Текст книги "Принцесса специй"
Автор книги: Читра Дивакаруни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Да нет, – отвечаю я, – только убедись, что ты достаточно вымочил фасоль, и добавляй тамаринд в самом конце.
Как это здорово звучит: что-то новое и необычное. Хотелось бы и мне привнести эту идею в свою жизнь.
Пробивая покупки, я шепчу напутственное слово на удачу над фасолью, напоминаю ему, чтобы он бросил самую чуточку сахара:
– Тогда он будет и сладкий, и соленый, чуть кислый и острый – все вкусы любви, не так ли?
Вокруг его глаз собрались веселые согласные морщинки.
Если бы всех, кто приходит ко мне, я так же легко могла делать счастливыми.
Тило, не обманывай себя. Он и так уже был счастливым, когда пришел, а что касается тех, кто действительно нуждается в счастье, – не очень-то похоже, что ты справляешься, не так ли?
Я сказала:
– Помнишь, ты хотел повесить здесь свое объявление насчет школы айкидо. Я тут подумала…
– Да?
– Не такая уж это бессмысленная идея. Никогда не знаешь заранее, кто может зайти в магазин, кого это может заинтересовать. У тебя есть сейчас с собой – может, в машине?
Я помогла ему повесить его плакат, строгий и изысканный, в черных и золотых тонах, прямо рядом с дверью, так чтобы всякий входящий в магазин не мог его не заметить.
В его волосах несколько седых волосков, они как серебряные спиральки.
– Говори им, что я добрый, но строгий. В школе Квеси все по-честному.
– Строгость – это как раз то, что надо, – сказала я. А про себя добавила: «Но ты и мягкий к тому же. Ты прошел суровую школу улицы, все ее соблазны. Ты слышал сладкую песню смерти, ту, что она особенно любит петь молодым. Может, тебе удастся отвратить их от нее, и ты поможешь им увидеть, как прекрасен солнечный свет, изгиб крыльев в полете, блеск капель дождя в волосах того, кого любишь».
Помахав ему на прощание, я мысленно послала зов в кривые переулки, заброшенные склады, береговые диско-клубы, которые уже начинают пульсировать в пламенных красках вечера. Пусть приходят те, кому это может помочь.
Но вместо них появляется дедушка Гиты: он толкает дверь, отчаянным жестом ставит на прилавок фотографию в оловянной рамке, которую я дала ему.
– Диди.
– Да? – у него такой голос, что я уже боюсь услышать, что он скажет.
– Ничего не получилось из того, что ты посоветовала. Как ты сказала, я постарался осторожно подготовить почву: во время обеда я заметил, как тихо в доме, когда в нем одни взрослые. Раму промолчал. Тогда я прямо обратился к нему: мол, не слишком ли мы резки, в конце концов, она у нас одна, наша плоть и кровь. Но он все равно ничего не сказал. Может быть, позвонить ей разочек, предложил я, может быть, Шила могла бы попробовать. Вот тут у меня есть ее номер, узнал от знакомых. «Нет», – отрезал он тоном, как камень на сердце. А когда я принялся уговаривать его: почему бы и нет, послушай, в конце концов, взрослые должны уметь прощать молодых, – то он только оттолкнул тарелку и встал из-за стола.
– Ты сказал, что она живет у подруги, а не у Хуана?
– Сказал. На следующий вечер я вложил ему в руку бумажку с ее номером телефона и попросил: «Ради меня, Раму, прекращай ты эту войну. Девочка ведет себя тактично, не делает ничего предосудительного, чтобы тебе не в чем было ее винить. Почему не позвать ее обратно домой?» Он взглянул на меня ледяным взглядом. Выговорил: «Мы давали ей все, что она хотела. Мы просили только об одном, и она этим пренебрегла».
Я продолжал: «Я много думал, в конце концов, ну и что, если она выйдет за этого мексиканского юношу, а что такого, времена меняются, вот и у других людей дети так поступили. Взять хоть Джаянту, который женился на той медсестре, а дочь Митры – ты только посмотри, какие у нее хорошенькие светленькие малыши».
Он заметил: «Папа, как-то ты странно запел, разве это не ты все время вздыхал и рвал на себе волосы с причитаниями: ”Ох, она опорочит имя предков“. Кто тебе насоветовал дурного?» Я отвечаю: «А что, ты полагаешь, я вовсе не могу думать своим умом? Мудрый человек – тот, кто умеет признавать свои ошибки». Но его лицо непроницаемо, как кирпичная стена. «Довольно, говорит он, – я тебя выслушал. Но когда она ушла из этого дома, хлопнув дверью, – она ушла и из моей жизни».
Всю ночь после этого разговора я не мог спать. Я видел, что легко ранить человека, но гораздо труднее вытащить шип обиды из его сердца. Лучше мне вообще было не совать нос в разборки между отцом и дочерью.
Ночью я встал с кровати и сошел вниз. Я оставил фотографию на боковом столике, за которым он всегда утром сидит, пьет чай и читает газету. Я подумал, может быть, когда он посмотрит на нее, когда никого не будет рядом, он вспомнит те времена, когда она была маленькой, вспомнит все, что для нее делал. Может быть, так ему будет легче снять с себя маску уязвленной мужской гордости, стать просто отцом.
Но когда позже я вошел, после того как он уже уехал на работу, то увидел, что фотография лежит лицом вниз на кафеле. И вот, посмотри!
Он указал трясущимся пальцем.
С трепетом я взглянула и увидела трещину, серебристую и прямую, как пущенное копье, разделяющую фотографию напополам, отделяющую Гиту от ее Хуана.
Я удаляюсь во внутреннюю комнату, где провожу ладонью по полкам со специями силы, ожидая какого-нибудь знака. Но специи безмолвствуют, и мне остается положиться только на сумятицу в моих женских мозгах.
Тило, что делать?
Минуты падают к моим ногам, безжизненные и ледяные. Никакого ответа. Через стенку я слышу, как дедушка Гиты дает советы покупателям. В его голос вернулось немного прежней уверенности:
– Я вам говорю, от чана даль образуются газы, лучше вместо нее брать тур.
– Что значит, ваш муж отказывается есть? Варите до смягчения, вмешайте туда побольше жареного лука и листочек дхания – и он пальчики оближет и еще попросит.
«Маска, – размышляю я, – нежелание признать ошибку. Наверное, он прав. В отчаянной ситуации приходится прибегать к хитрости».
Я обыскиваю полки, пока не обнаруживаю нечто, плотно завернутое в кору дерева, и рядом щипчики с серебряными кончиками. Крайне осторожно я разворачиваю сверток, стараясь не коснуться его содержимого. И смотрю, как оно оживает, кантак, растение с шипами – маленькими, как волосок, иголочками, в которых содержится яд.
Щипчиками я выдираю три волоска и кладу их на точильный камень. Я отмеряю нужное количество топленого масла и меда для смягчения жжения, толку их вместе, заливаю в маленькую бутылочку.
Когда я снова вхожу, дедушка Гиты стоит прямо, по-военному, у прилавка, барабанит пальцами по стеклу.
– Ох, диди, ты долго. Нет-нет, я не к тому, что я против, ни капельки не утомился, я бы даже сказал, наоборот. Мне просто кажется, это хороший знак – значит, ты нашла для нас как раз то, что нужно.
– Ты сказал, что все сделаешь ради Гиты, чтобы вернуть ее в семью. Ты уверен?
Он кивнул.
– Тогда смотри: это добавь себе в рис во время обеда и ешь его, медленно пережевывая. Это обожжет тебе горло глубоко внутри и через некоторое время вызовет спазмы, может быть, на несколько дней. Но на один час твой язык станет «золотым».
– Как это? – спрашивает дедушка Гиты, но в его глазах уже заискрилась надежда, смешанная со страхом, я вижу, он помнит старые сказки.
– Что бы ты ни сказал в этот час – люди тебе поверят. Что бы ты ни попросил – они сделают. И тогда…
И я сказала ему, как дальше следует поступить. Провожая его до двери, я напутствовала:
– Используй эту возможность аккуратно. У тебя она одна. И учти – боли будут сильными.
Он распрямил плечи, поднял голову. И я увидела, что дедушка Гиты – человек маленького роста, что он всегда был таким, несмотря на свои громогласные речи. Но сегодня в его глазах появилось величие.
– Самые горькие муки буду счастлив принять, – сказал он скромно и мягко закрыл за собой дверь.
Я подождала, пока все посетители не ушли, пока мошки не слетелись на свет к двери и я не услышала, как их тельца с глухим стуком ударяются о раскаленное стекло лампочки. Пока луна, словно игрушечная, не повисла в моем окне, прямо посередине, будто на невидимой ниточке, и шум часа пик не был поглощен жуткой ночной тишиной, и уже прошло много времени с часа закрытия. И тогда я уже не могла больше прятаться от страха, который все это время лежал холодным комочком в самой глубине сердца: Харон не придет. Ни сейчас. И, может быть, уже никогда.
Как теперь я могу что-то исправить? Как спасти его от этого мрака, протянувшего к нему свои алчные руки?
Ответ явился с такой быстротой и такой однозначный, что это удивило меня и ясно показало, что я уже не та Тило, что покинула остров.
Надо идти к нему. Да, еще раз выйти из магазина, в Америку.
Но как же Мудрейшая?
Внутренний голос знает мои слабые места. Или ты так и будешь сидеть здесь сложа руки и ждать, когда случится непоправимое, – надавил он. – Неужели ты думаешь, что Мудрейшая на твоем месте смогла бы и захотела бы поступить иначе?
Я вижу ее лицо: глубокие бороздки пересекают лоб, уголки рта и когда она смеется, и когда сердится. Глаза порой темные и спокойные, порой искрятся иронией. Одновременно доброй и едкой. «Глаза, которые, когда она в сильном гневе, могут прожечь твою кожу», – говорили старшие ученицы.
Я не могу утверждать с уверенностью, что она бы этого хотела, но точно знаю, как бы она поступила. Так, как должна поступить и я.
Я еще немного подумала, прежде чем окончательно решилась на свой план, и это решение оказалось мучительным, как будто мясо отрывали от костей.
Если бы вы меня спросили, почему я пошла на это, я смогла бы ответить только одно. Я, державшая руки Харона в своих, слышавшая, как неистово в них бьется надежда, – не могу позволить ночи накинуть на него свою чернильную сеть.
Я должна попробовать хотя бы что-то предпринять. Это протест, это сила сострадания? Может, кто-то знает лучше, но для меня они всегда шли бок о бок: их кровоточивые края так проникают друг в друга, что они становятся одного цвета.
Но теперь передо мной еще одна трудность – как мне найти Харона. Адреса у меня нет, а когда я послала зов, он вернулся бумерангом, врезавшись в мое сознание с такой силой, словно я со всех сторон окружена глухой каменной стеной. В моей голове зашумело от сотрясения и от вопроса, который я не могу оттолкнуть: ну что, Тило, твоя сила покидает тебя?
Однако постепенно из шума выплыло слово: телефон! Перед глазами встал образ, и я, хотя не видела ни одного за всю свою жизнь, уже представляла, что это такое: платный телефон-автомат, заключенный в тесную прозрачную кабинку, прямоугольную коробку, слабо светящуюся в мелькании уличных огней. Стальной шнур, свивающийся и блестящий, словно длинное пластинчатое тело какой-то доисторической рептилии с жесткой черной луковичной головой. Чья это память? Я не знаю. Но зато знаю, какую монетку взять, чтобы опустить в узкую прорезь на аппарате.
Я разыскиваю мою пластиковую сумку и вынимаю оттуда листочек с номером (так как я должна позвонить также Гите). Я ускользаю от пристального взгляда специй и запираю за собой дверь. (Но почему меня не провожают взгляды, полные упрека, почему дверь не упрямится, открываемая моими руками?) И я уже не удивляюсь тому, что ноги сами несут меня без заминки по всем зигзагам и поворотам переулков, ведущих меня к телефонной будке.
Сначала я делаю легкий звонок. Гите, по тому номеру, что она дала мне в тот день, исполненная надежды, в той черной сверкающей башне. И когда я улавливаю в трубке звук ее голоса, тонкий и металлический, я знаю, что это значит. Знаю, что нужно дождаться гудка и тогда сказать ей внятно, четко, чтобы она пришла в магазин, одна, послезавтра, к семи, в тот вечерний час, когда солнце и луна льют свой смешанный свет на наши мечты и все кажется возможным.
Теперь очередь Харона. Но у меня нет ни номера, ни даже малейшего представления, где он живет. Когда-то я бы могла раскрыть это без труда. Но сегодня, когда я начала петь заклинание поиска, я все время запиналась и наконец запуталась окончательно. Это я, Тило, о которой Мудрейшая отзывалась, что, должно быть, попугай, птица памяти, поселилась у меня во рту. Слишком поздно, но теперь я начинаю осознавать, как дорого я плачу за каждый шаг, пройденный по земле Америки. Внутри меня надрывается голос: что еще потеряно?
Но сейчас нет времени переживать и плакать об этом. Я должна взять толстую в металлической оправе книгу, что привязана к стене будки, и пролистать ее, шепча молитвы.
Но здесь его нет.
Будка полна несбывшихся желаний, бесчисленных потерянных надежд всех тех, кто поднимал трубку, пытаясь дозваться до кого-то через сотню миль гудящего провода. Я прислоняюсь головой к стене. Я бы заплакала, если бы надеялась, что слезы могут помочь.
Тило, твоя магия ослабла только из-за твоего собственного своеволия, и тебе некого больше винить, кроме себя.
Нет времени искать виноватых. Я ощущаю, как бесконтрольно падают минуты, оглушая сжимающееся сердце.
Придется использовать то, что есть: твой неустойчивый смертный ум, твою несовершенную память. Боль твоего сердца.
Я внимательно вспоминаю первый вечер, когда пришел Харон, вот он пересказывает истории своих друзей, которым я помогла. Я крепко зажмуриваю глаза, пока не начинаю явственно ощущать запах порошка сандалового дерева на его ладони. Чувствую его едва возмужалые губы, целующие мои руки. О, как больно вспоминать его лицо, видеть, как оно лучится доверием. Харон на подмостках, составленных из иллюзий, под прожектором, который вот-вот погаснет.
Из боли наконец всплывает имя: Наджиб Моктар. Я хватаюсь за него, как утопающий за соломинку. Я надеюсь, это не плод моей фантазии, порожденной отчаянием.
Но вот же оно в телефонной книге, выписано черными буковками, крошечными, как скелетики муравьев, вдавленных в страницу, но вполне различимыми. Я проглатываю вопросы, скопившиеся на языке: что если это не тот Наджиб, что если он не знает, где живет Харон, что если он не скажет, что если, что если, что если… – и набираю номер.
Гудки, гудки, пульсация гудков, отдающихся во мне эхом, и, когда я уже перестала надеяться, женский голос:
– Алло, – произнесенное с индийским акцентом, слово повисает в воздухе, неуверенное, вопросительное.
– Я ищу Харона. Вы не знаете, как мне его найти?
Лишь договорив до конца, я осознаю, что все сказала не так. Я почувствовала, как – будто электрический разряд по проводу – разом ожили все ее подозрения, все ее страхи. По делам иммиграции? Кредиторы? Старые враги, следующие за ним по пятам через океан? Ее пальцы судорожно сжимают трубку, готовые ее бросить.
– Я друг, – быстро добавляю я.
Это ее не убедило, что понятно по ее отрывочным фразам:
– Я не знаю никаких Харонов-маронов. Здесь нет никого с таким именем.
– Подождите, не вешайте трубку. Я из индийского магазина, вы его знаете, Магазин Специй, рядом со сгоревшим отелем на улице Эсперанца. Я как-то давно помогла вашему мужу.
Она молча слушает, задержав дыхание, не зная, верить или нет.
– Теперь мне нужна ваша помощь. Я должна кое-что передать Харону, чтобы защитить его от… – я ищу какое-нибудь непонятное слово, которого она подсознательно боится по сказкам детства, – от Дыхания джина.
– От Дыхания джина, – прошептала она. Да, она знает: это черный ледяной вихрь, который стирает с лица земли тебя и само воспоминание о тебе.
– Да. Вот почему я прошу помочь мне его найти.
Она немного подумала. Я слышу, как в голове у нее проносятся предостерегающие слова мужа: «Женщина, только открой свой рот, чтобы выболтать чего лишнего, ты пожалеешь, что на свет родилась».
– Пожалуйста, я ничего дурного ему не сделаю.
Мы обе ждем. Минута между нами как натянутая стальная струна. Затем она говорит:
– Ладно. Телефона у него нет, но я расскажу, как добраться до его дома и как его там найти.
Она перечисляет названия улиц, парков, которые я быстро записываю на обороте той маленькой квадратной бумажки, где напечатан рабочий телефон Гиты. Окрестные школы, бензоколонки, автостоянки, полицейские будки. Сначала сесть на этот автобус, потом на этот. Здесь повернуть направо, потом налево и еще раз налево, пройти массажный салон и площадку, на которой куча поломанных машин, подняться по шатким ступенькам на самый верхний этаж. Застать его с утра можно, самое позднее, в восемь. Он уходит из дома после утреннего намаза, а на закате заходит на десять минут для вечернего намаза. И снова – за руль такси, иногда на всю ночь, потому что в это время дают самые большие чаевые.
– Примите искреннюю благодарность, – говорю я. Приду прямо завтра же утром, рано-рано, до открытия магазина.
Шагая домой в тумане, я избегала дурных мыслей и опасений, время от времени смотрела на луну, белую, как гладкая блестящая кость. Представляла, что скажу Харону: слова извинения и любви и предостережения от ночных ужасов – оборотной стороны иммигрантской мечты. Да, он будет возражать, я знаю. Он будет ходить взад и вперед, громко топая, сердито воздевать руки, но в конце концов скажет: «О'кей, леди-джан, только чтобы сделать вам приятное, я поступлю, как вы говорите».
Я уже улыбаюсь этой мысли, в то время как наклоняюсь отпереть дверь в магазин.
И вдруг вижу – белеющий, словно краешек сари вдовы или аскета, маленький прямоугольничек, зажатый в дверной щели, как будто кто-то слишком поспешно закрыл за собой дверь.
У меня перехватило дыхание. Мудрейшая? Я чуть не кричу.
Но потом вижу, что это всего лишь записка.
Я разворачиваю ее и, когда руки перестают трястись, наконец могу прочесть то, что написано в ней большими круглыми буквами:
«Я пришел в надежде тебя увидеть, но тебя не было. Я не знал, выходишь ли ты куда-нибудь из магазина, но теперь, зная, что выходишь, я уже не так боюсь спросить. Не хочешь ли ты поехать со мной завтра на побережье, чтобы я смог показать тебе свои любимые места? Я заеду рано, чтобы забрать тебя, и к вечеру привезу обратно. Пожалуйста, скажи да».
Мой Равен, подумала я и, как всякая влюбленная женщина, приложила к щеке листок со строками, написанными его рукой. Да, прошептала я, да. Завтра будет для нас радостный день.
Я уже вдыхаю бодрящий соленый воздух, который так долго воображала себе, чувствую под ботинками неровности прибережных холмов.
Но другие мысли заставляют меня опомниться. Как насчет неодобрительных и любопытных взоров, что будут провожать нашу пару – моего симпатичного Американца и смуглую старушенцию с дряблой кожей.
И (глупая типично женская мысль) мне нечего надеть!
А Харон? – жестко напоминает голос.
Я прячу листочек с описанием дороги в маленькую кожаную сумочку, которую беру из витрины с подарками. Я не брошу его, – отвечаю я. Если где-то и вкрадывается сомнение, я не удостаиваю его ни секундой внимания.
Разве собственное удовольствие может заставить меня пренебречь своим долгом? Первым делом попрошу завтра Равена отвезти меня к нему.
Ним
Весь вечер я не могу успокоиться. Меряю шагами магазин вдоль и поперек, мучаясь мыслью: что может помочь мне выглядеть лучше? Не красивой, нет, это невозможно, но хотя бы не такой старой, чтобы это не так бросалось в глаза.
Тило, с каких это пор тебя волнует чужое мнение?
Я волнуюсь не за себя. Это его я хочу избавить от насмешек толпы.
В одной чаше я смешиваю кипяченое молоко и порошок из листьев дерева ним, убивающих всякую хворь. Смазываю раствором шею и скулы, кожу под глазами. В волосы я втираю вымоченную мякоть пулпа, собирая свои седины в пучок. Я тру свою единственную американскую выходную одежду в раковине мылом Санлайт, с искусственным запахом. Истекает ночь. Минуты капают, как вода с мокрой одежды. Ним сушит и натягивает кожу. Голова зудит. Волосы колосьями тычутся мне в лицо.
Однако после того как я все это сделала, на моем лице – все та же смятая кожа, на моих плечах те же пакли волос, жесткие и серые, как джутовые нити, которые вплетают в дерюгу.
О, Принцесса, что ты воображала? Голос специй как звонкие капли, сухой смех пляшет надо мной, в моем огорчении. Если ты хочешь настоящего изменения, то следует использовать нас по-другому, призвав всю нашу силу. Ты знаешь, как.
Специи, как вы можете так говорить? Я не должна использовать свои чары для себя самой.
Для себя или для него – где для тебя кончается одно и начинается другое.
У них такой тон, будто они пожимают плечами, считая, что все это очевидно.
Для меня это не так, и я с испугом думаю: почему они это говорят, ведь они должны знать гораздо лучше меня, что правильно, а что нет.
Из внутренней комнаты послышалось пение: приди, Тило, возьми нашу силу, мы с радостью отдадим ее той, что так верно служила нам. Корень лотоса и абхрак, амлаки и самое главное – макарадвай, король специй. Мы ждем твоих приказаний. Используй нас для радости, для любви, для красоты, ибо мы созданы, чтобы это дарить.
Пение – как легкое покалывание по всему телу, влекущее меня. Приди, Тило, приди. Моя голова заполняется образами: та Тило, какой я могла бы стать, лицо Равена, когда он меня увидит, наши тела, прильнувшие друг к другу, сплелись в экстазе.
Я начала приближаться к внутренней комнате. Песня гремит, каждый слог пронизывает иглами все мое существо.
Моя рука почти толкает дверь, ладонь пульсирует на деревянной поверхности, которая кажется мягкой, словно вода. Вселенная рассыпается на частички и собирается в новые формы.
Но – вспышкой молнии – я вдруг осознаю, что это ловушка. Стоит мне нарушить этот самый священный запрет – и я обрекаю себя на отзыв.
О специи, все эти годы вы были моим единственным смыслом жизни, не наказывайте меня таким искушением. Вы по-прежнему высоко вознесены в моем сердце. Не убивайте меня, не свергайте в пропасть, где я буду ненавидеть и вас, и себя.
Они замолчали.
И затем: пусть так. Мы подождем. Но мы знаем, ты все равно придешь на наш зов. Коль скоро ты услышала нашу песню, уже позволила увлечь себя ритмом желаний, что глубоко коренятся в человеческой природе, однажды ты не устоишь.
О специи, только и могла сказать я, бессильно опускаясь на жесткий пол, где так и промучилась без сна всю эту ночь. Мой голос устал от уверений, в которых неразрешенность. Разве я не могу любить и вас, и его? Почему я должна выбирать? Ответа не было.
В окне утро, как разломанный на половинки апельсин, мягкий и сочный. Но тем глубже обозначены борозды на моей коже, тем яснее видны переплетения вен. Я стою в своем коричневом наряде, печальная, как старые листья, и почти желаю, чтобы Равен не пришел.
Но он появляется, и снова выражение удовольствия в его глазах, как будто под его взглядом рассеивается моя оболочка и он видит то, что за ней. Он берет мою руку, и на моей удивленной щеке – прикосновение его губ, одновременно жестких и нежных.
– Ты поедешь? Я не был уверен. Я всю ночь гадал и не мог уснуть.
– Я тоже, – улыбнулась я. Все тело и сердце охвачены единым радостным биением. Равен, ты не знаешь, кто я такая, – и никогда не узнаешь, как дорого мне обойдется эта экскурсия и с какой готовностью я заплачу эту цену.
Наверное, это и есть любовь.
– Посмотри, – сказал он, разворачивая сверток, – я тебе кое-что принес.
Оно струится по прилавку, из тонкого, как паутинка, полупрозрачного шелка, сверкающее, как роса. Я беру его в руки, оно длинное, спускается до самого пола, и белое, как ранний рассвет. Самое прекрасное платье, которое я когда-либо видела.
Я положила его обратно.
Мудрейшая, которая предупреждала нас, наблюдая с грустью, как наши тела старятся в пламени огня Шампати, могла ли ты предвидеть такое? От сожалений все переворачивается у меня внутри.
– Я не могу надеть его, – бросила я.
– Почему?
– Оно слишком модное. Это для молодой женщины.
– Нет, – возразил он, – для красивой женщины. А ты и есть такая женщина, – и провел ребром ладони по моей скуле.
Специи пристально наблюдают, мысли их скрыты. Подстраиваются под каждый мой трепетный вздох.
– Как ты можешь говорить это, Равен? – я чуть не плачу. Сдерживая гнев, я тяну его к окну, к беспощадному свету.
Голос внутри меня умоляет: не надо.
Но нет. Если мне суждено потерять его – пусть это случится сейчас, когда коварная стрела любви не проникла безнадежно глубоко в мое сердце.
– Ты разве не видишь? – кричу я. – Я уродина. Старая уродина. Это платье на мне – просто смешно. И мы с тобой вместе – это нелепо.
– Тихо, – ответил он, – тихо. – И его руки обнимают меня, его губы на моих волосах как утешение. Мое лицо уткнулось ему в грудь, в мягкую ткань его белой рубашки, пахнущей свежестью ветра. Через нее ощущается тепло его кожи, гладкой, как шелковое дерево.
Как мне описать это чувство вам, тем, кого обнимало столько мужчин, что вы уже и забыли, когда это произошло впервые.
Но меня никто никогда не обнимал. Ни мать, ни отец. Ни сестры-принцессы. И даже Мудрейшая если и обнимала, то не так, сердце к сердцу, так что ты слышишь его биение. Я Тило, ребенок, который не плакал, и женщина, которая не должна любить. Я улыбнулась сквозь слезы в глазах, в то время как запах его кожи объял меня, теплая зыбь его дыхания коснулась моих ресниц. Мое тело обмякло от желания, чтобы меня обнимали так вечно, меня, никогда даже не помышлявшую о том, что будет нуждаться в защите мужских рук.
Его большие пальцы мягко поглаживают мои плечи.
– Тило, милая Тило.
Даже мое имя звучит по-другому в его устах: гласные короче и отрывистее, согласные более четкие. Мой Американец, во всем ты даешь мне новую форму.
– Надень платье, – настаивает он. Нежно прикрывает мне губы своей рукой, отвергая мои попытки протеста. – Это тело – я знаю, это не настоящая ты.
Так бы и замереть моим губам за твердым выгибом его пальцев, ощущая прохладный платиновый ободок кольца, линии на его ладони, на которых начертано его будущее и мое, если я смогу прочесть.
Но я отстраняюсь. Я должна спросить:
– Откуда ты знаешь? Ты же говорил раньше, что нелегко распознать истинную сущность человека.
Он улыбается:
– Может быть, мы способны видеть сущность друг друга лучше, чем свою собственную, – он вложил платье в мои руки, легонько подтолкнул к внутренней комнате.
– Но…
– Дорогая моя недоверчивая упрямица. Я тебе все расскажу. Все расскажу сегодня. Но для этого я отвезу тебя в подходящее место – туда, где туман и воздух переливаются в океан. Где легче быть откровенным, легче, наверное, прощать. И мы отправимся туда, как только ты будешь готова.
Мой Американец ведет машину, она длинная и узкая, рубинового цвета, у нее такая гладкая сверкающая поверхность, что даже ветер словно стекает с нее. Внутри пахнет гарденией и жасмином, все дышит роскошью и очарованием, всем, что оценила бы женщина, и это вызывает во мне ревнивые мысли. Мое тело утопает в мягком сиденье, как внутри ладони, сложенной чашечкой (сколько еще женщин держала эта ладонь), и, откидываясь назад, я вижу сквозь прозрачную крышу проплывающие над нами облака, похожие на сочувственные улыбки.
Тило, не забывай, что ты не имеешь права на этого человека, на его прошлое или его настоящее.
Но во мне не держатся ни сомнения, ни гнев, ни печаль. Мое платье облегает меня, как лепестки белого лотоса, по лицу скользит теплый солнечный луч, как позволение. Машина движется плавно, как какое-нибудь животное джунглей, так же бесшумно и стремительно. Циферблат на береговой башне показывает полвосьмого. Подходящее время, чтобы заехать к Харону.
– О'кей, – говорит Равен, – где находится это место, в которое ты хочешь сначала заехать?
Большинство названий улиц я запомнила и называю их ему по памяти. Эллис и Вентура, и одна из них называется Малькольм-Икс-Лейн. Машина скользит по переулкам, где мусор валяется прямо на асфальте, и женщины и мужчины со свалявшимися волосами глазеют на нас из дверных проемов нежилых домов, где, видимо, они провели ночь. Вокруг них рядком, как оборонная полоса, стоят пластиковые сумки, в которых заключается вся их жизнь.
– Это точно то место?
– Да, – но затем я засомневалась. – Подожди-ка, – сказала я, – у меня здесь записано, в моей сумке
Но листочек исчез. Я вытащила пакет с калонджи, перевернула и потрясла сумку. Только одинокая пушинка выпорхнула из нее, как насмешка.
– Но я знаю, что положила ее сюда, – слова срываются с губ глухим надтреснутым звуком.
– Посмотри еще раз. Куда она могла деться.
Вдруг меня кольнула мысль, так резко и пронзительно, что я согнулась и закрыла глаза руками. Специи, это вы…
– Может быть, забыла в магазине, – предположил Равен, – если хочешь, поехали обратно – посмотрим?
Я затрясла головой. Лицемерные специи, вот почему вы вели себя так доброжелательно: чтобы усыпить мою бдительность и затем обрушить на меня наказание, когда я меньше всего этого ожидаю.
– Эй, что-то ты очень расстроилась. Это важно?
– От этого зависит жизнь человека.
– Дай-ка я посмотрю, – он остановил машину, склонился к моим ногам, приподнял коврик. Внимательно все осмотрел. Казалось, прошло очень много времени. Слишком. Я хотела уже сказать, что не надо, это бесполезно, но у меня не было сил говорить.
– Это оно?
Мой листочек, скомканный, с ободранными краями, но текст можно прочесть.
Специи, что за жестокую игру вы ведете, играете со мной, как кошка с мышкой.
– Интересно, как она туда попала? – сказал Равен. Я оставила свои предположения при себе и прочитала ему, куда надо ехать. Я вжала пальцы в приборную доску, как будто от этого машина поедет быстрее.
Равен взглянул на меня и вдавил педаль акселератора одним легким движением. Машина понеслась по улочке, беря повороты с мягким низким рычанием, как будто она тоже чувствовала, как пульсирует в моих руках и ногах – быстрее, быстрее. Мы доехали до места быстрее, чем я смела надеяться. Я выпрыгнула, оставив за собой качающуюся дверцу, и взобралась по темным грязным ступенькам на самый верх. Я стучала в дверь квартиры, звала его по имени, стучала и стучала, пока ладони не заболели.
Вдруг раздался звук сзади. Я обернулась так быстро, что закружилась голова. Это щелкнула, приоткрываясь, дверь в квартиру напротив: два черных горящих глаза, мягкий женский голос с акцентом:
– Wоh admi, он ушел пять-шесть минут назад.
Тило, если бы ты не убила время своей болтовней, возней с этим глупым платьем…
Я опустилась на разбитую верхнюю ступеньку, схватившись за перила, чтобы удержаться.
Женщина показалась из двери, обеспокоенная:
– Вы в порядке? Вам принести воды?
– Нет, пожалуйста, идите, я посижу тут немного одна, – ответила я, отворачиваясь от нее и погружаясь в свои кровавые предчувствия, стенания раздирают изнутри мои барабанные перепонки, закрытые веки. Ах, Харон, Харон, Харон.
Время тяжело волочится мимо меня. Я просидела там не знаю, как долго. И вдруг он берет меня за руки, желая поднять.
– Тило, сейчас ты не можешь ничего сделать. Послушай, мы заедем сюда на обратном пути, когда только скажешь.
