Текст книги "Хорошо посидели!"

Автор книги: Даниил Аль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Обряд моего «крещения» в «ЗК»

Прибывшего в карантин заключенного охватывает странное, можно сказать, обманчивое чувство свободы. Оно объясняется прежде всего тем, что человек оказался в иной обстановке после того, как отсидел много месяцев в каменном мешке тюрьмы, в четырех стенах между каменным полом и низким потолком камеры, вместе всего лишь с двумя-тремя людьми, за железной дверью с «глазком», через который за ним день и ночь наблюдал коридорный надзиратель, где в течение всего дня он не мог не только прилечь, но и присесть на свою койку, поднятую и прикрепленную к стене, где он не имел права сомкнуть глаза и подремать, даже сидя на привинченной к стене возле железного столика, тоже привинченного к стене, квадратной железной скамеечке, где небо видно только через решетку верхней части небольшого окна, нижняя часть которого забрана ящиком-козырьком.

В карантине вокруг тебя много людей – человек тридцать. Из карантинного барака можно выйти во дворик, из которого видна не только остальная зона, но виден и обступивший высокий лагерный забор вековой лес. Можно слышать его «зеленый шум», можно слышать гудки паровозов и шум проходящих поездов, можно видеть и слышать птиц. Никогда раньше я не думал, что вид прохаживающейся вблизи от тебя обычной вороны или суетящейся вокруг кусочка брошенного хлеба стайки воробьев может так взволновать ощущением – будто ты находишься на свободе, так же, как эти воробьи и эта ворона. Да и сам вид открытого пространства – того же леса и неба – тоже способствует появлению этого ощущения.

Разумеется, столкновение с реальными «прелестями» лагерной жизни – с тяжелым, порой изнурительным каторжным трудом, с продолжающейся изоляцией от семьи, от любимых занятий, от нормальной жизни, и принудительным сосуществованием вместе с уголовниками и другими чуждыми, а то и враждебными тебе людьми, с режимом содержания тебя с помощью заборов, «колючки», собак, конвоиров с автоматами. – все это, разумеется, быстро похоронит обманное ощущение некоторого выхода на свободу, появляющееся временами в карантине.

Наши лагерные аборигены из числа «политических», то есть «пятьдесятвосьмушников», придумали своеобразный обряд «крещения» новичков, разом, еще в карантинный период, отрезвляющий их от каких-либо иллюзий насчет той «свободы», в которой они обречены пребывать долгие, долгие годы.

В карантин к вновь прибывшим сразу же приходили знакомиться лагерные старожилы. К ворам – воры, к политическим – политические.

Вот и ко мне в один из первых дней моего пребывания в карантине пришли гости: заведующий баней нашего лагпункта – полковник-артиллерист, преподаватель ленинградской Артиллерийской академии Лазарь Львович Окунь – милейший человек, в будущем мой большой друг, и два студента из Москвы. Один из них – Юра Макаров – слушатель военной Авиационной академии и другой – студент Московского университета Слава Стороженко – ныне профессор, академик, если не ошибаюсь, Экологической академии. Когда мы познакомились и поговорили, новые знакомые предложили мне сходить куда-то, недалеко от карантина, на очень интересное мероприятие.

Договорившись с помощью какой-то мзды с дежурившим в карантинной проходной вором Мишкой Лобановым, они вывели меня из карантина и предложили подойти к ближайшей охранной вышке, на которой стоял часовой в синей фуражке и с винтовкой. Подходить к охранным вышкам, стоявшим на четырех углах квадрата территории, занятой нашим лагпунктом, на расстоянии километра одна от другой, можно было довольно близко, до самой «запретки» – полосы свежераспаханной земли, шедшей вдоль всех четырех сторон высокого, увенчанного колючей проволокой забора. Часовой должен был стрелять на поражение и без всякого предупреждения в любого, кто попытается вступить на «запретку», отделенную от территории лагеря рядами «колючки», висящей на деревянных кольях. Ничто из того, что происходит в самом лагере внутри «запретки» – какие-либо передвижения, драки, пожар или еще что-либо, – часового на вышке не касается.

Зачем меня сюда привели мои новые друзья, я не понимал. Ничего не происходило. Стоявший на вышке часовой, как мне показалось, какой-то монгол, не обратил на нас ни малейшего внимания.

– Зачем вы меня сюда привели, – спросил я у своих новых знакомых.

– Сейчас узнаете. – Полковник Окунь взглянул на свои наручные часы. – Без двух минут восемь, – продолжил он. – Сейчас узнаете.

Ровно в восемь раздались тяжелые шаги по ступеням не видной нам деревянной лестницы, ведшей на вышку с той стороны забора. На вышку поднялся разводящий – какой-то сержант или старшина с синими с белым погончиками и в синей фуражке. Вслед за ним вступил на вышку новый часовой.

Старшина скомандовал: «Смирно!» Оба солдата вытянулись, глядя друг на друга.

– Пост по охране врагов народа сдал! – рявкнул монгол, поднеся руку к фуражке.

– Пост по охране врагов народа принял! – ответил новый часовой.

На этом вся процедура окончилась, и разводящий увел сменившегося часового.

Мои новые знакомые молча и, как мне показалось, с усмешкой смотрели на меня. Они на собственном опыте знали, какое впечатление должно была произвести на новичка это обычное, ежедневное, рутинное действо.

А я был подавлен происшедшим. Еще вчера, в тюрьме, во время следствия, можно было на что-то надеяться. Еще шла, вроде бы, какая-то борьба. Я что-то доказывал следователю, спорил. Оставалась хоть какая-то надежда на справедливый суд, на то, что кто-то разберется в жалобе, которую я написал на имя председателя Особого совещания, заочно осудившего меня на десять лет исправительно-трудовых лагерей. А тут, сейчас, когда два простых, темных, по крайней мере в отношении моих проблем, человека произносят как само собой разумеющееся «Пост по охране врагов народа сдал! Пост по охране врагов народа принял!», – тут понимаешь: «Все!» Им и всем прочим, кто тебя охраняет, ты ничего не докажешь! Ты – враг народа, и все тут. Услышанные слова легли на душу, словно тяжелая могильная плита.

Ну, а потом. Потом, бывало, сам водил новичков к вышке, к моменту смены караула, и наблюдал то ошеломление, которое производила на них описанная выше процедура. Сам я на нее уже не реагировал: «Привычное дело!» Так уж устроен человек – ко всему привыкает. И хорошо! Иначе задавила бы тоска, а может быть, и угробила бы. Таких, правда, было немного. И это тоже хорошо!

Однажды, находясь в лагере, прочел я в газете выступление большой группы писателей, разоблачавших иностранных клеветников, которые утверждали, что в нашей стране много политических заключенных.

Писатели доказывали, что политических заключенных у нас в стране нет.

Я написал тогда по этому поводу небольшое стихотворение:

 
Скольких надо нанять,
Чтобы нас охранять?
Это мало – свирепых карателей,
Палачей, стукачей, надзирателей.
Чтобы нас охранять
Надо многих нанять,
И, прежде всего, – писателей.
 

Ноябрь 1952 г.

Член-марионетка

Да не подумает тот, кому доведется читать эти строки, что речь пойдет о каком-нибудь взятом для «галочки» в высший государственный или партийный орган простом работяге, или о безгласном члене худсовета театра при режиссере-диктаторе. Члены подобного рода являются марионетками в переносном смысле. Здесь же пойдет речь о мужском члене, сыгравшем в самом прямом смысле роль марионетки.

Дневальным по карантинному бараку был мелкий воришка – Васька. Именно так, а не Вася и уж, конечно же, не Василий, именовали его жители карантина.

Был Васька, безусловно, глуп, невежествен и неопрятен. Это был полноватый парень лет семнадцати или около того, одетый в широченные штаны и черную косоворотку, которую он, похоже, никогда не менял. Пострижен он был под машинку, что придавало его толстощекому лицу вид шара с глазами.

Васька, хотя и не был еще вором в законе, но, несомненно, причислял себя к этой категории и мечтал сделать карьеру настоящего, то есть признанного вора. Было ясно, что он вполне причащен к «святым дарам» воровской профессии. Глаза его неспокойно бегали по сторонам, говорил он на воровском жаргоне – «ботал по фене». Выражение его лица было откровенно вороватым. Этим последним он как раз и отличался от настоящих «больших» воров, умеющих очень часто натягивать на себя маску вполне честного человека. Не думаю, чтобы этот Васька сумел когда-нибудь выбиться у воров «в люди». Выше «шестерки» – холопа на побегушках – даже в воровской среде потянуть не должен был. Тем не менее, в карантине Ваську побаивались, так как он обо всем доносил Мишке Лобанову и самому Шовкоплясу. При этом старшие воры, находившиеся в карантине, да и «бытовики», осужденные за большие или малые преступления, всячески Васькой помыкали, заставляли его по мелочам прислуживать себе, гоняли его к своим дружкам в общей зоне за папиросами, а то и за водкой.

В официальные Васькины обязанности входило подметать, а иногда и мыть пол, сметать пыль, приносить воду для умывальников и для питьевого бачка, находившихся в сенях, при входе в карантинный барак.

Так как все места на верхних и нижних нарах в карантине были заняты, Васька после отбоя укладывался спать на длинном столе, стоявшем посреди барака между нарами, на котором днем резались в карты и забивали козла. Спал Васька, не раздеваясь, постелив на стол какой-то тюфячок и подложив под голову замусоленную подушку без наволочки. Замечу, что новичкам, поступающим в карантин, простыню и наволочку выдавали.

Была у Васьки одна особенность, сыгравшая главную роль в той истории, о которой я рассказываю. Он спал таким крепким сном, что разбудить его окриком, любым шумом или даже растолкать было почти невозможно. Не раз ради шутки его подымали, плеснув на лицо холодную воду из ковша. Васька вскакивал, одурело оглядывался, вызывая радостный хохот шутников.

Однажды вечером «шутники» из блатных удумали учинить над Васькой, спящим на столе, очередную шутку. Один из них расстегнул Васькины штаны, выпростал из них его член, на который двое других надели нитяную петлю. Черные нити от нее протянули вправо и влево от стола к верхним нарам. Два лежавших на них зека по очереди аккуратно потягивали за концы нитей. При этом член Васьки, спавшего лежа на спине, превращался в маятник, мерно и ритмично раскачивающийся из стороны в сторону.

Ни это раскачивание, ни громовой хохот всего барака, ни галдеж радостных, одобрительных выкриков зрителей на обоих этажах нар – ничто не могло потревожить мирный сон Васьки.

Между тем, приближалось время обхода бараков надзирателями – девять вечера. Приходили они обычно либо по одному, либо по двое. Должны были вот-вот появиться и сегодня. Шутники, однако, и не думали прекращать свою забаву, ибо именно к приходу надзирателей они ее и приурочили. Хотели посмотреть на их удивление и реакцию.

Возле двери, ведшей из сеней в жилое помещение, была довольно широкая площадка, возвышавшаяся над полом барака на две – во всю ее ширину – ступени. На этой площадке надзиратели обычно и останавливались. Окинув взглядом помещение, они, если все было спокойно и не требовалось никакого их вмешательства, уходили. Шутникам было любопытно – как же они поступят на этот раз. Произошло, однако, то, чего никто в бараке не ожидал.

Когда в сенях послышались шаги, в карантине все стихло. Его обитатели мгновенно откинулись на свои подушки, делая вид, что спят. Дергавшие за нитки для большей маскировки своего занятия повернулись спинами к двери, но ритмично потягивать за нитки продолжали. Они и не увидели, что на возвышение перед дверью вошли не два, а пять человек в синих фуражках. Двое в телогрейках – это были знакомые уже мне лагерные надзиратели – и трое в черных кожаных пальто. Один из них – крепыш небольшого роста – начальник нашего лагпункта старший лейтенант Кошелев. С ним пришел генерал, явно приезжий инспектор. Третьим был порученец при генерале. Он держал в руках блокнот для записи генеральских указаний.

Увидев спящего на столе человека с торчащим из штанов членом, который медленно, как бы прочерчивая небольшую дугу, переваливался со стороны на сторону, вошедшие на несколько секунд онемели от удивления.

Первым очнулся Кошелев.

– Прекрати сейчас же хулиганить! – крикнул он, обращаясь, надо полагать, к спящему Ваське.

– Погоди, погоди, Кошелев, – сказал генерал. – Это что-то небывалое. Сколько лагерей по всему Союзу объехал, а такого фокуса никогда еще не видал. – Генерал усмехнулся.

– А скажи честно, Кошелев, – продолжил он, – может быть, ты со своими архаровцами нарочно такой спектакль подстроил, чтобы продемонстрировать инспектору, что именно вы собираетесь ему в своем хозяйстве показывать? А?

Генерал был явно в шутливом настроении, что, возможно, объяснялось тем, что был уже изрядно угощен, то ли еще в Управлении Каргопольлага у начальника – полковника Коробицына, то ли на нашем «столичном» лагпункте Кошелевым.

Услышав его слова, «тянульщики» ниток на верхних нарах явно приободрились и ускорили темп раскачивания своей «марионетки».

– Да нет. Что вы, что вы, товарищ генерал. Мы. У нас ведь лагпункт образцовый. Никогда ничего подобного и в заводе не было. И к вам с полным уважением. – залепетал обычно грозный Кошелев.

– Не тушуйся, Кошелев. Я пошутил. Такую диковину подстроить вообще невозможно. Это же чудо природы.

– Так точно – чудо! – подтвердил порученец.

Кошелев накинулся на своих надзирателей:

– Кто это у вас тут на столе разлегся?

– Дневальный по карантину, – сказал надзиратель по кличке «Колхозник».

– Васькой его зовут, – добавил другой.

– А почему он на столе лежит, а не на первом от двери месте на нарах, как положено дневальному? – продолжал допытываться у надзирателей Кошелев, явно стараясь показать генералу, что он ничего тут не подстраивал и ничего не знает о том, что здесь довелось увидеть сегодня.

– Места не хватило. Карантин переполнен, – отвечал второй надзиратель.

– А это у вашего дневального всегда такая карусель с членом происходит? – спросил генерал. – Или только сегодня?

– Раньше не замечали, – сказал «Колхозник».

– Поскольку он раньше накрытый лежал, – добавил второй надзиратель. – Разрешите, товарищ генерал, прекратить безобразие?

Надзиратели подбежали к спящему.

Только теперь шутники, которые все это время продолжали раскачивать Васькин член, отпустили нитки. Надо сказать, что к данному моменту симуляция сна на обоих этажах нар прекратилась, все обитатели карантина приподнялись на нарах и, стараясь соблюдать тишину, наблюдали за происходящим.

Надзиратели не без труда растолкали Ваську. Наконец он проснулся и, дико озираясь, встал возле стола. Он при этом явно не замечал, что его член торчит из прорехи наружу.

– Фамилия? – грозно спросил его Кошелев.

– Перепелкин.

– За что сидишь?

– Ни за что. Гуся на базаре украл.

– А это давно у тебя? – спросил генерал.

– Что? – не понял Васька.

– А вот то – что из штанов торчит. – Генерал ткнул пальцем в указанном направлении.

– Это? – Васька наконец увидел непорядок в своей одежде и быстро спрятал орган в штаны.

– Погоди убирать, если генерал интересуется твоей штукой! Вынь ее обратно! – приказал Кошелев.

Васька покорно исполнил приказание.

– И давно он у тебя крутится? – спросил генерал.

Ничего не понимающий Васька покрутил свой член рукой, сначала в одну сторону, потом в другую.

– Сколько себя помню. От рождения, наверно.

Эти слова вызвали громкий хохот на нарах.

– Прекратить смех! – скомандовал Кошелев.

– Все ясно, – сказал генерал. – Явный больной. Но болезнь небывалая. Я о таком даже никогда не слышал. И читать про такое не приходилось.

– И я никогда, – поспешил подтвердить Кошелев.

– Значит, так, – распорядился генерал. – Завтра же на этап его в Москву. Покажем науке. Пусть он свой прибор лучше ученым академикам показывает, а не сотрудниками НКВД.

– Тем более генералам, – сказал порученец.

– Вот именно! – согласился генерал. – Ладно. Веди дальше, Кошелев. В женскую зону. Надеюсь, голую задницу мне там не будут демонстрировать?! А?

Генерал повернулся и направился к двери. Кошелев и порученец пошли за ним. А надзиратели, не сговариваясь, погрозили нам кулаками.

Надо ли говорить, что разговоры и смех не смолкали в карантине еще долго. Несчастный Васька, сообразивший наконец, что с ним проделали, долго ругался, проклиная «сук позорных», которые его «подставили под этап». При этом он, вызывая все новые приступы смеха, долго возился, освобождаясь от нитяной петли.

Наутро старший надзиратель лагпункта – старшина Корнейко пришел забирать Ваську на пересылку, где ему предстояло ожидать отправления на этап в Москву в «Столыпине» проходящего через Ерцево московского поезда.

Блатные, чувствовавшие свою вину перед Васькой, напихали в его «Сидор» – заплечный мешок – всевозможную снедь, собрали ему, как было принято между ними, денег в дорогу.

У меня не было ничего, чем бы я мог снабдить Ваську. Кроме нескольких добрых пожеланий.

– Все к лучшему, Василий. Попадешь в руки ученых – они тебе помогут. Обследуют тебя, увидят, что ты нездоров, и актируют. Пойдешь на свободу.

– Не актируют, – сказал Васька. – Сам по себе ведь он у меня крутиться не будет.

– Что-нибудь другое найдут, – старался я его успокоить, имея про себя в виду Васькино слабоумие.

– Найдут и еще поддадут, – сказал Васька и тяжело вздохнул.

Его увели. С тех пор я ничего о нем слышал.

«Лососина» небывалой свежести

В первый же день нашего прибытия на 2-й лагпункт Каргопольлага – в дальнейшем я буду называть его наш лагпункт – нас, вновь прибывших в карантин, вместе со всеми уже находившимися там его обитателями, ведут на обед. «Старожилы» предупредили нас о том, что лагерная столовая на ремонте и поэтому нас будут кормить в полевых условиях. И действительно, «старожилы» привели нас на большую площадку, на которой стояли две полевые военные кухни. Вокруг них и наскоро сколоченных деревянных столов толпились зеки с мисками и ложками в руках. Нам, вновь прибывшим, миски и ложки были выданы еще в карантине. К кухням обедающие подходили по бригадам. Из котла одной кухни наливали в миски суп, из котла другой – съевшим свой суп накладывали второе блюдо. Я обратил внимание на то, что некоторые зеки подходили к второй кухне с миской несъеденного супа и порцию второго блюда им клали прямо в суп. Оба блюда вполне умещались в миске. Над поляной пахло чем-то сытным, и мне, после десяти месяцев тюремного пайка и нескольких суток питания сухим пайком (хлеб и селедка) в «Столыпине», есть очень хотелось. То ли поэтому, то ли из интереса к новому, никогда, даже на фронте не случавшемуся варианту обеда, я, как и некоторые другие, получив суп, тотчас пошел за вторым. В мою миску, разбрызгав часть супа, плюхнулся довольно большой кусок рыбы. «Какой большой! Вот здорово! Черт с ним с разбрызганным супом!» – подумал я. Выхлебав прямо из миски оставшиеся в ней довольно жидкие кислые щи, я принялся разглядывать большой, красивый, розовый, невероятно аппетитный кусок рыбы, лежавший в моей миске. «Не то осетрина, не то лососина, – подумал я. – Ничего себе, кормят в лагерях! А я ожидал, что здесь голоднее, чем в тюрьме».

– Как вы думаете, это лососина или осетрина? – спросил я у стоявшего рядом со мной соседа по дощатому неструганому столу – человека небольшого роста, одетого почему-то в военную плащ-палатку. Он окинул меня весьма ироничным взглядом.

– Это такая же осетрина, как вся эта «едальня» – ресторан «Националь».

По названию ресторана, которое выбрал мой собеседник, я понял, что он москвич, и, как потом выяснилось, не ошибся.

– Это акула, – продолжил стоявший рядом со мной невысокий человек в плащ-палатке, доедавший свой суп.

– Акула?! – воскликнул я и резко отодвинул от себя миску. – Разве люди едят акул? До сих пор акулы ели людей.

– Чем скорее позабудете, что было до сих пор, тем легче вам будете здесь жить дальше. А что касается акульего мяса, не стоит от него отказываться. Ешьте. И полезно, и сытно. Еще приятно будет вспомнить свое раннее детство.

При чем здесь мое детство, я не понял, но спросить об этом уже не смог, так как мой собеседник отошел за своей порцией акулы, а, отойдя от кухни, не вернулся к нашему столу, заговорив с каким-то другим зеком.

Делать было нечего. Выпитый мною суп, голод, естественно, не утолил. Я пододвинул к себе миску, взял в руку кусок акулы и надкусил его. Тут я и понял, почему мой собеседник сказал, что мне предстоит вспомнить свое раннее детство. Весь мой рот наполнился рыбьим жиром, тем самым рыбьим жиром, который меня всегда, то насильно, то с уговорами, то с обещаниями новых игрушек, принуждали поглощать. Потом, когда я подрос и вливать в меня рыбий жир перестали, я, само собой разумеется, думал, что расстался с эти продуктом навсегда. И вот на тебе! Такая неожиданная встреча.

Кусок акульего мяса я, конечно, съел и почувствовал долгожданное чувство сытости.

А с моим собеседником я потом познакомился поближе. Им оказался ставший через много лет всемирно знаменитым по весьма печальному поводу Ян Рокотов. Но это была уже совсем другая история. А пока что мне предстояло просидеть вместе с ним на нашем 2-м лагпункте «добрых» четыре года.

Здесь, чтобы снять вполне оправданное удивление читателя по поводу того, что заключенных в лагере сытно накормили, следует разъяснить следующее. По многим документам и воспоминаниям хорошо известно, что заключенные в лагерях голодали. Бывало, особенно в годы войны, заключенные в ГУЛАГе от голода мёрли, как мухи. Тем более что размер пайки хлеба начальники ставили в зависимость от выработки заключенного на лесоповале, в шахтах, в рудниках, на стройках железных дорог и на всех прочих стройках. Чтобы заработать не урезанную пайку хлеба, истощенный голодом и непосильным трудом человек надрывался, вкалывая из последних сил, и погибал. Голодом, к тому же, наказывали за любую провинность, опять же урезая пайку и лишая приварка. Мне и всему моему «призыву» лагерников посчастливилось (пишу это слово без кавычек) – мы прибыли в ГУЛАГ в новую эпоху. К тому времени – к началу 50-х годов – масштабы принудительного труда заключенных приобрели гигантские размеры и огромный удельный вес во всех важнейших областях экономики СССР. Во весь рост встала задача поднять производительность принудительного труда заключенных. И было принято решение ввести в системе ГУЛАГа своеобразный хозрасчет: поощрение лагерных работяг и так называемых «придурков», то есть тех, кто не занят на тяжелых физических работах, – сдельной денежной оплатой труда, при более или менее приличной кормежке. Часть заработанных денег выдавали на руки. Их можно было потратить на дополнительную еду. Например, на приобретение второго блюда или стакана молока. Для этого при столовой, в обеденное время, работал платный буфет. В зоне лагпункта был открыт магазин, в котором можно было купить вполне приличные продукты. Заработки у заключенных были весьма разные. Больше всех зарабатывали грузчики, водители грузовиков, мастера леса. «Придурки», к которым после первых четырех месяцев тяжелой работы на лесозаводе относился и я, получали куда меньше, что, естественно, было справедливо. Кое-какие деньги поступали на лицевой счет заключенного и выдавались ему при освобождении. Словом, мне действительно, без кавычек, посчастливилось попасть в лагерь, когда жуткие голодные годы для заключенных оказались уже позади. Наказание голодом оставалось в виде наказания в БУРах – бараках усиленного режима или, как называли их лагерники, «трюмах», – то есть в карцерах.