Текст книги "Принцесса специй"
Автор книги: Читра Дивакаруни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Корица
А теперь послушайте, я расскажу вам о перце.
Сухой перец, ланка, – наиболее могущественная из специй. Самая прекрасная, в своей пузырчато-красной кожице. Имя ей – опасность.
Перец поет голосом ястреба, кружащего над выбеленными солнцем холмами, где ничего не растет. Я, ланка, был рожден Агни, богом Огня. Я каплями стек с его пальцев, чтобы вскормить эту пустую землю.
Ланка, кажется, тобой я покорена больше всех.
Перец произрастает в самом центре острова, в сердце спящего вулкана.
Пока мы не достигли третьей ступени обучения, нам было запрещено приближаться к нему.
Перец – специя красного четверга. А это день подведения итогов, день, который располагает к тому, чтобы взять наше существование, как мешок, и вытрясти наружу все содержимое. День самоубийств и убийств.
Ах, ланка, ланка, иногда я смакую твое имя на языке. Чтобы почувствовать его соблазнительное жжение.
Сколько раз Мудрейшая предостерегала нас от использования твоей силы:
– Дочери мои, используйте его только как последнее средство. Легко зажечь огонь. Но нелегко погасить.
Вот почему я все еще держусь, ланка, чье имя взял десятиглавый Равана [27]27
Равана – в индуистской мифологии десятиглавый царь демонов, мифологический властитель острова Ланка (Цейлон); один из главных персонажей «Рамаяны».
[Закрыть]для своего колдовского царства. Города тысячи сокровищ, превратившихся под конец в золу. Хотя сколько раз у меня был соблазн.
Как, например, когда в магазин заходит Джагшит.
Во внутренней комнате магазина на самой верхней полке стоит запечатанный горшочек, наполненный огненными стручками. Наступит день, когда я открою его – и они с мерцанием упадут на землю. И вспыхнут.
Ланка, дитя огня, очищающее от скверны. Но только когда не будет другого пути.
Джагшит заходит в магазин со своей мамой. Стоит несколько позади нее и пальцами хватается за ее дупатта, [28]28
Дупатта – шаль.
[Закрыть]хотя ему уже десять с половиной и он высок, как дикий бамбук.
– Ой, Джагги, не цепляйся за меня, как маленький, поди принеси мне сабу пападас.
У Джагшита тонкие испуганные запястья, и в школе проблемы, потому что он пока знает только панджаби. [29]29
Панджаби – официальный язык индийского штата Пенджаб.
[Закрыть]Учитель посадил Джагшита в самый последний ряд – с мальчиком, у которого водянисто-голубые глаза и изо рта капает слюна. Джагшит недавно выучил свое первое слово на английском. Идиот. Идиот. Идиот.
Я подошла в дальний конец магазина, где он в смущении разглядывает полки с пападами, упаковки с надписями на хинди и на английском.
Я подала ему сабу пападас и сказала:
– Они беловатого цвета, смотри. В следующий раз будешь знать.
Джагшит с застенчивыми глазами в своем зеленом тюрбане, над которым дети потешаются в школе, знаешь ли ты, что твое имя значит – Завоеватель Мира.
Но вот уже его мама кричит:
– Где ты застрял, Джагшит, не можешь, что ли, найти пападас, совсем слепой – я поседею от ожидания.
На спортивной площадке они сорвали его, твой зеленый тюрбан цвета попугаевой грудки. Они дразнили тебя, раскачивая и подбрасывая его, смеялись над твоими длинными, нестрижеными волосами. И толкали.
Придурок – твое второе английское слово. Колени кровоточат после падения на гравий. Джагшит, ты прикусываешь нижнюю губу, чтобы не закричать.
Ты поднимаешь свой заляпанный грязью тюрбан, медленно расправляешь его и идешь домой.
– Джагшит, как так получается, что одежда у тебя вся в грязи после школы, вот здесь оторвалась пуговица, а посмотри, какая большая дыра на рубашке, вот неряха, ты думаешь, у меня денег куры не клюют.
Ночью он лежит с открытыми глазами, пристально вглядываясь во тьму, пока звезды не начинают мерцать, как светлячки в кхети его бабушки за Джулундером. Она поет, нарывая пучочки зелени цвета такого же, как тюрбан. Слова на панджаби звучат как капли дождя.
Джагшит, возникнут ли они перед тобой снова, когда наконец глаза твои волей-неволей закроются и ты уснешь. Язвительные голоса, плюющиеся рты, их руки. Руки, спускающие с тебя штаны прямо на спортивной площадке, на глазах у девчонок.
– Chhodo mainu.
– Говори нормально, сука. На английском, черт тебя дери, черномазый ублюдок.
– Джагги, что значит «не хочу в школу»? Ради чего твой отец надрывается на заводе? Парочка хороших шлепков вразумят тебя.
– Chhodo.
У кассовой стойки я говорю:
– Вот тебе немного барфи, нет-нет, мадам, для детей бесплатно.
Я смотрю, как он жадно вгрызается в коричневую конфетку, приправленную гвоздикой, кардамоном и корицей. Он отвечает слабой улыбкой в ответ на мою.
Дробленая гвоздика и кардамон, Джагшит, освежат тебе дыхание. Кардамон для тебя я развею сегодня вечером по ветру. Северный ветер унесет его, чтобы открыть твоему учителю глаза на тебя. И сладко-остренькую гвоздику, лаванг, специю сочувствия. Чтобы твоя мама, вдруг оторвавшись от стиральной доски, откинув спутанные волосы с лица, воскликнула: «Джагги, милый мой, что случилось?» – и обняла тебя мыльными руками.
А темную палочку корицы я заложу незаметно за складку твоего тюрбана, как раз перед самым уходом. Дальчини, палочка корицы тепло-коричневого цвета, как твоя кожа, поможет тебе завести друзей, найти кого-то, кто возьмет тебя за руку, будет бегать с тобой, смеяться вместе с тобой, как бы говоря: «Смотри, это Америка, она не так уж плоха».
А что касается тех, с тяжелым взглядом, как камень, корица, истребитель врагов, придаст тебе силы, которая укрепит тебе ноги и руки и, главное, голос, так что однажды ты сможешь выкрикнуть: «Хватит» – достаточно твердо, чтобы они, изумленные, остановились.
Когда мы прошли церемонию очищения, когда мы были уже готовы покинуть остров и ступить каждая на свой путь, Мудрейшая сказала:
– Дочери мои, вот и пришло время, когда я должна дать вам всем новые имена. Ибо когда вы ступили на этот остров, вы лишились имен и до сей поры оставались безымянными.
Но я спрашиваю вас в последний раз: уверены ли вы в том, что хотите стать Принцессами? Сейчас еще не слишком поздно выбрать жизнь более легкую.
Готовы ли вы расстаться со своими молодыми телами, принять на себя старость, уродство и бессрочную службу? Готовы никогда не покидать место, которое вам определено: магазин, школу или больницу?
Готовы никогда не любить никого и ничего, кроме специй?
Вокруг меня мои сестры-послушницы, в одеяниях, еще мокрых от морской воды, которой она окатила их, стояли, притихнув и немного дрожа. И мне показалось, что самые миловидные из них дольше всего не поднимали глаз.
Ох, теперь я понимаю, как глубоко в человеческом сердце кроется тщеславие, тщеславие, оборотная сторона которого – страх быть нелюбимым.
Но в тот день я, самая блестящая из ее учениц, всегда спорая на любые чары и заклинания, легко говорящая со специями, даже самыми опасными среди них, легко впадающая в раздражение и заносчивость, что часто случалось, – бросила на них взгляд, наполовину жалостливый, наполовину насмешливый. Я дерзко посмотрела Мудрейшей в глаза и промолвила:
– Я – готова.
Я, которая не была красавицей и, следовательно, полагала, что мне нечего терять.
Пристальный взгляд Мудрейшей уколол меня, словно репейник. Но все что она сказала – это: – Прекрасно, – и приказала нам подходить к ней по одной.
Окруженный морским туманом, остров разливал вокруг нас свой жемчужный свет. В небе радуги раскинулись, словно крылья. Каждая девушка преклоняла колени, и Мудрейшая, склонившись над ней, запечатлевала на челе ее новое имя. И по мере того как она произносила заклятье, казалось, что черты лица расплываются, словно в водной зыби, и в каждое лицо словно вдыхается что-то новое.
– Тебя нарекаю Апараджита по имени цветка, чей сок, если смазать им веки, приведет любого к победе.
– Ты будешь зваться Пиа, по названию дерева, пепел которого, если втереть в руки и ноги, дает тебе силу.
– А ты…
Но я уже выбрала сама:
– Мудрейшая, мое имя будет Тило.
– Тило? – в ее голосе послышалось неудовольствие, и остальные ученицы взглянули испуганно.
– Да, – вымолвила я и, хотя сама испугалась, заставила свой голос не выдать этого страха. – Тило, сокращенное от Тилоттама.
О, как наивно с моей стороны было думать, что я могу что-то скрыть от Мудрейшей, которая сама меня учила читать в сердцах других.
– С самого своего появления ты доставляешь одни хлопоты, бунтарка. Мне следовало сразу прогнать тебя.
Однако, к моему удивлению, она больше не злилась. Возможно, что в моей своевольности она увидела ту, какой была сама в молодые годы.
Корни, свисающие, как растрепанные пряди, с ветвей баньянового дерева, [30]30
Корни дерева баньян растут вверх, а ветви – вниз; крона поддерживается столбовидными воздушными корнями.
[Закрыть]зашелестели от ветра. Или то был ее вздох?
– Это имя – тебе хоть известно, что оно значит?
Этого вопроса я ожидала. И у меня был наготове ответ:
– Да, Мудрейшая. Тил – это кунжутное семечко, золотисто-коричневое, как будто его коснулся огонь, его покровительница – планета Венера. Цветок его так мал, прям и заострен, что матери молятся, чтобы у их дочерей был носик такой же формы. Тил, перетертый в мазь с сандаловым деревом, излечивает болезни сердца и печени, а поджаренный в собственном масле – возвращает вкус к жизни, когда человек уже потерял к ней интерес. Я буду Тилоттама, назначение которой, как и кунжута, – даровать жизнь, возрождать к здоровью и надежде.
Ее смех – как звук сухих листьев, шелестящих под ногами.
– Да уж, воистину самоуверенности тебе не занимать, девочка. Ты взяла себе имя прекраснейшей из апсар – небесных дев Индры, бога Дождя. Тилоттама – самая грациозная из танцовщиц, венец красоты среди женщин. Или ты этого не знала?
Я опустила голову. Вот я и снова невежественный новичок, как в мой первый день появления на острове, мокрая насквозь, голая, спотыкающаяся на острых скользких камнях. Она всегда умела меня вот так пристыдить. За это я могла бы возненавидеть ее, если бы не любила так сильно, ведь она словно стала мне матерью, когда я уже не надеялась, что кто-то будет заботиться обо мне.
Ее пальцы, легкие, как дыхание, на моих волосах.
– Ах, дитя, ты уже все решила в своем сердце, так ведь? Но запомни: когда Брахма сделал Тилоттаму главной танцовщицей среди всех приближенных Индры, то предупредил, что она никогда не должна дарить своей любви мужчине – только танцу.
– Да, Мудрейшая, – я победно засмеялась, с облегчением и триумфом, как если бы боролась и выиграла битву, и прижалась губами к сухой ладони Мудрейшей. – Разве я не знаю правил? Разве я не давала обета?
И вот она начертала мне на челе новое имя. Имя Принцессы, отныне и навсегда, после стольких перевоплощений. Мое истинное имя, которое я не имею права называть никому, кроме своих сестер – таких же Принцесс. Ее палец прохладен и касается мягко, словно масло.
Воздух полон чистого, вяжущего аромата кунжутных семян.
– И запомни еще вот что: Тилоттама, осмелившаяся не повиноваться, в конце концов пала и была осуждена на то, чтобы прожить на земле семь смертных жизней. Семь смертных жизней, с болезнями и старением, людьми, брезгливо отворачивающимися от ее уродливых конечностей, гнойных ран.
– Но со мной такого не будет, Мама.
Ни тени дрожи в моем голосе. Мое сердце исполнено страсти к специям, в моих ушах звучит музыка нашего танца, который мы танцевали все вместе. Моя кровь заряжена нашей объединенной силой.
К чему мне какой-то жалкий смертный мужчина.
Я верила в это. Совершенно.
Пажитник
Дай мне руку. Открой, затем закрой ладонь. Вчувствуйся.
Жесткий, как камешек, пажитник, плотный и туго свернувшийся в центре твоей ладони, цвета песка на дне обмелевшей речушки. Но опусти его в воду, и он раскроется.
Сожми зубами набухшие зернышки, ощути его сладковатую горечь. Вкус дикой водоросли, крик серых гусей. Пажитник, специя вторника, когда воздух зелен, как мох после дождя. Специя для дней, когда хочется завернуться в одеяло, расшитое листочками дерева бодхи, [31]31
Бодхи (пипал) – священное дерево буддизма, под которым Будда обрел Просветление.
[Закрыть]и рассказывать истории, как на острове. Хотя кому здесь я могу их рассказывать.
Пажитник, я обратилась к тебе за помощью, когда Ратна пришла ко мне, сжигаемая заражением в матке – следствием похождений ее благоверного. И когда Рама-свами отвернулся от той, что была его женой вот уже двадцать лет, ради новой пассии.
Послушайте, что поет пажитник: Я освежаю, как речной ветер, животворю бесплодную почву.
Да, я взывала к тебе, когда Алок, который любит мужчин, показал мне болячки, зияющие, как жадные рты на его коже, и сказал: «Я полагаю, это оно…» Когда Бинита подняла ко мне лицо, как опаленный цветок. В груди у нее опухоль, как глыба свинца, и приговор врачей – «вырезать», и ее муж с несчастным выражением глаз меряет шагами магазинчик, приговаривая: «Помогите, прошу».
Я пажитник, который вновь наполняет тело соками, возвращает ему способность любить.
Пажитник, метки, пестрые семена которого впервые были посеяны Шабари, старейшей женщиной мира. О как самонадеян тот, кто полагает, что он никогда ему не понадобится. Но придет день. Раньше, чем он ожидает.
Да-да, для всех. Даже для девушек из Бугенвиля.
Негритянские девушки являются стайкой, словно стрекозы в ночную пору. Взрывы их смеха накатывают на меня. Теплыми солеными волнами, что отнимают дыхание и тянут ко дну. Они перемещаются в затхлом сумраке магазина, как сверкающие пылинки в луче света. Первое время они вызывали во мне стыд и какую-то смутную жажду чего-то нового и волнующего.
У негритянских девушек блестящие волосы, черные как смоль. Они перехвачены резинкой или каскадами обрамляют гордо поднятое лицо, на котором выражение такой уверенности в себе, какое бывает у совершенно беззаботных созданий.
Они носят бряцающие браслеты всех цветов радуги, серьги, раскачивающиеся у оголенной шеи. Они ходят в туфлях на высоких тонких блестящих каблучках, покачивая бедрами. Их крашеные ногти – как нарядные южные цветы. А их губы…
Что для них весь этот рис-мука-бобы-тмин-кориандр? Им нужны фисташки для пулао [32]32
Пулао – индийское блюдо из риса.
[Закрыть]и мак для роган джош, [33]33
Роган джош – карри из баранины.
[Закрыть]каковые они собираются готовить по книге рецептов.
Негритянские девушки смотрят мимо меня, даже когда они повышают голос, чтобы спросить: «Где у вас тут амчур?» или «размалай [34]34
Размалай – молочные пенки со сладким соусом.
[Закрыть]у вас свежий?» – резко подскакивающий по-птичьи тон, словно они обращаются к глухому или какому-то недоумку.
В какой-то момент меня это злит. «Дурочки, – думаю я, – блеклые бегающие глазки со слоем туши», – моя рука сжимается в кулак, сминая лавровые листочки, которые они так небрежно бросили на прилавок.
Я могла бы сделать каждую из них императрицей. Они могли бы кататься как сыр в масле в искрящихся дворцах из карамели. Лист водяного гиацинта, положенный на ладонь, чтобы предрасположить твою руку к богатству. Мазью из корня лотоса тронуть соски, чтобы мужчины лежали, как рабы у ваших ног. Стоит мне только захотеть
Или я бы могла…
Они думают, что какие-то особенные. Любимые дщери фортуны, которых она вознесла недосягаемо высоко над всеми горестями. Но – одна капля сока грецкого ореха в мандрагору, прошептать их имена – и…
Остатки раздавленного лаврового листа ссыпались из моего разжатого кулака, как труха. Желания вцепились в меня, как тигр, прыгнувший из засады.
Я сварю в камфаре лепесток розы, вотру в перья павлина. Произнесу заклинание избавления от обманчивого облика, который приняла, когда покинула остров. Личина, как старая шкура змеи, падет к моим ногам. И я предстану розовощекая, обновленная и полная жизни. В бриллиантовом одеянии. Тилоттама прекраснейшая, пред которой эти девчонки будут как грязь, которую соскребают с ботинок, входя на порог.
Мои ногти вонзаются в ладони. С кровью приходит боль. И стыд.
– Будут искушения, – говорила Мудрейшая, провожая нас, – это касается особенно тебя с твоими страстными руками, которые так много хотят от мира. С твоим пылким сердцем, склонным слишком легко возжигаться ненавистью, завистью, любовной страстью. Четко помни, зачем дана тебе сила.
Прости, Мудрейшая.
Я вытерла полные раскаяния руки о свое сари. Сари старое, заплатанное и грязное – лучшая защита от суетного тщеславия, которое своими горячими парами переполняет сознание. Я выдыхаю его из себя, как красный туман. А когда делаю вдох, то стараюсь сконцентрироваться на запахе специй. Чистом, остром и здравом. Прочь, пелена с глаз.
И тогда я благословляю этих девушек. Благословляю их круглые локотки, округлости бедер, сквозящие под их шелковыми шальваар [35]35
Одеяние, состоящее из платья поверх узких брючек, популярная одежда у женщин Индии.
[Закрыть]и джинсами от Кельвина Кляйна.
В приступе раскаяния я благословляю изгиб их запястий, когда они смотрят на свет бутыль маринада из лайма [36]36
Разновидность лимона.
[Закрыть]и их потные ладони, когда они вертят в руках банки с листьями патра, которые они подогреют сегодня вечером для своих женихов или любовников, потому что бугенвильские девушки всегда при мужчинах, прикрываю глаза и вижу их вечером: притушенный свет, шелковые подушки цвета полночи с вышитыми крохотными зеркалами. Возможно, немного приглушенная музыка на заднем фоне – ситар или саксофон.
Они подают на стол своим мужчинам бирияни, [37]37
Бирияни – индийское блюдо из риса, овощей и специй.
[Закрыть]с ароматом топленого масла, холодный райта, [38]38
Райта – салат из свежих фруктов или овощей, заправленный дахи (приготовленный в домашних условиях йогурт, используемый в составе блюд).
[Закрыть]приправленный пажитником. А на десерт – залитый золотыми ручьями меда гулаб-джамун, [39]39
Гулаб-джамун – круглые сладкие шарики типа пончиков со специфическим вкусом, политые густым сладким сиропом.
[Закрыть]темно-розового цвета.
Глаза мужчин темны, словно розы на фоне штормового моря.
Несколько позже – рты женщин раскрываются влажным красным «о», как будто собираются съесть джамун, дыхание мужчин горячее и прерывистое, вдох и выдох, и снова вдох, переходящий в крик.
Я все это вижу. Это так прекрасно, но лишь на краткий миг, и потому так печально.
Я утихомириваю свою зависть. Просто они следуют своей природе, эти девушки. Как и я, вопреки всему, следовала своей.
Зависть, наконец, выдавилась, этот зеленый гной. Вся. Почти что.
Я стараюсь вдохнуть хорошую мысль в каждый товар, который я пробиваю. Еще одну пачку лаврового листа – с его ломкими, но ровными коричневыми краями, – я кладу в подарок, бесплатно.
Для моих милых негритянских девочек, чьи тела в постели светятся желто-оранжевым, как шафран, чьи рты пахнут моей шамбалой, [40]40
Шамбала – пажитник.
[Закрыть]царицей приправ, моей волшебной пыльцой. Я ее приготовила. Мускусную. Изобильную. Неодолимую.
Я сплю с ножом под матрасом. Уже так давно, что маленькая неровность, которую образует его рукоятка прямо под моим левым плечом, уже привычна, как касание руки любовника.
Да, только тебе, Тило, и рассуждать о любовниках…
Я люблю этот нож (не могу назвать его моим), потому что он был подарен мне Мудрейшей.
Помню тот день, приглушенно-оранжевый, как крылья бабочки, и печаль, почти явственно разлитую в воздухе. Она вручала каждой из нас прощальный подарок. Кто-то получил флейту, кто-то – ладанку, кто-то – ткацкие принадлежности. Некоторые – писчие перья.
И только я получила нож.
– Защитить свою честь, – прошептала она мне на ухо, вложив мне его в руку. Нож, холодный, как вода океана, с мягко-изогнутым острием, как листок юкки, что растет высоко на склонах вулкана. Нож, напевший свою песню металла у моих губ, когда я склонилась поцеловать лезвие.
– Предостеречь от ненужных мечтаний.
Нож, чтобы обрубить концы – мои связи, связывающие меня с прошлым, будущим. Обрубить якорь для свободного плавания.
Каждую ночь я кладу его на место, когда откидываю полог постели. Каждое утро вынимаю его и вкладываю его в ножны с мыслью благодарности. Прячу в мешочек, который ношу у талии, так как нож может пригодиться во многих делах.
Все эти дела опасны.
Вам, может быть, интересно, как он выглядит, такой нож.
Он выглядит обыкновенно, ибо такова природа глубинной магии. Той магии, что проглядывает в основе всех наших будничных дел, подобно мерцающему огню, если только есть глаза, чтобы видеть.
Ну вот. Такой нож мог бы быть куплен в любом магазине: «Трифти», «Плати меньше», «Сейфуэй» – деревянная рукоятка, поблекшая от пота, плоское темное лезвие, потерявшее всякий блеск.
Но – о, как он режет.
Если вы спросите, как долго я жила на острове, то даже не смогу вам толком ответить, ибо в этом месте время течет по-другому. Каждый день мы проживали без спешки, и в то же время каждая минута была невосполнима, как необратимо течение быстрой реки, что несет к морю кружащийся лепесток. Если что-то упустить, не выучить новый урок, то к нему уже никогда не сможешь вернуться.
Скорее всего, вас удивит то, как проходила учеба на острове, ведь вы, наверное, думаете, что наша жизнь Принцесс была полна экзотики, таинств, драмы и риска. Да, было и это, так как энергия специй, которые мы учились подчинять, могла уничтожить нас в момент, если что-то сделать не так. Но большую часть времени мы проводили в обычных делах, занимаясь уборкой, шитьем, скручиванием фитильков для светильников, собирая дикий шпинат, поджаривая чапати и заплетая друг другу косы. Мы учились быть аккуратными и прилежными, учились работать сообща, защищать друг друга, когда могли, от гнева Мудрейшей, от ее языка, разящего, словно молния. (Хотя, оглядываясь назад, я уже не уверена, был ли это настоящий гнев или притворный, чтобы научить нас чувству товарищества.) Более всего мы учились чувствовать без слов печали своих сестер и без слов смягчать их. То есть во многих отношениях наша жизнь почти не отличалась от жизни простых деревенских девушек. И хотя тогда я досадовала, полагая такую работу потерей времени для себя (ведь я презирала все обычное, считая, что рождена для лучшего), сейчас иногда задумываюсь, а не было ли это самым ценным из всего, чему я научилась на острове.
Однажды – к тому времени мы уже долго находились на острове – Мудрейшая привела нас к жерлу спящего вулкана и сказала:
– Принцессы, я научила вас всему, чему смогла. Кто-то из вас научился многому, кто-то меньшему. А некоторые научились немногому, но уверены в обратном…
Тут ее взгляд остановился на мне. Но я лишь улыбнулась, думая, что это очередная из ее злых зацепок. Ибо разве я не была самой искусной среди принцесс?
– Я сделала для вас все, что было в моих силах, – сказала она, глядя на мою улыбку, – теперь пришло время вам выбрать место, куда вы отправитесь.
Ночной ветер объял нас своими смутными, сокровенными запахами. Черный вулканический пепел сыпался мягкой пылью, забиваясь меж пальцев ног. Горные хребты вулканов вокруг нас спиралями уходили в небо. Мы расселись в молчании, ожидая, что за этим последует.
Мудрейшая забрала у нас веточки, которые раздала нам перед тем, как мы отправились сюда. Сложила из них нечто напоминающее веер. Что это были за ветки, мы не знали. Оставалось многое, что она предпочла нам не раскрывать. Она начала вращать веер в воздухе, пока это кружение не образовало вокруг нас дымку.
– Смотрите, – сказала она.
Из густо-молочного тумана начали возникать и накладываться друг на друга картины, по краям неподвижные и мерцающие.
Небоскребы из серебристого стекла, на берегу озера, широкого, как море; люди в меховых шубках, сами с лицами белыми, как снег, переходят на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться с черномазыми. В квартале лачуг темные, как коричневый сахар, девицы в тонких нарядных платьицах, с накрашенными губами, опираются на перила балкона в ожидании клиентов. Стены мраморного особняка с вделанными в них осколками стекла, способными разодрать руки любого человека, прикоснувшегося к ним, в кровавые клочья. Дороги с глубокими рытвинами, вдоль которых выстроились невероятно худые нищие. Женщина, смотрящая из своего перегороженного решеткой окна на недосягаемый мир, а на лбу у нее свадебный бинди, [41]41
Бинди – красная точка, которую наносят специальной краской на лоб, в частности на лоб невесты во время свадебного обряда, чтопредрекает процветание и благополучие молодоженов и дома.
[Закрыть]как кровавая печать. Узкие мощеные булыжником улочки, дома с наглухо закрытыми ставнями. Мужчины в фесках, поедающие финики, и выплевывающие слова «языческое отродье», когда мимо проходит индиец.
Всюду вокруг нас неодолимый, как запах паленой плоти, – дух ненависти, он же дух страха.
– Торонто, – скороговоркой перечисляет Мудрейшая, – Калькутта, Равалпинди, Куала-Лумпур, Дар-эс-Салам.
Поблекшие фонари, запотевшие витрины, кирпичные стены переулков, а на них вырезаны слова, клеймящие черных. Свадебный балдахин, причитания плакальщиц, невеста-девочка в шарара [42]42
Шарара – длинная широкая юбка.
[Закрыть]впервые увидела сгорбленного морщинистого человека, которому ее продал отец. Кули [43]43
Кули – низкооплачиваемые рабочие.
[Закрыть]в тюрбанах, попивающие дару, режутся в карты у открытых канализационных люков. Фабрики одежды, распространяющие запах крахмала, пота и беженцев, женщины плачут, сидя в тесных фургонах, на руках у них наручники. Дети, заходящиеся в кашле, борющиеся с ослепляющей дремотой в сжигающем легкие газе. Проклятые уроды индусы. Чертовы крапчатоголовые. Паки, убирайтесь к себе домой. Смуглокожие мужчины в грязных одеждах, пробираясь по жарким улицам, заглядывают в витрины: за серебристым стеклом – охлаждаемое кондиционером пространство магазина с индийскими товарами. Толкающаяся гудящая кучка народа несет слоноголового бога вниз к океану, глянцевитому от пролитых в него ядовитых отходов.
Лондон, Дакар, Хашнапур, Бхопал, Бомбей, Лагос.
Растерянные смуглые лица прямо перед нами, невидящие, неведающие, взывающие. Мы отворачиваемся, притихшие от ужаса.
Мы предполагали, что тяжело будет покинуть этот остров женщин, где теплый дождь падал, словно гранатовые зерна, на кожу; где мы просыпались вместе с птицами и засыпали под пение Мудрейшей; где мы плавали нагишом, чуждые стыда, в озерах, где растет голубой лотос. Оставить все это ради мира, который, как мы помнили, был суров. Но настолько?
Лос-Анджелес, Нью-Джерси, Гонг-Конг.
Коломбо, Сингапур, Йоханнесбург.
Картины разрастались, дымясь по краям, прожигая образы в наших зрачках.
Постепенно Принцессы начали голосами тихими и полными опасений выбирать среди картин, что плясали в сгустившемся воздухе. А что еще оставалось.
– Наверное, я отправлюсь сюда, Мама.
– А я сюда.
– Мама, я слишком боюсь, выбери за меня.
И она кивала, назначая каждой Принцессе город, который ей подходит или должен подойти, – место, где ей суждено провести всю дальнейшую жизнь, место, куда каждую привела ее судьба.
Дубай, Асансоль, Ванкувер, Исламабад. Патна, Детройт, Порт-оф-Спейн. Теперь еще только несколько картин осталось колыхаться в ночном предрассветном воздухе.
Наверное, только я еще ничего не сказала. Жду, сама не зная чего.
И тут я вдруг увидела. Волнистые кроны эвкалиптов и сосен пондероз, сухая трава цвета львиной кожи, мерцание стекла и полированного красного дерева, ровные виллы Калифорнии, балансирующие на вершинах бесконечного ряда холмов. Пока я смотрела, эти образы сменились на хаотичные ряды закопченных многоквартирных домов, наставленных, словно промятые коробки с крупой, чумазые ребятишки играют в салки среди нагромождений бетона и колючей проволоки. Вот ночь пала на город, словно сеть, и люди в рваных пальто сбились в кучку вокруг горящих мусорных ям. Вдалеке черная вода – плеск, словно смешки; а на гребне мостов сверкают чудесные и недосягаемые огни.
А подо всем этим Земля с забитыми свинцом венами нетерпеливо ждет момента, когда она сможет выплюнуть всю эту грязь.
Еще до того как она заговорила, я уже знала его имя – Окленд, еще один город на берегу залива. Мой.
– О Тило, – сказала она, – я должна дать тебе то, что ты просишь, но все же еще хорошенько подумай. Может быть, лучше тебе выбрать индийское поселение или африканский торговый город. Любое другое место в мире: Катар, Париж, Сидней, Кингстон, Ягуанас.
– Но почему, Мама?
Она со вздохом отвела глаза, некоторое время избегая смотреть прямо на меня.
Но я ждала, пока наконец она не вымолвила:
– Предчувствие.
Мудрейшая знает и видит больше, чем говорит, груз этого знания давит на ее устало согбенную спину. Но с всей непреклонностью юности, которая жаждет пройти по краю пропасти, по самой кромке шириной не больше львиного зуба, – я заявляю:
– Это единственное место, что мне подходит.
И я удерживаю ее взгляд, пока она не уступает:
– Ну что же, иди, я не могу тебя останавливать.
И дикая волна радости захлестывает меня: я победила, я победила.
В последние часы ночи мы складываем дрова в центре вулкана, делая последние приготовления. Мы пляшем вокруг, взывая к Шампати, мифической птице, которая сгорела, объятая пламенем, но возродилась из пепла, как теперь предназначено было нам. Я замыкала круг, и когда мы окружили погребальный костер, я наблюдала за лицами моих сестер-принцесс. Они вздрогнули не слишком сильно, когда по одному слову Мудрейшей дерево ярко вспыхнуло.
Пламя Шампати. Даже когда мы только пришли на остров, некоторые из нас уже слышали об этой птице, видели на перемычках окон и дверных косяках в наших родных домах этот значок – запечатленную руну: восстающая из огня птица, ее огненный клюв под острым углом направлен в небо. Только единственный раз – на двери в спальню Мудрейшей, куда вход Принцессам закрыт, – мы видели руну в перевернутом виде: там птица устремлялась вниз, в самое сердце жестокого пламени. Мы не осмеливались спросить, что это значит.
Но однажды она сама нам сказала:
– Внимательно посмотрите, Принцессы. Один случай из великого множества, что Принцесса, явив непокорность и потворствуя себе, провалит свою миссию и должна быть отозвана. Ей посылается предупреждение и дается три дня, чтобы уладить все свои дела. Затем за ней снова приходит пламя Шампати. На этот раз она чувствует его жар со всей полнотой: оно иссушает и жжет, языки пламени, как бритвой, снимают полоски плоти. Она кричит, чувствуя запах плавящегося тела, ее кожа вздувается, лопается.
– А потом?
Мудрейшая пожимает плечами, разводит руки вверх ладонями со стертыми – словно расплавленными – линиями, глядя на которые я снова гадаю: как это так.
– Специи решают. Некоторым Принцессам позволяется снова вернуться на остров, учиться и трудиться.
Для других же это конец: от них остается горстка золы, их последний вопль повисает в воздухе разорванной паутиной.
Я вспомнила это, глядя на своих сестер-принцесс. Одна за другой они ступали в огонь и, – когда достигали его центра – исчезали. Глядя на пустой колеблющийся воздух там, где минуту назад были они, я ощутила печаль глубже, чем могла предполагать. Ведь я всегда держалась отстраненно, все эти годы на острове, зная, что придет этот день.
И все же – когда успели они проникнуть в мое сердце, эти девушки-женщины, полупрозрачно-светлые, чистые, как алебастр, единственные в мире, кто знает, кто я есть и каково это, быть такой.
Когда пришел мой черед, я закрыла глаза. Страшно ли мне было? Я верила в то, что сказала Мудрейшая:
– Вы не сгорите, вы не почувствуете боли. Вы проснетесь в вашем новом теле, как будто оно было вашим всегда.
На лицах моих сестер не видно агонии боли, когда они исчезали. Хотя тяжело это было: третий раз в моем земном существовании вновь стоять перед лицом исчезновения всего того, что успело стать привычным и родным.
Да, такого рода мысли владели мной. Все, о чем я не подумала раньше. Между островом и Америкой целая галактика мыслей.
На моем локте касание, как лепестки.
– Подожди, Тило.
За пеленой дыма мерцание в ее глазах. Были ли это слезы? И это покалывание в моем сердце – отчего?
Я чуть было не взмолилась: Мама, забери назад эту силу. Позволь мне остаться здесь, с тобой. Какое удовольствие может быть выше, чем служить тому, кого любишь.
