Текст книги "Принцесса специй"
Автор книги: Читра Дивакаруни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
С этими мыслями я толку миндаль и чаванпраш, [92]92
Чаванпраш – целебный бальзам; создан на основе более 40 лекарственных растений или их частей, обладающих положительным воздействием на организм.
[Закрыть]для придания силы моральной и физической, я поставлю эту плошку за дверь – чтобы ветер подхватил эту смесь и донес до того дома, где живут женщины и где ждешь ты. Я сделаю это прямо сейчас, в те крохи времени, что еще мне остались.
Я открываю дверь, чтобы выставить плошку с чаванпраш, и на ступеньках сталкиваюсь нос к носу с Джагшитом. Да, это он, в настоящей кожаной куртке, смотрит сквозь мутное стекло на плакат с объявлением о школе Квеси «Мир айкидо». Джагшит, которого приятели называют просто Джаг.
Спасибо вам, специи, а то я уже потеряла надежду.
Он с рычанием пятится назад – Джаг, сокращенное от Ягуар, – его рука опускается в карман, затем останавливается.
– Эй, леди, не надо так подкрадываться. Это может плохо кончиться.
Я улыбаюсь, думая сказать ему: вообще-то это ступеньки моего магазина. Но так ли это теперь?
– Ты тоже меня напугал, – говорю я вместо этого.
– Кто это говорил об испуге… – он тряхнул головой, и я замечаю серебряный блеск сережки.
Затем он вглядывается в неясный свет.
– Подождите-ка. Вы не та старая женщина, что была здесь, – в его глазах зажегся интерес. Джагшит, тебе нет еще и четырнадцати, но дети очень быстро взрослеют в Америке.
Я рассказываю ему историю с племянницей, а под конец добавляю:
– Но я тебя знаю.
– Откуда?
– Моя тетушка велела мне ждать, когда ты придешь. Сказала: «Джагшит – славный молодой человек, в нем заложено столько возможностей. Такой парень сможет стать в своей жизни, кем только захочет».
– Она так сказала? – на мгновение его лицо озарилось мальчишеской гордостью, затем на него снова набежала тень. В его мыслях наплыв диких звуков.
Джагшит, Завоеватель Мира, что это такое, кто…
Бледное лицо Харона в бинтах мелькает в памяти, но нет, такого не может быть, я не стану так думать.
Тило, раньше или позже, но такое может произойти, на той скользкой дорожке, которую он выбрал.
– Хочешь что-нибудь купить? – спрашиваю я. Мне хочется, чтобы он зашел. Я указываю на табличку. – Сегодня подходящий день. Может, мама как раз что-нибудь просила, – но, еще не договорив, я знаю, что он уже не ходит за покупками для мамы.
– Да ну, я просто проходил мимо. Даже не знаю, зачем остановился. Может, просто увидел плакат, – он дергает подбородком в сторону плаката.
– Ты увлекаешься боевыми искусствами? – Специи, пожалуйста, пусть хоть это случится, пусть случится.
Он пожимает плечами.
– Никогда не пробовал. Это слишком дорого. Ну ладно, у меня еще дела. Я пошел.
Его ноги уже направлены в сторону ночных переулков. Я должна быстро что-то решить, хотя сейчас у меня с этим туго. И тут меня осеняет:
– Ах да, чуть не забыла. Моя тетушка просила меня кое-что тебе передать.
– Правда, что ли?
– Да, сказала, что это очень важно. Сейчас принесу, если ты подождешь.
Он колеблется:
– У меня мало времени, – но затем любопытство берет верх над Джагшитом, который на самом деле еще совсем ребенок. – Ну ладно, только на минуту.
– Только на минуту, – повторяю я. Мысленно я уже во внутренней комнате, скрепляю края пакетика с деньгами, пишу к ним записку.
– Ты думаешь, я правильно сделала? – спрошу я позже у Равена, лежа рядом в постели. – Это показалось мне идеальным решением, все равно эти деньги бы пропали. Но сейчас я иногда сомневаюсь.
У него тоже пролегла складка сомнения между бровей. Но он не хочет меня расстраивать. И поэтому говорит:
– Я думаю, это было лучшее решение из всех возможных.
Но опасения продолжат терзать меня, и я говорю:
– В этом пакете было более тысячи долларов. Вдруг он употребил их на что-нибудь дурное, например, наркотики или оружие, вместо того чтобы пойти к Квеси и стать его учеником.
– Надейся на лучшее, – посоветует он, – верь в него и доверься миру. И на то, и на другое равные шансы. Как было и в случае с нами, – он вытянет мою руку из-под одеяла, поцелует каждый пальчик. Я поглажу его подбородок, короткие жесткие волоски, пахнущие лимоном. Да, он прав.
– Вспомни, какое у него было выражение лица, когда он открыл пакет? И когда он вышел за дверь?
Я вспомню его недоверчивый взгляд: «Это что, мне?». То, как он перечитывал записку снова и снова.
– Ты помнишь, что в ней было? – спросит он.
– Нет, – бесстыдно совру я и попрошу мне напомнить.
– В ней было: «Для Джагшита, моего милого завоевателя мира, чтобы начать новую жизнь». И внизу приписка: «Используй силу и не позволяй, чтобы использовали тебя».
– Как звучит, а? Моя тетушка – она ведь мудрая женщина, – я улыбаюсь Джагшиту. Затем снимаю плакат с двери и вручаю ему.
– Найди его, – говорю я.
В его глазах появляется новый блеск, его охватывают видения каких-то невообразимо мастерских ударов, ему видится, как он ребром ладони разрубает кирпич. Кия! – такое неистовое, что у соперника трясутся поджилки. Каты, изящные и точные, как движения в танце. Слава и успех, даже возможность сниматься в фильмах, как Брюс Ли. Прыжок из реальности в вечность.
Но пробивается беспокойство. Джагшит уже знает, что путь назад вдвойне длиннее. Что неожиданные препятствия появляются там, где их не было.
– Не знаю, может, мне дома не разрешат.
Я даю ему пакетик с ладду, бесаном и карамельками, для защиты. Чтобы не пропала решимость. Я говорю ему:
– Не узнаешь, пока не попробуешь, вот что сказала бы тетушка.
Он улыбается мне, немного испуганно, но открыто и в полную силу:
– Ладно, передайте ей спасибо. Передайте, я им всем покажу.
– Я верю, – прошепчу я, лежа в кровати с Равеном, оглядываясь на тот последний свой вечер, еще раз вспоминая Джагшита, который скоро пропал из виду в ночной серой мгле. Моя надежда и молитва – все, что осталось.
– Джагшит, я в тебя верю.
Корень лотоса
Наконец этот день закончился, покупатели разошлись, все, что было в магазине, продано или роздано, кроме того, что мне самой понадобится для пламени Шампати.
Пламя Шампати, синий огонь, зеленые угольки, звук огня, не похожий на звук дождя, что ты сделаешь с этим телом, что дали мне специи?
Куда ты заберешь это сердце, принадлежащее им?
А боль. Будет ли…
Хватит. Потом успеешь обо всем поразмыслить. А сейчас настал час, когда проросло семя соблазна, которое ты, сама того не подозревая, подобрала в тот день в супермаркете, посадила здесь и взращивала, поливая из реки твоих бесконечных желаний.
Я надела белое платье, подаренное мне Равеном, все пенное и пахнущее цветами, ниспадающее на тонкую талию, бедра, все шелестящее и струящееся вокруг моих голых ног. Я наполняю маленький шелковый мешочек порошком лотосового корня, травой долгой любви. Вешаю на шелковом шнурочке на шею, так чтобы мешочек лег меж грудей, пахнущих зрелым манго.
Теперь я готова. Я иду к той стене, где оно висит, откидываю с него полог. Тило, которая и так нарушила бессчетное количество правил.
Как много жизней прошло с тех пор, как в последний раз я смотрелась в него.
Зеркало, что ты покажешь мне?
Лицо в зеркале меня ослепляет: оно молодо и в то же время лишено возраста – фантазия из фантазий, воплощенная в жизнь, магия специй во всей своей силе. Безукоризненно чистый лоб, как только что раскрывшийся лист шапла, носик, заостренный, как цветочек кунжута. Линия рта, изогнутого, как лук Мадана, бога любви, губы цветом как – другого слова не подобрать – мякоть красного перца. Для поцелуев, что будут жечь и поглощать.
Это лицо, в котором нет определенного выражения, лицо безупречной богини, далекой от всей земной суеты, как на росписях в Аджанте. Живые, человеческие в нем – только глаза. В них я узнаю Найян Тару, узнаю Бхагивати, узнаю ту, что ныне зовется Тило. Во взгляде неистовое ликование и еще кое-что, чего никак нельзя было ожидать.
Может ли красота пугать? Я вижу в собственных глазах, что моя пугает меня.
И вот стук в дверь.
Я двигаюсь замедленно, как под водой, хотя ждала всю свою жизнь – но лишь сейчас осознала – этого неповторимого краткого мига, расцветшего, словно фейерверк в полуночном небе. Я чувствую дрожь во всем теле, дрожь желания и страха. Я делаю это не только для Равена, но и ради себя – и все же…
Я застываю, положив руку на ручку двери.
О Тило, что если настоящая ночь продлится недолго (как, скорее всего, и должно быть), не то что в воображении. Что если любовь мужчины и женщины – губы к губам, тело к тело, сердце к сердцу – не более чем…
– Тило, – стучит он с другой стороны двери, – Тило, открой.
И когда я открываю, на этот раз застывает он. Пока я не обхватываю его лицо ладонями нежно:
– Равен, это же я. Наконец он выдавил:
– Я не мог и мечтать о такой красоте. Я просто не осмелюсь коснуться ее.
Я беру его руки и кладу себе на талию, наполовину смеясь, наполовину в смятении.
– Разве тело что-то меняет? Разве ты не видишь, что перед тобой все та же Тило?
Он внимательно смотрит на меня. Затем его руки сжимаются.
– Да, – говорит он, целуя мои ниспадающие, как дождь, волосы. – Да, я вижу по глазам.
– Тогда возьми меня с собой, Равен, люби меня. А мысленно добавляю: «Времени так мало».
Но мне необходимо еще кое-что сделать. Равен плавно останавливает машину. Спрашивает – глаза темные, как колодцы:
– Ты уверена, что мне не следует идти с тобой?
Я качаю головой, прижимаю к груди сверток, который держу в руках. Я выбрасываю из головы, что бы он сказал, если бы узнал, что там, внутри.
Поднимаясь по спиралям лестницы, пахнущей нестираными носками, я слышу голос, который, как зазубренный ноготь, проскребает мне мозг. Это Мудрейшая, а может быть, я сама. Есть ли теперь разница?
Тило, ты понимаешь, что делаешь?
Я сжимаю зубы, потому что – едва ли. Потому что время от времени, воображая себе дальнейшее, я испытываю головокружительный страх, что все это ошибка.
Но решительно отметаю его такой мыслью: жестокость за жестокость. Иногда по-другому нельзя.
Когда я толкаю дверь в комнату Харона, она легко открывается. Это меня радует, но и расстраивает: что за беспечность? Харон, разве ты еще не понял?
Его комната наполнена неподвижными темными очертаниями.
Кровать, абрис тела, кувшин с водой, выключенная настольная лампа, книга, которую ему кто-то читал. Только бинты на нем светятся, как напоминание. Я решила, что он спит.
Мне очень жаль, но я вынуждена разбудить его, возвращая обратно в боль:
– Харон.
На шепот он немного пошевелился, как во сне.
– Дорогая леди, – его язык заплетается, но в голосе слышится удовольствие.
– Как ты узнал, что это я? – спрашиваю я с удивлением.
– По тому, как вы произнесли мое имя, – ответил он обессиленно, но чувствуется, как он улыбается в темноте. – Хотя, пожалуй, ваш голос немного другой сегодня: как-то, может быть, мелодичнее, решительнее.
– Как ты? Приходил доктор?
– Да, он был очень добр, и Шамсур-сааб, и его сестра – его тон немного повысился на последнем слове. – Они не взяли с меня ни пенни. Она все готовила, меняла бинты, сидела у моей постели, рассказывала разные истории.
О, Хамида – как я и надеялась.
– Харон, ты не злишься на то, что случилось?
– Ай, леди-джан, – его губы сжимаются в полоску, узкую, как лезвие бритвы. – Конечно же, я страшно зол. Если бы я поймал этих свиней, шайтанов… – на минуту он замолчал, прокручивая в голове случившееся, воображая будущее. Затем выдыхает: – Но все-таки мне повезло. Левый глаз немного опух, но доктор-сааб сказал, что милостью Аллаха все будет скоро как новенькое. К тому же я нашел друзей – они стали мне как родные. Даже маленькая дочка Хамиды-бегум. У нее такой смешной голосок, как у маленькой птички. Мы уже решили, что пойдем в цирк, когда я поправлюсь.
– Харон, я пришла попрощаться.
Он немного приподнимается на локтях.
– Куда вы едете? – его пальцы нащупывают выключатель лампы у кровати.
– Не надо, не надо, Харон.
Но лампа уже включена. Он резко втягивает в себя воздух, хватается за грудь от неожиданной боли в ребрах.
– Леди, что все это значит?
Я краснею под его взглядом. Я не знаю, как объяснить все так, чтобы он не счел это легкомыслием. Но Харон, с его сердцем, уже открывшимся новому, понял больше, чем я надеялась.
– А, – в его голосе участие, но и беспокойство. – А потом? Куда вы поедете? Что будет с магазином?
– Я не знаю пока. – И страх соленой волной снова накрывает меня с головой. – Наверное, вернусь домой. Харон, но разве можно вернуться к прошлому?
Теперь он берет мою руку в свою, Харон-утешитель – мы словно поменялись ролями.
– Не для меня, леди-джан. Но для вас – кто знает? Я вознесу Аллаху молитву за то, чтобы вы были счастливы.
– У меня есть кое-что для тебя. И после этого я пойду.
– Задержитесь немного, леди-джан. Хамида вернется, как только закончит готовку. Сегодня у нас вкусный ужин: карри из козлятины с паратхами. Она хорошо готовит, всегда с разными специями, вы точно оцените, – я слышу счастливую гордость в его голосе. – Она будет так рада вас снова увидеть. Мы будем счастливы, если вы останетесь и поужинаете с нами. – Затем он спрашивает, мой любопытный Харон: – А что вы мне принесли?
И внезапно я понимаю, что должна сделать. И счастлива этому, как человек у пропасти ночью, который, перед тем как сделать последний шаг, при вспышке молнии, вдруг видит у себя под ногой роковой обрыв.
– На самом деле это для Хамиды, точнее, для вас обоих. Я прячу за спину узелок с красным перцем. Отвязываю от шеи мешочек с корнем лотоса. И даю ему в руки.
Если сожаление и трогает мое сердце (о, Равен), как клочья тумана, я не обращаю на это внимания.
– Пусть она наденет это в вашу первую брачную ночь, – чтобы пылкая любовь не угасла до самой смерти.
Теперь его очередь покраснеть.
– Передай ей мое благословение, – говорю я уже от двери. – И, Харон, – будь осторожен.
– Да, леди-джан. Я понял свою глупость. Хамида тоже ругала меня за это. Больше никакой работы поздно ночью, никаких поездок в отдаленные районы, никаких подозрительных пассажиров. И, кроме того, у меня на переднем сиденье будет приготовлена бейсбольная бита. Шамсур уже достал ее для меня. – Он машет мне на прощание: – Да хранит вас Аллах.
О, Харон, у тебя теперь так много всего, ради чего стоит жить, для тебя иммигрантская мечта воплотилась в реальность так, как ты не мог и предположить.
– Тебя не было целую вечность, – сказал Равен. В приглушенном свете уличного фонаря взгляд его кажется немного обвиняющим. – Да ты вся сияешь!
– Равен! – я смеюсь, вспоминая бугенвильских девушек, – ты ревнуешь?
– Не мудрено. Ты посмотри на себя! – он дотронулся до моей щеки. Притянул меня к себе и поцеловал долгим поцелуем, от которого захватило дух, уткнулся носом в мою шею. Равен, скользящий взглядом по моему телу. Затем он посерьезнел: – Знаешь, у меня – хоть я и понимаю, что это звучит бредово, – но у меня такое странное чувство, как будто ты можешь исчезнуть в любой момент. Как будто у нас совсем мало времени, – он слегка откинулся, чтобы внимательно посмотреть мне в глаза. – Скажи мне, что это бред.
– Конечно, бред, – ответила я, глянув на свои пальцы, их розоватое свечение.
– Стой. Ты опять с этим пакетом. А я думал, ты и пришла для того, чтобы отдать его твоему другу.
– Я передумала, Равен. Но мне нужно съездить еще в одно место.
Он вздохнул:
– Женщина, что ты со мной делаешь!
– Это займет всего несколько минут.
– Замечательно. Постарайся быстрее.
Когда он выключил двигатель, я поцеловала его глаза, задержала губы над бровями и в мягких впадинках чуть ниже.
– Поможет тебе, пока я не вернусь, – объяснила я.
Он простонал:
– Невозможно.
Я смеюсь от силы, заложенной в этих словах, я, что первый раз в своей жизни заставляю мужчину говорить таким образом.
Слабо освещенный пирс кажется очень длинным, вода – очень черной, узелок – очень тяжелым. Или это груз у меня на сердце? Дыхание становится прерывистым. Мне кажется, я никогда не дойду до конца.
Непрошенным гостем старая тоска приходит и накрывает меня: Змеи, вы…
Мои слова – снежинки, взметнувшиеся в свете фар машины, пронесшейся мимо. Да, сейчас не время.
Простите меня, специи, говорю я, стоя на краю чернильной воды. Но все же мне кажется, я делаю правильно. Для Харона будет лучше жить в любви, нежели в ненависти и боли, которая порождает лишь еще большую злобу.
Тебе следовало подумать об этом раньше, Тило. Их голос исходит из ниоткуда и сразу со всех сторон, как в шоу фокусников. Но ты уже пробудила нас, и наша энергия должна быть пущена в дело. Мы должны что-то разрушить. Укажи только, что.
Специи, послушайте песню умиротворения. Разве нельзя в этот раз пойти дорогой прощения?
У мира свои законы, глупая Принцесса, думающая, что в ее власти обратить вспять водопад, возвратить пламя лесного пожара в состояние маленького костра. Или, говоря словами того мужчины, ждущего в автомобиле, – поймать птицу, которая уже улетела.
Специи, только не вмешивайте его. Это касается только вас и меня.
Узел в моих руках наливается жаром. Ярость ли это?
Тило, которой не следовало бы шутить с силами, что вне ее разумения, – разрушение, приведенное тобой в действие, затронет всех людей вокруг тебя. Весь город будет охвачен им.
Что ж, тогда нам больше не о чем говорить. Губы мои пересохли от внезапного страха, что я пытаюсь стряхнуть с себя, но не могу. Я опускаю узел в воду и отпускаю. Он медленно тонет, излучая сияние. Когда наконец он исчезает, я перевожу дух. И говорю, перед тем как пуститься в долгий обратный путь.
Специи, в таком случае начните с меня. Возьмите меня первой. Излейте ваш гнев на меня.
Тило, ты ничего не понимаешь. – И голос из глубины – как шипение воды на раскаленном утюге. Или это они вздыхают. – Подобно водопаду, снежной лавине, лесному пожару, мы ничего не испытываем. Мы просто делаем то, что должны.
Квартира Равена – на самом последнем этаже здания, которое кажется мне самым высоченным в мире.
Стены его из стекла. Лифт поднимается – а весь мерцающий огнями город уходит вниз. Это почти как полет.
Он толкает дверь и делает торжественный пригласительный жест:
– Добро пожаловать в мой дом.
В голосе чувствуется легкая дрожь. Неужели он нервничает, изумляюсь я. Внутри меня что-то вздымается. Любовь и новое желание – успокоить его.
– Здесь красиво, – говорю, и так оно и есть. На нас хлынул свет со всех сторон, хотя, где его источник, я так и не поняла. Мягкий белый ковер, в котором мои ноги утопают по щиколотку. Широкие низкие белые кожаные диваны. Чайный столик – простой овал из стекла. На стене одна огромная картина, наполненная солнечными вихрями: может, это изображено начало мира? В углу, под большим фикусом, статуя апсара. [93]93
Апсара – небесные девы.
[Закрыть]Я опускаюсь на колени, чтобы прикоснуться к ровно выточенным чертам. Почти как прикасаться к своему собственному лицу.
В спальне та же приглушенная роскошь, та же поразительная сдержанность. На кровати постельное покрывало с вышивкой, белой на белом. Лампа. Один высокий стеллаж, до самого верха набитый книгами, которые читаются поздно, в ночные часы. Наружная стена комнаты – вся сплошь стекло. Глядя сквозь нее, я вижу огни, крошечные желтые дырочки, просверленные в ночи, а за ними темное пятно залива. Единственное украшение в комнате – батик с изображением Будды: ладонь, подобная лотосу, воздета в сострадательном жесте.
Плейбой Равен, мой Американец, дитя светских тусовок, кто бы мог подумать…
Как будто в ответ на мои мысли он говорит:
– Я тут все переделал, выбросил кучу старья, повесил картину. Тебе нравится?
– Да, – отвечаю я тихо. То, что что кто-то переделал всю обстановку в комнате, думая обо мне, сковывает меня смущением и чувством вины.
– Хотя, в общем-то, это уже не так важно, – добавляет он, – ведь мы скоро уедем, так ведь?
– Да, скоро, – сдавленно отвечаю я.
Равен выключает лампу. В прозрачном серебряном свете луны я чувствую его дыхание за спиной, запах миндаля и персика. Он обвивает руки вокруг моей талии. Губы у моего уха. Я слышу шепот, теплый, как прикосновение: «Тило».
Я закрываю глаза. Он целует мои плечи, шею, проходит маленькими поцелуями по каждому позвонку. Поворачивает меня к себе, расстегивает на мне платье, и оно падает шелковистой волной к моим ногам. Его руки двигаются, как голубки, по моему телу.
– Тило, посмотри на меня, дотронься до меня тоже.
Открыть глаза я стесняюсь, но скольжу рукой по его рубашке. Его кожа везде ровная и гладкая, только у ключицы маленький сморщенный шрам, след от какой-то давней драки. Во мне поднимается нежность, которая поражает меня: только что я, верная поклонница совершенства, обнаружила, что человеческие изъяны тоже имеют свое очарование. Я целую этот след и слышу его хриплый вздох. Затем его губы – везде, его язык дразнит, изводит меня, вырывает меня из глубин самой себя. Никогда не думала Тило, что познает удовольствие, столь непостижимо-бурное, растекающееся по всему телу горячим медом, до каждого кончика пальца на руках и ногах, проникающее в каждую пору тела.
Теперь мы на кровати, стены уплывают от нас, в наших волосах звезды. Он ложится так, чтобы я была сверху и мои волосы накрыли его волной: «Вот так, милая».
Но я все уже знаю. Макарадвай, королевская специя, поведала мне, что я должна делать, так что Равен тихо смеется: «Тило!», – затем только прерывистый вдох и содрогание.
В моих ушах голос специи: используй все – руки и рот, да, ногти и зубы, дрожание твоих ресниц на его коже, твой особенный взгляд. Отдавай и забирай, дразня. Так делали величайшие куртизанки при дворе Индры, божественного короля.
Пусть он будет исследователем неизведанной страны, которой ты являешься, всех гор, озер и долин. Пусть он проложит дороги в местах, доселе нехоженых. И, наконец, впусти его в самую сердцевину себя, в твое самое потаенное – толстые лозы, крик ягуара, головокружительное благоухание дикой туберозы, цветка свадебной ночи. Ибо не есть ли любовь иллюзия, которую вы открываете для двоих, когда стираются все границы?
О, макарадвай, зачем это слово «иллюзия»? Я бы желала отдать этому человеку все – свое прошлое и настоящее.
А как насчет будущего? Когда все закончится, что ты скажешь ему? Что этот первый раз был и последним? Расскажешь ему об огне Шапмати?
– Тило! – судорожно кричит Равен, толкая меня на себя, бедра к бедрам, кость к кости, снова и снова, пока я не чувствую горячее высвобождение, которое захлестывает нас обоих. Пока мы не становимся одним телом, и всеми телами и вместе с тем теряем в растворении ощущение собственного тела.
Затем приходит печаль, жар постепенно оставляет мое тело, как краски – вечернее небо, и я начинаю дрожать. Часть меня умерла, я слышу песнь отречения в каждой выгнутой косточке, в каждой ломкой волосинке, в каждой конечности, возвращающейся в свою прежнюю форму. Чувствует ли это Равен?
Наверное, это специи покидают меня.
Тило, не думай сейчас об этом.
Вот так бы лежать и лежать, держа друг друга в объятиях, под этим покрывалом, белым, как верность, в ритмах замедленного дыхания. На минуту его руки, обхватившие меня, кажутся стенами замка, сквозь которые не может пробиться время, лишь сонное шептание губ, маленькие ласки, которые почти нельзя различить, не чувствуя их сердцем. На его коже сладкий любовный пот. В жилках пульсирует кровь, уже кажущаяся мне родной.
Эта нежность, после того как истощена страсть, – что может быть слаще?
Перед тем как впасть в дрему, я слышу, как он бормочет: – Тило, милая, это невероятно, что мы будем теперь вместе каждую ночь нашей жизни, – но я уже слишком глубоко погрузилась в дрему, чтобы отвечать.
Я спрашиваю тебя и всех тех, кто имеет больше опыта в любовных делах, ответьте: засыпая в руках вашего любимого, видите ли вы его сны? Потому что вот что явилось мне под закрытыми веками. Красная секвойя, прямой голубой эвкалипт, белки с бархатными карими глазами. Земля, в которой можно переродиться. Зимой ледяные пещеры, дымящие костерки, замерзшие водопады. А летом песчаная почва под босыми ногами, под нашими нагими телами, когда мы занимаемся любовью на диком маковом поле.
Равен, теперь я знаю, ты не ошибся: то место, которое ты называешь раем на земле, существует и ждет. И тем мучительнее она влечет меня, чем яснее я понимаю, что никогда не смогу побывать там с тобой. Время для Тило истекает, и ей осталось недолго.
Он пошевелился со стоном, как будто почувствовал мои мысли. Его губы сложились в едва слышное слово «огонь».
Я оцепенела. Мой Американец, неужели в это время ты видишь мой сон?
Он очнулся на мгновение, чтобы сонно мне улыбнуться, провести носом по моему плечу, моей шее.
– Мой тропический цветок, – проговорил он, – моя таинственная индийская принцесса, – затем он снова затих, провалившись обратно в сон, не заметив, что я отпрянула.
Хорошо, что ты напомнил мне, Американец, тогда, когда Тило, растворившись в тебе, уже почти забыла, кто она есть. Ты полюбил меня за цвет моей кожи, мой чужеземный акцент, необычность моей культуры: все это манило тебя волшебством, которого тебя не хватало в женщинах твоей расы. Томясь по нему, ты сделал меня в своем воображении такой, какой я не являюсь.
Нет-нет, я не вправе тебя винить. Может быть, и я тоже тебя придумала. А как на почве недопонимания может взрасти семя настоящей любви? Даже если бы между нами не стояли специи, у нас бы ничего не получилось. И кто знает, не стали бы мы в конце концов ненавидеть друг друга.
Что же, тем лучше.
Эта мысль придала мне силы, так что я смогла вырвать свое сомлевшее тело из теплого гнездышка. Приступить к тому, что должна успеть сделать до того, как он проснется. В ящике стола на кухне я отыскала бумагу и карандаш. Начала писать.
Записка отняла много времени. Мои пальцы не слушались. В моих непокорных глазах зрело рыдание. В голове рождались только слова любви. Но, наконец, дело сделано. Я открыла дверь в ванную, обернула записку вокруг тюбика с пастой, где он должен будет завтра утром ее найти.
И разбудила его.
Мы поссорились: это была наша первая любовная ссора. (И последняя, напомнил голос в моей голове.)
Я сказала ему, что должна вернуться в свой магазин. Он не понимал. Почему мы не можем побыть вместе до утра, еще раз заняться любовью при утреннем свете. Он принесет мне завтрак в постель.
О Равен, если бы ты только знал, с каким удовольствием…
Но к рассвету, когда пламя Шампати зажжется, хочу я того или нет, я должна находиться от тебя как можно дальше.
Я заставляю себя говорить холодно, говорю, что мне надо побыть одной, все обдумать.
– Я уже тебе надоел?
Равен, Равен, – плачет душа.
Я говорю, что мне срочно нужно кое-что сделать, но что – объяснить не могу.
Его губы сложились в линию жестокой обиды:
– Я думал, у нас больше нет друг от друга секретов. Думал, что отныне наша жизнь – одна на двоих. Разве ты своим телом не обещала мне этого?
– Пожалуйста, Равен!
– А как же наше райское место? Мы разве не поедем искать его вместе?
– К чему спешка? – Я и сама удивлена тому, как спокойно мои губы выговаривают лживые слова, тогда как внутри все сжимается и переворачивается.
– Мы не должны больше терять ни минуты, – настаивает Равен, – ведь теперь мы нашли друг друга. Ты лучше, чем кто бы то ни было, понимаешь, как изменчива жизнь, как в ней все неустойчиво и хрупко.
В ушах у меня эхом бьется: хрупко, хрупко. Звезды в окне головокружительно тают в преддверии утра.
– О'кей, – наконец говорю я, слишком трусливая, чтобы видеть разбитую надежду в его глазах, – приезжай ко мне утром, и тогда мы отправимся, – а про себя добавляю: если я там к тому времени буду.
Я же знаю, что нет.
Мы едем в молчании. Равен, все еще недовольный, настраивает радио. Животные в оклендском зоопарке странно себя ведут, с самого вечера кричат и вопят на все лады, – вещает диктор ночного выпуска новостей. Певец голоском как тростник на ветру, предупреждает нас, что если мы помчимся еще быстрее и достигнем скорости звука, то просто сгорим.
О пламя Шампати, как быстро я помчусь, как ярко я загорюсь.
Я представляю, как Равен увидит утром записку, когда, спотыкаясь, зайдет в ванную, на его слипшихся глазах еще запечатлена форма моих губ. Как широко они распахнутся, сбрасывая последние остатки сна.
«Равен, прости, – прочтет он, – я не надеюсь, что ты поймешь. Просто поверь, что у меня не было выбора. Я благодарю тебя за все, что ты мне дал. Надеюсь, я тоже что-то привнесла в твою жизнь. У нашей любви нет будущего, потому что она порождена фантазией, твоей и моей, идеализировавшей образ индианки и образ американца. И уходя – пока не знаю, что меня ждет, жизнь или смерть, – я буду хранить память об этом мучительно кратком миге счастья. До конца».
