Текст книги "В здоровом теле... (ЛП)"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Ты и сама прекрасно знаешь почему! – нетерпеливо выпалил сенатор, а затем громко позвал Кастора.

– Да, господин! – тут же явился секретарь, с показной невинностью делая вид, будто не подслушивал у двери.

– Вели приготовить носилки, Кастор… Мы отвезем эту юную особу в дом Помпонии. У доброй матроны слабость к соблазненным и покинутым девицам, а когда она узнает, что Присцилла беременна, то из кожи вон вылезет, чтобы ей помочь.

– Сию минуту, господин! – повиновался секретарь, в то время как девушка покорно позволила себя увести, на прощание проворковав:

– Полагаюсь на тебя, сенатор!

– Еще бы я не знала! Думаешь, я не умею держать ухо востро? – возмутилась Помпония, гордая своей репутацией самой осведомленной сплетницы. – Я прознала, что этот похотливый старикашка пользует бедную и беззащитную девицу, в тот же день, как началась их связь!

– Стало быть, это правда… – удивился Публий Аврелий.

– Сущая правда. Отношения длились несколько месяцев, и уже поползли слухи, что Папиний в конце концов приведет Присциллу в дом как сожительницу, а то и вовсе как жену. Что, как ты можешь себе представить, заставляло волосы на голове дыбом вставать у этого болвана-сына и его гарпии-невестки.

– Ты ее знаешь?

– Невестку? Еще как! Настолько хорошо, что готова приютить твою протеже на сколько потребуется, в надежде, что та позеленеет от злости. Чтобы ты понял, какую «симпатию» она вызывает у подруг, достаточно сказать, что в женских термах ее прозвали Цикутой!

– Милое прозвище! А что скажешь о Папинии-младшем?

– Он косный, недалекий и безвкусный ретроград. Представь себе, он запретил моей подруге Сервии Квинте лично выступать в суде по своему делу, заставив ее нанять патрона-мужчину, как будто в Городе не было множества выдающихся женщин-ораторов, начиная со знаменитой Гортензии!

– Значит, он человек старой закалки… – задумчиво произнес сенатор.

– Сказал тоже! – вспылила Помпония. – Он варвар и троглодит, который желал бы видеть матрон закутанными с головы до ног, словно колбасы в оболочке! Но он никого не обманет, выставляя напоказ такую строгость: все знают, что у него дома командует жена…

– У них ведь много детей?

– Девять маленьких спесивцев, – фыркнула матрона. – Безупречные, нравоучительные и всезнающие, как и их родители!

– Я так понимаю, это не самые очаровательные люди… Но ты и впрямь считаешь их способными на убийство, лишь бы помешать свадьбе старика?

– Без сомнения! – заявила Помпония тоном, не терпящим возражений. – Учти, что в Риме, независимо от возраста, госпожой в доме всегда является жена отца семейства, и все женщины в доме должны с уважением ей подчиняться… Эта высокомерная Анния, привыкшая вертеть всеми как ей вздумается, никогда бы не смирилась с необходимостью склонить голову перед молодой женой свекра.

– Это не повод для убийства, – возразил Аврелий.

– Могу подкинуть тебе повод получше, если хочешь, – ответила Помпония. – Будучи уверенными, что приберут к рукам все состояние старика, Папинии обручили дочерей с лучшими партиями Города, пообещав будущим зятьям богатое приданое в обмен на поддержку карьеры сыновей. Таким образом, новая женитьба главы семьи ставила на карту нечто гораздо большее, чем личную гордость. Рождение еще одного ребенка, к которому старик привязался бы с восторгом позднего отцовства, могло полностью перевернуть порядок наследования. Какой мотив для преступления может быть лучше?

– Стало быть, – заметил Аврелий, – эта парочка хитрецов просчиталась… Ты меня убедила, Помпония, теперь осталось лишь найти доказательства.

– Если это дело рук Цикуты, можешь и не надеяться: она достаточно хитра, чтобы не оставить никаких улик. А вот Папиний-младший – настолько самодовольный болван, что считает себя неуязвимым. Моли богов, чтобы виновным оказался он. У тебя будет гораздо больше шансов его прищучить! – изрекла матрона. – А теперь позволь мне побежать и заняться бедной Присциллой. Кто знает, может, ей захочется чего-нибудь особенного. Могу велеть принести свежих устриц с Лукринского озера, или…

Пока добрая матрона с удовольствием предавалась своим планам, Публий Аврелий счел уместным больше не задерживаться. В конце концов, его ждал визит в резиденцию покойного коллеги.

Сенатор Стаций велел остановить носилки перед увитым трауром домусом, что стоял за Овощным рынком.

Папиний-младший, ничуть не удивленный его появлением, встретил его с потемневшими от горя щеками и искусно взлохмаченными волосами – само воплощение доброго сына, сраженного горем.

– Ты пришел за книгой, верно? – без обиняков спросил он.

Публий Аврелий поостерегся отрицать, хоть и не имел ни малейшего понятия, о чем говорит его гостеприимный хозяин.

– Мой отец читал ее как раз в ночь на Календы, незадолго до того, как ему стало дурно, и на смертном одре он несколько раз повторил, чтобы мы ее тебе передали, – объяснил Папиний-младший, не скрывая своего удивления по поводу этого совершенно неожиданного дара.

«Значит, старик передал ему том, который, возможно, скрывает доказательства убийства», – подумал Аврелий, чувствуя, как по телу пробегает дрожь возбуждения. Разумеется, если бы умирающий не высказал свою волю в присутствии стольких свидетелей, сын поостерегся бы отдавать ему свиток. Но даже так у него было предостаточно времени, чтобы стереть со страниц любые улики…

– Я крайне удивлен этим даром, – продолжал хозяин дома. – Я полагал, вы с отцом были в очень плохих отношениях…

– Нет, ты ошибаешься, – беззастенчиво солгал Аврелий. – Напротив, в последнее время между нами зародилась крепкая дружба. Лучше расскажи, как он умер.

– Сердце, – вздохнул Папиний-младший. – Мы нашли его со склоненной над раскрытым папирусом головой. Жаровня погасла, а свеча догорела до половины. Очевидно, у него не хватило сил вовремя позвонить в колокольчик, чтобы позвать на помощь, а когда он наконец смог это сделать, было уже поздно… Единственное утешение – знать, что он угас мирно, в наших объятиях, – добавил хозяин дома, поглаживая скошенный подбородок потной рукой, на которой выделялась ониксовая печатка отца, что отныне делало его новым отцом семейства.

– Отчего же такой внезапный приступ? – осведомился Публий Аврелий. – Твой отец, казалось, был в добром здравии…

– Так и было, – признал юноша. – Он всегда вел простую и умеренную жизнь, подобающую доброму римлянину: скромная еда, немного вина, никакой роскоши…

– Никаких женщин… – самым невинным тоном продолжил Аврелий.

– В его-то возрасте, представь себе! – с досадой фыркнул Папиний.

– Что ж, он был бы не первым, – заметил сенатор.

– Говорю тебе, что… – замялся тот, оглядываясь в поисках помощи.

Жена, которая, очевидно, подслушивала, со скоростью молнии явилась на сцене, резким движением отдернув занавеску таблиния.

– Наш дом чтит традиции, поэтому никто не позволил бы себе совать нос в личные дела отца семейства, – властно вмешалась она.

Публий Аврелий искоса оглядел знаменитую Цикуту и решил, что более меткого прозвища и придумать было нельзя. Женщина была худая как щепка, а губы ее были такими тонкими, что казались краями плохо зажившей раны. Подбородок у нее был острый, а глаза – маленькие, бегающие, злые. Посреди ее костлявого тела живот, деформированный от многочисленных беременностей, казался дряблым, как бараний бурдюк, выжатый до последней капли затерявшимся в мавританской пустыне погонщиком верблюдов.

«Идеальная убийца», – заключил сенатор, пообещав себе никогда не поворачиваться к ней спиной, предварительно не надев кожаную лорику. Рядом с ней ее одутловатый муж, с его напускной важностью и елейностью, казалось, оправдывал свое существование лишь тем, что служил ей контрастом.

– Как бы то ни было, какая досада, что это случилось как раз тогда, когда он собирался снова жениться, – с деланым безразличием бросил Публий Аврелий.

– Что за бред ты несешь? – побледнел наследник.

– Какая глупость! Ума не приложу, как тебе могло прийти в голову подобное! – возмутилась жена, скривив губы в презрительной усмешке.

– Он сам мне в этом признался несколько дней назад, когда мы беседовали на ступенях Курии… – настаивал сенатор, который после стольких лет рядом с Кастором уже умел выдавать любую небылицу с важным и безразличным видом.

– Бедный Стаций, тебя провели как ребенка. Очевидно же, что мой свекор просто над тобой подшучивал! Ты ведь знаешь, как он порицал твою несдержанность, особенно в том, что касается женщин. И поскольку его поучения не производили на тебя никакого заметного эффекта, он решил прибегнуть к иронии, чтобы дать тебе понять, насколько смешон бывает человек, неспособный сохранить свое достоинство! – торопливо объяснила Цикута, проявив достаточную хитрость, чтобы предложить невинное толкование слов свекра, вместо того чтобы пытаться их опровергнуть.

– Понимаю… – пробормотал Аврелий, решившись бросить последнюю кость. – Могу я взглянуть на комнату, где он умер?

– К сожалению, там уже прибрано! – резко отрезала матрона, прежде чем ее муж успел открыть рот. – Но если желаешь отдать дань уважения усопшему, оставайся в атрии, а я пока принесу книгу.

Сенатору не оставалось ничего другого, как удалиться, произнеся несколько скорбных, подобающих случаю фраз.

Вскоре Кастор нагнал своего хозяина в носилках, стоявших на Овощном рынке.

– Какое счастье, господин, что я встал на страже у служебного входа! – сказал александриец сенатору. – Я перехватил гонца из Ланувия, который должен был доставить личное письмо главе семейства. Два дня назад он не застал его дома, а вчера этот болван Папиний-младший отказался его принять.

– Не говори мне, что ты перехватил свиток, Кастор! – ухмыльнулся патриций.

– Разумеется, господин. К счастью, я обладаю представительной внешностью, и сегодня утром на мне, по чистой случайности, была твоя самая нарядная туника. Поэтому мне не составило труда обмануть гонца, выдав себя за хозяина дома, – уточнил вольноотпущенник, передавая послание в руки сенатора.

Публий Аврелий быстро пробежал его глазами, нахмурившись.

– Ах, вот оно что! – воскликнул он. – Маленькая лгунья…

И, не добавив никаких объяснений, он спрятал пергамент под подушку носилок, уверенный, что секретарь уже и так знает его содержание.

– Кастор, – приказал он вольноотпущеннику, – немедленно осмотри квартал, где жила Присцилла, и выясни, когда она в последний раз встречалась с неким Лукцеем.

После того как александриец удалился, Публий Аврелий на несколько мгновений откинулся на подушки и закрыл глаза, пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь своего визита в домус Папиниев. Беглый осмотр тела, выставленного на катафалке, ничего ему не дал: единственными видимыми следами были несколько крошечных ожогов на правой руке и синяк на лбу, который старик, должно быть, получил, рухнув на стол.

И еще книга. Сенатор развернул свиток, оставленный ему в наследство пожилым коллегой, и к своему великому изумлению обнаружил, что это было неполное собрание стихов Катулла.

Неподобающее чтение для сурового сенатора. Неужели Папиний Постумий настолько потерял голову из-за своей юной подопечной, что увлекся эротической поэзией? «Нет», – поправил он себя, разворачивая свиток. На страницах были лишь самые целомудренные стихи поэта, те, в которых он оплакивал безвременную кончину любимого брата.

«Multas per gentes et multa per aequora vectus…» («Стран дальних и морей изведав много…»), – гласило начало знаменитого стихотворения. Но взгляд сенатора тут же привлек следующий стих: «Et mutant nequiquam adloquerer cinerem…» («Чтоб с немым говорить понапрасну мне прахом…»).

Над словом cinerem виднелась нацарапанная в спешке пометка, сделанная другими чернилами и другим почерком, нежели у переписчика книги.

«XXXIV: тридцать четыре», – в крайнем возбуждении прочел Аврелий. Что это могло означать?

Раб, возможно. Были хозяева, которые, владея целыми декуриями слуг, могли различать их, лишь присваивая каждому порядковый номер. Папиний, однако, верный суровым нравам предков, держал в доме всего около двадцати рабов, которых, без сомнения, знал лично.

Банковский вклад, значит? Маловероятно. Обычно их помечали не цифрой, а именем клиента.

Указание на комнату тоже следовало исключить, потому что в старомодном домусе Папиниев их было куда меньше тридцати четырех.

Публий Аврелий напряг память, пытаясь лучше вспомнить расположение комнат в доме. В атрий выходили две высокие и узкие двери, ведущие в таблинии: тот, что справа, служил для приема посетителей, а тот, что поменьше, где и нашли тело, использовался как кабинет и библиотека.

Библиотека?.. Ну конечно, библиотека! – возликовал сенатор, ударив себя ладонью по лбу. Написав это число, Папиний хотел указать на другую книгу, между страниц которой он успел спрятать какую-то улику, прежде чем позвать на помощь!

Значит, нужно было ее заполучить, и без промедления.

Но как снова проникнуть в дом? Нубийские носильщики, с их черной как смоль кожей, не остались бы незамеченными среди прислуги. Стало быть, в отсутствие Кастора ему оставалось действовать самому.

– Эй, ты! Продашь мне свою одежду? – спросил он у прохожего, который с трудом тащил тележку, доверху набитую клетками с курами.

Простолюдин замялся.

– Ткань-то хорошая. Я ее двадцать лет ношу, и еще столько же прослужит…

– Я заплачу за твою одежду денарий, и вдобавок куплю у тебя пару петушков, – предложил патриций, позвякивая монетами.

Вскоре после этого Публий Аврелий, переодевшись в грубую тунику торговца курами, уже стучал в служебный вход домуса Папиниев, держа под мышкой двух горластых петухов, которые должны были послужить ему пропуском.

– Меня ждут на кухне, – сказал он, быстро скрываясь в служебных помещениях, где и спрятал связанных по ногам птиц за дверью кладовой. Сделав это, он приступил к обыску.

Таблиний, где старик нашел свою смерть, был, без сомнения, первым слева, думал Аврелий, продвигаясь по коридору и благодаря про себя строгое соблюдение традиций, которое побудило пожилого коллегу сохранить нетронутой структуру отчего дома, не поддавшись соблазну новых архитектурных стилей.

Сенатор приоткрыл дверь комнаты и скользнул внутрь.

Вопреки заявлениям Аннии, в помещении еще не прибирались. Занавески за жаровней были покрыты пылью, а на длинном прямоугольном столе в красноречивом беспорядке лежали бумаги Папиния, разбросанные повсюду, как будто кто-то очень тщательно их просматривал. Такой же хаос царил и среди свитков в шкафу, с которых свисали треугольные кожаные ярлычки, где вместо названия был указан порядковый номер.

Аврелий лихорадочно рылся на полках, но так и не смог нигде найти тридцать четвертый том. Через некоторое время ему пришлось сдаться. Вариантов было два: либо он крупно ошибался, либо наследники внимательно изучили книгу Катулла, прежде чем отдать ее ему, и, уловив намек, поспешили уничтожить свиток, на который указывала пометка.

Кто знает, что спрятал старик в том папирусе… подписанную копию брачного договора или публичный акт, в котором он признавал отцовство ребенка Присциллы? Каким же он был наивным, если верил, что этой незамысловатой уловки хватит, чтобы обмануть его алчных родственников! Совершенно очевидно, он не учел возможности стать жертвой преступления. А потому, застигнутый врасплох, он, должно быть, был вынужден спрятать папирус в тот краткий миг, что оставался у него, прежде чем силы его покинули.

Если Папиний Постумий умер не от сердца, значит, он принял яд, – размышлял патриций. Но где и кто успел его поднести?

Да, виновность сына и невестки отнюдь не была очевидной: ведь перехваченное Кастором послание заставляло рассматривать, помимо отцеубийства, как минимум две другие версии.

Согласно первой, Присцилла, обманувшись в своих надеждах, приписала родственникам зрелого жениха несуществующую жажду убийства и попросту приняла за преступление смерть от естественных причин. Вторая, куда более неприятная, предполагала, что жизнь пожилого Папиния прервала сама предприимчивая простолюдинка или ее сообщник.

В конце концов, доказательств его брачных намерений не существовало, кроме слов мнимой невесты, да и в любом случае подобный замысел потерпел бы крах, как только одно известное письмо дошло бы до адресата.

Пока патриций следил за ходом своих мыслей, его беспокойный взгляд блуждал в полумраке пустой комнаты, переходя от пыльных шкафов к львиным лапам большой бронзовой жаровни, от огарка свечи к каламу, все еще испачканному в чернилах, которыми было написано таинственное число.

Внезапно внимание Аврелия привлек светлый круг, выделявшийся на черном мраморе стола. Похоже на след от амфоры, кувшина или чего-то в этом роде. «Возможно, это и был сосуд, в котором находился яд», – подумал сенатор, собираясь его осмотреть.

Но в этот миг из помещений для рабов донесся раскатистый голос.

– Кто притащил сюда этих тварей? – негодовал управляющий рабами, который, привлеченный кудахтаньем, только что обнаружил кур за дверью кладовой.

Публий Аврелий выскочил из таблиния, на ходу придумывая какое-нибудь хитроумное оправдание, дабы объяснить свое присутствие в домусе.

Но оно не понадобилось: по властному зову Аннии управляющий рабами тотчас потерял всякий интерес к пернатым и бросился к госпоже, открыв патрицию нежданный путь к отступлению.

Не мешкая, Аврелий устремился к выходу и выскользнул на улицу.

– Да, старик был в съемной комнате Присциллы днем накануне смерти, – доложил Кастор. – Его многие узнали…

«Значит, у девушки была возможность подмешать ему яд», – заключил Аврелий.

– Однако, – продолжал александриец, – теперь, когда он мертв, нам мало что даст доказательство того, что Папиний развлекался со свободной женщиной. Мы же не можем подать в суд за разврат на его труп! Что до будущего ребенка, доказать его происхождение будет делом непростым. Даже если не брать в расчет то письмо, мы имеем дело с одинокой девушкой, за чье поведение никто не может поручиться…

– Скажи мне, Кастор, ты что-нибудь узнал о том Лукцее? – осведомился сенатор.

– Это молодой человек, пригожий собой, честного происхождения, но с весьма скудными средствами, – ответил секретарь. – Присциллу не раз видели в его обществе на рынке Ливии. Последняя их встреча была больше месяца назад, с тех пор юноша все время оставался в Ланувии и вернулся в Рим только сегодня.

– Ну вот и приехали! – фыркнул Публий Аврелий. – Если Присцилла будет настаивать на своем обвинении, Папинии заявят, что она опутала старика сетями, чтобы вытянуть из него деньги для любовника. К несчастью, опровергнуть показания женщины проще простого: достаточно немного покопаться в ее прошлом, чтобы обнаружить малейшую слабость, желательно сексуального характера. А если уж совсем ничего не найдется, всегда можно на ходу выдумать какую-нибудь лживую сплетню.

– Верно! – согласился вольноотпущенник. – Именно нападая на репутацию Клодии, Цицерон добился оправдания Целия. И то же самое произойдет и на этот раз: как только Присцилла ступит в суд, ее разорвут на куски. Если только не удастся доказать, что Папиния убили…

– Если это правда, – вздохнул сенатор.

– Ты сомневаешься?

– Честно говоря, да. Нет ничего, что подтверждало бы версию убийства.

– Ты забываешь о книге. Папиний доверил ее тебе именно для того, чтобы помочь разоблачить убийцу.

– И это тоже лишь домысел. Может, число тридцать четыре было частью какой-нибудь простой записи о расходах…

– Маловероятно, господин. Зачем бы тогда суровому сенатору, который тебя недолюбливал, вздумалось оставлять тебе в наследство книгу?

– Есть и другое, – добавил Аврелий. – Помпония натравила своих шпионок, и те доложили ей в мельчайших подробностях о последних мгновениях жизни Папиния Постумия. Все сходятся в том, что он умер мирно, в окружении всей семьи. Если бы он подозревал, что его отравили, он не оставался бы так спокоен в присутствии вероятного убийцы.

– А может, он посмеивался в усы, предвкушая, какую злую шутку он с ним сыграет! Ты имеешь дело с очень хитрыми людьми, господин, и на этот раз шпионок Помпонии, какими бы умелыми они ни были, недостаточно. Здесь тебе нужен мастер высшего класса!

– Ты, Кастор? – не скрывая иронии, спросил патриций.

– Разумеется! За сорок… нет, скажем, за пятьдесят сестерциев, – тут же поправился вольноотпущенник, – я готов проникнуть в тот дом и перевернуть его вверх дном. Знаю, уже поздно искать новые улики, но преступление источает столь едкий запах, что в воздухе всегда остается его след, даже после того, как окно было открыто…

– А у тебя нюх отменный, – ответил Аврелий, качнув головой в знак согласия. – Попробуй, и да будет тебе милостив Гермес!

– Не бойся, господин, – заключил Кастор. – Гермес, бог воров, – мой покровитель.

На следующее утро патриций, преодолев тысячу возражений подозрительной Помпонии, прогуливался с Присциллой в саду своей подруги. Он настоял на том, чтобы встреча проходила на открытом воздухе, будучи уверен, что любопытная матрона в своем покровительственном порыве расставила не меньше десятка служанок подслушивать за занавесками.

– О чем ты хотел поговорить со мной, сенатор? – спросила девушка, остановившись рядом с ним под виноградной перголой.

– О Лукцее, – коротко бросил он.

– Он не имеет к этой истории никакого отношения!

– Старый богач, молодой, но бедный красавец, девушка в беде… Есть над чем задуматься, не находишь?

– Лукцей мне очень нравился, – с горечью ответила Присцилла. – Если бы у меня была хоть малейшая надежда выйти за него, я бы ни за что не согласилась связать свою жизнь со стариком вроде Папиния Постумия, который уже одной ногой стоял в ладье Харона. Но Лукцей уже был занят; родители с самого рождения обещали его дальней родственнице. Та приносила в приданое неплохое поместье…

– И все же, – вставил Аврелий, – став женой Папиния, никто бы не помешал тебе тайно встречаться с любовником, наплевав на ваших супругов. В остальном оставалось лишь набраться терпения: ты рассчитывала в скором времени овдоветь, имея за душой кое-какие деньги и престижный брак за плечами; после чего Лукцей потребовал бы скорого развода и…

Присцилла яростно его прервала:

– Ну и что с того? Да, признаюсь, я думала о том, что Папиний не будет жить вечно, но я бы подарила ему несколько лет спокойствия! Все шло как нельзя лучше, когда…

– Рок распорядился иначе.

– Не Рок, благородный сенатор, а Анния, ее супруг и все их проклятое племя! А теперь у меня в животе ребенок, которому суждено зваться Випсаний Приск Спурий! – в отчаянии выкрикнула она.

Спурий – так называли незаконнорожденных детей, добавляя это имя к имени деда по материнской линии, и оно передавалось всем потомкам.

– В конце концов, это не трагедия, – преуменьшил Аврелий. – В Городе полно добрых граждан, которые носят это имя, ничуть его не стыдясь. А что до остальных… ты и вправду думаешь, что все они были зачаты на супружеском ложе?

– Но в моем сыне течет патрицианская кровь! – возразила девушка.

– Великое дело! – фыркнул сенатор. – Если бы ты знала Папиния-младшего получше, то сама бы желала, чтобы отцом ребенка был Лукцей!

– Ты же знаешь, что это невозможно. Мы с ним обменялись лишь парой робких бесед, – отмахнулась Присцилла.

– Насколько робких? – скептически спросил Аврелий.

– Ты мне не веришь! – с обидой воскликнула она.

– То, во что я верю, не имеет значения, – уточнил сенатор. – Значение имеет то, что скажут в суде, если ты окажешься настолько безумна, чтобы подать иск против наследников твоего знатного жениха.

Девушка хотела было возразить, но в этот самый миг раб доложил о прибытии Кастора, и Публий Аврелий прекратил разговор, снова зашагав вдоль перголы.

– Послушай, сенатор! – догнала его Присцилла. – Клянусь, я никогда не вела себя легкомысленно. И сейчас я готова на все, лишь бы увидеть этих чудовищ на скамье подсудимых!

– На все? – повторил Аврелий, с явным интересом подходя ближе.

Присцилла закрыла глаза, когда он провел рукой от ее тонкой шеи к упругой груди, до еще плоского живота, ревниво хранившего свою тайну. Его пальцы легко скользнули вверх к напряженному лицу, на мгновение задержавшись над сердцем, что бешено колотилось. «Слишком сильное волнение для женщины, готовой отдаться первому встречному», – с удивлением подумал сенатор. А что, если Присцилла, в конце концов, сказала правду?

– Господин! – издалека позвал его Кастор. – У меня важные новости!

– Сейчас иду, – ответил патриций и повернул назад, оставив Присциллу неподвижной, с все еще зажмуренными глазами.

Часом позже в эке своего домуса на Виминальском холме Публий Аврелий возлежал на триклинии, вкушая легкую закуску из жареных мидий, крабового мяса в соусе и морских ежей, запеченных в собственной пене. Поскольку это был не полноценный обед, а всего лишь скромный завтрак, его обслуживали лишь трое рабов, две служанки и виночерпий, который непрестанно подливал ему теплое сетинское вино из кратера, возвышавшегося на специальном столе.

– Ты был прав насчет того следа на столе, – доложил секретарь, которому Гермес, очевидно, улыбнулся. – Там стояла амфора, с полынным вином, если быть точным. Папиний Постумий иногда пил его для пищеварения.

– У полыни очень сильный вкус, – заметил Аврелий. – Идеально, чтобы скрыть горечь яда.

– Я бы хотел утешить тебя утвердительным ответом, господин, но, увы, вынужден разочаровать. Слуга, который первым вбежал в таблиний, уверен, что видел рядом с распростертым телом хозяина сосуд с нетронутой печатью. К тому же чаша, стоявшая рядом со свечой, казалась совершенно сухой, будто из нее никто не пил. Но, кстати, о питье… – и Кастор сделал знак виночерпию наполнить его кубок до краев.

– Как тебе удалось втереться в доверие к прислуге, не будучи замеченным Аннией? – осведомился сенатор, довольный неисчерпаемыми талантами своего вольноотпущенника.

– Я занял место одного из либитинариев, посланных снять слепок с лица покойного, господин. Я предположил, что члены семьи не станут присутствовать при этой жуткой процедуре. Это стоило мне двадцать сестерциев…

Аврелий хмыкнул, прекрасно зная, что Кастор вряд ли раскошелился больше чем на пять.

– Ты хотя бы выяснил, куда делась амфора? – спросил он.

– Похоже, Папиний-младший в спешке ее унес, как только отец испустил последний вздох. По словам присутствовавших там служанок, он, казалось, был крайне удивлен, найдя ее все еще запечатанной, и с недоверчивым видом вертел ее в руках. Затем он показал ее жене, что-то прошептав, и бросился выливать содержимое в отхожее место.

– В служебное отхожее место? – изумился Аврелий.

– Да, господин, в то, которым пользуются рабы. Хозяева туда никогда не заходят, предпочитая, чтобы им приносили горшок или специальное сиденье.

– Значит, амфора была нетронута, но Папиний поспешил ее уничтожить, даже не поискав компрометирующий свиток… Эта деталь может оказаться очень важной, Кастор. И к тому же она снимает камень с моей души. Присцилла – славная девушка, и мысль о том, чтобы требовать для нее смертной казни, меня совсем не радовала.

– Я заслужил награду, не так ли? – с надеждой спросил грек.

– Вот тебе половина аурея, плюс двадцать сестерциев, потраченных на либитинария, с которых ты уже и так взял приличный процент, – уступил сенатор, потянувшись за кошельком.

– Не хватает еще денария, который я отдал служанкам, – уточнил александриец.

– Серебряный денарий за пару слов? – усомнился патриций.

– Ну, по правде говоря, девушки так жаждали со мной познакомиться, что у меня не хватило духу их разочаровать, – признался вольноотпущенник.

– Кастор, твои личные пирушки не за мой счет! – заупрямился хозяин.

– Как скажешь, господин, – пробормотал секретарь, покорно склонив голову. – У меня тут есть еще кое-что тебе показать, но не знаю, стоит ли…

– Неси немедленно!

– Прямо сюда, господин, пока ты ешь? – с деланым ужасом спросил вольноотпущенник.

– Конечно, чего ты ждешь? – нетерпеливо бросил сенатор, игнорируя протянутую за дополнительной мздой руку Кастора.

– Раз уж ты приказываешь… – повиновался александриец, глядя на Публия Аврелия глазами, сузившимися до двух тонких щелочек.

Вскоре он вернулся, держа в вытянутых руках деревянный ящик так, чтобы тот был как можно дальше от его лица. Не говоря ни слова, он прошел в центр зала и вывалил содержимое перед накрытым триклинием хозяина.

На гирлянды виноградных листьев богатого мозаичного пола обрушилась гора грязных тряпок, жирных губок, пыли, сажи, пепла, яблочных огрызков, куриных костей, гниющих остатков еды, опилок и осколков бутылок, а комнату наполнила тошнотворная вонь.

Кастор до последней крошки вытряхнул ящик, и гнилая деревянная палочка покатилась по мозаике, украшавшей центр триклиния, остановившись на обнаженном животе нимфы в, мягко говоря, непристойном положении.

– Боги Олимпа, Кастор, что это за дрянь? – побледнев, спросил Аврелий, пока секретарь наслаждался своей маленькой местью за невыплаченный обол.

– Мусор, господин. Ничто так не раскрывает секреты большого домуса, как внимательное изучение отходов. К счастью, во всей этой суматохе после смерти Папиния рабы забыли его вынести!

– Посмотрим… – произнес сенатор, тут же оставив свое место за столом и бросившись копаться в куче нечистот. – Ну же, помоги мне! – приказал он секретарю, который ждал на почтительном расстоянии.

– Мне лезть туда, в самую гущу? – в ужасе спросил Кастор, наклоняясь и затаив дыхание. – Но как ты, с твоим-то чувствительным обонянием, можешь выносить такую вонь?

– Я ничего не чувствую, у меня насморк, – солгал патриций, силясь скрыть отвращение, чтобы не доставить удовольствия злокозненному вольноотпущеннику.

После тщательного осмотра Аврелий триумфально выпрямился, держа в пальцах осколок терракоты.

– Здесь есть черепки… возможно, остатки той самой амфоры. Мне сказали, что в город вернулся Иппарх из Кесарии, лекарь, сведущий в этих делах. Я навещу его завтра же. А теперь, Кастор, приготовь мне ванну и щедро налей в воду благовонного масла. Ах, чуть не забыл… держи, ты их заслужил! – сказал сенатор и бросил еще десять, выстраданных потом и кровью, сестерциев вольноотпущеннику, который стонал, обхватив живот обеими руками.

Кастор покачал головой, взвешивая монету.

Разумеется, он сразу заметил осколки кувшина в куче грязи, но как устоять перед искушением наказать этого брезгливого Публия Аврелия Стация, вывалив перед ним целую реку нечистот? Он и представить себе не мог, что тот сумеет притвориться настолько безразличным…

– Симптомы, что ты мне описываешь, благородный Стаций, – это симптомы обычного сердечного приступа, – заключил Иппарх, врач, фармацевт, хирург, дантист и человек в высшей степени любопытный.