Текст книги "Фатальный Фатали"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
– Очень нравитесь ей, Мишель!
Весь растаял, сияет:
– И она мне очень! Чертовски красива!
Согласна. Но!! Надо поклясться! "Клянусь!" Вы сделаете, что она велит. И чтоб мы ушли (так мы и оставим вас!). Вы пойдете за нею в дом, какое-то завещание. Выполнить волю умершего. Они любили друг друга, он умер, а она боится (что за чушь?!). Завещал, а что – она вам сама объяснит.
– Пойму ли ее?
– Говорит, что поймете.
Согласен. Фатали и Ахмед вышли. Быстро стемнело.
– Не пойти ли мне? – Это Ахмед. – У меня нож.
В душе неспокойно: зря, очень зря! То серьезен и чуть не плакал ("Никогда себе не прощу!"), а тут – такое безрассудство! Опасно, но как удержишь?!
И вдруг – Мишель. Что он несет?! Бездыханное тело! Быстро к реке, идет, торопится и – труп в реку! Муж?! Подбежали к Мишелю, а он вдруг бледный-бледный, ему делается дурно, падает Фатали на руку. "Помоги!" И с Ахмедом – от берега к чинаре. А тут патруль. Пьяный офицер? В комендатуру! Успел передать Фатали кинжал. "Его!" Снял с убитого. Кто ж он? Завещал, чтоб никто не знал. Одинока? Нет, старуха и парень. Брат? Слепой! два белых глаза!
"Выходя, она опять делает знак, – пишет в книжке Мишель. – Я рисовал углем на стене для забавы татар и делаю ей черту на спине; следую за ней; она соглашается... только чтоб я поклялся сделать, что она велит: надо вынести труп. Я выношу и бросаю в Куру. Мне делается дурно. Меня нашли и отнесли на гауптвахту. Я забыл ее дом, наверное. Мы решаемся отыскать. Я снял с мертвого кинжал для доказательства".
Утром Фатали с Ахмедом в комендатуру. Выпустили. К Одоевскому. Встал, бледный, чисто выбрит. Пьют чай: он, Лермонтов и старый кавказец.
– Нет, нет, ни минуты свободной! Выяснить, кто умерший!... Нечисто здесь, нечисто!
– К оружейнику надо идти, – говорит Фатали, – к Геургу.
Да, его работа.
– Умер, и никто не знает! Чудеса в нашей армии! Ни комендант, ни в канцелярии барона! Исчез, пропал, и какой-то денщик спился с горя. Найти денщика!
Ахмед узнает, кого имел офицер. Да, офицер долго ходил по соседству к одной старухе с дочерью.
– Его кинжал!
– А слепой парень?
Так точно, и слепой у них! Дочь вышла замуж, а через неделю офицер пропал.
– Ах, чудеса! Пропал, а ведь приписан к войску! – И не дознаешься: кто он? А дежурил, рассказывают, какой-то прапорщик, дезертировать вздумал, взломал шкаф, где личные дела, в поисках своего, чтоб забрать: не его рвет, чужое – выбрасывает, пока до своих документов не добрался. Может, потому и отыскать не удается, кто пропал?! А все ж таки чудеса в нашей славной армии!
Ахмед узнает, за кого эта дочь вышла замуж.
Находят дом, но ее не видать. Только слепой. "Ты хозяйский сын?" "Нет". – "Кто ж ты?" – "Сирота". – "А где хозяйская дочь?" – "Была, да сбежала с татарином". – "С каким татарином?" – "А кто его знает?" – "А старуха где?" Старуха за стенкой ворчит; "Что к убогому пристали?" Нечисто здесь, нечисто!
Ахмед весь вечер бродил кругом и узнал, что муж приехал и никуда она не убегала; кто-то ему сказал, что видели, как из окошка вылез человек и что муж допрашивал, кто да что?... И ругал жену: а как дознаются?
Надо же! Шли и вдруг видят: та самая! а рядом – мужчина; муж? татарское лицо.
"Раз мы идем по караван-сараю (ночью) – видим: идет мужчина с (этой женщиной) женой; они остановились и посмотрели на нас. Мы прошли и видим, она показала на меня пальцем, а он кивнул головой".
"Якши!" – уловил Фатали по губам, стояли близко.
"После ночью оба (двое) на меня напали на мосту. Схватили меня, и как зовут. Я сказал. Он: "Я муж такой-то" – и хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил".
А прежде – она! На мосту! "Чуяло сердце, что непременно покажется, и я с нею буду говорить". И точно: она!
– Что же ты меня обманула? Обещала осветить окошко свечкой, я до рассвета, пока из города купцы с караванами не вышли, глаз не сомкнул! Изрезал ковер кинжалом! – Она молчит, беспокойно озирается. – А пока ждал, кое-что про тебя узнал! И про твоего татарина тоже!
– Ой! – захохотала она. "Понимает, бестия! А притворяется, что ни слова!" – Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком!
– А если б я вздумал донести коменданту?
"И вдруг сильная такая, возьми и толкни меня, – рассказывает Мишель Фатали, – а слова ее бритвой по шее: "Донесешь!" – чистым русским языком. Отскочил, а она в реку, а тут муж, кинулся с ходу и тоже в Куру!"
Мишель, сюжет?
?!
(Племя на Кавказе. Герой – пророк.)
Или шалость?
!!
(Memor2: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона).
Может, испытание судьбы?! "Мне цыганка нагадала: женюсь дважды! А я пока холост". Гадалка спутала: не две женитьбы, а две дуэли. Но пока не было ни одной.
Грузинка (а не гречанка?) и татарин сидят на шаткой ступени крыльца, опустив ноги в играющие воды Куры.
Раздался нежданный выстрел: коварный враг? просто охотник?
Денщик трет круп вороного коня офицера ("как смоль, ноги – струнки! а уж выезжена – как собака бегает за хозяином! уж такая разбойничья лошадь!"), капли стекают в Куру; шкурка вздрагивает, и вдруг конь, навострив уши, заржал, и звук побежал по воде, ударяясь о новый гранит набережной.
Геург всаживает в серебряное гнездо рукоятки рубиновый, словно кровавый закат на Куре, камень.
А слепой-то видит! Он смотрит, как течет Кура, медленно, с водоворотами, неся в Каспий и ржанье коня, и нежданный выстрел, и отблеск заката.
Непременно случится: пляски огня на реке в этом долгом-долгом тридцать седьмом. Немые возопиют, и слепые прозрят.
– Как тебе нравится, Саша? Наш Али рассказал мне чудесную сказку.
Старый кавказец слышал про Ашик-Кериба.
– Турецкая?
– Не совсем, – говорит Фатали Мишелю. – Кавказско-татарская или азербайджанско-туркменская.
А впрочем, долго объяснять, можете и так: турецкая!
– Каково, а? "Грустен, как зимнее небо". Вот еще: "Утренний намаз творил в Арзиньянской долине, полуденный намаз в Арзруме, пред захождением солнца творил намаз в Карее, вечерний намаз в Тифлизе". Не Тифлис, а Тифлиз!
– А куда ж пятый намаз делся? – старый кавказец знает.
– Да, а где пятый, Али?
– Путешественнику и вовсе можно не совершать намаз, Коран разрешает, это не грех.
– Непременно научусь! Вот увидишь, Саша, и в Мекку поеду! Буду... Как вы говорили, Али?
– Гаджи-Мишелем.
– Вот-вот, Гаджи-Мишель!... "Магуль-Мегери лучше всех девушек Тифлиза".
– Не "Мегери", а "Мехри".
– Да, да, запомню! Обрати внимание: не Тифлис, а именно Тифлиз! Сааз... Какого он рода?
– Я ж говорил, Мишель, у нас родов нет.
– Пророк Хидр, это что же, вроде нашего Ильипророка?
– Да, есть пророк Илиаз.
– А если их объединить? Хидр плюс Илья, Хидирилиаз?!
– Хизр на белом коне.
– И эту поговорку не забыть, непременно записать: "Как тебя зовут, адын недир. Решит, бирини де, бирини ешит, раз говори, а другой раз услышь". Какая звонкая рифма: решит – ешит... Паша, пашей, ушей! "В одной руке чаша с ядом..." Саша, я навестил вчера Нину Грибоедову, кланялись тебе! "в другой руке – кинжал!" Боже, сколько на Кавказе сюжетов!
И какой сюжет в голове? Может, о старом кавказце? Или этот, неосуществленный: "...из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране"?
– Итак, благословим всемогущего аллаха, так, кажется, Али? расстелем ковер отдохновения, закурим чубук удовольствия и возьмем в руки перо. Кстати, а как насчет кахетинского у нас? и да направит пророк стопы вдохновения во времена Ашик-Кериба! Сколько сюжетов! Вам бы, Али, только начать!
В ФАЭТОНЕ С ГОСУДАРЕМ
Это известный метод – накалять и остужать, бить и обласкивать. До похвалы за восточную поэму еще в Тифлисе, в апреле, было сделано бароном Розеном замечание, а затем долгое внушение; может быть, оттого и хотелось ему потом сгладить резкость; это по памятному делу – началось весной тридцать седьмого, а завершилось осенью тридцать восьмого – об отчаянии армянских, а частично азербайджанских переселенцев из турецких провинций-пашалыков – обложены непомерной данью; переселились после поражения турецких войск, по Адрианопольскому договору, еще при Паскевиче из Арзрумской, Карсской и Баязетской провинций, и – взбунтовались!
– Вы молоды, чисты и доверчивы, Фатали, у вас впереди блестящее будущее, не надо было вам встречаться со смутьянами! Эти полудикие переселенцы! А вы произвели на них такое благоприятное впечатление, барон! И Парсег, и Галуст-ага, и Нагапет. "Нашли наконец-то живую душу!" "Неужто, – рассказывали они, – мы обманывались, когда переселялись сюда, к своим же, из турецких пашалыков Арзрумского, Карсского и Баязетского?!"
– Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду, для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху!...
А они на вас надеялись! "Счастливый, под началом такого генерала работаешь!" – говорили мне.
И в рапорте военному министру барон пишет: "Меры кротости и убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, а и в прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства". И в конце секретного отношения, мысль эта возникла именно во время внушения Фатали: "Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества". Аи да Фатали! "...без послабления и всякой уступчивости!" – изволил найти государь.
– А не поможет, – завершил тогда внушение барон, – что ж!...
– Но им нечем платить! Земли у них каменистые, ничего не родится, а тут повинности почтовые, дача караульных, доставление дров, а лес-то далеко, за пол сотни верст, содержание есаулов, не мне вам рассказывать, какие это грабители.
– откуда вы все это знаете, Фатали?
– и вы не смеете их наказывать!
Первый устный выговор барона Розена молодому переводчику, через которого много можно вызнать в этом диком азиатском народе. Трещинка, трещинка, замазать скорее, чтоб не разрослась, не то – пропасть, "...трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить на русский".
И снова в путь в свите барона Розена (но, увы, без Александра Бестужева), как и в прошлый раз, та же дорога, на сей раз длинная, к Анапе, где предстоит обеспечить безопасность движения государя (но встречать будут в Геленджике). Барон на миг задержался на мосту, выезжая из Тифлиса, и, о чем-то подумав, вслух сказал: "Да, Помпеи!" Это был мост, построенный еще Помпеем. И долго потом молчал, глядя на развалины башен, некогда защищавших Тифлис, – разрушены в дни нашествия Ага-Мухаммед-шаха Каджара. Потом Мцхет, древняя столица грузинских царей, и снова барон Розен (предчувствие?!) был угрюм. И неуклюжие телеги, запряженные сильными, но неповоротливыми волами, – с трудом их стаскивали с дороги, чтобы пропустить барона и его многочисленный отряд.
Всю дорогу им попадались беглецы-крепостные. Из каких только губерний! И каких только племен не перевидел Фатали на пути следования!... А потом гавань Суд-жук-Кале. И, выехав оттуда вечером, утром прибыли в гавань крепости Анапа (и вниз, в Геленджик, куда прибудет государь).
Да, тяжелая была работа у Фатали...
А началось в Сухуми: долго говорил казах, низвергая трудно уловимые Фатали слова, вспотел, глаза красные, размахивает руками, рубашку поднял, спину всю в рубцах показывает:
– ...печати и тамги приложил Исыкова рода старинный бий Калбубай Кушияков, Джаппасского рода бий Бикбау Умирбангаев, Бердичева рода Исянгулова отделения старшина Уса Тюляганов, Кызылкуртова рода бий Тука Убар Гирганов...
– Постой, постой! Спросите их, отчего бежали?!
И снова посыпались слова, но Фатали уловил смысл:
– Притеснение им от есаула, не поддержал хан, отказал в помощи оренбургский военный губернатор.
Барон информирован о Букеевском ханстве, восстали там киргизы ("Казахи, казахи мы!"), неспокойно, уже год как бьются, никак не восстановят порядок меж Волгой и Уралом, весь берег Каспия.
– За помощью к султану?! Против нас?! Это кто ж вас надоумил?! – Ведь надо же: с такими-то рожами прошли незамеченными, не остановили их, дырявая у нас Кавказская линия, что за цепь военных караулов?! Через Кубань, Малку, Терек! Везде ведь кордоны! Так-то обеспечивается безопасность сообщений с Закавказьем?! Как шли-то? Разве дознаешься?
А у башкиров из Татарии иные беды.
– Объясните им, Фатали, что слухи эти ложны и нелепы, никто магометан в христианскую веру обращать не намерен! – У одного уже есть на лице знаки, наказан, у другого чересполосица на спине от свежих ран. Шпицрутенами через сто солдат? кнутом? плетьми? а потом на земляные работы, очищать горные завалы, дороги к аулам? и чтоб там их – горские пули?!
И ему, Фатали, в лицо бросали, но чаще – в спину: "У!... Предатель!" И в Сухуми то же: уста просят – "помоги!", а в глазах – презренье, форму гяурскую надел!
А вот те, которые им в Анапе попадались, свои же, русские крестьяне, что ж они? Бегут на Кавказскую линию, возмечтали – по ложным слухам – о вольности. А слухи будоражат воображение крепостных, множась в кабаках и на базарах. Читал, читал барон Розен, присылали знакомиться и ему, свод мнений насчет внутреннего состояния России, мол, слухи – одно, а процветающее состояние – иное, составленное III Отделением собственной его императорского величества (все слова с большой буквы) канцелярии.
Так было всегда: при каждом новом царствовании, при каждом важном событии в делах государства пробегает в народе весть о предстоящих переменах, а чаще – возбуждается мысль о свободе. Ждут, а ее нет и нет, и начинаются: ропот, пожары, неудовольствия (?!) крепостных, студентов, беспоместных дворян из чиновников, – которые, да-да, а как же? будучи воспалены честолюбивыми идеями и не имея ничего терять, рады всякому расстройству, – писак всевозможных, газетчиков и журналистов, тьфу!...
победили шаха – жди свободы!
турку прогнали – перемены случатся!
Алексей Андреевич Аракчеев (б, в, г...) богу душу отдал – амнистию жди!
а ожил, сказывают, великий князь Константин Павлович, из мертвых воскрес – быть чему-то непременно!
бракосочетание княжны Марии Николаевны, ну да, барышня уже, – снова вести о свободе!
как? неужто его высочество наследник женится на дочери – кого бы вы думали?! – вчерашнего врага! турецкого султана! хитрость-то какая! – и на радостях сожгут три губернии!
и насчет евреев тоже, всему виной: по наговору поляков действуют – в отмщение за рекрутскую повинность!
А отчего пожары? А от умышленного зажигательства помещиков для разорения своих крестьян, которые назначены быть вольными или отданными в приданое ее императорскому высочеству великой княгине!
Царь (государь, император и т. д.), дескать, хочет дать свободу, а чиновники противятся.
И пророчества, и толки: объявление свободы, – это мнение здравомыслящих, – может от внезапности произвести беспорядки, не привычны и не приучены, как ею пользоваться?! благоразумная постепенность и постепенное благоразумие, господа: коль скоро крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, действовать осторожно.
А поток просьб неостановим: кто ж заступится?! "Всеавгустейший монарх, всемилостивейший государь! Первый по боге, отец наш, воззри на невинностраждущих!..." А это – поновей: "Взирая оком домостроителя на обширное государство свое, процветающее под сению благодетельных законов, карая неправды..."
– Что ж вы-то бунтуете?!
– Все чужеязычники в России, чухны, самоеды, мордва-башкирцы, свободны, а одни православные невольники, и всему злу причиной бояре (!!) обманывают царя и клевещут на православный народ!
Фатали понимает, когда горцы или земляки. Или даже грузинские князья и польские возмутители, сосланные на Кавказ. И армяне-переселенцы. Или гурийцы – сколько тревоги было: разогнали пограничную стражу, разграбили казачий пост, разорили таможенный пост, напали на карантин, сожгли два казенных кирпичных завода... Но когда свои же! Что ж они?!
– Да кто ж тебя, дурья башка, допустит до государя?! – Узнали ведь, канальи, что государь на Кавказскую линию поехал!
– Меня никак задерживать нельзя, выданную мне доверенность от мира при сем имею счастие всеподданнейше представить государю!
– А ну что за прошение – взять!
– Сам вручу, сам.
– Выловить всех до единого!
А ночью снится Фатали сон: сам Николай Павлович запросто беседует с ним.
И улыбается император, пристально вглядываясь в Фатали. Надо о чем-то попросить, но о чем? Затем в фаэтон посадил, а фаэтон особенный, вместо коня пушка на колесах движется. Едут они, вот он, рядом с императором, дотронуться может, да опасается.
"Это ж очень просто, как не можете понять? – рассказывает император. Сначала о четвертовании (ибо Фатали ни разу не видел). – Руки по локоть, и показывает на своей руке, бисером вышит вензель, эн. – Как? Привяжут (к чему?), веревки за руки, и отводят в стороны, сначала левую большим острым топором, а потом правую. И ноги по колено или – по бедро. Приводят в чувство, и тогда новый взмах, прелестно, если шея тонка. Что? Как посадить живого на кол?! Неужто и этого не знаете? – удивляется государь. Тщательно и гладко заострить кол, лучше дубовый, надеть тонкий и острый железный наконечник, густо смазать салом. Жертве лечь лицом вниз, руки связаны за спиной, а к ногам у щиколоток, – помнит Фатали, где-то читал!! привязывают веревку, и раздвигают в разные стороны, а заостренный конец кола упирается осужденному между ног. – Император зевнул, прикрыв рот ладонью. – Да-с, коротким широким ножом делается разрез на штанах, чтоб расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. От боли оно содрогнулось, – затряслась кабина, – выгнулось, – и плечи отчего-то поднимает император, – и упало на доски, – расслабился. – Живет? Да! И тогда деревянной кувалдой следует короткими ударами бить по тупому концу кола, но непременно, – предупреждает, – после каждого удара наклоняться над жертвой. Для чего? – экзаменует будто. – Посмотреть, правильно ли идет кол. Великое требуется искусство – а сам пробовал? – чтоб жертва выстояла! И у правого уха над лопаткой, – трогает спину Фатали, шарит-выискивает лопатку, а Фатали ни жив ни мертв сидит, – не задев ни один жизненно важный орган, показывается острие наконечника! Жив!... Лужица крови, но надо поднять негнущееся тело на колу, осторожно, не тряся, и привязать ноги к основанию кола". – Умолк.
"И все?"
"Почти! Кол непременно крепится меж двух балок, и падкий до пыток народ, верный императору, вглядывается в обезображенное от ужаса лицо преступника, оно вздулось, но глаза живые! И рот искривлен в судороге. И хрипы (слова проклятий?), и стон, пока не испустит дух (вечером? или завтра утром?).
Вдруг в зале они, кто-то подходит и отзывает государя, а Фатали ждет, ждет, нет его, надо б – вот он выйдет сейчас! – попросить, но о чем же, сообразить не может, а надо, когда еще такое случится? может, написать ему?! а его задерживает генерал, сам барон. – "Как вы здесь оказались?! кто вас впустил?!" – "Да я же почти полдня с государем был, в фаэтоне с ним катался!" – "Что за бред? вы с ума сошли, Фатали! Как вы сюда попали?!" А в руках у Фатали какая-то бумага. "Прошение?" – спрашивает барон. А там перечень наказаний: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол ("Но я ж тебе объяснил!" – голос императора), приговорен к колесованию (это когда кости колесом ломают, почитается одним из квалифицированных способов смертной казни), шпицрутеном через двести солдат, прогнать через строй. "Ах болен?! что ж, додержать присужденное ему ("Кому? – спрашивает барон. – Не вам ли Фатали?!") число ударов по выздоровлении!" Кнутом (хоть кнут не бог, а правду сыщет!), плетьми – и казачьей, с лопастью, чтоб шлепок щелкнул; розгами, палками, нагайками – с пулькою: чтоб с коня бить; батогами, чтоб кого батожить. "Что? – снова голос Николая Павловича. – Но еще при покойном брате моем Александре было отменено рвать ноздри у преступников, в день рождества семнадцатого года!" (а у Фатали эта кара и не значится!); а еще ссылка в каторжные или крепостные работы, отдача в солдаты, поселение сибирское и прочее, и прочее, и прочее, а сбоку рукой Фатали: "Как же это выразить – на фарси, на арабском, на своем, по-тюркски?"
И еще приписано: восточная пытка! запомнить! зашить жилами рот!! бунтарский, кричащий! разорваны губы, висят, окровавлен рот!
И еще: ермоловская пытка – генерал вешал ослушников на арбе! и чей-то, кажется, почерк барона, – сбоку комментарий: "Не всякий решится употребить в дело арбу, но что же делать, ежели лучшего и более человеколюбивого средства нельзя было в походных условиях приискать?"
Фатали, увы, не знает, что о том же в пространной своей докладной записке Ладожский государю императору писал: "Пускаться в дипломатию с людьми, которые далее своих гор ничего не знали, было бесполезно, и потому арба ермоловская, хотя мера, бесспорно, жестокая, была полезнее дипломатии. Жестокость Ермолова, – разъясняет далее Ладожский, – говорят, будто бы была причиною ожесточения и ненависти горцев к нам. Мне кажется, нет. Такой способ отношений мог ожесточить человека культурного, а не дикаря, уважающего только страх и силу".
И вдруг государь. Не узнает Фатали!!
– А этто ктоооо?! – круглые-круглые глаза.
И что-то круглое и выпуклое пошло, покатилось на Фатали.
– Это татарин! – лепечет барон Розен, тщетно пытаясь задержать, остановить колесо. А оно, огромное, неудержимо идет на них.
И уже нет барона!! Мимо Фатали прокатилось! Будто оторвалось от арбы, – но ведь был фаэтон! Да-с, сидя на колесе, думай, что быть непременно под колесами, вколесили, выколесили, отколесили, – упражнения в языке Фатали, доколесились, а кто и уколесил!
"О чем же хотел спросить?" Не вспомнил Фатали и когда проснулся. Может, это: "Отчего же свой-то против тебя, государь??"
А тут, как назло, и именно перед царским смотром войск на Кавказе, все в том же долгом тридцать седьмом, пошли неудачи, и первая – позорное поражение у Ашильтинского моста в Аварии. Горцы по доскам переправились через бурную реку, взобрались почти на перпендикулярные, как сообщается барону, скалы и стали во множестве низвергать с высот огромные каменья, а потом с яростью бросились в рукопашную! Пал генерал-майор граф Ивелич, командир Апшеронского пехотного полка, – сраженный пулей, упал в пропасть, и два горца потом отыскали в ущелье, выкупили тело!
Двухмесячное беспрерывное движение по гористым местам, износились одежда и обувь, половина артиллерийских и казачьих лошадей перебита, артиллерия пришла в негодность, горные единороги малонадежны, зарядные ящики много потерпели, а некоторые сорвались со скал и разбились.
И апрельское восстание в Кубе! Аббас-Кули зашел к Фатали, когда тот переводил очередное воззвание к восставшим кубинцам. Бакиханов пробежал текст.
– Опять? Узнаю барона! Это его: "Рука Шамиля!... Виселицы!!! Расстрел!..." Я говорил ему, нельзя так стращать! Надо же знать кубинцев! Аббас-Кули прав, но Фатали молчит. – Кстати, не мешало бы твоему барону объяснить, чем вызван мой спешный вызов? Я ж работу свою неоконченную оставил в Кубе!
– Какую? – поинтересовался Фатали, чтоб хоть как-то успокоить Бакиханова.
– Книгу Наставлений! Непременно пришлю барону, как только завершу!
И только что закончил, но о том молчит, грандиозный свой труд, над которым работал многие годы, обставившись фарсидскими, арабскими, греческими, армянскими и русскими источниками, – историю всех ханств Азербайджана до захвата их Россией и в последующие годы, вплоть до Гюлюстанского мира; написал на фарси и сам же перевел на русский. И приложение к этой Истории, "об отличившихся ученостью и другими достоинствами уроженцах Ширвана и соседних с ним провинций"; едучи в Тифлис, решил дополнить труд этот и краткой своей биографией, и даже первую фразу сочинил, на русском: "Оканчивая долговременный мой труд, я считаю обязанностью, не из честолюбия, но по обычаю нашему, а более потому, что горжусь происхождением из этого края, присовокупить сюда и мою краткую биографию, повторяя стихи: "Хоть другие суть розы и жасмины, а я шиповник, но мы все принадлежим к одному цветнику".
– Да, пришлю, чтоб усвоил правила приличия, хоть и барон! Хочет меня обезопасить?! За жизнь мою опасается? Или это – форма недоверия? Это оскорбительно! Я как-никак полковник! Еще Ермолов определил меня на службу, не чета ему твой барон! – Фатали вспомнит Бакиханова, когда и ему доведется отстаивать свои права "Гражданина (!) империи". От гнева Бакиханов побелел: – И это воззвание тоже! Чем он думает, твой барон? – "Почему мой?" Но молчит, чтоб не сердить Бакиханова. – Я имел честь быть при светлейшем князе Паскевиче!! Даже он!... – Не закончил свою мысль. – Так стращать моих соплеменников! Да будет известно твоему (снова!!) барону, передай ему! что если бы политическое спокойствие и надлежащее воспитание позволили развиться природным способностям жителей Кавказа, то они достигли бы высокой степени просвещения. Да будет известно барону, что в наших краях явились люди, которые своей ученостью и способностями далеко распространили свою славу.
Фатали – к барону Розену:
– Я бы в этом воззвании...
– Что, Бакиханов здесь?! – Догадался, черт! Это он вас надоумил? Я вашего Бакиханова (и он
"вашего"!) насквозь вижу! Именно так, и ни буквы не менять!
– А он обещал преподнести вам вскорости свою новую книгу, Книгу Наставлений.
– Поймите, – уже мягче, исправил слово, так, пустяк. – Переводите то, что вам велят, Мирза Фатали.
И доверьтесь нашему опыту.
Распустили слух, что и "наш Бакиханов" причастен к возмущениям. Восстание подавили, не желают канальи вступать в мусульманский конный полк, чтоб варшавских бунтовщиков грозным видом устрашать, кровь их – ведь чужие! гяуры! – проливать, если тем смирно не сидится, но на всякий случай, предписывает барон Розен, – командировать в Кубу еще один батальон ген.-фельдм. кн. Варшавского гр. Паскевича-Эриванского, – о боже, как длинно приходится писать! пока выведешь, и войска не поспеют – полка; он же полк Ширванский, о чем барон не упомянул. И еще один батальон в Баку, до окончания военного суда над зачинщиками кубинского восстания, – вычеркнуть! никаких восстаний! – "возмущения".
КАВКАЗСКАЯ ЛОТЕРЕЯ
Государь ехал через море, встречали в Геленджике. От пристани до оврага, разделявшего лагерь, стояла пехота, за оврагом вся артиллерия, выкрасили ее за два дня по случаю торжественной встречи. Потом казаки. И такой ветер, что долго пароходы не могли пристать. Вот он! корабль с императорским штандартом! флаг с изображением четырех (пока) морей: Балтийского, Белого, Каспийского и Черного. Сносило фуражку, и всякий привязывал ее, как мог, чтоб удержать на голове, белые или пестрые платки, ремешки, а кто рукою придерживал или напяливал на уши так, что и носа за козырьком не видать. И много шапок по полю несется, гнались за ними, чтоб поймать, нестроевые сзади фронта.
И вовсе непохож государь на того, с кем Фатали сидел в фаэтоне, слегка разочарован: этот – мельче. А рядом с ним – великий князь, наследник, все с большой буквы.
– Вот, привез к вам сына, полюбите его к служите ему так же верно, как служите мне.
Но наследник поедет морем в Крым, а государь – в Тифлис, в сопровождении барона Розена.
Раздражение нарастало с каждым днем. Этот пестрый строй! порывистый ветер! И вдруг – пожар провиантского магазина! запасной хлебный склад горит! Кто поджег?! да-с, по провиантской части полное Назсо! Зрелище показалось дурным предзнаменованием, в глазах постоянно играл огонь, предчувствие не обмануло: зарево горящего Зимнего дворца в том же тридцать седьмом! Он знал, что это должно случиться!
Усилилось раздражение после пира у мингрельского князя, эта выспренность, то на равную ногу с ним, дескать, и он – государь!! то раболепие, противное духу. И слухи всякие, ни дисциплины, ни порядка, и сроднился барон с князем.
Иногда шел пешком, мерзкая дорога, колеса вязли в грязи до самой оси, и встречи раздражали, и смотром остался недоволен, какая-то гарь в горле, дыму наглотался, непременно быть еще пожару!
К царскому смотру готовились, чтоб как в Петербурге. И там – бурмажор перед полковым оркестром, обшитый галунами. И даже горстка павловцев в высоких медных киверах с красной спинкой, золотых мундирах – все на подбор и курносые, чтоб угодить императору, ибо отец его державный был курносый; и истинно прусская страсть к муштре и мундирам.
Сияющие латы и шлемы кавалергардов и конногвардейцев, а у конногренадеров – высокие меховые шапки, на спине болтаются красные языки; и гусары, и уланы, ну и конечно же как без джигитовки? есть она даже в Санкт-Петербурге, а здесь и тем более: кавказские воины – лезгины, черкесы, хевсуры, одетые как рыцари: серебряные кольчуги, панцири, шлемы серебряные на головах, – несутся, стоя на седле, соскальзывая под брюхо коней; лишь горстка – в пику Шамилю, чтоб знал.
Парадным разводом на Дидубийском поле командовал зять барона Розена, флигель-адъютант князь Дадиани, полковой командир (барон отдал за него дочь Лидию, она теперь баронесса-княгиня), а развод был при стечении народа.
И вдруг государь приказал военному губернатору Тифлиса Брайко сорвать аксельбант с Дадиани. Фатали издали видел движение военного губернатора к князю, но что это?! Дадиани расстегнул воротник – а ведь иначе не снимешь аксельбант, ибо привязывается шнурком изнутри, – и нагнул голову; сосед рядом с Фатали, молодой налоговый агент Фарман-Кули, недавно прибавил себе "бек", увидев оголенную шею и склоненную голову, застонал, вскричал в испуге (поплатится горячкою!), вообразив, что князю отрубят голову.
Губернатор протянул руку – а сколько пировали вместе с князем!! – и сорвал с него аксельбант, толпа замерла, и, как гром над ухом барона, крик государя: "С фельдъегерем в Бобруйскую крепость – и там судить!"
В ушах зазвенело: за что?! полвека в строю! И весь парад стоял как оглушенный. "Все! Крах!" Уже однажды было, в двадцать первом, барона за бунт Семеновского полка сместили с поста начальника гвардейской дивизии, а на его место назначили будущего фельдмаршала Паскевича, кого – вот судьба! – десять лет спустя сменит барон на посту главноуправляющего на Кавказе.
Фатали прижал рукой к груди голову Фарман-Кули (бека), не поймет, что случилось, и не князя жаль, о нем всякие ходили слухи, поделом ему, одну даже жалобу солдата показывали Фатали: заставлял, как собственных крепостных, работать на винокуренном своем заводе, держит свиней и продает их, а солдаты – свинопасы (но один ли князь?!), сделался поставщиком дров, – отчего-то жаль Фатали барона: вот она, царская служба.
