Текст книги "В здоровом теле... (ЛП)"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Данила Комастри Монтанари

В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ...

«Нам нужно не казаться здоровыми, а быть ими на самом деле».

Эпикур

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ПУБЛИЙ АВРЕЛИЙ СТАЦИЙ – римский сенатор

КАСТОР – вольноотпущенник Публия Аврелия

СЕРВИЛИЙ и ПОМПОНИЯ – друзья Публия Аврелия

МОРДЕХАЙ – еврейский торговец

ДИНА – дочь Мордехая

ЭЛЕАЗАР – жених Дины

ШУЛА – кормилица Дины

ФЛАВИЙ – знатный бездельник

ФУСК – отец Флавия

РУБЕЛЛИЙ – друг Флавия

ДЕЦИМ РУБЕЛЛИЙ – отец Рубеллия

ОППИЯ – владелица роскошного борделя

ДЕМОФОНТ – врач

МНЕСАРЕТА – коллега Демофонта

АПЕЛЛИЙ – помощник врача

ЭРОФИЛА – гадалка и знахарка

I

Рим, 796 год ab urbe condita

(43 год новой эры, конец лета)

Пятый день до сентябрьских Календ

– А вот и наш Ортензий! – представил его Аврелий под конец пира.

Невысокий повар замер на пороге, со страхом ожидая приговора изысканных ценителей вкуса.

Публий Аврелий Стаций и его друг Сервилий, вольготно возлежа на ложах вокруг полукруглого стола, отирали руки душистыми салфетками. Этот изогнутый стол был последним новшеством эксцентричного хозяина, а в это время рабы, бесшумные тени, убирали кости и объедки с мозаичного пола триклиния.

– Что ж, молодец, парень! Для скромного ужина в кругу друзей ты справился более чем достойно. Суп-пюре из латука с луком был восхитителен, да и к жаркому придраться не к чему. А вот свиные тефтели, пожалуй, вышли островаты.

– Правда, господин, правда! – засуетился Ортензий, заикаясь от волнения. – Да, я и сам знаю, блюда у меня выходят слишком пряными. Но ведь аристократы обычно требуют море гарума, да еще и поострее! Будь моя воля, я бы смешивал его только с тимьяном и чабером, особенно для дичи. Может, чуточку мяты и дикого тмина да несколько семян фенхеля.

– Слишком много запахов, слишком много! – возмущенно изрек Сервилий. – Из-за этой одержимости гарумом скоро и вкуса мяса не разберешь!

Повар, в душе соглашаясь, все же попытался оправдаться:

– Мне всегда так велели.

– Ну-ну, не обижайся! – утешил его Сервилий. – Утиный паштет был превосходен, как и фрикадельки с кедровыми орешками. У тебя хороший вкус и есть мастерство. Но если хочешь стать великим поваром, постарайся поскорее забыть ту стряпню, которую тебя заставляли готовить неотесанные обжоры, у которых ты служил до сих пор. Теперь ты на службе у сенатора, – добавил он, указывая на Аврелия, – и здесь подобные промахи недопустимы. Так что упражняйся и зови меня на пробу.

Затем, повернувшись к другу, он вынес вердикт:

– Да, ты не прогадал с покупкой. Думаю, если за ним приглядывать, из него выйдет отличный шеф-повар.

– Не сомневаюсь, ты займешься этим лично, – рассмеялся молодой патриций. Чревоугодие добряка-всадника было известно всему Риму не меньше, чем страсть его супруги к сплетням.

– Что нового во дворце? – спросил Аврелий друга, которого жена всегда держала в курсе всех дел.

– Готовят триумф, разумеется. Клавдий, покоритель Британии! Посмотреть на него съедутся со всех провинций империи. Говорят, и Лоллия Антонина вот-вот вернется в столицу.

– Неужели? – пробормотал Аврелий, стараясь сохранить безразличный вид. Он не хотел, чтобы Сервилий догадался, сколь много значил для него прошлогодний короткий роман с этой аристократкой.

– В Антиохии, у мужа, она пробыла совсем недолго. Похоже, по пути сделала крюк в Александрию. Кстати, – всадник перешел на доверительный тон, – ты мне так и не рассказал, вы с Лоллией…

– И не собираюсь, болтун! Лучше расскажи что-нибудь пикантное о дворе. Что там нового про Мессалину?

– Да ничего нового! Слухи, слухи, но никто так и не представил ни единого доказательства ее знаменитых измен.

– Августа молода, а Цезарь – давно уже нет! – снисходительно заметил Аврелий. – Это нормально, что ходят сплетни!

Валерии Мессалине и впрямь не было еще и двадцати, тогда как Клавдию перевалило за шестьдесят. А если добавить, что первая дама Рима была ослепительно красива и император любил ее до безумия, то станет понятно, почему злые языки не знали покоя.

– Слухи, конечно, не утихают. Но сейчас, с подготовкой к триумфальному шествию, на Палатине не до того! А тут еще в последние дни этот вольноотпущенник...

– Слышал, слышал. Утверждает, будто отплыл от берега на какой-то скорлупке и в кратчайший срок достиг Тапробаны, гонимый чудесным ветром.

– Вот именно! Вернулся с кучей даров для императора от царя той страны, где он, как уверяет, прогостил целых шесть месяцев.

– Если это правда, значит, можно добраться до Индии за несколько недель, миновав парфянские таможни, – прикинул заинтересованный Аврелий.

Парфяне были головной болью не только для легионеров из-за постоянных набегов на границе, но и занозой в сердце для добрых римских торговцев: усевшись, словно стражи, между Империей и сказочными странами шелка, они препятствовали любой прямой торговле между Городом и далеким Востоком, монополизировав сухопутные пути и взвинчивая цены на товары вчетверо непомерными пошлинами.

– Еще вопрос, сколько в этом рассказе правды! Не он первый выдумает байку, чтобы привлечь к себе внимание. Как бы то ни было, придворные географы уже изучают эти ветры.

Разговор прервало сдержанное, но настойчивое покашливание.

Это вошел Кастор, грек-секретарь Аврелия, и просил слова.

– Что там? – фыркнул патриций, явно раздосадованный вторжением.

– Там человек, он срочно просит тебя принять, господин.

– Так впусти его!

– Не думаю, что стоит, хозяин, – возразил Кастор, указывая на остатки жареной свинины. – Это Шула, служанка Мордехая Бен Моше.

Из вестибюля доносились крики: пронзительный гортанный голос с чужеземным выговором заглушал протесты привратника Фабеллия, который, еще не совсем проснувшись, не мог сдержать ее напора.

– Не пойму, то ли она не в себе, то ли пьяна, – заметил Кастор, которому была известна страсть Шулы к медовухе.

Сенатор с тревогой поднялся.

Если старуха, вечно прятавшаяся в еврейском квартале, примчалась сюда как фурия, на то должна быть веская причина. Аврелий дружил с Мордехаем двадцать лет, знал его как человека в высшей степени сдержанного и был уверен, что тот не стал бы тревожить его за трапезой по пустякам.

Извинившись перед гостем, он покинул триклиний, и тут же на него налетела женщина, которая, обойдя слабую оборону Фабеллия, вихрем ворвалась внутрь.

– Беги, сенатор, беги за лекарем! – кричала она, дергая его за тунику.

Аврелий на миг замер: можно ли верить исступленным словам Шулы? Старая кормилица дочери Мордехая давно была не в своем уме. Лишь привязанность и терпение девушки позволяли еврейскому торговцу держать ее у себя в доме, пусть и ценой неловких ситуаций.

К тому же нянька, в молодости не отличавшаяся набожностью, на старости лет превратилась в ревностную блюстительницу иудейских законов и принялась клеймить присутствие гоев, язычников, в доме хозяина. В последнее время даже Аврелию доставалось от ее проклятий.

Патриций решил не рисковать. Через несколько мгновений он уже усаживал Шулу в всегда готовые носилки, а Кастор со всех ног помчался к дому лекаря.

Отдав короткий приказ носильщикам, Аврелий попытался разобраться в бессвязном бормотании служанки.

Когда довольно скоро измученные нубийцы рухнули на землю на небольшой площади в Трастевере, магистрат успел понять лишь то, что с Диной стряслась беда. Выскочив из носилок, Аврелий взлетел по деревянным ступеням, что вели в жилище друга, и толкнул дверь, ожидая худшего: темное предчувствие шептало ему, что он не успеет.

Представшее ему душераздирающее зрелище превзошло самые мрачные опасения: иудей, стоя на коленях посреди лужи крови, раскачивался из стороны в сторону, стеная от горя и гнева, и прижимал к груди бездыханное тело единственной дочери, словно отчаянные объятия могли вернуть ей жизнь.

Аврелия охватило желание отступить, не осквернять своим нечистым присутствием трагедию друга.

Но желание помочь, смешанное с глухим протестом против безвременной гибели девушки, которую он знал с рождения, заставило его подойти ближе.

Лицо ее было бескровным, почти призрачным, а одежда от пояса до низу пропитана темной липкой жидкостью. Аврелий тотчас узнал тошнотворно-сладкий запах человеческой крови – ему слишком часто приходилось вдыхать его не только на полях сражений, но и на трибунах арены, где он по долгу службы скрепя сердце взирал на гладиаторские побоища.

Он наклонился, пытаясь поднять друга, и поскользнулся в вязкой луже.

Чтобы не упасть, ему пришлось опереться о пол рукой, унизанной перстнями. Он в смятении отдернул ее – алую, сочащуюся кровью.

Другой, еще чистой рукой, он робко коснулся в последней ласке лба девушки, чью свадьбу должен был праздновать через месяц. Лишь вчера утром он отдал приказ изящно упаковать свитки драгоценных тканей, предназначенные ей в свадебный дар.

В этот миг Мордехай на секунду отвлекся от своей Дины и заметил римлянина.

Глаза его потускнели, стали почти стеклянными, а крупная голова поникла, будто костлявая шея больше не могла ее держать.

Тем временем в дверь вошел Кастор, а за ним – лекарь, чье появление было уже мучительно бесполезно.

Аврелий позволил вошедшим подойти к окровавленному телу, а сам оттащил старика, уже не способного сопротивляться.

– Мордехай, что случилось?

Невероятная жизненная сила, которую не смогли угасить ни годы, ни жизненные невзгоды, навсегда покинула старого иудея. Случившееся превзошло все, что он мог вынести.

Как пережить смерть единственной дочери, позднего и обожаемого плода его союза с кроткой Рахилью, которую, в свою очередь, унесла вторая, тяжелая беременность через год после рождения малышки? Аврелий медленно повел его в другую комнату, держа за руку, как ребенка.

– Что случилось с Диной?

– Она умерла, – бесцветным голосом прошептал иудей.

Затем горе, смешанное с гневом, прорвалось нарастающими рыданиями.

– Помоги мне, Аврелий! Мы дружим двадцать лет, и теперь ты должен мне помочь!

– Ее убили? – спросил римлянин, и нежный образ его почти крестницы затуманился, уступая место чудовищным картинам.

Старик, казалось, кивнул, но тут же замотал головой, не решаясь объясниться.

– Говори, прошу тебя, Мордехай! – взмолился сенатор, сжимая его руки в порыве нежности, столь редком для такого сдержанного человека, как он.

– Только тебе я могу это сказать! – вздохнул иудей, склоняя голову ему на плечо. – Проклятие Божье пало на меня и на мою семью! Дина в Геенне, среди проклятых. Моя дочь, моя единственная дочь!

Римлянин положил ему руку на голову и ждал.

– Ночью она не вернулась. Дина всегда дома к закату. Знаю, сплетники говорят, я даю ей слишком много свободы. А теперь, когда она должна выйти замуж…

Он прервался, всхлипнув.

Мордехай, казалось, только в этот миг осознал, что свадьбы больше не будет. Никогда.

– Она была хорошей еврейской девушкой. Я смотрел на нее и думал о строках из Писания: «Крепость и достоинство – одежда ее, и весело смотрит она на будущее». Я видел, как она растет, становится женщиной… Вчера вечером, когда я вернулся, ее не было. Сначала я не встревожился: она была благоразумной дочерью, ты же ее знал! И я ждал. Не хотелось расспрашивать соседей – они и так слишком много болтают! Если она задержалась, думал я, значит, на то была веская причина. Но время шло, а от Дины не было вестей. Внезапно я не выдержал и побежал по всему кварталу, спрашивая, не видел ли ее кто. Ничего. Даже Элеазар не знал, где она. Знаешь, жениху и невесте не подобает слишком часто видеться до свадьбы.

– И что потом?

– Среди ночи я услышал шум. Я давно уже прислушивался и сразу заметил. Я бросился к двери, готовый устроить ей взбучку.

Аврелий слушал затаив дыхание.

– Она была бела как восковая маска. И вся в крови. Не знаю, как у нее хватило сил вернуться. Она рухнула прямо на меня. Я попытался ее поднять, и она прошептала несколько слов. Я занес ее внутрь. Не знал, что делать, и послал к тебе Шулу. Едва она ушла, я понял, что Дина умерла. Умерла, понимаешь? – повторил он, словно все еще не мог в это поверить.

– Истекла кровью, – устало заключил он. – У нее случился выкидыш.

II

Четвертый день до сентябрьских календ

– Когда я увидел, во что она превратилась, я сразу понял, в чем дело. Рахиль… да упокоит ее Предвечный… так же кончила, из-за сына, которого так и не смогла мне родить, сына-наследника, которого я ждал всю жизнь, чтобы он продолжил мой род и прочел Каддиш над моей могилой. Срок был уже большой, а до родов оставалось три месяца. Она весь день трудилась, святая женщина, а к вечеру у нее пошла кровь. На следующий день и она, и дитя, которое она носила, были мертвы. Это проклятие Евы: сначала Рахиль, теперь Дина!

Мордехай умолк, утирая слезы, обильно бежавшие по иссохшим щекам.

– Я не хочу, чтобы они знали, – вздохнул он, имея в виду своих единоверцев. – Не хочу, чтобы они знали о ее грехе. Шула поможет мне ее обрядить, эта несчастная выжившая из ума старуха, что приняла ее из лона матери!

– Ты сказал, перед смертью Дина произнесла несколько слов.

– Она, должно быть, уже была почти без сознания, бедная моя дочь. Она говорила по-гречески! Не думаю, что она понимала, что говорит. Сказала что-то… что-то о том, что я должен всегда хранить свои добрые качества. Я не очень понял. Она бредила, она умирала.

Аврелий удивленно на него посмотрел.

Неужели старик ослышался? Дина родилась в Риме и бегло говорила как на латыни, так и на арамейском, но он не знал, чтобы она владела греческим.

Впрочем, иудеи нередко общались с греками.

Через сгорбленное плечо старика Аврелий увидел, как Кастор безмолвным знаком подзывает его.

Он подошел, и слуга прошептал ему на ухо:

– Лекарь говорит, она сама его вызвала.

– Что? Что такое? – услышал Мордехай.

Бледный как полотно, он на миг пошатнулся.

– Что несет этот безумец? Что моя дочь не потеряла ребенка, а сделала это нарочно? – У бедняги не было сил даже возмутиться.

– Не могу поверить! – упрямо твердил он, качая большой косматой головой, пока лекарь подтверждал Аврелию его подозрения.

Патриций ошеломленно молчал.

Аборт.

Ничего из ряда вон выходящего для Рима, где ребенок принадлежал родителям даже после рождения, и где даже детоубийство не было редкостью.

Оставление новорожденных было делом обыденным: возле мусорных куч то и дело можно было видеть, как служанки и блудницы оставляют плоды своей незаконной любви или любви своих госпож.

И не только бедняки и отверженные доверяли своих новорожденных милосердию прохожих, но и состоятельные семьи, которым появление нового наследника грозило сложностями при разделе имущества, или же родители, которым попросту не хотелось растить еще одного отпрыска.

Ни призывы Августа, ни блага, обещанные многодетным матерям, – а в Риме трое детей уже считались большим семейством, – не могли побороть нежелание квиритов обзаводиться многочисленным потомством.

Аборт, особенно у незамужней, был делом обычным, само собой разумеющимся.

Все бы ничего, будь она латинянкой, но Дина была еврейкой.

Аврелий достаточно хорошо знал основы иудейской веры, чтобы понимать: продолжение рода считается долгом, знаком божественной милости, в то время как бесплодие воспринимается как позорное проклятие.

Римляне не переставали дивиться, глядя, как израильтяне растят толпы детей, не отказываясь ни от одного. Они ненавидели даже простое предохранение, потому что – что патрицию казалось нелепым – оно уничтожало саму возможность новой жизни.

Так почему же еврейка захотела прервать беременность?

Аврелий в тревоге заходил по скромному жилищу, в воздухе которого стоял запах крови.

В комнате девушки постель была нетронута.

На полке выстроились в ряд воспоминания о ее таком недавнем детстве: ленты для волос, несколько игрушек, с которыми она так и не смогла расстаться, восточная кукла с большими опаловыми глазами, которую отец привез ей из Фригии.

Бумаги, свитки… патриций задержался, ища то, чего и сам не знал.

Записки, книги. Может, что-то на греческом? Он рассеянно развернул папирус: «Героиды» Овидия.

Девушка читала стихи о любви, причем не самых целомудренных! На восковой дощечке еще виднелись следы последних записей, нацарапанных стилусом. Но это были простые расчеты, сухие счета за покупки.

Аврелий разочарованно бросил бумаги на кровать.

Опаловые глаза куклы уставились на него пустым взглядом. Одна ее подвижная рука прикрывала часть лица, словно в лукавом желании спрятаться.

И тут патриций заметил другую руку. Керамическая ручка с раскрашенными ноготками была сжата в кулачок – в той неестественной, жеманной позе, что свойственна куклам, – и между пальцами виднелся туго свернутый тонкий листок.

На превосходной латыни он молил: «Прости меня, авва, но я не могу поступить иначе. И Элеазар поймет, что мое решение – правильное. Твоя Дина».

Из дверного проема сенатор взглянул на отчаявшегося старика, быстро спрятал свиток в складках тоги и вернулся к нему.

– Элеазар знает? – осторожно спросил он, имея в виду жениха Дины, серьезного и порядочного юношу, с которым Мордехай давно уже обращался как с сыном.

Аврелий с трудом понимал: у израильтян обручение было обязательством такой важности, что приравнивалось к браку.

Влюбленные, должно быть, устали ждать, вот и все.

Возможно, их поведение было не вполне благочестивым, но, зная Мордехая, патриций был уверен, что тот, в радости стать дедом, не стал бы их слишком укорять.

В этот миг дверь отворилась, и на пороге появился смуглый бородатый юноша.

– Негодяй, убийца! – в порыве ярости вскочил Мордехай. – Ты воспользовался Диной, моим доверием!

Юноша смотрел на него с мертвенно-бледным лицом.

Старик, которого Аврелий едва сдерживал, продолжал изрыгать проклятия, но на лице Элеазара не было и тени раскаяния, напротив, в его взгляде читалась мрачная обида.

Он дал старику выплеснуть гнев и осыпать его оскорблениями.

Затем ледяным тоном он произнес несколько слов, ставивших точку во всем:

– Я не отец этого ребенка. Я к Дине не прикасался. Твоя дочь была прелюбодейкой.

Он не добавил больше ни слова, не попросил в последний раз взглянуть на девушку, которая должна была стать его женой, и резко вышел, не попрощавшись.

Старик был раздавлен.

– Моя дочь… прелюбодейка! – повторил он едва слышно, и в устах благочестивого израильтянина это слово, столь обыденное в Риме, жгло как огонь.

– Она совершила преступление против нашего рода, она блудила с идолопоклонником. Потом она захотела погубить жизнь, которую Предвечный вложил в ее лоно, и Господь потребовал Свою плату. Так написано: ты отдашь око за око, зуб за зуб, руку за руку, рану за рану и жизнь за жизнь!

Аврелий покачал головой: прелестная Дина, что росла на его глазах, как дивный экзотический цветок среди бескровных роз столицы, была мертва.

И почему? Из-за греха любви, одного из многих, что в Риме совершались каждый день, без тени раскаяния – в альковах, на улицах, во дворах, даже в храмах! За несколько мгновений радости, украденных с ужасом от совершения неведомого проступка, жизнь этой только что расцветшей красоты угасла в крови и позоре.

«Будь прокляты нравственные устои, что не дают человеку примириться с самим собой!» – в ярости подумал Аврелий.

И будь прокляты алчные боги, которые – если они вообще существуют – всегда требуют в жертву самых красивых, самых юных, самых лучших.

Мордехай принимал это как небесную кару. Но жизнь Дины потребовал не бог, а человек.

– Ты догадываешься, кто был виновником беременности? – глухо спросил патриций, от которого не ускользнул намек друга: «блудила с идолопоклонником».

– Нет, но ты же знаешь: о Дине и так поговаривали. Понимаешь, они завидовали ее грации, ее свободе. С малых лет она вела дом, взяла на себя взрослые обязанности. Приходила и уходила когда вздумается, следила за слугами. У нее было много свободы, по сравнению с нашими девушками, за это ее и осуждали. Если бы я следил за ней лучше…

– Ты не виноват, Мордехай. Дина заслуживала твоего доверия. Держать ее взаперти было бы бесполезно. Неужели ты думаешь, что лицемерные девицы, которые притворно ужасаются по любому поводу, чем-то лучше? – утешил его Аврелий, но про себя размышлял: бойкая и решительная, Дина имела тысячу возможностей найти мужчину.

– Что говорили сплетники? – спросил он затем.

В маленьком еврейском квартале Трастевере было трудно что-либо скрыть: тысячи глаз, отнюдь не доброжелательных, следили за молодыми членами общины, готовые подметить любое, даже самое незначительное отклонение в поведении.

– Поговаривали, что она разговаривает с гоями, что слишком запросто с ними общается. Знаешь, она ходила забирать товар, проверяла счета. Разумеется, ей иногда приходилось общаться с язычниками.

– Понимаю, – нахмурившись, кивнул Аврелий.

Конечно, язычник.

Это все объясняло. Если юная еврейка была любовницей язычника, то да, беременность могла закончиться трагедией!

– Думаешь, я об этом не думал? – вспылил старик, читая его мысли. – Если бы Дина была беременна от гоя, о браке не могло быть и речи! Кто из вас, – продолжал он почти с ненавистью, с горечью подчеркнув это «вы», воздвигавшее между ними непреодолимую стену, – кто из вас, знатных, гордых римлян-аристократов, женится на еврейке? И даже если бы отец ребенка был согласен, мы сами, ее народ, не приняли бы этого. Дине пришлось бы оставить все: отца, веру, друзей. Мы бы отвернулись от нее навсегда. Но в глубине души она осталась бы еврейкой, оторванной от своего народа, и никогда не была бы счастлива. Мы заключили завет с Предвечным: он начертан в наших сердцах прежде, чем на наших телах! – Старик выпрямился. Когда он говорил о своем народе, достоинство возвращалось в его голос и скорбный взгляд.

– Аврелий, я всего лишь старый иудейский торговец, оставшийся без потомства. По римским законам ничего не случилось: какой-то мужчина позабавился с моей дочерью, бросил ее в беде, и она, чтобы все исправить, отдалась в руки повитухи, которая бросила ее умирать посреди улицы. Если бы я знал, кто виновник, что бы я мог сделать, заявить на него? Мне бы рассмеялись в лицо. На что еще годна маленькая еврейка, как не для развлечения? Римский закон не даст мне того, чего я жажду: наказания для негодяя, который толкнул мою дочь на гибель. Я хочу найти этого человека, но никто из моих не может мне помочь.

Мордехай помолчал, а затем твердо продолжил:

– Этой ночью я готов был убить каждого римлянина, до которого смог бы дотянуться. И тебя тоже, Аврелий. Мы, евреи, жили среди вас как инородное тело, как нарост, так и не став своими. Вы считаете нас варварами, фанатиками. Да, и ты тоже, друг мой, хоть никогда в этом не признаешься. Но сейчас я обращаюсь к тебе, сенатор Рима, потому что считаю тебя человеком справедливым. Во имя нашей давней дружбы я прошу тебя: кто этот человек? Если захочешь, ты сможешь отдать его мне!

Молодой сенатор молчал.

Бездна разделяла его с Мордехаем, с его мировоззрением.

Смерть Дины была несчастным случаем, бедой. И если кого-то и следовало винить, то не столько человека, обольстившего несчастную девушку, сколько невежество и страх, порожденные этим мировоззрением.

Патриций размышлял над дилеммой: на одной чаше весов были его сокровенные убеждения, философия, которой он следовал всю жизнь, его чувство справедливости; на другой – всего лишь старый еврей с его нелепыми требованиями.

– Так ты назовешь мне его имя, римлянин? – с горечью спросил Мордехай.

– Да. Назову, – пообещал Аврелий, зная, что не имеет на это права.

– Какая несчастная девушка! – заметил Кастор, когда они вернулись домой. – Как можно было довести себя до смерти из-за аборта! В Риме любая повитуха…

– У Дины не было никаких знакомств в этих кругах. Она могла попытаться сделать все сама или обратиться к какому-нибудь негодяю.

– Бедняжка!

– И подумать только, моралисты возмущаются, когда знатные матроны учат дочерей, как избежать нежелательной беременности!

– Интересно, кто был тот мужчина? – без особого интереса пробормотал Кастор.

– Именно это я и хочу выяснить! – заявил Аврелий с решимостью, не сулившей ничего хорошего.

– Боюсь, это будет очень, очень непросто! – проворчал слуга, ясно давая понять, что не желает ввязываться в это дело.

– Кастор!

– Да, господин? – Грек замер на пороге, уже готовый улизнуть, остановленный властным голосом хозяина.

– Ты ведь из Александрии?

– Тебе это прекрасно известно: ты купил меня именно там, – настороженно ответил тот.

– Значит, ты должен знать обычаи и нравы иудеев.

– В Александрии невозможно жить, не имея с ними дела: они составляют больше четверти населения.

– И ты говоришь на арамейском.

– Кроме прочего, господин, – со лживой скромностью согласился Кастор. Он уже чуял, к чему клонит хозяин в своих медоточивых речах, и не собирался попадаться в ловушку.

– Значит, тебе будет нетрудно выдать себя за израильтянина.

– Разумеется, господин, но я бы поостерегся.

– Это еще почему? Ты выдавал себя за ассирийца, за финикийца, однажды даже за галла!

– Да, но израильтянин – это уж слишком! – с нажимом объяснил левантинец. – Эти фанатики из кожи вон лезут, чтобы угодить своему неимоверно капризному богу. Женщины у них, хоть и весьма миловидны, совершенно неприступны, и по той или иной причине от них приходится подолгу воздерживаться. Уже этого достаточно, не так ли?

Аврелий терпеливо слушал протесты упрямого слуги, не собираясь принимать их в расчет.

– Добавь к этому, что я без ума от свинины, устриц, мидий и кучи других лакомств, – продолжал Кастор, – а они считают все это нечистым, предпочитая питаться жестким, часами вареным мясом и отварными травами, горькими, как яд. Нет, у меня нет ни малейшего намерения выдавать себя за иудея!

– Завтра утром ты явишься в еврейский квартал Трастевере и представишься израильтянином, приехавшим по торговым делам, – ангельским тоном возразил хозяин. – Это приказ, Кастор!

– Не думаю, что я буду свободен завтра утром!

– Ты наведешь справки о дочери Мордехая, разумеется, не попадаясь ему на глаза.

Кастор на миг задумался. Раз уж воля хозяина непреклонна и от проклятого поручения не увернуться, стоило извлечь из него хоть какую-то выгоду.

– Кстати, об Александрии… Проходя по коридору, я случайно услышал пару фраз из разговора Сервилия.

– А, понятно. И что же такого интересного ты подслушал?

– Эти ветры, что дуют в сторону Индии… Похоже, у них есть определенная периодичность. Придворные географы потратят уйму времени, чтобы выяснить правду. И еще месяцы уйдут на снаряжение официальной экспедиции.

– Разумеется, а потом им придется искать капитана, готового отправиться в путешествие, возможно, без возврата. Сейчас конец августа, и чуть больше чем через месяц средиземноморские пути закроются на зиму. До следующего года об этом и речи не будет.

– Вот именно. Чтобы воспользоваться случаем, нужно быть готовым отплыть из Красного моря немедленно, – сокрушенно вздохнул секретарь.

– Да, но кто будет настолько безумен, чтобы пуститься в плавание с такими ничтожными шансами на успех? Этот вольноотпущенник может оказаться обманщиком, шпионом парфян или кем похуже.

– Это правда. К тому же понадобится кто-то достаточно безрассудный и достаточно богатый, чтобы снарядить корабль, которому почти наверняка суждено сгинуть.

Наконец-то Кастор забросил наживку.

«Я не должен попасться на эту удочку, – сказал себе Аврелий. – Только не снова!» Грек искоса поглядывал на него, словно огромный мохнатый паук в центре своей паутины.

– В нелепом предположении, что кто-то вызовется возглавить экспедицию, кто знает… я, быть может, и рискнул бы одним кораблем. Уж точно не потеря одного судна разорит мой флот! – заявил Аврелий, который, хоть и происходил из древнейшего рода землевладельцев, имел прозорливость вложить часть своего огромного состояния в торговлю и теперь был одним из самых могущественных судовладельцев столицы.

– Жаль, что это совершенно неосуществимо! – с сожалением заключил он и сделал вид, что уходит, надеясь, что хитрый грек наконец раскроет карты.

Кастор кашлянул.

– Кстати, сегодня утром я получил послание из Александрии, – торопливо проговорил он, боясь, что Аврелий прервет разговор. – От некоего Гиппала, моего дальнего родственника. Он был торговцем, но внезапный удар судьбы поставил его на грань нищеты. Бедняга, он в настоящей беде.

– К чему ты клонишь? – оборвал его патриций.

– Этот Гиппал – превосходный моряк. К несчастью, плавать он больше не сможет: наделал долгов, и теперь алчные кредиторы потребовали приговорить его к веслу. Он сгниет в трюме какого-нибудь грязного судна, если не найдет денег, чтобы расплатиться.

– Или если не сбежит побыстрее! – вставил патриций, начиная догадываться о намерениях своего пронырливого секретаря.

– Да, но в это время года нет кораблей! – смиренно вздохнул слуга. – И подумать только, что есть одно готовое судно, которое хозяин хочет продать любой ценой. Через несколько дней, пройдя по каналу, прорытому фараонами, оно могло бы достичь берегов Океана. Но Гиппал, к несчастью, не в состоянии его купить.

– А команда?

– Если судовладелец согласится уступить пятую часть прибыли, это не будет проблемой.

Аврелий задумался.

Путь в Индию и обратно по морю занимал больше года, а до закрытия навигации в Средиземноморье оставалось меньше пятидесяти дней.

Судно, настолько ветхое, что владелец мечтал сбыть его с рук какому-нибудь простаку, под командованием призрачной команды во главе с каторжником, должно было молнией пересечь Индийский океан, гонимое чудесным ветром, и достичь Востока за несколько недель.

Предложение было абсурдным, и ни один здравомыслящий делец не стал бы его рассматривать.

Аврелий не сомневался ни секунды.

– Какова сумма долгов Гиппала? – спросил он.

Услышав цифру, он невольно присвистнул.

«Кровь – не водица, – подумал он, – этот Гиппал – вылитый Кастор».

– Что ж, напиши в мое представительство в Египте и купи это корыто. А потом подготовь договор.

– Я уже позволил себе набросать его, господин, – объявил грек, молниеносно извлекая из рукава документ.

Аврелий почувствовал себя мухой, угодившей в паутину.

– Не хватает только твоей подписи, хозяин!

Сенатор внимательно прочел: он не был настолько безрассуден, чтобы подписывать бумагу коварного левантинца не глядя, рискуя ввязаться в какую-нибудь аферу и, не успеешь оглянуться, оказаться прикованным к палубе триремы, как обычный преступник.

Но сколько он ни перечитывал, договор казался безобидным.

Рубиновая печатка быстро опустилась, скрепляя безумную затею.

Кастор с широкой довольной улыбкой молниеносно выхватил у него папирус и направился к выходу.

– Хотел тебя предупредить: завтра в квартале старайся не попадаться на глаза Элеазару, – бросил ему вдогонку хозяин.