой будет церемония.

«Возможно, – размышлял Аврелий, – в тот миг Дина решала отказаться от невозможной любви и принять свою судьбу доброй еврейской жены. Но было одно препятствие – чужое семя, что прорастало в ней. Препятствие, которое в Риме было легко устранить так, чтобы никто ничего не узнал. А потом всю жизнь она была бы верной супругой Элеазара, вынашивала и растила бы его детей, по вечерам зажигала бы для него очаг».

– Ты не догадываешься, кто тот, другой? – спросил он, заранее зная ответ.

– Думаешь, если бы я знал, то сидел бы здесь сложа руки? – жестко ответил Элеазар.

После этого они не проронили больше ни слова.

Они пошли обратно, бок о бок, молча, словно не были знакомы.

В комнате кормилицы пахло затхлостью. Старуха с редкими седыми волосами, рассыпанными по плечам, смотрела на него пустыми, удивленными глазами.

– Говорят, она умерла, но это неправда. Я-то знаю: она ушла.

Аврелий наблюдал, как кормилица мерно раскачивается на табурете, ее взгляд был безумен, а пальцы одержимо теребили грязные пряди.

– Правда? – Патриций сделал вид, что верит ей. – И куда же она ушла?

– К своему красавчику, к своему возлюбленному! Ей пришлось притвориться мертвой, знаешь, потому что… – старуха опасливо огляделась, затем впилась костлявыми пальцами в рукав Аврелия и притянула его лицо к своему беззубому рту, от которого несло медовухой. Изысканный сенатор, затаив дыхание, ответил ей заговорщицкой улыбкой.

– Потому что? – прошептал он.

– Она не могла иначе, бедняжка! Ей бы никогда не позволили! Он был гой, и господин, как ты. – Внезапно она насторожилась и долго, нахмурившись, смотрела на Аврелия. Затем скривилась от отвращения: – Уж не ты ли это?

– Нет-нет, он гораздо моложе, не помнишь? – успокоил ее римлянин, оставив всякую надежду узнать от нее, кем был неведомый любовник Дины.

– Думаешь, они счастливы вместе?

– Ну конечно, они так влюблены! – протянула старуха по-детски.

– Но он же гой!

– Какая разница? Еврейка – всегда еврейка!

– А их дети, что будет с ними?

– Дети еврейской матери – евреи! – нетвердым голосом изрекла Шула. – Отец не важен! Иди сюда, выпьем! – позвала она и извлекла из-под кровати кувшин с медовухой, к которому беззастенчиво припала, а затем протянула Аврелию, наскоро протерев горлышко грязным рукавом.

С огромным усилием воли патриций приложил губы к краю и сделал вид, что пьет.

– Он красивый парень, да? – бросил он, пытаясь вытянуть из женщины еще хоть какие-то сведения, прежде чем она окончательно поддастся винным парам.

– Красивый, говорила Дина, веселый и полный жизни. Не то что этот хмурый Элеазар, который только и думает, что о работе да об учебе! – И еще один глоток медовухи. – Это я ее одела, знаешь, когда она уезжала! Я надела на нее нарядный плащ, тот, что был у ее мамы!

Аврелий содрогнулся, поняв, что кормилица описывает одеяния, в которых Дину похоронили.

Старуха же говорила об этом так, словно та сбежала из дома.

«Прости меня, авва», – вспомнил Аврелий.

Странное прощание для девушки, идущей тайком на аборт.

Куда больше подходит для самоубийства. Или для побега.

– Да, да, она будет счастлива, моя девочка! – бредила Шула. – Моя Дина, моя прекрасная Дина.

– А сын, когда он родится?

– Какой еще сын?

– Ребенок, которого Дина ждет от своего возлюбленного!

– Никакого ребенка, никакого! Кто тебе сказал эти гадости? – рассердилась старуха и забеспокоилась. – Она ушла, нет никакого ребенка! Ах, глупый гой, да какой еще ребенок!

– Конечно, конечно, я ошибся! – попытался он исправить положение.

Но Шула, в своем безумии сохранившая былую хитрость, ясно дала понять, что разговор окончен, и принялась судорожными жестами гнать патриция прочь.

– Жалкий язычник! – визжала она, уже совсем пьяная. – Думаешь, моя Дина – одна из шлюх Оппии? Она порядочная девушка! Прочь отсюда! Моя малышка теперь далеко, со своим Рувимом!

Рувим! Уворачиваясь от подушки, которую старуха швырнула ему в спину, сенатор добрался до двери, не веря своим ушам.

Рувим – имя типично еврейское! И все же все думали, что соблазнитель Дины – римлянин, да и сама кормилица в своем бреду не раз это подтверждала.

Аврелий едва успел закрыть за собой дверь, как створка снова распахнулась, и из-за нее резко высунулась голова старухи.

– Ее убили, да? – спросила она с какой-то ухмылкой.

Патриций похолодел, но не успел и рта раскрыть, как дверь с грохотом захлопнулась.

В своей комнате Шула запела фальцетом.

Аврелий покачал головой и решил спуститься.

Внизу его ждал сокрушенный Мордехай.

– Не слушай ее, она несчастная безумица. Она уже много лет не в своем уме, и лишь милосердие моей дочери заставляло меня держать ее в доме. Не знаю, что она тебе наговорила, но не придавай ее словам никакого значения. Она уверена, что Дина еще жива.

– Я слышал, – пробормотал Аврелий, решив утаить последнее, ошеломляющее заявление старухи.

– Ты что-нибудь узнал? – без особой надежды спросил его Мордехай.

– Нет, еще слишком рано. Тебе нужно набраться терпения.

– Я набрался, набрался! Мне больше ничего не остается! Как и всему моему народу. Но в один прекрасный день император устанет от своего друга Ирода Агриппы и решит выслать нас всех. Или обвинит в подстрекательстве к беспорядкам. Или обложит новыми налогами.

– Вы едины. Вы выживете.

– Кто знает? А что, если Предвечный отверг нас за наши грехи? – произнес старик вполголоса, словно говоря сам с собой. – В общине раздоры. Некоторые из нас примкнули к секте Иешуа Бен Иосифа – того, кого вы распяли и кого греки даже называют Христом, то есть Помазанником, словно он и есть наш Мессия! Последователи этого Христа отрекаются от веры отцов: многие из них даже перестали делать обрезание сыновьям! Необрезанные евреи, еврейские девушки, умирающие от абортов… все меняется. В этом новом мире мне больше нет места, да я его и не хочу!

Аврелий молча смотрел на друга.

– Я продолжу поиски, – коротко сказал он и, бросив «Vale!», вышел на многолюдную улочку, в то время как в его голове роились тысячи догадок.

Когда он уже собирался свернуть на площадь, из-за угла показалась небольшая процессия ученых мужей во главе с раввином.

Среди них важный гость, с безупречно семитскими чертами лица, манерами и речью, авторитетно рассуждал о спорном отрывке из Талмуда.

Аврелий удовлетворенно улыбнулся: Кастор определенно превзошел самого себя.

IV

Календы сентября

– Ты послал Кастора к евреям? – изумился Сервилий. – Ты же знаешь, что иудеи с греками не ладят!

– Насколько я мог видеть, он отлично справляется.

– Он, должно быть, в ярости, – рассмеялся тот, зная крутой нрав слуги.

– Почему ты не сказал мне, что наш Аврелий пришел?

Помпония вбежала в комнату, щеголяя одной из новых моделей, над которыми портные и швеи без устали трудились всю прошлую неделю.

Все время, пока обновлялся ее гардероб, бедный муж, погребенный под лавинами тканей, мехов и париков, искал убежища в домусе Аврелия, наотрез отказываясь ступить ногой в собственный дом, захваченный этой грозной армией, вооруженной пряжками и шпильками.

Наконец, результат столь усердного труда предстал перед глазами мужчин, ошеломленных видом матроны, облаченной в бесконечные метры пурпура с золотой вышивкой.

Ее пышные формы, плод бесконечных пиров и возлияний, рвались из тесного платья, как дары земли из рога изобилия богини плодородия, и при малейшем кивке сложнейшее сооружение из локонов опасно колыхалось под тяжестью усыпанных драгоценностями заколок.

– Это прическа «а-ля Мессалина», – с гордостью объяснила Помпония. – Теперь ни одна настоящая дама не осмелится показаться на публике без такого парика. Впрочем, я лично разработала варианты, которые делают ее еще богаче. Вот эти золотые фениксы, например. Что скажете?

– Дух захватывает, Помпония, право слово! У меня нет слов! – пробормотал Аврелий, и в его словах не было ни капли лжи, по крайней мере, в буквальном смысле.

– Я знала, что человек твоего вкуса одобрит! – удовлетворенно воскликнула матрона. – Мелисса сказала, что ты спрашивал именно меня, дражайший. Чем могу быть полезна?

Супруги часто спорили за право пообщаться со светским сенатором, и Сервилию редко удавалось одержать верх над настойчивостью жены.

– Я спрашивал о тебе, подруга моя, потому что убежден: только ты можешь мне помочь, ведь, по словам твоего мужа, ты обладаешь уникальными познаниями в некоторых областях, – и Аврелий бросил на дородную патрицианку лукавый взгляд, приведший ее в восторг.

– Я только об этом и мечтаю! – тут же прочирикала она.

– Тема, возможно, несколько щекотлива.

– Щекотливые темы – мой конек! – заверила его Помпония, которой как знатоку амурных интриг не было равных во всем Риме.

– Видишь ли, мне нужно знать, что может сделать девушка, чтобы избавиться от нежелательной беременности.

– Аврелий! – возмутилась Помпония. – Уж не ты ли впутал в беду какую-нибудь девицу благородных кровей! При всех-то матронах, рабынях и вольноотпущенницах Рима…

– Нет-нет, успокойся, я тут ни при чем! – поспешил объясниться молодой сенатор и в нескольких словах рассказал ей о трагедии Дины.

– Святые боги, бедняжка! – растрогалась матрона, которая обожала любовные истории, но всегда требовала счастливого конца. – И подумать только, в наши дни…

– Да? – с интересом поторопил ее Аврелий.

– Мы уже не во времена Республики! Избежать беременности теперь довольно просто.

– Просвети меня, прошу тебя. Я никогда не занимался этим вопросом.

– Эх, вы, мужчины! Если бы мы об этом не думали, сколько лишних ртов пришлось бы кормить империи! Вон Сервилий, думаешь, он хоть раз заботился…

– Помпония, умоляю! – торопливо прервал ее муж, которому совсем не нравилось, что его втягивают в столь личные темы.

Она испепелила его взглядом.

– Все вы одинаковы! Думаете только о своем удовольствии, а нам потом расхлебывать.

И, повернувшись к Аврелию:

– Еще не хватало, чтобы за какую-то оплошность женщина расплачивалась девятью месяцами беременности! Это дела давно минувших дней. Сегодня существует бесконечное множество средств.

– Например?

– О, выбор есть! Кто-то обращается к знаменитым врачам, кто-то просит совета у знахарок, а кто-то и сам справляется, используя способы, что передаются от матери к дочери. Многое зависит от кошелька и уровня образования.

– А что, если девушка не может обратиться к врачу и у нее нет знакомых повитух?

– Рецептов множество, и у каждого народа – свой. Взгляни на моих puellae: Мелисса, она гречанка, использует пессарий, пропитанный кедровым маслом в смеси со свинцовыми белилами. Баста говорит, что в Египте всегда использовали смесь меда и соцветий акации. А малышка Джессика научилась у своей кормилицы средству на основе александрийской камеди, квасцов и садовых крокусов. Я лично…

– Погоди, что ты сказала? Твоя рабыня-еврейка тоже пользуется такими способами?

– Еще как! – подтвердила матрона. – Я знаю, их религия это запрещает, но не всегда получается следовать заповедям, особенно если живешь в Риме. Моя Джессика влюблена в нашего главного пекаря, кстати, отличного кондитера, я вот хочу дать тебе попробовать медовое печенье, которое…

– Помпония, ближе к делу! – призвал ее Сервилий, прекрасно зная, что если жена начнет рассуждать о кулинарных изысках, то быстро упустит главную тему.

– В общем, у этих двоих, он тоже израильтянин, роман, и я пообещала им свободу, если они будут и дальше усердно мне служить. Они, разумеется, хотят, чтобы их дети родились свободными, а потому не торопятся их заводить, пока не получат вольную и не смогут пожениться по своим обрядам. Я разрешаю им жить в одной спальне и…

– А если что-то пойдет не так?

– Вот будет морока: придется сразу дать им вольную, а где я найду другого такого кондитера?

– Ты исключаешь, что Джессика может прибегнуть к аборту, обратившись, скажем, к кому-то из своих?

– О, не думаю, что она найдет там помощь! Разве что пойдет к какой-нибудь римской знахарке. Но она на это точно не пойдет: ей не терпится произвести на свет целый выводок карапузов! Вы же знаете евреев: они детей хотят! – с легким изумлением произнесла Помпония.

Аврелий сделал вид, что не слышал. Единственный сын Сервилия и Помпонии погиб много лет назад в стычке с парфянами, и теперь любвеобильная матрона, в молодости не отличавшаяся материнским инстинктом, жалела, что ей некого нянчить.

Поэтому все свое внимание она обратила на обожаемых puellae, юных служанок, с которыми обращалась скорее как с дочерьми, чем как с прислугой, и неизбежно в конце концов даровала им свободу, получая взамен целую ораву маленьких Помпониев среди челяди.

Так что в ее доме был целый двор изнеженных молодых рабынь и вольноотпущенниц, чьим привилегиям могли бы позавидовать девушки из хороших семей.

Год назад и сам Аврелий пополнил их число, доверив подруге несчастную рабыню, чтобы та под крылом дородной матроны вновь обрела душевный покой, которого жизнь ее вечно лишала.

– А другая, не еврейка, к кому могла бы обратиться за абортом?

– К врачу, если деньги позволяют, или к повитухе. А если уж совсем ничего не может себе позволить, то к одной из многочисленных знахарок, которыми кишит столица.

– Имена?

– Все врачи, я же сказала, повитухи и знахарки. Потом гадалки или сводницы. Добавь сюда всех кормилиц, щедрых на добрые советы, и девиц легкого поведения.

– В общем, половина Города способна сделать аборт другой половине! – удрученно заключил Аврелий.

– Если ей хорошо заплатят, – уточнил Сервилий.

– Вмешательство дорого стоит?

– Смотря кто его проводит. Некоторые медицинские таберны гарантируют превосходную гигиену и, по желанию, даже обезболивание, но это дорого. Если же ты согласен на меньшее…

– Но разве закон Корнелия не запрещал подобные практики?

– Теперь это мертвая буква, – уточнил Сервилий, чьи познания в юриспруденции были обширнее гинекологических. – Римский закон позволяет оставить новорожденного на улице, что уж говорить о правах плода! Разве что речь идет о выгоде.

– Да, если рожденный или нерожденный ребенок меняет порядок наследования, тогда правосудие вмешивается, и весьма сурово, – задумчиво произнес Аврелий.

– Но только в этом случае. Уже лет сто как не слышно о судебных процессах по делу об аборте. Последний раз об этом упоминал Цицерон.

– Помню. И даже тогда в основе лежала борьба за наследство, и только поэтому женщину осудили, – подтвердил патриций, воскресив в памяти свои юношеские штудии.

– Вот именно. Никому и в голову не придет подавать жалобу по иному поводу, – заверил Сервилий.

– Но девушка, о которой ты говорил, умерла от кровопотери. Возможно, ей сделали хирургическую операцию. Обычно сначала пробуют какие-нибудь зелья; врачи неохотно берутся за ножи: вечно боятся, что их обвинят в убийстве, если женщина отдаст концы!

– И это сужает круг поисков? – с надеждой спросил Аврелий.

– Вовсе нет! В Риме не нужны никакие дипломы, чтобы заниматься медициной, и не требуется особого разрешения. Любой может назваться лекарем, если считает, что способен им быть.

– Непросто тебе будет на этот раз найти виновного, Аврелий! – улыбнулся Сервилий. – Разве что ты пошлешь Кастора, переодетого в беременную, допрашивать повитух.

И добряк-всадник расхохотался при мысли о разъяренном Касторе в очереди среди беременных женщин.

Молодой сенатор, однако, казалось, ничуть не пал духом.

– Что ж, пора начинать обход амбулаторий! – с энергией заявил он.

– И что ты скажешь? Что тебя обрюхатила рабыня? – ухмыльнулся Сервилий.

– Помпония, дорогая, – вкрадчиво начал Аврелий.

– А, нет! Не впутывай мою жену в эту историю!

– Аврелий, как ты прав! – тут же подхватила та. – У меня уже давно что-то побаливает здесь, внизу живота. Надо бы показаться специалисту.

– Ешь поменьше, и боль пройдет! – огрызнулся муж, раздосадованный донельзя. Он только что пережил нашествие портных и уже представлял себе дом, заваленный банками, зеркалами, зондами и прочими сомнительными инструментами.

– Аврелий, ты не можешь! – с жаром продолжал он. – Ты знаешь, что такое врач в доме? Первое, что они тебе говорят, даже если ты их не спрашивал, – что ты слишком толстый. Потом они изучают твои зрачки, словно это зловещее предзнаменование, и качают головой. И в итоге результат всегда один: хочешь не хочешь, тебя сажают на диету!

– Тебе это точно не повредит! – оборвала его Помпония, жаждавшая как можно скорее начать расследование. – Завтра пойду к Диоскориду. Потом мне понадобится консультация Скрибония Ларга, который лечит даже императорскую семью. И не забыть бы о Дамасиппе.

– Помпония, ты же не собираешься в самом деле обследоваться у всех этих шарлатанов?

– А почему бы и нет? Во-первых, как ты знаешь, у меня слабое здоровье, а во-вторых, эти греки – большие мастера готовить мази, от которых кожа становится гладкой как шелк. Можешь на меня рассчитывать, Аврелий. Да, и хорошо бы проверить и девушек: в наши дни, при такой-то распущенности, как бы они не подхватили какую-нибудь болезнь Венеры!

– Я уже слышу их! – простонал Сервилий. – «Какой жир, – скажут они, едва я им подвернусь, – какой желтоватый цвет лица! Больше гимнастики, в постель с заходом солнца! И главное, ничего жирного! А потом пойдут кровопускания, отвары и прочие мучения!»

– Да нет же, тебя это совсем не коснется! – лукаво солгал Аврелий. – Твоя жена мне поможет.

– Если они запретят мне дичь… – пригрозил Сервилий, не мысливший жизни без своих любимых блюд.

– Я устрою тебе в награду лукуллов пир. И уверяю тебя, ничто, абсолютно ничто из того, что я велю приготовить, не получит одобрения врача, – заверил его Аврелий.

Сервилий мрачно с ним простился, и, уходя, молодой сенатор услышал, как тот, в преддверии грядущих постов, приказывает слугам готовить непомерный ужин.