Текст книги "Братья"

Автор книги: Да Чен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 64

1986

НЬЮ-ЙОРК

Нью-Йорк ошеломил меня. Я не видел более прекрасной городской панорамы. От небоскребов, устремившихся к небу, кружилась голова. Нью-Йорк! Нью-Йорк! Прекрасный, загадочный город. Свободный город. Я не смог сдержать слез радости, ступив на его землю.

Люди – белые, смуглые, черные, желтые – толкались на улицах, перехватывали другу у друга такси, продавали хот-доги, предлагали крендели, их прихватывали двери отъезжающих автобусов. «Плаза-отель», за углом «Пьерр отель», чуть дальше Рокфеллер-центр, за ним увешанная рекламными щитами Пятая авеню. Что за чудо! Просто сон.

Я шел по Бродвею, бесцельно покрывая сеть длинных улиц и широких проспектов. На тротуаре молодой скрипач, весь погруженный в свои мелодии, не замечал ничего вокруг себя. Художник дремал на раскладном стуле, краска капала с кисточки на пальцы ног в открытых сандалиях. Перуанский ансамбль извлекал пронзительные мелодии из своих инструментов. Толпы людей в центре. Расслабленность на Гринвич-виллидж, передышка перед улицами, врезающимися в Уолл-стрит, с ее клерками в темных костюмах и клубами сигарного дыма. Внезапно город закончился. На смену тротуарам пришла гладь залива, охраняемая ангелоподобной статуей Свободы.

Сначала я просмотрел местную китайскую газету и нашел по объявлению съемную квартиру в китайском квартале.

– Откуда ты такой взялся, с британским акцентом? – поинтересовалась моя хозяйка.

– Из Китая.

– Если нужно, я могу помочь тебе с работой. В ресторанчике на первом этаже требуется посудомойка. По твоему виду можно догадаться, что тебе нужны деньги, да и еда у них бесплатная.

На следующий день я вышел на работу в заведение под названием «Вей Бао». Меня ожидали горы посуды, но меня это не заботило. Я в самом деле нуждался в деньгах, и мне не надо было особенно высовываться, пока со мной не свяжутся проверенные люди. В городе было полно секретных агентов КНР, но Манхэттен по-прежнему был лучшим местом, чтобы затаиться и дать себе отдохнуть перед дальней дорогой.

Однажды вечером я обратился к менеджеру:

– Пора это прекращать.

– Что? – рявкнул тот в ответ.

– Перевод продуктов. Вы что, не видите? Я выбрасываю лобстеров, половины тушек цыплят, целые рыбьи головы, драгоценный рис. Вы хоть представляете, сколько детей в мире голодают?

Менеджер вытаращил глаза:

– Это же Америка. Люди все выбрасывают. Ничего не ремонтируют. То же самое и в семейной жизни. Просто разводятся. Никаких объедков.

– Но это неправильно!

– Да ты с какой планеты? И с чего ты взялся беспокоиться о голодающих во всем мире детях?

– Мы все должны об этом заботиться.

– Вот и заботься себе. Мне гораздо важнее обеспечить едой людей в очереди. А ты отправляйся мыть посуду.

– Все помыто.

– Тебе нечего делать?

– Нечего. Но я наблюдал за тобой. И заметил, как грубо ты обращаешься с теми, кто всего лишь хочет здесь поесть, как будто ты делаешь им одолжение.

Менеджер онемел, подыскивая подходящие слова, чтобы как следует отчитать меня. Как настоящий житель Нью-Йорка, он набросился на меня:

– Да кто ты такой, чтобы меня учить? Ты хоть управлял чем-то раньше?

– Да, сэр. Я почти создал в Китае Рокфеллер-центр.

– Неужели? А я почти женился на Фрэнке Синатре.

С огромным удивлением я обнаружил, что в городе существуют десятки газет. Вот что такое по-настоящему свободная страна. Я читал «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл». У меня оставалось немного мелочи, чтобы купить или «Нью-Йорк пост», или «Дэйли ньюз». Я предпочитал «Пост» – он был дешевле и с более интересными заголовками. Времени на чтение катастрофически не хватало.

«Таймс» довольно полно освещал борьбу китайской молодежи с существующим режимом. Я узнал, что Лан-Гаи был ранен в ногу и взят под стражу. Тысячи молодых людей – студентов, рабочих – погибли. Сотни были схвачены, их ожидала казнь. Тысячи других жертв побрили наголо и отправили в секретные трудовые лагеря вглубь страны, о существовании которых мало кто догадывался.

Я молился за них.

На следующий день в ресторанчике появился привлекательный белый мужчина. Он представился оперативным сотрудником организации «Борцы за гражданские права».

– Я Дэвид Гольдберг, президент БГП, наши люди в Тайване рассказали мне о вас. Добро пожаловать в Америку. – Он обвел глазами кухню, заполненную паром и характерными запахами, и сказал: – Отсюда надо выбираться поскорее.

– Но у меня здесь работа.

– Есть более важные дела, поверьте мне.

– Но тарелки нужно вымыть, иначе накопится слишком много грязной посуды. И потом, я должен отнести бездомным еды из того, что остается.

– Объедки бездомным. – Гольдберг нахмурился.

– Да, я пробовал, отличный вкус.

– Возможно, но вряд ли им понравится, что это чьи-то объедки. Есть же разница в неиспользованной оставшейся еде и объедках.

– Но это превосходная еда!

– Я знаю, но это Америка.

– Еда остается едой, где бы вы ни были.

– Ваше место в рядах борцов, Тан. Я покажу, где вы сможете принести больше пользы.

Мне пришлось уступить. Я снял фартук и вымыл руки.

Гольдберг подошел к менеджеру и прошептал что-то ему на ухо, но тот возмутился:

– А кто сегодня будет мыть посуду?

Гольдберг без слов протянул ему стодолларовую купюру, которую китаец принялся рассматривать на свет.

– Дай сюда. – Я выхватил купюру и вернул ее Гольдбергу. Повернувшись к менеджеру, я сказал: – Все равно я еще не получал зарплаты, так что оставь ее себе. И спасибо за помощь.

Мы вышли из ресторана. Нашей первой остановкой стал универмаг «Макис», где Гольдберг купил мне три костюма.

– Зачем?

– Надо производить впечатление на СМИ. Нам предстоит устроить трепку твоему правительству.

Он позаботился о том, чтобы я появился в местных программах новостей и даже на Си-эн-эн. По их словам, я выглядел впечатляюще, эмоционально, был красноречив и убедителен, и мой британский акцент оказался весьма кстати. Одна теледива даже заметила, что в Голливуде я вполне мог бы сойти за романтичного лидера азиатской страны.

Самый трогательный прием мне устроила местная китайская община. Богатые китайцы дали в мою честь роскошный ужин: омары, блюда из свежей рыбы, креветки, лягушатина, напитки.

– И зачем все эта экзотика и великолепие? – спросил я у хозяйки вечера, светской львицы, мужу которой принадлежали бесчисленные китайские ресторанчики по всему городу и в его окрестностях.

– Чтобы отпраздновать ваше освобождение.

– Почему бы все эти средства не положить на банковский счет, а потом помочь оставшимся в беде товарищам?

– Не волнуйтесь об этом. В Америке полно денег. Их обязательно дадут. Вы такой привлекательный героический молодой человек, при вашем виде тают сердца и открываются кошельки. Почему бы вам не написать книгу? Это принесло бы вам деньги. Весь этот шум скоро уляжется – люди в Америке очень непостоянны в своем интересе. Так что не теряйте времени, куйте железо, пока горячо, зарабатывайте доллары. Вам весьма пригодилась бы пара костюмов, сшитых на заказ. Пора заменить этот ваш ширпотреб. От внешнего вида зависит все. Публика хочет видеть героя в первоклассном костюме. Вы – символ патриотизма, любви, мужества. Так представьте это все подобающим образом.

– Но меня привела сюда не жажда признания и любви. Моя задача – организовать поддержку, чтобы я мог вернуться в Китай и участвовать в свободных выборах и освободить Китайскую Народную Республику от тирании.

– Очень хорошо, я поняла. Тем более вам нужны хорошие костюмы. Завтра я отвезу вас к портному моего мужа.

Спустя всего неделю в костюме, сшитом на заказ, я – первый лидер китайской демократии – выступал перед полным залом конгресса на Капитолийском холме. Когда я взошел на трибуну, меня встретили оглушительными овациями. Избранные народом представители приветствовали меня стоя.

Моя речь была короткой, но тревожной и призывала действовать:

– Китай вернулся в мрачные тоталитарные времена, его правитель представляет угрозу всему миру.

Мои фотографии появились во всех газетах. В СМИ поднялась настоящая шумиха, как и предупреждал Гольдберг. Но это были лишь одни слова, никаких действий не последовало. Я стал задумываться, что еще предпринять. Мне удалось собрать некоторую сумму денег, но этого было недостаточно, чтобы вызволить моих друзей из застенков. Весьма скоро, о чем и говорила моя китайская собеседница, волна интереса к расстрелу на площади Тяньаньмэнь улеглась.

Как-то раз я столкнулся на лестнице с моей домохозяйкой. Уперев руки в бока, она поинтересовалась насчет квартирной платы.

– Я скоро заплачу.

– И где ты возьмешь деньги? Что бы тебе ни рассказывали, здесь на дороге денежки не валяются.

– Не волнуйтесь, если понадобится, я всегда могу подработать мытьем посуды.

– Даю тебе три дня, или я найду другого жильца.

На другой день я решил прогуляться в одиночестве по Уолл-стрит. «Оказаться без цента в сердце капиталистического мира – вот уж поистине ирония судьбы», – мелькнуло у меня в голове. Но даже в мрачном настроении я не мог не восхищаться узкой улочкой с архитектурными реликвиями эпохи раннего капитализма. По ней ходили Морганы, Вандербильты, Карнеги, Рокфеллеры, братья Соломоны, братья Лэхманы – легенды и мифы финансового мира, сказочные богатыри. В этот список можно было добавить немало имен.

Я вернулся домой на закате, в сумраке сгустившихся от офисных зданий теней. Я чувствовал себя одиноким в чужой стране. По дороге на последние пять долларов в местной лавочке купил бутылку виски «Джонни Уолкер». У себя в комнате глоток за глотком опорожнил ее, пока забытье не избавило меня от мыслей, кто я и почему нахожусь здесь. Ударившаяся с громким стуком о пол бутылка привела в действие швабру на нижнем этаже, чьи удары в мой потолок сообщили о гневе соседей. Пьяные рыдания сотрясали мое тело, алкоголь пульсирующими волнами еще больше усугубил отчаяние. Все мои друзья стали призраками. Все их жизни оборвались той трагической ночью. Мои потерянные друзья, моя бедная Суми! Я совсем обессилел, с трудом дышал, и только сердце продолжало стучать. Выплакавшись, я заснул.

На следующее утро меня разбудил громкий стук в дверь.

– Да не стучите вы, – простонал я, с трудом добираясь до двери. На пороге стоял улыбающийся господин с усами, в изысканном костюме от хорошего портного, с золотыми запонками в манжетах и в остроносых ботинках.

– Господин Лон, – обратился он ко мне.

В голове у меня не укладывалось, что могло привести в мою конуру этого элегантного, улыбающегося мистера. Но это был не сон.

– Чем могу быть полезен?

– Я Питер Дэвидсон, из «Дж. П.Морган&Компания». Господин Гольдберг из организации «Борцы за гражданские права» дал мне ваш адрес. Я прошу прощения за вторжение. – Он откашлялся и обвел глазами мое убогое жилище. – Ваш дедушка, всеми уважаемый в финансовых кругах банкир, открыл на ваше имя счет в нашем филиале на Бермудских островах.

– Мой дедушка? Вы его знали?

– Мы вместе учились в Оксфорде. Он выбрал работу в коммунистическом Китае. Я нырнул в пучину капитализма. Сейчас я возглавляю финансовую империю Моргана. Я пришел, чтобы сообщить вам о завещании деда и передать эту сумму.

– Насколько она велика?

– Депозит был открыт на двадцать миллионов долларов США.

Я подпрыгнул от этих слов. Похмелье в момент прошло.

– И сколько же сейчас на этом счету?

– Ваш дед был мудрым человеком. Он рекомендовал вложить все средства в акции, и как вы знаете, десять лет рынок шел в гору.

– Назовите цифры…

– Нам удалось…

– Удвоить? – Я не удержался от догадки.

Джентльмен посмотрел на меня выразительным взглядом:

– Нет.

– Двадцать процентов прибыли?

– Нет.

– Перестаньте меня мучить.

– Мы немного упражнялись с «Бюллетенем бухгалтерских исследований».

– Арбитражные операции? Ставки на слияния?

Усы мистера Дэвидсона одобрительно дрогнули, удивившись моим познаниям.

– Нам удалось увеличить средства в четыре раза. Сейчас на счету приблизительно восемьдесят миллионов долларов. По требованию вашего деда я могу передать только дивиденды. Изначальные двадцать миллионов остаются в управлении банка.

Я вскочил и обнял симпатичного мистера. Вдруг в мозгу возник вопрос:

– А дед когда-нибудь говорил, откуда у него эти деньги?

– Мы никогда не задаем подобных вопросов. Мы работаем в банке.

– Да. Понимаю.

– Тем не менее я полагаю, это подходящая компенсация за блестящую жизнь, проведенную за железным занавесом. Представьте, если бы он сделал выбор подобно моему, он бы поднял финансовую империю в Гонконге или на Тайване.

Не успел посланник мира капитализма спуститься по скрипучим ступенькам, как я запрыгал на кровати, оглушительно крича:

– Я богат! Я ужасно богат!

Когда я успокоился, улыбка заплясала на моих губах:

– Ну и дед, ну и старый плут! Ты и в самом деле нагрел руки, не зря ведь про тебя болтали. В самом деле!

Я распахнул оконце и закричал в надежде, что моя благодарность долетит до Тихого океана:

– Я люблю тебя, дедушка!

– Я тоже тебя люблю, – отозвался бездомный бродяжка, что сидел на углу улицы.

ГЛАВА 65

1998

ПЕКИН

В середине ноября первый снег припорошил улицы Пекина. Хэн Ту, которому было уже далеко за восемьдесят, тяжело заворочался на кушетке. От каждого приступа кашля его глаза слезились, кости ныли. Вся его жизнь теперь состояла из отрывистого дыхания, жалких остатков волос на голове да теплой мочи, холодного подгузника, желтых сгустков гноя и засаленной салфетки. Помочиться, не испытывая жгучей боли, было величайшей радостью.

Раньше он любил снег, как и многое другое. В бурной своей молодости Хэн Ту удалось создать небольшое революционное четверостишие, воспевающее хлопковую коробочку-снежинку. Первые три строчки не представляли собой ничего особенного, но заключительная – в неуклюжей попытке соблюсти ритм – запоминалась: «Снег, воспламенивший мое сердце алым, – настоящий враг белой души».

Но старость победила: мечты улетучились, былой пыл угас. Зимний холод, проникающий отовсюду сквозь щели, превращал его ночи в бесконечность, наполнял их болью. Времена года превратились в череду сменяющих друг друга болезней: с поздней осени начинался бронхит, в начале зимы – воспаление легких.

Лето превратилось в настоящего врага со своей жарой, затяжными ливнями, москитами, лягушками, несмолкающими цикадами. Все, что ему оставалось приятного, так это тишина прохладных ночей, отголоски зимы. Он знал, что стал человеком зимы.

Душа Хэн Ту не находила покоя, мир переворачивался, но его глаза мало что могли различить. Вокруг него раздавались какие-то звуки, нарушающие воцарившуюся вокруг тишину, но понять он уже ничего не мог. В удачный день он пытался как-то шутить и донимал докторов вопросами, сколько ему осталось тянуть свою лямку.

– Сколько мне еще жить? – жамкал губами Хэн Ту.

– Вечность.

– А кому это надо?

– Нам.

Он начал считать сам. Десять, девять, восемь… Потом сбился и начал снова. В любом случае он умирал и подталкивал меня начать готовиться к его последней дороге – похоронам.

– Слишком рано еще, – мягко возражал я, сидя рядом с ним на кровати в отдельной комнате.

– Готовиться к своей смерти никогда не рано. Я хочу простые похороны. Ты же понимаешь, я революционер.

Холм Бей Бао был вполне логичным выбором, но Хэн Ту и слышать не хотел, чтобы его прах покоился рядом с останками коммунистических мерзавцев, которые изрядно попортили ему кровь и превратили его жизнь в настоящий ад. Ему хотелось, чтобы его прах лежал в поле и стал удобрением для растущего картофеля или кукурузы. Но я возражал. Каждый день я приходил к нему поболтать и поплакать. Хэн Ту старался приободрить меня. Ему было приятно, что о нем кто-то переживает. Вытирая с моих щек слезы, он чувствовал, что его любят, и это наполняло его сердце радостью. Он припомнил однажды прочитанное где-то высказывание: «Любовь хоть одного живого существа – доказательство того, что ты жил». Будучи полон сил, он обычно смеялся над подобными банальностями. Солдат революции не мог умереть с такими мыслями. Но сейчас ему стала понятна мудрость слов. Какая ирония в том, что главные знания приходят к тебе на пороге смерти, а некоторые истины озаряются светом только в сумерках заканчивающейся жизни. Он вспоминал и другую пословицу: «Лишь перед смертью узнаешь, как надо было жить».

Кроме чувства любви ко мне, он тревожился за меня, потому что я остался совсем один на этом свете. Как и для всех смертных на земле, для него тоже настанет последний час, он покинет эту землю и избежит полного забвения, живя лишь в моей памяти.

Как-то днем, во время моего очередного посещения, он прошептал:

– Ничего хорошего ты от меня не унаследовал.

Я совершенно искренне возразил ему:

– Вы мне дали все.

– Да я был полным ничтожеством.

– Родной отец не мог бы сделать для меня больше.

– Ты правда так думаешь?

Я кивнул:

– Ведь вы любили меня.

И мы оба расплакались, утешая друг друга.

– Единственное, что я могу оставить тебе, – это одиночество.

После долгой мучительной паузы он расслышал мою тихую реплику:

– Потому что никто никогда меня так не любил.

– И обо мне так никто не заботился. Какая бы сила ни передалась тебе от меня, она только отменит твое одиночество. Неудивительно, что в былые времена императоры именовали себя Всемирное Одиночество.

– Я никогда не буду одинок, пока вы живете в моем сердце, – поклялся я, неловко опустившись на колени.

Днем и ночью, во сне или бодрствуя Хэн Ту не переставал молиться, обращаясь даже не к конкретному божеству, а к той невидимой силе, что пронизывала его существо. Он просил, чтобы на него снизошло просветление и развязало бы узел его вины, облегчило мои страдания, дало мне силы жить, когда его не станет.

Глубокой зимой смерть ускорила свои шаги. Накатывающие волны преследовали птицу, швыряли ее навстречу неминуемому. Однажды Хэн Ту выкашлял гнойный сгусток с прожилками крови. Лицо его покраснело, покрылось огромными каплями пота, а тело как-то обмякло.

Медсестра склонилась над ним, отсосала мокроту своими сильными легкими и начала делать искусственное дыхание, словно пытаясь вырвать старика из объятий смерти. В неравной дуэли ей даже удалось вернуть ему сознание, но только на мгновение. Умоляющим голосом он попросил записать его слова и передать их мне.

– Что именно?

– Мои последние слова для Шенто.

Три дежурных врача вытащили карандаши, приготовившись запечатлеть весомые слова правителя.

Задыхаясь из последних сил, Хэн Ту с трудом произнес:

– Шенто… помни… Суми…

Карандаши поспешно зашуршали по бумаге.

– …это твое сердце…

Головы почтительно склонились.

– Помни Балан… твою душу, – возобновившийся приступ кашля не дал ему договорить. – Ты должен знать… это не я спас тебя в… – еще один приступ. Хэн Ту задрожал, вытаращив глаза.

– Где? – спросил доктор, сам весь в поту.

– Пожалуйста, президент, не умирайте.

– …в… лодке.

Врачи переглянулись. Хэн Ту испустил дух и лежал, словно младенец, еще не открывший глаза и не увидевший мир.

В день моей инаугурации на площади Тяньаньмэнь собрались десятки тысяч людей. Они несли портреты, скандировали лозунги:

– Да здравствует новый председатель Китайской Республики Шенто! Да здравствует коммунистическая партия! – Ночное небо украсили огни фейерверков, музыка, песни наполнили город. Возвышаясь на трибуне над людским муравейником, скандировавшим бессмысленные слова, я не чувствовал ни капли бушующей внизу радости, никакого отзвука кружащей голову эйфории, никакого воодушевления. Я ощущал себя сиротой, праздник казался каким-то извращенным продолжением торжеств, посвященных похоронам Хэн Ту. Громыхающая музыка не могла восполнить пустоту в моей душе.

В эту волшебную ночь, сравнимую с победами Наполеона, я думал только о последних словах усопшего и иронии судьбы. Хэн Ту не был моим спасителем, а я столько раз рисковал ради него жизнью. Но я не сожалел. Моя любовь к старику поддерживала меня, и вера в это принесла свои плоды. Примеров было более чем достаточно.

Глядя на бушующие людские волны, я все пытался понять, кто мог быть тем человеком, который по каким-то неведомым причинам спас мне жизнь. Кем он был? Из жалости или по доброте душевной он дал мне возможность обрести себя. Или им руководил злой умысел, по которому мне предстояло перебираться с одного тонущего корабля судьбы на другой, без отца и матери, быть вечным скитальцем, выставленным другими на посмешище. Последний из Балана, которому было предначертано умереть с первым вздохом. Кто же спас меня?

Хэн Ту все знал обо мне, но все же доверял незаконнорожденному сыну его заклятого врага. А может быть, в этом и была затаенная подлость человека, державшего под рукой отпрыска, чтобы как ножом при случае поразить сердце отца. В любом случае это была кровь Лонов. В конце концов, именно сын, то есть я, презренный ублюдок, собственной рукой заколол отца, сбросил его в море, пролив ту же кровь, что текла в моих жилах. Это я преследовал своего единокровного брата.

Я засунул руки поглубже в карманы. Я почти ощущал на руках кровь, невидимую другим, но при этом не испытывал мук совести.

Меня не отпускали мысли о могущественном человеке, верившем в силу предания о старинном талисмане, которое он рассказал мне на борту баркаса, где меня должны были казнить. Где ты теперь? Чем занимаешься? Почему ты не рядом со мной, неизвестный герой, которого не нашла заслуженная награда за спасение потомка аристократического рода? Если бы ты появился сейчас передо мной, я бы немедля отблагодарил тебя. Я бы отдал свои долги, облегчил свою ношу.

Я вздохнул. До конца празднества я чувствовал себя разбитым стариком. О, это проклятое наследие – неизбывное одиночество! Я пытался опереться на что-то существенное в моем прошлом. Единственное, что всплывало в памяти, – отзвук голоска Суми и ее нежные ножки, бегущие по утренней траве.

В тот вечер я тосковал по безвозвратно ушедшим. Не было больше Суми, Балан сгорел. Но странно: в безмолвии своей души, тоскуя по недостижимому, в любви к ним я чувствовал умиротворение. Я закрыл глаза, дал моим мыслям улететь далеко – в край моего детства, страну гор. Как мне хотелось оказаться там. Но я был плотно окружен стеной моих «молодых генералов», бряцающих медалями и орденами, которые были им дороже всего на свете. Строй охранников внизу ограждал меня от энтузиастов из толпы и офицеров рангом пониже. Передо мной мелькали какие-то перекошенные физиономии, скорее даже маски. Вокруг не было ни одного дружеского лица.

Я очнулся от очередного поздравления. Это Хито принес фужер с шампанским, привлекая мое внимание к выступлению самого лучшего армейского ансамбля, который прибыл специально для того, чтобы исполнить песню, написанную по случаю моего вступления в должность.

Мощная, ритмичная музыка напоминала горы и море. Я закивал и замахал рукой, как это делал председатель Мао, и толпа внизу разразилась криками и восторженными возгласами.

Я удалился довольно рано со всеми приближенными, к большому разочарованию моих генералов, и вернулся на свою виллу за красными стенами, чтобы провести без сна весь остаток ночи. Мой мозг постоянно прокручивал события из далекого детства. Затем яркие краски сменились пустотой. В этой пустоте, лишенный своей власти, я вернулся к тому, чем был на самом деле: сиротой без роду и племени. В сердце моем царил голод, ноги были холодны, а весь внешний мир за стенами резиденции казался раскисшей грязной дорогой Балана, на которой в сезон дождей лежали бесчисленные гниющие солдатские трупы. Тысячи демонов плясали вокруг, цеплялись за меня, пытавшегося залезть на скользкий утес. Наконец я не удержался и рухнул в бушующее подо мной море.

На смену тоске пришел покой. Я пребывал в этом раздвоенном состоянии всю ночь, пока меня не одолела усталость и не сморил сон. Утром я проснусь, и все будет в порядке. Но я ошибся. Мое расколовшееся сознание не отпускало меня из полузабытья. Я отказывался есть, не хотел ни с кем разговаривать. Воспоминания детства преследовали меня. Я дрожал от холода, хотя в комнате было тепло. На меня накатывала тошнота, несколько раз меня вырвало. Это встревожило моих приближенных. У них возникли опасения, что у их свежеиспеченного председателя помутился рассудок.

В один из дней мой инстинкт самосохранения возобладал, и я велел позвать двух врачей – одного современного, а другого с большим опытом в нетрадиционной медицине. Последователь древней школы пощупал мой пульс, осмотрел язык, простучал грудную клетку, прислушался к звукам в животе. Представитель западной науки врачевания взял изрядную дозу крови на анализ, сделал рентген головы и грудной клетки, познакомился с моими яичками и напоследок даже засунул средний палец в мой задний проход, изрядно унизив мое достоинство.

– С вами ничего особенного не происходит, – с апломбом заявил он. – Сердце здоровое, легкие в порядке. Все остальные органы без патологий и функционируют нормально. Если ничего не случится, вы проживете до ста лет.

Опытный доктор понимал, что мои проблемы – в голове, но не осмелился сказать об этом, потому что правда не раз доводила его до тюрьмы, и больше он не спешил вернуться в тот кошмар.

– Президент, вы здоровы как By Сунн, – вторил ему лекарь, сравнивая меня с героем древней легенды о воине, который голыми руками разорвал тигра и в один присест опорожнил восемнадцать кувшинов вина. – Вас ждет долгая, как Янцзы, жизнь. – Ему следовало предостеречь меня, что мне стоит беспокоиться не о продолжительности моей жизни, а о состоянии разума, с которым уже давно было не все в порядке. Хотя такой диагноз мог стоить ему партийного билета и карьеры.

Депрессия усиливалась. В такие моменты единственным моим спасением были мысли о Суми. Я отчаянно тосковал по ней. Каждый день становился настоящей мукой, ночи сжигали меня. Недели тянулись невыносимо долго, каждый день без нее становился все мрачнее и мрачнее. В один из осенних дней я полетел на личном самолете в пустыню Гоби, где находилась тюрьма Синьцзянь, в которой отбывала срок Суми.

Я не мог оторваться от затемненного стекла, наблюдая за ней и оставаясь невидимым. Я впивался взглядом в каждый ее жест.

Передо мной была по-прежнему прекрасная, с тонкой талией и грациозными движениями, любимая женщина. Даже на дорожках тюремного дворика она выглядела очаровательно. Я проклинал седину, разрезавшую пряди ее густых волос. Ненавистный возраст. Она должна быть вечно молодой. Если не для себя, то хотя бы для меня. Но иней, предвестник зимы, уже выбелил ее голову. Как я мог потерять ее, самое драгоценное, что у меня было в жизни?

Мне хотелось крепко обнять ее, любить ее тело, ласкать каждую его клеточку, упиваться сладостью ее плоти. Внезапно, словно почувствовав мое присутствие, Суми посмотрела на окно, замерла и отпрянула, не отводя от с меня взгляда. Не желая терять ее из виду, я ворвался в камеру и подбежал к ней. Я схватил ее в объятия, поднял и не спускал с рук, хотя на мою голову и плечи посыпался град ударов ее кулачков. Я чувствовал только прекрасный запах ее тела. Я целовал ее лицо, шею, грудь, повторяя в забытьи: «Мое сердце, моя душа, прости же меня…»

Рукоятка пистолета в кобуре на моем ремне уперлась ей в ребра. Не колеблясь, она выхватила его и три раза нажала на спусковой крючок.

Мое лицо исказила судорога еще не боли, а удивления. Изо рта вырвался крик, руки разжались, и я упал к ее ногам.

– Я это заслужил… Прости меня…

Кровь залила мои ноги, но я не обращал внимания.

– Теперь ты сможешь меня простить?

Краем глаза я заметил бросившихся к ней охранников.

Выстрелы не лишили меня жизни, а только разбили коленную чашечку, из-за чего я потом стал прихрамывать. Пули от Суми я воспринял как долгожданное наказание, чего я не потерпел бы ни от кого, кроме нее. Проходили дни, я стал чувствовать себе лучше. Эпизоды из далекого прошлого, казалось, давно забытые, снова вернулись. Порой это были приятные сердцу воспоминания, порой не очень, но в любом случае они грели душу. В ночной тишине я сотни раз проматывал ленту нашей последней встречи – до самых выстрелов. От воспоминаний моя страсть только разгоралась с новой силой: я не думал ни о работе, ни о делах, в голове была только Суми. Мысли о ней полностью захватили мое сознание, отгородив от остального мира.

Ко мне вернулся аппетит и интерес к жизни. Я бы даже распорядился накрыть стол на двоих для романтического ужина в моей гостиной, стены которой были расписаны в стиле династии Мин. Под нежную мелодичную музыку, при свечах, я бы смеялся и наслаждался трапезой, как и моя воображаемая собеседница.

В глубине сердца я каждый день благодарил Суми за ее живительный дар. Я клялся сделать все, чтобы заслужить ее прощение, а может, и любовь.

Что я должен сделать, чтобы все исправить? Я столько натворил, столько разрушил. Сердце мое замирало от этих мыслей. Казалось, мою вину искупить невозможно. Как страстно я желал, чтобы мир опять стал простым и невинным.

В день моего сорокового юбилея я удалился в свою резиденцию, к общему удивлению всех генералов, которые рвались торжественно отметить это событие. Мне хотелось побыть одному. Находясь в подавленном состоянии, я нашел спасение в стихах – однажды в своей библиотеке, где я теперь проводил большую часть своего времени, я наткнулся на томик иностранного поэта. Мудрый и безнадежно тоскующий поэт, живший в чужой стране, говорил моими словами:

 
«Какова бы ни была воля богов – вечной жизни нет.
Никогда не воскреснут усопшие.
Ведь и самые полноводные реки
Не бесконечны и вольются в море».
 

Я сделал порядочный глоток прямо из бутылки и улыбнулся глубокой мудрости четверостишия. Смерть – вот золотой ключик. Как приятно было сознавать, что все реки жизни оканчиваются в море. Какой прекрасный выход! Когда измученный солнцем верблюд в пустыне не видит впереди спасительного оазиса, на него нисходит милосердный ангел смерти. Замыкается жизненный круг, как прекрасно. Самое лучшее в жизни – смерть, ведь только после нее люди обретают покой.

Я бросил с размаху бутылку, надеясь воспользоваться осколками как орудием, но пушистый ковер не дал ей разбиться. Я истерически рассмеялся. Главнокомандующий сухопутных сил, флота и авиации, я не мог найти соответствующего оружия, чтобы свести счеты с жизнью. В бутылке еще остался алкоголь. Я запрокинул голову и залпом допил остатки. Теперь я был готов попробовать еще раз. Я поднял правую руку, чтобы как следует размахнуться, но она отказалась мне повиноваться. Напиток был слишком крепким. Я попытался еще, но бутылка выскользнула из рук и с глухим стуком во второй раз опустилась на ковер.

Не важно, с какой силой я бросал бутылку, она не разбивалась. Я все больше пьянел, пока не впал в пьяный ступор. Хмельная темнота накрыла меня. Блаженное умиротворение продержится, пока будет действовать спиртное.