355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Даниил Аль » Хорошо посидели! » Текст книги (страница 19)
Хорошо посидели!
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 02:55

Текст книги "Хорошо посидели!"


Автор книги: Даниил Аль



сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Однажды летом – было это в 1952 году – на развод впервые пришел вновь назначенный начальник режима нашего лагпункта – капитан Тюгин.

Об этом перешедшем на лагерную службу ради прокормления своей большой семьи армейском офицере – о человеке, как оказалось, добром и явно сочувствовавшем многим невинно страдавшим в лагере людям – будет особый рассказ. А тогда, то есть до того, как он впервые появился на разводе, о новом начальнике режима прошел слух, будто это очень суровый и жестокий человек, присланный на наш «столичный» 2-й лагпункт для того, чтобы хорошенько закрутить здесь гайки.

Вероятно, из-за этого слуха развод в присутствии нового начальника режима проходил спокойно и чинно.

Было утро еще по-летнему теплого дня. Из женской зоны на крыльцо вахты выскочили вдруг две молодые смазливые девицы в светлых блузках и хорошо обтягивающих юбчонках. Чем-то, скорее всего, плотными ножками в хромовых сапожках, они были похожи на плясуний военных ансамблей.

Девицы тут же отплясали – дробно «сбацали» на досках вахты частушечный ритм – и прокричали:

 
Раньше был у нас режим —
П…ся и лежим,
А теперь у нас режим —
П…ся и бежим!
 

Среди начальников на вахте на мгновение произошло замешательство в виде немой сцены. Надзиратели онемели, надо полагать, при мысли о том, что же о них – надзирателях за порядком – подумает их новый непосредственный начальник – как, де, они такое допускают.

Капитан Тюгин явно оторопел от услышанного. Он сначала даже как-то непроизвольно отшатнулся от плясуний. Как это ни странно, в первый момент промолчала и обычно крикливая толпа заключенных. Видимо, в ожидании реакции нового начальника режима – что ж он скажет в ответ на посвященную явно его назначению частушку. И это ожидание оказалось не напрасным. Разумеется, любой опытный лагерный служака либо вообще не отреагировал бы на привычный лагерный фольклор, либо отозвался бы на выступление девиц злобным и не менее похабным рыком. Капитан Тюгин, впервые вышедший на новую службу, хотя тоже, несомненно, наслушался всевозможных армейских шуток, был, тем не менее, явно ошарашен таким девичьим выступлением. Явно от растерянности он выпалил нечто совершенно нелепое:

– Как это бежим?! За побег второй срок дают. А в свободное от работы – как лежали, так и лежите. Я не запрещаю.

Тут публика взорвалась одобрительными криками:

– Точно, начальник!

– Как лежали – пусть так и лежат! Только почаще!

– Начальник – человек!

– Наряди их в нашу зону лежать!..

Пришедшие в себя надзиратели быстро вытолкали обеих девиц через вахту за зону. Но «вытолкать» за зону пропетую частушку, само собой, не удалось. В разных точках стоявшей перед вахтой толпы раздались хорошо запомнившиеся слова. Кое-кто повторил их, приплясывая. Капитан Тюгин делал вид, что ничего не слышит.

– А ну, тихо! Не мешайте работать!! – рявкнул нарядчик.

И развод продолжился.

Голый индеец на крыше, или Театр одного актера

Васька Калинин – небольшого роста, худенький, остроносенький, юркий паренек лет семнадцати – постоянно выкидывал совершенно непредсказуемые и невероятные номера. Начальству он доставлял порой большие хлопоты, а заключенные получали от спектаклей его «театра одного актера» изрядную долю веселья.

Сидел Васька Калинин то ли за воровство, то ли за хулиганство. Так или иначе, он примыкал к блатным, щеголял воровскими поговорками и прибаутками. Был он весьма изобретателен и хитер.

На нас – политических, которых он, как было принято в воровском мире, именовал фашистами, – он смотрел свысока, в лучшем случае покровительственно.

– Мужики! Амнистию хочете? – кричал он, забегая в какой-нибудь барак. – Пятьдесят восьмая, не дыши!

Это означало, что «пятьдесятвосьмушникам» – в отличие от настоящих преступников – надеяться не приходится.

Интересно, что точно так же, как этот маленький Калинин, думал, надо полагать, и Калинин большой – «всесоюзный староста», председатель Президиума Верховного Совета СССР, за подписью которого и выходили амнистии. Впрочем, вряд ли Калинин большой мог сам что-то решать в этом вопросе. Все тогда знали, что амнистии, которой все нет и нет, вместе с другими заключенными ожидала и его собственная жена, сидевшая в лагере.

Предсказание Васьки Калинина – «Пятьдесят восьмая, не дыши!» – полностью оправдало себя, когда после смерти Сталина и уже без умершего еще раньше Калинина наконец-то была объявлена амнистия. В ней предписывалось освободить уголовников и бытовиков. Политических она практически не коснулась.

Итак, посетим пару спектаклей Васьки Калинина.

Как-то раз, около часу дня, в жаркий летний день (было это в 1952 году) в зоне возникло, говоря словами Ильфа и Петрова, очередное нездоровое оживление.

Околачивавшиеся в зоне работяги второй лесозаводской смены, просто не вышедшие на работу – «отказники», больные, а также симулировавшие какую-нибудь болезнь, так называемые «закосившие» – бежали в сторону вахты, криками передавая все дальше и дальше – в глубь зоны – сообщение о невероятном происшествии: «Васька Калинин в дерьме утопился. В уборной, что у вахты!»

Все лагерные уборные имели одинаковый, стандартный вид. Это были невысокие, несколько вытянутые в длину домики, сколоченные из досок и горбыля, с покатой крышей, обитой толем. Каждый домик имел по краям передней стенки два входа без дверей. Внутри во всю длину задней стенки тянулся рундук, в досках которого были вырезаны шесть круглых «очков». В данном случае полезно отметить: протяженность рундука составляла не менее шести метров.

Зимой отхожая масса плотно смерзалась, а летом представляла собой жижу.

Уборная, куда на этот раз с криками сбегались люди, находилась между вахтой и первым от нее бараком. Она стояла на «главной улице» нашего лагпункта – торцом к зданию конторы. Из конторы тоже выбежали конторские и бывшие там в это время начальники в синих фуражках. Сюда же из разных концов зоны спешили надзиратели, уже разошедшиеся с вахты перед началом ежедневной полуденной поверки – подсчета заключенных, находившихся в зоне, по головам.

К моему приходу уборная уже оказалась в шевелящемся кольце синих фуражек. Стоял шум и гам, слышался смех. Из всего этого вырисовывалась такая картина.

Раздевшись догола, Васька Калинин пролез в очко и спрыгнул в навозную жижу. Предварительно он послал своего дружка на вахту – объявить, что он, Васька Калинин, утопился в дерьме.

Тотчас и поднялась тревога.

Надзиратели и лагерные начальники несли серьезную ответственность за жизни охраняемых ими заключенных. Всякое ЧП оказывалось «лыком» в их служебной «строке». Одно дело, если заключенного убил другой заключенный. Тогда отвечал убийца, которого судили. Одно дело, опять же, если заключенный умирал от болезни или, еще в недавние времена, предшествующие тем, о которых здесь речь, заключенные массами умирали от голода. В этих случаях составлялся акт о смерти, и дело с концом. Зато самоубийство или даже членовредительство заключенного высшее начальство ставило в вину лагерным начальникам как серьезный недосмотр в охране государственного имущества.

Поэтому, когда прибежавший из лазарета в белом халате доктор Брусенцев объяснил начальнику лагпункта старшему лейтенанту Кошелеву, что Васька Калинин может погибнуть, не только захлебнувшись навозной жижей, но и от отравления организма ядосодержащей фекальной массой, тот изрядно обеспокоился.

Смертельную опасность, как разъяснил начальнику доктор Брусенцев, несли в себе попытки старшего надзирателя Корнейко подцепить голого Ваську через очко крюком пожарного багра. В этом случае смертельное отравление через открытую рану стало бы неизбежным.

– Немедленно убрать багры и доски. Ловить голыми руками! – закричал надзирателям Кошелев.

Между тем Васька Калинин, ничего не подозревающий о грозящих его организму биологических осложнениях, продолжал с упоением издеваться над надзирателями. Когда один из них, придерживаемый своим товарищем за поясной ремень, опускал голову и руки в очко, чтобы изловить Ваську, тот, ловко перебирая руками по выступам брусьев, окаймлявших ассенизационную яму, оказывался у другого ее края.

– Скорее вытаскивайте этого гада! Он у меня насидится в холодном «трюме»! – кричал Кошелев.

Время шло, но Васька был неуловим.

– Ломайте доски! – скомандовал Кошелев. – Тащите лопаты! Деревянные! На лопату его! И прямо на лопате несите в карцер!

– Сначала надо его отмыть, а потом в лазарете обследовать, – сказал доктор Брусенцев.

В это время раздался дружный стук топоров. Надзиратели разламывали покрышку рундука. Один из них – по кличке Колхозник – зачем-то, видимо, от показного старания, расколошматил топором стенку уборной, выходившую на нашу «главную улицу». Еще несколько мгновений, и Васька – голый, перемазанный по горло в дерьме – сам вылез из ямы и выскочил из двери уборной на улицу. Хватать его никто не решился. Надзиратели отшатывались от него, как от зачумленного. Горохом рассыпалась в разные стороны и собравшаяся толпа.

Васька нарочно медленно пятился от надзирателей, держа в руках палку, которую, наверно, припас заранее для использования в финале своей хорошо продуманной акции.

Вслед за Васькой, вытягивая руки вперед, демонстрируя тем самым начальству намерение схватить обмазанного навозной жижей Ваську, двинулся Колхозник.

Васька, пятясь от него по кругу, то и дело приостанавливался, протягивая Колхознику свою палку. Тот пытался ее ухватить, но Васька вовремя ее отдергивал и отбегал. Так происходило несколько раз. Но вот, когда хватательный рефлекс Колхозника достиг автоматизма, Васька протянул ему свою палку уже другим ее концом, густо измазанным навозом. Схватив на этот раз палку, Колхозник от неожиданности, под общий хохот наблюдавших эту сцену, остался стоять, держа грязную палку обеими руками. Он явно не мог сообразить – что с ней дальше делать. А голый Васька с победным криком: «Я – неуловимый мститель!» – бросился наутек. Где и как он отмывался – я сказать не могу.

Разъяренный Кошелев приказал надзирателям немедленно, притом своими руками, восстановить порушенное здание уборной. Какие еще нагоняи и наказания дал им начальник лагпункта – тоже осталось неизвестным.

Тем же летом Васька Калинин учудил еще один номер. И снова со стриптизом (этого слова тогда никто не знал – ни у нас в лагерях, ни в Большой зоне – то есть, на воле).

Однажды в жаркий июльский полдень в зоне снова началось явное смятение. На этот раз люди сбегались на другую от вахты сторону нашего городка, отгороженного от остального мира запретной полосой, высоким забором с колючей проволокой и вышками часовых. Там, почти у самого забора, стоял единственный в нашей зоне, и поэтому казавшийся весьма высоким, двухэтажный дом. В отличие от других зданий ОЛПа, стены большинства из которых были обмазаны белой штукатуркой, это здание – 25-й барак – было построено из плотных бревен и покрыто железной крышей. На второй этаж вела деревянная лестница. На ее верхней площадке начинался ряд вбитых в стену железных скоб, служивших ступеньками для подъема на высокий и просторный чердак. Над крышей барака высились три кирпичных трубы.

Надо еще заметить, что невдалеке от забора, возле которого стоял 25-й барак, проходила Северная железная дорога. Пассажирские и товарные поезда шли по ней на Север – на Архангельск, на Инту, на Ухту, на Воркуту, и на юг – на Вологду, на Москву, на Ленинград.

Так вот, на этот раз Васька Калинин проделал следующее. Поднявшись на чердак 25-го барака, он прикрыл тяжелой опускающейся дощатой крышкой выход на чердак и придавил ее какими-то тяжелыми хозяйственными предметами, хранившимися на чердаке. Затем через слуховое окно поднялся на крышу барака и принялся преспокойно, с помощью топора и другого шанцевого инструмента, снятого с пожарного щита, ломать дымовые трубы. Барак в это время был пуст – жившие в нем работяги ушли на работу. Заслышавший шум дневальный вышел на улицу и окликнул снизу трудившегося над трубами Ваську.

– Эй, ты, верхолаз, чего там делаешь?

– Трубы вам перекладывать будут, – ответил Васька. – А меня нарядчик поставил старые трубы разбирать. Вот гад, нашел работенку!

– Ничего, ничего! – успокоительно отвечал дневальный. – Кто-то ведь должен эту работу выполнить. Все легче, чем на лесоповале хребтину гнуть!

– Вот ты бы и полез разбирать свою трубу, а я бы за тебя – придурка – пол в бараке подметал. Небось, твоя работа – тоже не лесоповал!..

– Ладно, ладно – не умничай! Тебя назначили – ты и работай! – С этими словами дневальный вернулся в барак.

Разломав верхушки труб, Васька аккуратно сложил их обломки кучками так, чтобы они не скатывались, возле труб с искрошенными, словно старые зубы, верхушками и около слуховых окон.

После этого он приступил к выполнению своего замысла. Украсив голову собранными возле лагерной кухни петушиными перьями, он разделся, как говорится, «донагла». Затем неизвестно где добытыми красителями он ярко размалевал свое лицо и тело.

Взяв в руку пожарный топорик, Васька почти полностью походил теперь на индейца. От героев романа Фенимора Купера – какого-нибудь Ункаса или Чингачгука – его отличали только малый рост, отсутствие набедренной повязки и, конечно же, далеко не индейский, а вполне российский набор оборотов речи, которыми он сопровождал начатую возле трубы ритуальную пляску. Его воинственные выкрики были адресованы начальству всех степеней – от лагерного до самого «Усатого». Так блатные именовали вождя всех народов – Сталина.

Первым голого «индейца», пляшущего на крыше 25-го барака, заметил часовой с ближайшей охранной вышки. Он дал выстрел в воздух, чтобы подозвать к себе разводящего.

Выстрел часового на вышке не мог означать ничего иного, как попытку побега кого-либо из заключенных или целой их группы. Поэтому безмолвная в рабочее время зона тотчас всполошилась. Из конторы выбежали начальники, с вахты выскочили надзиратели, из бараков, из бытовых служб стали выбегать зеки. Вскоре перед 25-м бараком собралась толпа.

Увидев подбегавших надзирателей, Васька оттолкнул от края крыши деревянную пожарную лестницу. Она со свистом полетела вниз и грохнулась оземь.

Под веселые выкрики собравшихся надзиратели подняли лестницу и приставили ее к крыше. При попытке старшего надзирателя – старшины Корнейко – влезть по ней Васька стал кидать сверху увесистые кирпичные обломки. Один из них угодил Корнейко по плечу. Старшина с проклятиями отступил. Танец на крыше продолжался.

Размалеванный голый человек, пляшущий на крыше барака, был хорошо виден из окон проходящего поезда. Машинист, вероятно, в знак того, что видит странную картину, дал несколько коротких гудков. Поезд замедлил ход. Некоторые из прилипших к окнам вагонов пассажиров что-то кричали, размахивали косынками и платками.

Васька продолжал то плясать и орать, то метать в надзирателей, сменявших друг друга в попытках влезть по лестнице на крышу, обломки кирпича.

Шло время. Кто-то из надзирателей пытался снизу поднять крышку люка, ведущего на чердак. Кто-то из них приволок еще одну пожарную лестницу от другого барака. Она, однако, оказалась слишком короткой. Но вот раздались звон колокола и вой сирены.

К 25-му бараку подкатила вызванная капитаном Тюгиным из поселка Ерцево пожарная машина. Пожарные быстро раскатали два шланга и погрузили в ближайший пожарный водоем широкие рукава с грузными железными водозаборниками на концах. Два пожарных встали на изготовку, нацелив брандспойты на крышу.

– Давайте команду, товарищ капитан, – обратился к Тюгину прибывший к месту происшествия начальник пожарной команды старший лейтенант Нехлебаев. – Струя будет в шесть атмосфер, как щепку сбросит ентого героя с крыши. А может, и за зону он улетит.

– Стойте! Отставить! – всполошился Тюгин. – Погодите. Попробую словом его уговорить.

– Эй! Калинин! – закричал капитан. – Слезай по-хорошему, не то струей тебя с крыши сдунем!

– А вот этого видел? – Васька выпятил вперед нижнюю часть голого живота.

Такого начальник режима стерпеть уже не мог.

– Давай струю! – сказал он Нехлебаеву. – Только сбавь напор атмосфер до двух.

– При двух атмосферах струя до крыши не достанет, – отвечал тот.

– Ну, тогда дайте две струи посильнее, по сторонам от него.

Нехлебаев дал команду. Насос пожарной машины заработал.

Мощные струи громом загрохотали по железной крыше, с двух сторон от Васьки. Затем они стали постепенно приближаться к нему. Спасаясь от них, Васька затиснулся в трубу. Над ее разломанной верхушкой остались торчать его голова и руки.

Это было его «стратегической» ошибкой. Впрочем, что ему оставалось делать?!.. Тотчас по пожарной лестнице стали один за другим подниматься надзиратели во главе со старшиной Корнейко.

Дальнейшее уже было, как говорится, делом техники. Сопротивляющегося голого Ваську вытащили из трубы и поволокли к слуховому окну. Толпа внизу следила за этим действом. Три надзирателя вместе с брыкающимся Васькой запросто могли скатиться с крыши. Все, однако, обошлось. Ваську запихали через слуховое окно на чердак. Там его заставили надеть штаны и рубаху, сорвали перья с его головы.

Из дверей барака Васька вышел под конвоем надзирателей в нормальном и, следовательно, уже неинтересном для «зрителей» виде.

– В трюм его! – скомандовал капитан Тюгин. И Ваську поволокли в «трюм» или, если по настоящему названию, – в БУР – барак усиленного режима.

Очередной спектакль Васьки Калинина закончился.

Меня, да и, наверное, не только меня, занимал вопрос: почему постоянные художества Васьки так легко сходят ему с рук? Почему, например, не отправляют его на этап в другой лагерь? Или хотя бы на какую-нибудь отдаленную «командировку» – на лагпункт со строгим режимом, где не «забалуешь», как на нашем «столичном» ОЛПе с более или менее «законопослушным» поведением начальства?

Наш 2-й ОЛП находился почти рядом с Управлением Каргопольлага, что означало частое появление в нашей зоне каких-то комиссий и инспекций, демонстрирующих недрёманное бдение начальников различных управленческих служб.

Выяснилось, что Васька Калинин был сыном какого-то, возможно, высокопоставленного прокурора. Но ведь и высокое положение родителя в сталинские времена мало помогало проштрафившимся потомкам. Если сына или дочь сажали по политической статье – родителя немедленно выгоняли из партии и снимали с высокой должности. Если же потомок сидел за воровство, хулиганство или за еще более серьезное уголовное преступление – папашу обвиняли в том, что не сумел воспитать из своего дитяти настоящего советского человека. В этих случаях с родителями поступали не так сурово. Но всё же.

Оставалось предположить самое естественное: Васька Калинин был ценным для лагерного опера стукачом. А без визы опера на списке назначенных на этап лагерное начальство не имело права отправлять заключенных из данной зоны.

Интересно, что имена своих стукачей оперуполномоченный Особого отдела лагеря, «обслуживавший» данный лагпункт, начальству лагпункта обычно не выдавал.

Лагерные начальники пользовались простым приемом для того, чтобы выявить осведомителей, доносивших на них. Они вписывали подозреваемого ими в список на этап и смотрели – кого же «опер» из этого списка вычеркнет. Зная такую уловку, уполномоченный вычеркивал из списка не только «своего», но и еще трех-четырех первых попавшихся. Начальству лагеря приходилось гадать – кто же из нескольких вычеркнутых – «тот самый». Скорее всего, Васька Калинин, будучи «добровольным помощником» опера, мог рассчитывать на свою безнаказанность. Разумеется, для того, чтобы устраивать такие спектакли – нужны были еще и определенные способности и склонности. Словом, к «театру» Васьки Калинина вполне подходили слова Гегеля, так определявшего действия театрального героя: ситуация, помноженная на характер. Навряд ли старик Гегель мог хотя бы в приближении представить себе такую ситуацию и такой характер, которые столь ярко и убедительно подтвердили его мысль.

Сверхъеврей и бандеровцы

В конце 1952 года на наш лагпункт прибыл с очередным этапом инженер из Львова – Песчинский, человек для того времени весьма странный. С одной стороны – хорошо образованный интеллигент, но вместе с тем фанатично набожный еврей. Раньше мне таких людей встречать не доводилось. Всегда бывало одно из двух – либо интеллигент, либо религиозный фанатик, ревностный исполнитель всех полагающихся по его вере молитвенных обрядов.

Как и многих других оказавшихся в лагере интеллигентов – либо пожилых, либо молодых, но не шибко физически крепких, седобородого Песчинского назначили учетчиком. В бригаду грузчиков.

Учетчики в каждой трудовой бригаде должны были на специальной фанерной дощечке записывать химическим карандашом бригадную выработку: либо количество спиленных на лесоповальной делянке деревьев, либо количество досок данной сортности, напиленных на лесозаводе, либо килограммы и центнеры огурцов, картофеля и других плодов урожая лагерного сельхоза.

Работа учетчика была весьма ответственной. От его точности зависел не только размер хозрасчетной суммы, заработанной каждым работягой бригады, но и отчетность лагерного начальства, получавшего в зависимости от количества поваленных, напиленных и отгруженных на железнодорожные платформы «кубиков», то есть кубометров леса, свою «прогрессивку», свои премии, а то и правительственные награды.

Оказавшись в одной из бригад грузчиков, Песчинский был поселен в 23-м бараке, где жили грузчики из всех бригад нашего 2-го лагпункта. В этом бараке на двухэтажных нарах размещалось более ста заключенных. Барак этот был одним из самых шумных и беспокойных. В бригадах грузчиков собирался обычно народ буйных нравов.

После возвращения бригад с работы и после ужина в бараке воцарялись шум и гвалт.

Посреди барака едва ли не во всю его длину тянулся стол шириной в четыре доски, вдоль которого на скамьях рассаживался резаться в домино добрый десяток доминошных кучек. Стук костяшек, крик, мат. Столбы табачного дыма. То тут, то там возникают перебранки, переходящие в кулачные стычки.

Учетчик Песчинский отходил в пустой угол позади стола. Он облачался в еврейские молитвенные причиндалы, присланные ему родственниками из Львова, надевал какую-то полосатую накидку, обкручивал запястья тонкими черными ремешками, надевал круглую черную шапчонку. Становился на колени и начинал бормотать молитву, не обращая внимания на царивший в браке гвалт и грохот.

Нетрудно представить себе, как реагировало поначалу на эту картину население барака. Смех, издевательские выкрики. Да и как могло быть иначе? Потеха, да и только!..

Я, однако, не случайно употребил здесь слово «поначалу». Постепенно ситуация изменялась. Когда Песчинский начинал молиться, в бараке становилось тише. Костяшки клали на стол без громкого стука, говорили вполголоса. А если в это время с улицы в дверь барака вбегал какой-либо шумный гость, его успокаивали: «Тихо, тихо. Наш жид молится!»

Однажды зимой возвратившаяся с лесозавода бригада грузчиков принесла с собой бракованные по размерам доски. Этот брак разрешали уносить на лагпункт для отопления. Бригадиры взяли у лагерного прораба топор и пилу. Вскоре в углу барака был отгорожен досками небольшой отсек. На торце его, обращенном к столу, большими буквами зеленой масляной краской было сделана надпись: «Синагога».

– Это тебе, Песчинский, – сказал бригадир. – Мужик ты хороший, тихий. Люди решили синагогу тебе сколотить. Молись себе здесь, сколько душе угодно.

– Хоть от пуза! – добавил кто-то из собиравших обрезки досок и инструменты.

Так бы оно шло и дальше. Но вдруг начальству понадобился «ответственный» работник на должность начальника «китайской кухни». Слово «начальник» носило шуточный характер, поскольку начальствовать на так называемой «китайской кухне» было абсолютно не над кем.

Читателю, не знакомому с лагерным бытом, надо объяснить, что это было за заведение – «китайская кухня». На лагпунктах ГУЛАГа заключенным разрешалось ставить небольшой деревянный домик, в котором не было ничего, кроме плиты и топчана для «начальника», то есть для дневального. Он должен был топить плиту и держать ее горячей от ужина до отбоя. Существовала эта «китайская кухня» для того, чтобы заключенный, если разживется чем-либо съестным, например, яйцом или куском сала, присланным в посылке, или крупой, лапшой или чем-либо еще из того, что можно купить в лагерном ларьке, – мог что-то для себя сварить или разогреть. В том числе – оставленный для него в столовой обед или ужин, к которому не смог прийти, задержавшись на работе. В обязанности «начальника китайской кухни» входило также постоянно держать на плите для своих посетителей горячий чайник.

Когда появилось само это название «китайская кухня» – может быть, еще на царской каторге, а может быть, уже в ГУЛАГе, – мне узнать так и не удалось.

Песчинский оказался «начальником китайской кухни» зимой 1952 года. Он исправно выполнял свои обязанности. Из трубы над его домиком в положенные часы поднимался дым. После отбоя, погасив свою плиту, Песчинский ложился на стоявший напротив нее топчан, недолго читал при свете свисавшей с дощатого потолка лампочки и засыпал.

Так и жил бы он спокойно на своей непыльной работе. Но вдруг нежданно-негаданно произошли события, отразившие по своей сути весьма серьезные политические и, можно сказать, геополитические явления, выходящие по своим масштабам и значению далеко за стены крохотной «китайской кухни» Песчинского.

Здесь необходимо сообщить читателю, что в то время, о котором идет речь, на наш 2-й лагпункт перевели из различных других лагпунктов Каргопольлага несколько десятков бандеровцев. Большинство из них имели двадцатипятилетние сроки. Были среди них и совершенно невиновные люди, ставшие жертвой сознательных провокаций некоторых излишне ретивых опергрупп МГБ и НКВД, уничтожавших бандеровские и оуновские [15]15
  ОУН – Организация Украинских националистов.


[Закрыть]
отряды, орудовавшие на Западной Украине.

Бывало так. В избу крестьянина западноукраинской деревни заходила небольшая группа вооруженных «лесных братьев» – бандеровцев. Они требовали у хозяина еды для себя и продовольственного запаса для своего отряда. Хозяин – добровольно или из страха – кормил и снабжал незваных гостей. Те благодарили и уходили. Нередко при этом оставляли хозяину на сохранение несколько автоматов, патронных лент, а то и противопехотных или даже противотанковых мин. На другой день эта же группа, но уже в своем подлинном виде – в форме сотрудников НКВД – приходила в ту же избу. Хозяина и всю семью, как правило вместе с детьми, арестовывали за содействие бандеровской банде. Вся семья оказывалась в ГУЛАГе. Взрослые – в зонах, дети – в гулаговских спецприютах.

Но в своем большинстве прибывшие на наш лагпункт бандеровцы были настоящими «лесными братьями», на совести которых были и зверские убийства советских работников, энкавэдэшников и своих же украинских крестьян, посмевших вступить в колхоз или отказавших бандеровцам в помощи. Нередко бандеровцы сжигали целые деревни. С советскими работниками или с попавшими к ним в руки офицерами Советской армии они обращались с особой, демонстративной жестокостью. Вплоть до такой. К стволу дерева вблизи дороги приколачивали гвоздем отрезанный член убитого врага и делали под ним надпись: «Мясозаготовки».

С прибытием бандеровцев обстановка на нашем лагпункте резко ухудшилась. Им удалось поселиться всем вместе в одном бараке. Они тотчас сплотились в хорошо организованную банду, быстро установившую на лагпункте свой «режим». По лагпункту начал прогуливаться главарь бандеровцев. Он открыто держал два ножа за поясом и два ножа в голенищах сапог. Ходил он всегда в сопровождении четырех телохранителей, вооруженных таким же образом.

Надзиратели иногда отбирали недозволенное холодное оружие – ножи. Но вскоре у главаря и его охраны появлялись новые. Их запросто изготовляли в ремонтно-механических мастерских на лесозаводе и так или иначе проносили в зону.

Начались расправы с неугодными – избиения и убийства. Убивали, как правило, способом, исключавшим обвинение в убийстве. Делалось это так: бандеровцы врывались ночью в барак и выволакивали из него свою заранее намеченную жертву. Затем обреченного хватали за руки и за ноги, раскачивали и с размаху «сажали» несколько раз на землю. После этого «посаженного» отволакивали обратно в барак и кидали на его место на нарах. Наутро человек с отбитыми почками и другими органами умирал – либо в своем бараке, либо через день-два в госпитале, где спасти его жизнь не удавалось.

Надо ли говорить, что отношение к евреям у бандеровцев было, мягко говоря, неприветливое. Следует заметить, что антисемитизма в те годы в лагерях практически не было. Слово «жид» можно было изредка услышать, но оно, как правило, было лишено какого-либо оскорбительного оттенка. Среди уголовников бывало в ходу другое обращение ко всем лицам не «титульной» нации: «Эй ты, нерусский!» Но и оно, по искреннему убеждению произносивших его, не содержало ничего оскорбительного.

В устах бандеровцев слово «жид» звучало в его ругательно-оскорбительном значении.

Четырнадцатого января 1953 года по радио и в центральных газетах было опубликовано сообщение Генеральной прокуратуры СССР о деле врачей, в основном евреев, якобы уморивших своими медицинскими способами ряд деятелей партии и правительства, а также планировавших осуществить еще целый ряд убийств выдающихся руководителей. В лагере тотчас родился слух о том, что бандеровцы восприняли это сообщение как прямой призыв или, по крайней мере, разрешение резать евреев и что сегодня ночью они такую акцию совершат.

Об этом заговорили в лагерной бане, в хлеборезке, в столовой во время ужина, на прогулках по зоне. Обнаружилось, что, кроме Песчинского, среди евреев на нашей лагерной зоне есть еще трое верующих иудеев. Вечером, после десяти часов, они пришли к Песчинскому, чтобы вместе молиться и вместе умереть. Время шло томительно долго. Когда молитвенное бормотание сменилось молчанием, был отчетливо слышен тихий, мерный стук ходиков, висевших над топчаном Песчинского. Но вот их стрелки приблизились к двенадцати. В соответствии с распространившимся слухом именно в полночь бандеровцы должны были начать свою акцию.

Часы показали двенадцать. В напряженной тишине прошло еще несколько минут. И вдруг дощатая дверь китайской кухни с шумом распахнулась от сильного удара ногой, и в клубах морозного пара в помещение вошел главарь бандеровцев. Позади него встали его телохранители-ноженосцы.

Песчинский и его сотоварищи, оцепенев от страха, молча прижались друг к другу. Главарь, оставшийся стоять возле раскрытой двери, после недолгой паузы произнес:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю