Текст книги "На пути в Халеб"

Автор книги: Дан Цалка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Хотите есть? Пошли, Франк!

Франк тут же взял свой стакан и две бутылки и поднялся. Все засмеялись. Камилио поспешно затушил сигарету. Длинные черные волосы, разделенные прямым пробором и спадавшие по обе стороны лица, придавали ему сходство с индейцем. Только когда он встал, можно было понять, как же он высок. Женщины глянули на него со скрытым любопытством. Элен тоже. Его взгляд выражал крайнее напряжение, непонятно что означавшее.

Когда я уселся рядом с Элен, кто-то попросил ее раздать салфетки. Элен встала, наклонилась, чтобы взять пачку, и при этом оперлась на соседний стул. В то же мгновенье Камилио, собираясь сесть, потянул этот стул к себе, и Элен едва не упала – я испугался, как бы она не рухнула прямо в объятия его длиннющих рук. Хотя все происшествие длилось не больше секунды, Камилио перехватил мой обеспокоенный взгляд и, улыбаясь, удержался от объятий и взял Элен под локоток. Его обращенный ко мне взгляд выражал желание успокоить и дружеский упрек за детскую боязливость – не было в нем ни капли превосходства, только таинственный накал страстей.

Жиннет поставила на стол три большие сковороды со стейками, а Франк открыл банки с аспарагусом и пальмовыми сердечками и сбрызнул овощи уксусом. Ксавье внес черный чугунок с вареным картофелем.

После еды Ксавье спросил, не нуждается ли кто-нибудь в чем-нибудь. Франк попросил более тугую подушку, Элен сильную лампочку, а я – радио.

– Радио? – удивленно переспросил Ксавье. – Если вам нужно радио, пойдемте со мной и возьмем приемник из комнаты моего деда, пока он снова не лег спать.

– Из спальни вашего деда?

– Не волнуйтесь, – ответил Ксавье. – Сегодня вечером по радио что-то особенное?

– Нет, просто я люблю засыпать под музыку.

Ксавье невнятно промычал в ответ. Вернувшись, я заметил, что губы Элен накрашены чудесной помадой, совсем как на обложке женского журнала. Я понимал Элен гораздо лучше, чем позволял себе в том сознаться. Почти безотчетно я взял ее руку в свою, и она перевела взгляд на мою руку. Я гордился своими руками, ногтями с ровными луночками, длинными пальцами, мягкой кожей.

– Хочешь пройтись, Элен?

– Давай еще немножко побудем вместе со всеми. Этот дом такой мрачный.

К нам подошел, будто огромное индейское пугало, Камилио.

– Откуда ты, Камилио? – спросила Элен, и на звуке «м» ее нижняя губа оттопырилась, будто чуть-чуть припухла.

– Перу.

– Золото Перу… – вставил я.

– Золото Перу! – воскликнул Камилио с присущим ему непонятным пафосом.

В библиотеке Жиннет расстелила на полу у камина одеяла, разложила подушки и покрывало. Я разглядывал книги. Книжный утиль. Лишь в одном шкафу была собрана замечательная коллекция поэзии в великолепных кожаных переплетах цвета терракоты, золота и церковного пурпура.

Я погрузился в книги. Кроме рывшегося в пластинках Ксавье, все остальные уже лежали около камина, накрывшись огромным покрывалом, из-под которого доносились веселые смешки. Элен, перехватив мой взгляд, освободила местечко рядом с собой, но мне не хотелось присоединяться к компании.

Лицо Карэ походило в тот момент на лицо придворного острослова.

– Ну, каково будет ваше особое пожелание на нынешний вечер? – произнес он в манере «Комеди Франсэз» и указал на груду пластинок.

Как обычно, его остроумие и очаровательно лукавое «коварство» провоцировали меня ответить какой-нибудь цитатой. Однако мне никогда не удавалось вспомнить что-нибудь стоящее. Карэ сразу распознал мое восхищение его «французскостью» и нарочно начал импровизировать, декламируя и двигаясь в такт словам легко и невесомо, будто птичка. И хотя я все еще продолжал сердиться на Элен за доносившиеся из-под покрывала игривые смешки, я не мог не отметить несомненного театрального таланта Карэ. Его блистательное «злодейство» давалось ему бездумно, по наитию, как ребенку – изобразить клоуна. Он прислушивался к музыке, которую, по его словам, любил, но взгляд его при этом не менялся. Минуту спустя я уже был на улице.

Я вышел из распахнутых ворот и поднялся по проселку на небольшой холмик, откуда виднелась церковная колокольня, остро взмывающая в ночное небо. Луна была чистой и хрупкой, воздух – влажен и свеж. Мною овладела веселая лихость, захотелось сделать сальто прямо тут, на темной тропе, и мое астральное тело, светлое и прозрачное, укутанное в черный свитер, перекувырнулось в воздухе, сначала посреди дороги, потом у ее обочины, над канавками и низкими заборчиками. Ну и развезет же здесь после дождя! Я шел около четверти часа в направлении церкви и неожиданно вышел на маленькую площадь, или почти площадь, поскольку между приземистыми домами лежало пустое плоское пространство. Прямо передо мной тусклым желтоватым светом светилось кафе.

Дверь открылась под заливистый звон колокольчика. Я ждал у стойки, за которой никого не было. Двое мужчин играли в карты. Еще один, в старом плаще, поил черного говорящего скворца, и от их стола доносилось посвистывание – не то человека, не то птицы.

– Добрый вечер, дамы и господа, – сказал я.

Картежники приподняли головы, и один из них позвал неуверенно:

– Эй, тут пришел кто-то.

Из низенькой дверцы показался толстый человечек в видавшем виды кожаном фартуке.

– Что угодно, молодой человек? – сказал он.

– Кальвадос.

Кельнер прошел в угол, где сидели игравшие в карты мужчины, и между ними немедленно загорелся спор. Минуту спустя он вернулся и поставил передо мной бутылку и стакан.

– Я сяду за столик, – сказал я.

Кельнер надул щеки и широко-широко раскрыл глаза.

Я захватил бутылку и стакан и уселся за стол между картежниками и человеком с говорящим скворцом.

– Отличный кальвадос, – заметил я.

Играющие в карты равнодушно глянули на меня. Только человек со скворцом несколько раз кивнул, но я не понял, согласен он или нет. Лицо его было серьезно – красивое и милое лицо, какое бывает у безнадежно, неизлечимо безумных людей. Его брови походили на пучки растрепавшейся на ветру травы. Бывало, я находил успокоение в обществе крестьян, но теперь ритм моей жизни изменился. Я не мог вступить в беседу с играющими в карты, но мог попытаться завязать разговор с сумасшедшим или посвистеть птахе. Я посмотрел на белые пятна на его лице, которые казались следами высохшей соли. Он просунул палец в клетку и побарабанил им по породистому клюву скворца, потом улыбнулся мне.

– Не выпьете ли со мной стаканчик? – предложил я.

Он оглянулся по сторонам и пошел за стаканом.

Я разлил кальвадос.

– За ваше здоровье! – сказал он.

– За вас! – отозвался я.

Он опорожнил стакан одним глотком, поблагодарил: «Спасибо… спасибо», – и встал.

Я обернулся, чтобы посмотреть, не зовет ли его кто-нибудь. Он исчез в проеме низенькой дверцы. Я выпил еще. Кальвадос полыхал во мне.

В тот момент я понял, что совершил ошибку. Человек, с которым я пил, может, и был сумасшедшим, но не тем жалким деревенским дурачком, за которого я его принял. Теперь он шел ко мне не один, а вместе с хозяином заведения, и тот нес еще бутылку кальвадоса, большую и сверкающую.

– Теперь я угощаю, – обратился он к хозяину, – и вы тоже садитесь с нами.

Тот попытался было улизнуть, но мой сумасшедший потянул его за край кожаного фартука, и было в его хватке что-то зловещее, сила и властность, когда он сказал:

– Садитесь, садитесь. Делайте, что вам говорят.

Он ткнул пальцем в медную бляшку, висевшую на рубашке хозяина чуть выше фартука.

– Медальон, медальон! Ну-ка, скажите, кто святее всех святых в этом мире? Уж не этот ли толстый херувим, что вознесся на небо?

Хозяин заведения покраснел, побледнел и забормотал смущенно:

– Господин Бусан!

– Что за непонятный страх, дружище! Разве этот медальон не спасет нас? Эх, эх, мракобес-язычник! – выкрикнул безумец и снова ткнул своим длинным пальцем в медальон.

Я принялся напряженно всматриваться в медальон, стараясь разглядеть его в полумраке кафе.

– Уж не ваша ли женушка приколола вам и ленточку на грудь, словно орден? И повесила этот портрет на ленточке точь-в-точь над бутылками, стаканами и пыльными туристскими флажками?

– Верно, жена, – подтвердил хозяин, и я распознал фотографию папы Иоанна XXIII, умершего несколько дней назад.

– А нет ли в этом вопиющей несправедливости – в том, что всяк, сюда входящий, должен преклонить колена и хоть на миг восскорбеть, лишь бы ваша женушка осталась довольна?

– Но, господин Бусан… – пробормотал хозяин смущенно.

– Темное мужичье! Их ничто не исправит, остается только уничтожать, – заключил мой сумасшедший и завернулся в плащ.

Я расплатился и вышел. Пересек площадь и обнаружил, что иду по другой дороге. Я ступил на влажное, заросшее травой и кустарником поле и пошел вдоль череды тополей. Поднял руку – и темная крона послушно пригнулась ко мне. Пошарил в карманах в поисках сигарет, но пачки не было. Несмотря на темноту, направление было выбрано верно. Впереди виднелся Мануар, его квадратный двор. Поднимаясь по лестнице, я ощутил внезапный страх, жалость к себе и чувство утраты, а у дверей моей комнаты мне на щеки хлынули обильные слезы – я и не подозревал, что у меня есть столько слез. Когда я плакал в последний раз? Не помню.

Тут приоткрылась соседняя дверь.

– Это ты? – спросила Элен.

Сноп света упал на мое залитое слезами лицо, и голос Элен изменился:

– Не плачь… я ведь не знала…

Там, где оказались бессильны мои мужские чары и все мои блестящие тирады, подействовали эти бабьи слезы, подумал я. Но, войдя в ее комнату, я понял, что не только слезы и случайно отворившаяся дверь тому причиной. Комната вибрировала напряженным ожиданием. Я взял ее за руку, и не прошло и мгновенья, как Элен притянула мои пальцы к губам и принялась целовать их. Как нужны мне были в ту ночь эти новые для меня поглаживания и ласки! Лицо Элен смотрело на меня преданно и любовно.

Запах ее волос, свежесть и приятное тепло ее тела отозвались во мне чувством, которое не подвластно даже всесильному времени. Ее голос был певуч и прозрачен. Так, наверное, спят с богиней, подумал я, погружаясь в минутное забытье.

Часа через два Элен заснула, но смутное беспокойство не дало мне сомкнуть глаз. Я подошел к окну. Небо было затянуто облаками, луна не показывалась. Я был готов любить каждую частичку ее тела – не потому, что во мне что-то изменилось, но из-за ее совершенства. Внезапно, не знаю откуда, всплыла в памяти фраза: «Да, каждый должен умереть, но ты…» Но этот призыв быть мужественным казался мне слишком уж невнятным. Я вернулся в постель.

– Не спишь? – спросила Элен, погладила меня по волосам и снова заснула. Я почувствовал страшный голод. Завернулся в простыню и отправился на поиски кухни. С Элен никогда невозможно прийти к совершенному единению до полного исчезновения индивидуальности. Я был счастлив, меня распирало от гордости, но я говорил себе: ты лишь повод, как птица, как роса. Радуйся, что хотя бы не помешал.

Тщетно я дергал за ручки и толкал двери. Кухня не находилась. Я вспомнил о винном погребе. Мне еще не доводилось пить вино в столь ранний час. На лестнице, ведущей в погреб, в маленькой нише поблескивали бутыли с маслом и грудой лежали крупные яблоки. Я завязал в угол простыни несколько яблок, и тут неожиданно к моим ногам упала корзина, и раздался испуганный возглас: «Господи помилуй!» Это была служанка – я внезапно возник перед нею из темноты. Она стояла как вкопанная и изумленно взирала на меня, пока я как мог успокаивал ее, наконец круто повернулась, быстро взбежала по ступеням и скрылась из глаз.

Я прихватил бутылку вина и собирался вернуться в комнату Элен, но, проходя мимо библиотеки, услышал музыку барокко – музыку, сладостное и умиротворяющее звучание которой не сравнить ни с какой другой. Кто-то встал раньше меня или вовсе не ложился. Я поколебался немного, но не дослушать пластинку было выше моих сил.

Несмотря на ранний час, было приятно пить вино и заедать его темно-золотистыми яблоками. Музыка и яблоки напомнили мне дорогу к Рути по направлению к железнодорожному полотну в иерусалимском районе Бакка: прямо перед тобою солнце, а краешком глаз ловишь большие каменные дома с верандами, чугунные решетки, лазоревые и бирюзовые ставни, обильную зелень – кусты жасмина, горделиво приосанившиеся в своей белизне, сливовые и лимонные деревья, гигантские кедры и кипарисы, эвкалипты. В городе лютует летний зной – а тут все дышит, все живет.

Я сидел, завернутый в простыню, и тут узнал, кто завел пластинку. В дверях появилась длинная фигура Камилио. Было очевидно, что Камилио кухню отыскал. В руках он держал поднос с холодным мясом, нарезанные овощи, сливочное масло, сыр, полбуханки хлеба и кофейник.

– Доброе утро, – произнес он. Он был облачен в длинную вязаную кофту и шерстяные джерабы. – Уже проснулись? Я не мог заснуть. Что за патефон у них! Счастливцы. Без приставных колонок – а какой звук! Уже много лет я такого не слышал!

Он густо намазывал маслом ломоть хлеба, как вдруг глаза его вспыхнули, завидев мой коралл.

– У меня когда-то тоже был такой коралл, только другого цвета. Цветом ангельской кожи называли его. Может быть, встречали? Светлее и более розовый.

– Я ничего не знаю о кораллах, Камилио.

– Коралл – необыкновенный амулет.

– А каков его смысл?

– Это альфа и омега, птица и рыба, орел и филин.

Камилио налил кофе себе в чашку и в мой еще красный от вина стакан.

– Коралл – морское дерево. Дерево, растущее в воде. Ось мирозданья, погруженная в бездну. Он – дитя воды и земли. А его пламенный цвет – факел крушения и гибели.

Моя широкая улыбка, как видно, показалась Камилио насмешливой, и на лице его отразилось некоторое замешательство.

– Что стало с вашим кораллом?

– Я его потерял, – просто ответил Камилио.

Ни один реальный француз не был похож на героев читанных мною в детстве книг, но в Камилио и впрямь было что-то от странных персонажей с испанскими или португальскими именами. Словно морской разбойник, искусный фехтовальщик, сидел он передо мной в своей длиннополой вязаной кофте. И его отношение к женщинам – об этом я догадывался – было чуточку старомодным и забавным: он сам был драгоценной и желанной добычей, и его усилия направлены были на то, чтоб ускользнуть от их настойчивых притязаний.

– Расскажите мне еще что-нибудь о кораллах, Камилио. (Всем нам нравилось произносить его имя.)

– Есть в мире вещи поважнее кораллов и факелов. – Странное воодушевление вновь отразилось на его продолговатом лице. – Важно место, откуда ты пришел, и страдание, и гибель. В них кроется человеческое, и там можно отыскать смысл человека.

«Место, откуда ты пришел», – так говорила и Жиннет. В первую нашу ночь, когда я рассказывал ей о себе, она плакала. Эти слезы тронули меня до глубины души. Не из-за сострадания ко мне. Воспоминания о муках давно уже размыли грань меж грустью и улыбкой, они пробуждали во мне жажду музыки. Но ее слезы показали, что она видит во мне подлинного героя. Все, что способно уязвить подлинного героя, – ужасно, как песчинка, проникшая в тайники Святая Святых, ведь никакая профанация тут просто немыслима. Лишь слезы об истинном герое имели значение. Ничто не вызывало во мне большего презрения, чем люди, вечно вспоминающие о своих невзгодах, будто попрошайки, выставляющие напоказ раны и увечья. Но на чем зиждется слава героя? Разве не сам он избрал свою судьбу?

– Я не люблю эти места, – сказал я, вспомнив, как в детстве кто-то сфотографировал меня и моих приятелей на фоне свалки и дал нам за это плитку шоколада. – Я не люблю эти места, я о них и знать не хочу…

– В этом ваша ошибка, – сказал Камилио. Он снял с шеи шнурок с лиловатым образом Богородицы, непонятно из какого материала сделанным, и амулет из светлого золота.

– Хотите, обменяемся?

– Что это? – Я указал на Богородицу.

– Эскапуларио. Моя мать наказала мне носить ее. Вы слыхали о празднике, который бывает в Лиме, в октябре?

– Я ничего не знаю о Лиме. А золото?

– Это бог Чиму.

– Древний?

– Чиму – наш маскут. Его делают из всякого материала.

– Вы из Лимы, Камилио?

– Я из маленького городка, почти что испанского. Когда вы смотрите там на молодых девушек, вы понимаете, что все они девственницы и что все там пропитано мраком, насыщено тем, о чем не принято говорить…

– Поэтому вы стали дон-жуаном?..

– Фантазии Жиннет, – отмахнулся Камилио.

– Откуда вы знаете, что они девственницы?

Камилио наклонил голову:

– По мылу, по их пластике… сам не знаю.

Он зажег сигарету и глубоко затянулся.

– Мне неловко вам это говорить, но вы не принимаете в расчет, что человек бывает несчастен или расточителен.

Я промолчал. Мои ответы утратили для меня всякое очарование. Они напоминали дымовую завесу, причем нападающая из-за нее сторона тайно ненавидела всех и вся. Мне не нравились мои ответы, не нравились самые темы моих разговоров: старуха в подвенечном платье перед входом театра «Одеон», крутые яйца на буфетной стойке… И пока мои губы шевелились, я судорожно напрягал мысли, ища, с какими музыкальными произведениями, книгами и картинами стоит провести последние дни жизни, так что рядом с ними смерть покажется легкой, даже желанной, как утоленная страсть. Но решить, на чем остановиться, было непросто. Как редки произведения, в равной мере сочетающие мощь, изящество и высокий трагизм! Я двигался, подобно балаганной кукле, которую кукловод дергает за ниточки.

– Что вы теперь намерены делать? – спросил я.

– Если уж я добрался, наконец, до Европы, – ответил Камилио, – то задержусь в ней еще немного. Возможно, поживу у Ксавье, если он согласится.

– А чем вы собираетесь заниматься здесь?

– Это место маленькое, а в маленьких местах всегда что-нибудь происходит. Как раз это я и люблю – маленькие местечки внутри больших пространств, уголки и окраины.

– Окраины мира?

– Окраины мира, – подтвердил Камилио, улыбаясь.

– Я чувствую, что на мне лежит долг…

Камилио сделал слабое движение рукой.

– Это пройдет, – сказал он и зевнул.

– Пойду посплю немножко. – Я поднялся.

– Оставьте мне свои сигареты, – попросил он.

Элен глубоко спала. Я смотрел на ее пышные волосы, на выглядывающие из-под простыни ушки. Осторожно, чтобы не разбудить ее, лег в кровать.

Когда я открыл глаза, она сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, затем принялась не спеша, тщательно накладывать макияж.

Две вещи хотелось мне повидать в Нормандии: яблони в цвету и городок Хонифлёр. Строго говоря, первое, что пробудило мое любопытство к Элен, был тот факт, что она родилась и выросла в Хонифлёре. Это имя завораживало меня. Я был уверен, что его начало «хони» подразумевает мед, чего на самом деле, конечно, не было (позднее я выяснил, что и окончание «флёр» не имело никакого отношения к цветку!). В моей парижской комнате на стене висела литография старинного порта Хонифлёр, раскрашенная размытой акварелью. Его вид мало чем отличался от других портовых городов, гравированные изображения которых продавались в лавках букинистов, но Хонифлёр, домики которого отражались в воде блекло-апельсинными пятнами, и само это название казались мне квинтэссенцией меда, цветов и старого порта с мачтами парусников, жарким полусонным летом, караванами облаков… Имя Элен сплелось с именем городка, ее веснушки походили на точки, метившие контуры облаков на гравюре, даже ее нижняя губа как будто припухла от укуса пчелы, живущей среди медвяных цветов.

– Элен, давай съездим в Хонифлёр!

Элен повернулась ко мне:

– В Хонифлёр?

– Разве это не твой город?

Она смотрела на меня с изумлением.

– Я слышал, что это красивый город…

Элен подумала минутку и сказала:

– Неплохой город, но что мы там будем делать?

– Пить кофе в порту…

– Нет, мне эта идея как-то не нравится.

– Но ведь это твой город, у тебя там есть подружки, какой-нибудь дядя, который строит модели кораблей, родственники…

– А сам-то ты? Тебе что – так интересно с твоими родственниками?

– Нет… не так интересно, но я думал, что Хонифлёр…

– Ну, вот и ошибся, – отрезала Элен.

– Мне хотелось бы повидать места, где ты была девочкой.

– Мы приехали сюда на выходные, – напомнила Элен.

Я покраснел и, чтобы скрыть смущение, потянулся за сигаретой и подошел к окну. Я был еще зелен, мне не хватало суровой черствости, защищающей от уколов.

– Хочешь спуститься вниз, к завтраку?

– Да, я проголодалась. Я уже почти готова.

– Не надо… Ты оставайся здесь. Я принесу еду в комнату.

Элен посмотрела на меня беспомощно и печально.

– Что ж, если ты так хочешь.

– Нет, ты, конечно, права. Гораздо приятнее позавтракать в кухне.

– Еще минутку, и пойдем.

– Спустимся вместе?

– Да.

Когда мы спустились, все уже сидели за столом. Жиннет – в мужской рубашке, которая была ей велика, Камилио по-прежнему в длинной вязаной кофте. Взгляд Карэ был устремлен в книгу, губы его шевелились.

– Чем тут можно заняться, в ваших краях? – обратилась Жиннет к Ксавье.

– Есть тут цирк неподалеку. Семейный цирк, довольно занятный.

– Знаю я эти провинциальные цирки. Циркачи в них обычно уже не первой молодости, и ты с ужасом ждешь, что кто-нибудь из них того и гляди переломает себе руки или ноги, – сказал Франк.

– Нет, они и вправду забавные, – мягко возразил Ксавье.

– Хорошо, – согласился Франк.

– Ты пойдешь? – спросила меня Жиннет.

– Я, пожалуй, прогуляюсь с Элен.

– Мне хочется посмотреть этот цирк, – сказала Элен. – Пошли. Присоединяйся и ты к нам, нечего лениться.

– Нет, я, лучше, останусь, – сказал я, с отвращением слыша звуки собственного голоса. Все, кроме Камилио, встали из-за стола, чтобы собраться в дорогу.

– Увидимся в полдень, – сказала мне Элен.

– Вечером, – поправил ее Ксавье.

– Постарайтесь не позабыть шутки клоуна, потом расскажете, – бросил на прощанье я.

В полдень мы с Камилио отправились в деревню. По пути остановились возле заброшенного футбольного поля – трава посредине была вытоптана, местами торчали муравьиные кучи или кротовые холмики, углы заросли сорняками. Двое парней гоняли мяч, один стоял в воротах. Увидев, что мы наблюдаем за игрой, они пригласили нас сразиться.

– Пусть вратарь вас не смущает. Он за нас играть не будет.

Мы договорились, что будем играть час с десятиминутным перерывом.

Вышли на площадку, вратарь высоко подкинул мяч. Камилио был не слишком проворным, но на редкость метко бил по воротам. После того как один из игроков наступил мне на ногу, ремешок сандалии лопнул, и мне пришлось скинуть обувь и бегать босиком.

Мы лавировали между жесткими сорняками, мелкими лужицами и лепешками коровьего навоза и обыграли деревенских с разрывом в четыре гола. От похода в деревню пришлось отказаться – мы слишком устали.

Мы решили вернуться в Мануар. Камилио был горд одержанной победой. Он похлопывал меня по плечу и ликуя повторял:

– Мы им показали, что значит настоящая игра!

По возвращении он сразу пошел спать, а я – в библиотеку, где пытался починить ремешок с помощью обнаруженного на письменном столе клея. В это время появилась служанка:

– Господин Арман спрашивает, не хотите ли вы пообедать вместе с ним.

– А кто это – господин Арман?

– Дед Ксавье.

– Он приглашает меня разделить с ним трапезу?

– Он спрашивает, не хотите ли вы пообедать с ним вместе.

– Да, хочу.

– В таком случае, пройдемте. Он ожидает вас в своей комнате, – сказала служанка с ноткой нетерпения в голосе.

– Сколько лет господину Арману? – спросил я, когда мы поднимались по лестнице.

– Господин Арман очень старый, – ответила служанка.

У большого окна за накрытым столом сидел господин в твидовом костюме с кожаными латками на локтях и в коричневой водолазке. Глаза на одутловатом лице казались совсем маленькими. Я робко представился.

– Вы перуанец или израильтянин?

– Израильтянин, месье.

Господин Арман хмыкнул.

– Выпьете что-нибудь перед обедом?

– Нет, спасибо. Только вино.

– Будь по-вашему, – сказал господин Арман. – Где же суп?

– В супнице, – ответил я, поднимая крышку и борясь со смехом, который поднимался во мне, как пузырьки в лимонаде. Все часы упорной зубрежки французского сосредоточились сейчас в этой крышке. Я не удержался и прыснул.

– Простите, ради Бога, простите, – выдавил я сквозь смех.

Господин Арман протянул руку к половнику.

– Все в порядке? – спросил он.

Я кивнул и сделался серьезным, но смех снова прорвался наружу.

– Простите, пожалуйста.

– Ничего, ничего, – ответил старик.

Мы съели суп, за ним – мясные тефтели с гарниром из моркови.

– Скажите, автограф на томе Буало – настоящий? – спросил я. – Это ваша коллекция поэзии в библиотеке?

Мимолетная улыбка мелькнула на лице старика.

– Нет, не моя.

Я ждал, что он заведет беседу, но он лишь ел и пил. Наконец спросил:

– Коньяку? Отличный коньяк. Мне каждый год присылают по два ящика.

– Спасибо, я и так уже выпил больше, чем следовало.

– В коробке вы найдете сигары.

– Я не курю сигар. Благодарю вас за приглашение.

– Два молодчика в казарме взаперти… – пробормотал старик.

В семь вечера, когда все вернулись из цирка, я помог служанке накрыть на стол и распечатал бутылки с вином. Элен села рядом со мной, погладила меня по коленке и протянула цветную фотографию старого клоуна в дурацком колпаке с огромным помпоном. В уголке снимка я прочел дарственную надпись себе. Я не мог сдержаться и накрыл руку Элен своей – так и не отпускал ее, пока не принесли ужин.

Ночью Элен пришла ко мне. Она с любопытством огляделась по сторонам, но в комнате не было ничего моего, кроме щетки для волос и бритвенных принадлежностей. Ее тело пахло медом и летними цветами. Она снова и снова гладила меня по затылку и нежно касалась мочек ушей, словно желая извиниться и загладить неловкость.

Я рассказал Элен о Рути. Она спросила, уверен ли я, что собираюсь на ней жениться. Я ответил: «Ну, конечно». Моя слова звучали ненатурально и грубо, словно я порицаю Элен за ее вопрос. Ведь на самом деле я хотел ей сказать: дождись меня, вот съезжу ненадолго и вернусь. Но я не посмел произнести это вслух. По трезвом размышлении а и сам не знал, что мне делать с Элен. Путь из Мануара в Хонифлёр вдруг представился мне – он пролегает среди невысоких холмов, и я иду от холма к холму, то появляясь на склонах, то исчезая в низинах. От унылой череды этих бесконечных холмов потускнело золото ее тела.

– А ты что собираешься делать?

– Возможно, начну преподавать.

– Ты любишь преподавать?

– Разумеется. Кто ж не любит учить малышей? – сказала Элен.

– Знаешь Элен, – сказал я, – мне все еще трудно поверить, что ты была так мила ко мне и уже в первый вечер нашего знакомства захотела лечь со мной в постель.

– А что в этом удивительного?

– Ты… ты само совершенство.

– Это ты – само совершенство в умении жить иллюзиями.

– Я не верю в свое счастье…

– А я… – начала Элен неуверенно, тщательно взвешивая слова, – я давно обратила на тебя внимание. Я заметила тебя еще на Рождестве, когда ты приехал из Гренобля, ну, у гитариста – забыла, как его зовут, – и потом в антракте в зале Гаво.

– Не может быть!

Искренность моего восклицания заставила ее улыбнуться. Поклонение и восторг – этот опаснейший эликсир, под действием которого проступает наружу даже самый затаенный, наивный эгоизм, – придали лицу Элен еще более преданное ангельское выражение.

В последний мой вечер в Мануаре я распрощался со всеми. Мы стояли с Жиннет в каком-то коридоре, рядом с открытым ярко освещенным шкафом, где в идеальном порядке лежало постельное белье. Жиннет казалась сердитой, как тогда, когда мы уезжали из Парижа, и это раздражение, охватывавшее ее (как я уже говорил ей однажды) всякий раз в период временной пустоты между ее бесчисленными привязанностями, делало ее язвительной и беспощадной к самой себе. Она была в черном обтягивающем пуловере, простенькой юбке и беретике, без украшений и без всяких следов косметики. Черные глаза смело, в упор смотрели на меня, и этот взгляд и вся ее гибкая фигурка казались мне воплощением свободы и здравого смысла.

– Так, значит, ты уезжаешь?

– Что-нибудь случилось, Жиннет?

– Ровным счетом ничего. Утром я разбужу тебя, а Франк подбросит тебя к поезду, – сказала Жиннет и с такой силой захлопнула дверцу шкафа, что из нее выскочил ключ.

Элен сидела в библиотеке рядом с молодым человеком в синем костюме. Это был ее брат. Он вежливо поднялся и пожал мне руку. Затем достал серебряный портсигар и угостил всех сигаретами, и еще долго постукивал концом своей сигареты по крышке портсигара.

– Увидимся позже, – сказала Элен, – Рене хочет со мной поговорить.

– Ты останешься ночевать? – спросила его Жиннет.

– Нет, мне надо возвращаться, – ответил Рене и благодарно улыбнулся, совсем как его сестра.

– Я хочу попрощаться с твоим дедом, – сказал я Ксавье.

– Совсем не обязательно.

– Но я настаиваю.

– Что ж, – сдался Ксавье, – только говори погромче – он плохо слышит.

– Я вчера обедал с ним вместе.

– Правда? Он мне не рассказывал.

Мне пришлось много раз стучать, прежде чем я разобрал за дверью неясные звуки. Дверь открыл Ксавье. Господин Арман, сидевший к нам спиной, повернул голову и беспокойно глянул на внука.

– С тобой хотят попрощаться, дед.

– Да, да, – пробормотал тот.

– Большое спасибо за гостеприимство.

Господин Арман покивал головой и что-то проговорил, тихо и невнятно.

Рано утром Франк и Жиннет отвезли меня на маленькую станцию. Жиннет была чем-то озабочена.

– Напиши, когда доберешься до Рима, – сказала она.

Франк меня не любил – я ничем не поддержал его. Но как мог я его поддержать? Я вошел в вагон и увидел, как они целовались возле машины.

Впервые в жизни у меня была подруга, с которой мне не было скучно. Рядом с ней мои перлы казались удачнее, а моя обычная грусть – не лишенной очарования. Ясно, что обилие ее знакомств и то, что она могла воспользоваться ими для моей же пользы, было чрезвычайно важно в чужом городе, и все-таки я не мог не ревновать. Мне хотелось, чтобы Жиннет дружила только со мной. Я великодушно был готов позволить ей одного возлюбленного – при условии, что он заслужит мое одобрение, – но у Жиннет было так много друзей. И возлюбленных тоже хватало.

В купе я ехал один, задремал и проснулся уже в Париже.

Приятно было возвращаться туда из Греции и Италии, приятно было вернуться и из Нормандии: людская толчея вокзала, огромные залы кафе, газеты и журналы, оживление на лицах.

Сойдя с автобуса, я посмотрел на карусель. В соседстве с пыльными деревьями, убогими скамейками и бесконечным потоком тяжелых грузовиков карусель казалась покинутым островком посреди серой и нервной банальной деловитости 12-го квартала. Мальчик с матерью, двое рыжих ребятишек, лошадки с причесанными гривами, наивные паровозики, веселенький поросенок. Я постоял у карусели, поджидая, когда розовощекий поросенок снова поравняется со мной. Затем пошел покупать сигареты в «Итальянском табаке», где не было ничего итальянского, кроме продавщицы (ее звали Алида, как и мою любимую актрису), которая приехала в Париж семнадцать лет назад. Едва они тут появились, исчез ее муж. Ушел, ничего не сказав, и как в воду канул, хотя «вся парижская полиция была поставлена на ноги».