Текст книги "Фатальный Фатали"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
– Но Юсиф успел вернуть! И никаких праздников!
– Постой, ты уже что-то путаешь; если он вернул, то как же я мог ее видеть в Успенском соборе?!
Гладкое-гладкое перо у Кайтмазова, гусь был белый-белый, перышко так и летит, тонко-тонко перечеркивая лист.
Так что же Юсиф-шах надумал? Вызвал главного евнуха, должность, прямо скажем, лишняя при таком шахе, и это пустые разговоры, мне, мол, одной достаточно: умел бы – имел бы! Но куда прогонишь старика! вызвал, и сердце тревожно застучало: Сальми-хатун! Но Мюбарека уже не проведешь: он слышал, как застучало сердце! А Юсиф поклялся бы, что зов Сальми-хатун услышал: "Мой шах, твои заботы никогда не кончатся, а сладостный миг упустишь!" Юсиф сбросил с себя это заманивающее наваждение: Мюбарек ждал его распоряжений. И вдруг, сам того, может, не желая, Юсиф-шах спросил:
– Как там Сальми-хатун?
Мюбарек заметно оживился: шах как бы утвердил необходимость его должности!
– В полной красе возлежит на дарованных послами мехах! И... помедлив, добавил: – Ждет вас!
– Потом, потом! – отмахнулся Юсиф (и снова Кайтмазов: "Вот он, сюжет!!"). – А как жена? – казалось, год ее не видел.
Евнух сник:
– Окружены заботой и вниманием.
– А где везир? военачальник? главный молла?
– Могу тотчас же!
– Нет, нет, не надо! Без кровопийц! – Евнух побледнел и еще больше согнулся. – Да выпрямись! Надо немедленно собрать сюда всех писарей столицы!
– Кого-кого? – не понял евнух.
– Писарей! Пусть являются со своими тростниковыми перьями и чернильницами, а пергамент отыщется в канцелярии, отведи им самую большую залу во дворце, ту, где на стенах Сефевиды висят, всю ночь работать будут! Кстати, – вспомнил Юсиф-шах, – а где главный шахский писарь, Великий Секретарь, кажется, его титул? (Именно из его книги и вычитал Фатали фразу о лжешахе!)
– Искандер-бек Туркеман Мунши?
– Вот-вот! Мунши! Этот хитрец, который в своем историческом сочинении о Сефевидах условными титулами заменял имена шахов, дабы возвеличить их!... Как он называл отца, – вовремя осекся, хотел назвать Шах-Аббаса, а впору бы и себя, ибо Мухаммед-шах по версии, которую он прошлой ночью наметил, и его отец.
Мюбарек тотчас понял:
– Мухаммед-шаха?
– Ну да, кто же, как не он, мой отец?
– "Государь, достойный Александра Македонского".
– А деда моего, Тахмасиб-шаха?
– "Шах, место обитания коего рай". А родича нашего рода Сефевидов, подыгрывает Юсиф-шаху Мюбарек, – блаженной памяти Шах-Исмаила Первого называл "Государем, достойным Соломона или равным по мудрости Сулейману".
– Так где этот Мунши?
– Увы, Шах-Аббас забрал его с собой, и они скрылись.
(Что же напишет он о правлении Юсиф-шаха? И как назовет его в своей книге "История украшателя мира Аббаса"? Какой ему условный титул придумает? Реформатор, достойный... Но кого? Или с именем Ара-стуна – Аристотеля свяжет? С Афлатуном-Платоном? А Искандер Мунши ждет приговора звезд и посвятит Юсифу всего лишь одну, но длинную, фразу, о чем в свое время, ибо финал еще неведом никому.)
– Что ж, – вздохнул тревожно Юсиф-шах, – обойдемся без Великого Секретаря, а призовем рядовых писарей.
ВОЖДИ НАЦИИ
А члены шахского верховного совета ждали приказаний нового правителя; пока их не призовут, приучены Шах-Аббасом, нечего являться. Ждать пришлось долго, но и отлучаться опасно: надо быть начеку. Выпили не один стакан чаю, выкурили не один кальян, а шах не зовет. Можно вообще ничего не делать: как шло – так и пойдет; недаром ведь военачальник (когда шли в лачугу к седельнику, чтоб вознести его на престол) шепнул на ухо главному молле: "Шах-Аббас навел в стране такой порядок, что каждый дурак сможет управлять ею".
А Юсиф, пока собирали писцов, которые сядут за написание и многократное умножение новых шахских фирманов для рассылки по всем главным городам страны, посадил по левую руку за невысокий столик личного писаря и задумался: с чего начать? с какого фирмана? О стольких фирманах ночью думалось, а тут растерялся вдруг, улетучились идеи.
– Мюбарек, а где мои советники? Ах да, ты говорил мне! – И Юсиф вспомнил нескончаемые беседы в дружеском кругу.
Накануне того дня, который стал поворотным в его судьбе, сразу после ухода конюха – срочный заказ! – к нему пришли друзья, пять Пехливанов, или Богатырей, как их прозвали мастеровые, и они провели полдня за долгой беседой. Неужели это было всего два-три дня назад?!
Рамазан учился с ним в медресе, образован, начитан, даже сатиры сочиняет, а всего лишь помощник моллы в шахской мечети: выбить ковры, подмести двор, следить, чтоб не стащили чусты и чувяки прихожан во время молитвы. "Эх, если бы я был главным моллой!..." – размечтался Рамазан, но его слушать не стали: чего зря языком трепать?
Курбан-бек – а Фатали видит Хасая Уцмиева, а может, еще кого, никакой он не бек, за внушительный вид в шутку прозвали солдаты, дослужился до сотника, отличился в битве с султанскими янычарами (как и Хасай в Крымскую войну с турками), будто назло карабахской знати, – никак не примирятся родством с кумыкским князем, и новый слух, чтоб внести раскол в семью, – "Хасай – агент царизма при Карабахском дворе" – еще при отце Шах-Аббаса подсказал тысячнику, как ударить янычаров с флангов, и осмелился высмеять приказ военачальника об оставлении Тавриза: мол, лучше отступить, чем дать бой. Спасло от казни заступничество тысячника, который пользовался у шаха особым расположением после одержанной победы под Тавризом, а теперь служит у какого-то испанского купца, вроде телохранителя. "Пойду-ка выпущу псов, – сказал он в ту памятную ночь, – чтоб воры не забрались! Вчера всю ночь на звезды лаяли! По их лаю определяю: на воров или на звезды". Часто рассказывал о тупости военачальников: только одна хвальба о былом величии! А чуть что: или, отступив вглубь, заманить, а там аллах поможет, или победа людскими трупами! "Эх, если бы я был военачальником!... размечтался. – И с чего это псы мои на звезды лаяли?!"
Мирза Али, умнейший среди пятерки друзей, тоже с ним в Гяндже в одном медресе учились, и в ту ночь, когда Юсиф бежал, за ним, оказывается, Мирза Али гнался, а Юсиф решил, что погоня. Обыкновенный писарь у какого-то невежды хана! "Тебе бы, – часто говорил ему Юсиф, – главным советником, везиром у шаха быть!" А Мирза Али рукой махнул: что за глупые мечты?
И Баки; дай пересчитать звезды на небе – сосчитает, если ясная звездная ночь и рядом любимой нет, потому что в ясную летнюю ночь, да еще на крыше, под теплым одеялом!...
– Да, Мюбарек, ты можешь одолжить мне один туман?
Мюбарек, привычный к неожиданностям шаха, не удивился:
– Казна в твоей власти, шах!
– Казна! Я спрашиваю тебя об одном тумане!
– Да, да, конечно, вот он, туман!
– Верни этот туман конюху Вельвели-хана, а я потом тебе отдам, заказ его не выполнил, – и показывает на корону: мол, причину сам знаешь!
Вот они – те, кто привел его во дворец по велению звезд.
– Хочу говорить о делах государства, – обратился к ним Юсиф. И начал с везира: – Хочу услышать, везир, о ваших заслугах перед престолом и народом!
– Преданность ничтожного раба высокому престолу ни для кого не составляет тайны хорошо помнит в плачевном состоянии а также общее благоденствие молочные реки и ус в меду и все короны мира а также престолы христиане иудеи а также ингилис. – И умолк.
– Что еще?
– Разве мало?!
– Вы накопили громадное состояние. После Шах-Аббаса, говорят, вы самый богатый человек, как это вам удалось?
– Я знатен великими предками, а не деньгами, мой шах!
– Великих предков мы вам оставим, а вот деньги заберем в казну. – И писарю: – Пиши! Конфискуется наличное золота и камни везира, ибо добыты нечестным путем!... Ах, ты еще грозишься?! – Тот забыл, что Юсиф – шах, а Юсиф уже привык, что все – его подданные. – Вызвать стражей! В тюрьму его!... А теперь послушаем тебя, военачальник, поведай о своем полководческом искусстве! – Юсиф удивляется: как же быстро он научился так грозно разговаривать с людьми, вчера еще могущественными?
– Борода вашего покорнейшего... умело семидесятитысячное турецкое войско чтоб сохранить воинов шаха распорядился по всему Азербайджану посевы крестьян истреблены дороги испорчены мосты разрушены перейдя границу не встретил сопротивления зато дороги!!! пустыня!!! сожжено угнано разрушено чтоб вглубь вглубь и здесь уничтожить ни одного зерна ни одного быка изнуренные и голодные а порча дорог и мостов настолько мудро что сочли необходимым дабы иноземное нашествие на страх враждебным соседям!! и презренные сунниты-турки!!!
– Дааа... Еще два таких похода!... И это ты называешь как?
– Это искусство ведения войны, мой шах, и другие народы!
– Пиши! Шахский фирман о смещении! А, это ты, главный молла! Да, твои дела на виду у всех! Это ты возвел в сан святых шахскую династию, чтоб упрочить авторитет (а главный молла такого слова и не слыхал прежде!)! Ты насильно хотел обратить в шиизм иноверцев и разжигал страсти, чтоб отвлечь от насущных бед! Эти погромы!
– Меня оклеветали, мой шах!
– Ты нажил нечестным путем несметные богатства! Чего уставился на меня? – крикнул на писаря. – Пиши! Все, что я говорю! И за это, главный молла, я предаю тебя суду! Эй, стражники!... А чем славен ты, казначей? А, вспомнил, это ты придумал не выдавать жалованья чиновникам? И молодец, что не выдавал дармоедам ни гроша! Что еще придумал? Да, а на какие нужды вы тратили казну?
– А шахские увеселения? А членам верховного совета?
– Это те, с которыми я встречался? Кого ноги еле держат?!
– Лучшие люди империи! – говорит как поет.
– Цвет нации! – подзадоривает шах.
– Вожди! – в тон ему казначей.
– Ну-ну, еще на что разбазаривали?
– А охоты? А пиры? А содержание шахского гарема? Мой шах, есть еще одна статья, но!... – Все тотчас вышли. – У нас множество шахских глаз! – И стал перечислять такие страны, о которых Юсиф, хоть и совершил почти кругосветное путешествие, и не слыхал! – И ушей! Слышат, видят и нам докладывают: и у султана, и на северных землях, и в крымском ханстве, и в ногайских владениях, и в астраханских!
– Чего умолк?
– Еще есть. Среди нашего народа. В каждом квартале, в каждом доме, в каждой семье! Отец на сына, сын на мать. И собственному народу верить нельзя.
– Дааа... – разинул шах рот, никак не сомкнет уста. Казначея надо б уволить, но прежде напишет, у кого какое состояние.
Вошли все.
– Вы не выслушали меня, мой шах!
– А ты кто?
– "Не узнает!" – Я есть, – гордо выпятил грудь, – главный звездочет империи!
– Ах, это благодаря тебе!..
– Я надеюсь, вы должным образом оцените мои заслуги!
– Да, крупный ты мошенник! Хотя не будь тебя ("и тупости правоверных", – подумал Юсиф), сидел бы
Шах-Аббас на троне, а я б шил седла в своей лачуге. Но я, увы, упраздняю должность звездочета, как вредную для народа и государства! Пошлю-ка тебя рядовым учителем астрономии! Хочешь?
– Меня? учителем?!
– Не хочешь, да? – и улыбается: "Ох ты мой капризуля!"
– В школу?!
– Ну да, крестьянских детишек учить. Не согласен? – И за бороду его, волосок остался в руках, тонкийтонкий, седой-седой, дунул, а он поиграл с лучами солнца да вылетел в окно, летит и летит над империей, – сколько их вдруг, седых волос, в бороде Юсифа!..
– Мой шах, писари собраны.
Вышел к ним:
– А, и ты здесь! Ну да, ты же писарь! – Мирза Али был смущен, увидев Юсифа (лицо знакомо, а облик уже иной: шах!). Не подойди к нему Юсиф, он бы, пожалуй, не рискнул. – Куда вы подевались? – Неужто это их Юсиф? Немедленно пойди и приведи ко мне Рамазана, Курбан-бека, Баки!
– Так нас и впустят к тебе! (под стражей?!)
– С почестями введут!
И вскоре явились. И были назначены. Но прежде – иные указы.
Фирманы, фирманы, фирманы!!!
За злоупотребление властью!
За тупость, проявленную при управлении государством!
Преступное равнодушие к бедам народа!
За попрание прав!
Одурачивание подданных!
За ложь на каждом шагу, везде и во всем!
Снять с постов! Лишить титулов! Чинов! Наград! Конфисковать награбленное в пользу казны! В тюрьму! в каземат! в яму!
Пятеро друзей!.. Фатали задумался: то ли пишет в уме, прочерчивая сюжет, то ли рисует – но что это?! перекладина, а с нее свисают пять петель! виселица?!
Но какой издать фирман, чтоб устранить всеобщую подозрительность: шаха – к подчиненным, везира – к главному молле, моллы – к звездочету, звездочета – к Тени Царя, – этих бездушных кукол, немых и слепых, неспособных управлять государством, лишь умеющих – а что остается им делать? – поддакивать, ибо одаряемые щедрыми побрякушками, некуда уж вешать, не видят и не желают видеть всеобщей нищеты и развала.
Найти и выдвинуть новых! Но где они? И кто может ручаться, что те, кого– шах приметит и кому пожалует отнятые у других титулы, эти новые Совесть, Прямота и Опора царства, не станут грабить и брать взятки? лицемерить? лгать? строить козни? создавать новые семейные или племенные кланы? глохнуть от звуков лести и слепнуть от блеска побрякушек?!
И какой издать фирман, чтоб исчезла вражда племен?!
Я издам фирманы! Они будут сводом идеальных слов!
Но сколько их было, фирманов! И Моисей! И Христос! И Магомед!..
И я, Юсиф-шах, издам указ: "Люди!.."
И ОКОВАННАЯ ЖЕЛЕЗОМ ДВЕРЬ
железная решетка у окна, мундир сняли, он в легкой рубашке, а ведь зима, холодно очень, через темный мост, темные своды, неуютная кровать, накрытая жестким одеялом, длинная холщовая рубашка.
– Это ты, Александр?
грубые чулки и пахнет свежей краской, гремят связки ключей, или это кандалы? о боже, какой вкусный черный хлеб!! и кружка воды! Рассказывал Александр или снова – видения Фатали? сальная плошка, гарь душит, нечем дышать! затушить! цепной мост, крепость, странная фамилия коменданта Набоков! и колокольный звон дон-дон-дон через каждые четверть часа, табуретка, крепостной вал и пустой дворик, лишь ветка торчит за окном, уже весна? какие здесь чинары?! гудит голова, изгрызены ногти, хоть какую книгу! хотите – Коран? и немец-офицер, почему немец? "Фатали? ай-яй-яй, какой у вас был замечательный второй отец, Ахунд-Алескер, не послушались его советов, жаль мне вас, Фатали!" откуда ему известно? дым табачный, Фатали не курит, но запах табака!! такой же курил Александр! или он тоже здесь? рядом камера?
– Эй, Александр!
"что вы кричите?" – это голос стражника, вдруг пальба, зачем стреляют?! "а вот новость вам скажу, – говорит стражник, – император Европу покорил!" идут и идут, утопая в снегу, откуда же столько снега здесь, стоят столбы, их пятеро, надели саваны-колпаки, щелкают затворы, но почему еще столбы? и на перекладине пустые виселицы.
– Фатали! Фаталиии! Ты меня слышишь?
Донесся запах дыма.
Ты опять жжешь бумагу!
Фатали не обернулся: бумага, вспыхнув, загорелась сразу вся, и он осторожно положил ее в медную тарелку, пусть сгорает вся. Огонь быстро слизал арабскую вязь, и не успела бумага почернеть, как Фатали поднес к ее красному язычку новый исписанный мелко-мелко, со вставками, стрелками, вклинивающими в текст новые добавления, обведенные кружочками, и какие-то звездочки, полумесяцы, кресты – как плюс и как распятие.
Не от слов же, вспыхнув, загораются? А как загорятся – одно и то же, никак не отвяжется: Зимний горит! Самая долгая ночь тридцать седьмого года. Что-что? Ах, довольно уже писано в публичных листах о сем событии? Так уж и много? Как пусты и мрачны обгоревшие стены? Эта черная громада! Ну да, вся поэзия нашей истории, весь ее разум! Пышные праздники. Веселые вечеринки. Вдохновенные оды восхвалителей державной власти. И Екатерина! И Павел! (?) И Александр! И святое причастие. И святая купель. И начало, и юность! И выход, да, да, тот, знаменитый, когда картечь, на площадь из дверей Зимнего. А потом мертвая тишина. Оцепеневшее многолюдство. Шепот тревожных вестей. И тяжкая безызвестность – ведь на ружейный выстрел от фронта бунтовщиков! И воля промысла. Ах, какая стихия! Пляска мести. Громада огня. И он знал, падишах, что непременно случится. И даже перед смертью – плясало пламя пред очами.
И над медной тарелкой полетели чернокрылые насекомые, похожие на многократно уменьшенных птиц, или есть и такие?
"Что ты снова сжег?"
Так теперь часто. Раньше почти не было: напишет, как молодой разбойник или хитроглупый купец одурачивает есаулов, прочтет жене – и вскоре газета "Кавказ" печатает из номера в номер.
А теперь иное: сидит над бумагой долго, за полночь засиживается, свеча догорает, сжигая тьму и ускоряя приход утра, а потом – чернокрылые птицы.
ах вы пропогаторы! в четыре часа пополуночи майор жандармского дивизиона, господин в голубом, а голос нежный. Какой-то звук от удара, сабля?! пристав полез в печку, пошарил чубуком в старой золе, нет, я не курю, это так, для забавы, отделан серебром, а жандармский унтер встал на стул и полез в печь, известное дело, там прячут (везде на юге!) золото в мешочке, – пусто, аи да пропогаторы! но я не подозревал политического общества! в часы бессонницы! беснование духа! а это что ж?! "что мы видим? лишены прав человеческих, ах, посадить бы чадолюбивого императора..." это ж ваш почерк! так куда посадить, а?! а вот еще: "вся тайна и ложь, говорю о рабах – приверженцах деспотического порядка, а также проникнутых страхом" или и это не вы?
случайно взглянул: "агент по найденному делу", доносчик! и фамилия закрыта большим пальцем, блестящая роговица ногтя и запах табака, который курил Александр. – Эй, где ты, Александр!
"а это что? (неужели было?): "И в Туреччине был, что за оказия? Турки-то, право, ну то же, что и мы!" "а это: "нет возможности и дышать свободно, что же делать, что нельзя переродиться физически, ну хоть бы через натурализацию!" сожгу, пусть останется во мне. и снова чернокрылые птицы, да-с! шпицрутенами. "в две шеренги стройсь!.. вторая шеренга крууу-гом!" торопливо роздали шпицрутены, длинные прутья толщиною с палец, а ну махать! надо освоиться, проверить, как гнутся, на свист.
Фатали раздели догола, связали кисти рук накрест, привязав их к прикладу ружья, – это дворян, бекские и ханские сословия нельзя, а Фатали это ж такая точечка, что и не увидишь, – за штык которого унтер потянул его по фронту меж двух шеренг, жаль, свиста шпицрутенов не слышно, заглушает барабанный бой.
а ну сильней! упал, два медика, полковой и батальонный, ну-ну, не очень-то! и спирт нашатырный, и по лицу его, и воду на голову, ну-ну! и снова барабан, от шеи и до конца икр красное свежее брызжущее кровью, висит кусками, кусочки обрываются, отбрасываются, висит шматок содранной кожи, а ступни и конец ног не тронутые, ведь никак достать нельзя, белесые на фоне красного, как голубой мрамор.
а потом заковали, поручик фельдъегерского корпуса при трех жандармах.
А в Метехском замке – Алибек. Ну да, что есть проще: к Шайтан-базару, потом по Барятинской улице в сторону Воронцовского моста, Фатали идет, и будто наместники рядом с ним, даже не верится, что Воронцова уже нет, а казался бессмертным; а Барятинский – тот еще долго-долго, как телохранители при Фатали, чтоб люди сторонились, – мимо Монетного двора и – к Метехскому замку освобождать Алибека. Да, очень просто!
– Нагнал тирану страху! Кто – кому!
– Какому?
– А не все ль равно?
– Попробуй нашему пригрози! Сколько их было, которые грозили? И где они нынче?
– Ты о шпицрутенах? и отлетают куски!
– А Шах-Аббаса, для этого никакой смелости! можешь и казнить!
– Увы!
– Не можешь?!
– Он фирман издал!
– Ты тут столько жжешь, а фирман этот!
– Я жгу свое, а не чужое! И... начинать правление с крови? Нет, не могу!
– А это что за фраза: "Юсиф, – подумал Фатали, – это я". Ты что же, пишешь о себе, как персы, со стороны как бы?! – и подчеркнул два имени и местоимение, связаны одной – чем же? судьбой? веревкой? цепью-цепочкой?!
– Ты думаешь, что Шах-Аббас – это Шах-Аббас?!
О господи! Эти наивные намеки! Николай? Но его уж нет! На радость старшему сыну! Но ах как хорошо начал! Пузыри, так сказать, надежды! Банально! что-что! уже было? Как умеем! И еще! да, да! неразборчивое имя то ли царь, то ли его наследник, то ли еще кто, нрзбр...
И что дальше?
ПЕЧАЛЬ ПАЛАЧА
Задумались пятеро пехливанов-богатырей: "А правда, что же дальше?"
– Может, – чешет голову Рамазан, он занял пост главного моллы, пригласить иностранцев? – А вдруг понравится Юсифу, их Пехливану?
– А что? – поддакивает ему Баки, главный над бывшим казначеем.
И Мирза Али тоже (как ученостью не блеснуть?):
– Ведь не побоялся султан Мехмет Второй назначить великим везиром Махмуд-пашу, сына христиан серба и гречанки, и дела шли неплохо!
– А что скажешь ты, Курбан-бэк?
– Надо Ага-Сеида найти!
– А разве не убит?!
– Сердце-то справа оказалось! Случается такое. Но кем его сделать? Все посты как будто заняты!
– А сделаем мы его нашим, – слово-то какое нашел Юсиф! – мыслителем.
Кто-то понял, а кто-то поймет, если, конечно, звезды, не подведут! Собрать на центральную площадь, трибуна, четыре знамени вокруг: красное, зеленое, желтое и белое, и – историческая речь: "Я – ваш царь. Старайтесь возвыситься во мнении народов земли! Свободны отныне от всех молитв, постов, пилигримств!" Это уже было: реформация, славный муж Гасан, он же Алазикрихи-асселам, сожженные рукописи, а в золотом сундучке Юсифа чудом сохранившийся манифест этого удивительного правителя, с обожженными краями. О нем – после, а пока, может быть, землю крестьянам?!
– Пустая затея! – это Рамазан.
– Как? – вспылил Юсиф.
– Ну вот, ты уже гневаешься! А ведь предупреж дал, говорите мне в лицо, когда я не прав!
– Вернуть земли снова ханам и бекам? К этому вы клоните? – И смотрит Юсиф на Мирзу Али. – И ты тоже?!
– Хищнические инстинкты!
– И что же?
– Те, кому мы дали земли, передрались, полезли друг на друга с ножами!
– Но почему?!
– Каждый желает новым беком сделаться, – в тон им и Ага-Сеид.
"Ага-Сеид? – изумились горожане, а пуще всех – простолюдин Аббас Мухаммед-оглы. – Воскрес?! Но этого звездочет не предсказывал!"
– Твои фирманы ай какие хорошие! – качает головой Ага-Сеид. Длинноваты и скучны, но зато какие занимательные!
– Ты хочешь, чтоб я вселил страх? Чтоб казнил?!
– Но как иначе?
– Никогда! Мои фирманы!
– Ну да, я разве не о том же?! – Издевается?! – Особенно этот, насчет свободы, я не поленился, вызубрил, как там у тебя? "Если общество не дает своим от дельным индивидуумам, слово-то какое! новый фирман надо, чтоб объяснить! свободы мысли и потребует от них, чтобы они, замкнувшись в рамках всего того, что унаследовано от предков, и установок, о боже! данных духовными предводителями, то тогда индивидуумы превратятся в автоматы, я сам впервые это слово слышу! они превратятся в мельничных лошадей, вот что значит, а я не знал! с утра двигаясь по определенному кругу и в положенный час поев свой ячмень и саман, выпив воду, а что еще надо? успокоятся. И так до последнего дня своей жизни, а что в этом плохого? я сам мечтаю о такой доле! Я эти несчастные лошади, пишешь ты, да кто такой фирман издает? так никогда и не узнают о существовании лугов, ты что же, поэму пишешь, Шах-Наме, или это шахский фирман?! прекрасных пастбищ, благоухающих цветников, журчащих, о боже! родников, о горах, прекрасных долинах, ибо обречены на лямку и круг; будто люди, окованные китайской стеной, кому это понятно, Юсиф-шах? кто знает у нас о какой-то китайской стене?! будто люди – это те же мельничные лошади!... Конечно, шахиншах Юсиф, – издевается?! фирманы твои ой как хороши, но кто станет выполнять их? Ладно, оставим эти перлы, – "терпи! терпи!" – сдерживает гнев Юсиф, сам велел, чтоб критиковали, – но народ-то понимает, что ты – седельник! То есть такой же, как Али, Вели, Мамед, Гейдар. Даже ниже – кого бы назвать? – чувячника! Да! И потому тебе надо прежде всего создать хорррошую биографию! Как? А мы возьмем схему главного моллы, зря, зря ты его прогнал, человек он, конечно, поганый, мне тоже своим доносом навредил, но ведь ему не откажешь в знании психологии прихожан! Ему все равно – кому служить, лишь бы купаться в лучах короны, – и вычертим тебе линию вот сюда, к шахским династиям, к Сефевидам, а далее – к святым! А ты не удивляйся! был любимым сыном Мухаммед-шаха, недавно обнаружилось в золотом сундуке, где и рукописи Алазикрихи-асселама, его завещание!
– Асселама?
– Нет, Мухаммед-шаха, и Шах-Аббас это скрывал, а звезды восстановили справедливость! Далее мы переименуем Шахруд, ибо, преследуемый Шах-Аббасом, посягнувшим на твою корону, именно там ты скрывался.
– Я сроду там не был!
– ...скрывался, – повторил Ага-Сеид, – в Юсифабад.
– Я там не был! – взмолился Юсиф.
– Но ведь гонение на тебя было!
А ведь и впрямь гонение было! Юсиф скрывался у ремесленников, переселившихся сюда из Грузии; скрывался в лавке христианина-мясника, на двери которой висело алое полотнище с вытканным на нем Авраамом и ягненком, и это полотнище с доверчивым ягненком не раз снилось Юсифу. А потом прятался в мастерской плотника, тоже выходца из Грузии, – тот выстругал древко и приделал к нему знамя, на котором изображена была лодка. "Ноев ковчег", – сказал ему глава мастеровых плотников.
– И потом под видом седельника, – рассказывает Ага-Сеид, – появился здесь, чтобы с помощью добрых духов воздействовать на движение звезд!
– Но я упразднил фирманом должность звездочета как вредную для народа!
– Ты допустил, мой шах, крупную ошибку!
– Бред какой-то с добрыми духами! Я хочу с чистыми руками и ясным убеждением. Я верю в разум народа.
– Ну где у нашего народа разум?!
– А мы? А наша пятерка? Вы сами, наконец!
– "Вы! Я!..." Ведь вам звезды помогли, и вы еще смеете не верить в чудо и добрых духов!
А тут главный евнух шепчет на ухо Юсифу: "Заговор сторонников шаха! решили помочь звездам, – ускорить расправу".
И умелый дворцовый стратег Ага-Сеид подивился мудрости Юсифа. Когда главный евнух спросил: "Но как узнать, где прячутся заговорщики?" – Юсифа осенило: по доброте своей ему помогли скрыться мастеровые, привычные спасать каждого, кто прячется от властей, – они могут и теперь, когда новый шах преследует своих противников, давать убежище заговорщикам.
Сам Юсиф со стражниками отправился к мастеровым, и в лавке мясника нашли двоих заговорщиков, а третьего, самого главного, обнаружили у главы мастеровых-плотников, и вдруг раздался треск – это треснуло иссохшееся под жарким солнцем знамя с Ноевым ковчегом.
А потом Юсиф кое-какие идеи Ага-Сеида претворил: насчет Юсифабада и шахского происхождения. И непременно опереться – хитер же Ага-Сеид! – на чей-то авторитет. Может, Алазикрихи-асселама?
– Правда, – заметил Ага-Сеид, подав идею, – Алазикрихи-асселам скомпрометировал себя в глазах истых правоверных, но мы сначала превратим его в великомученика!
И всюду появились глашатаи:
– Наш учитель Алазикрихи-асселам!
– Мы верны идеям Алаассе!...
– Наше знамя Ала!...
– Но кто вам позволит, Фатали??
– О чем вы, любезнейший Кайтмазов?
– Эти грубые намеки!
– Вы о чем?
– Елизаветполь!
– Вы через Не, а надо через эС!... По-вашему, и эту страницу сжечь?!
– Да-с! Никто не отменял, учтите, цензурный устав одна тысяча восемьсот двадцать шестого года!
– Чугунный?
– Скажи спасибо, что мы кавказцы, в Петербурге за это!.. Запрещены, напомню тебе, материалы возмути тельного характера против властей, ослабляющие должное к ним почтение! И еще, это к тебе: помещение проектов и предложений об изменениях в их деятельности!
– ??!
– И обсуждение внешнеполитических дел!
– Друг Кайтмазов, побойся всевышнего, ведь я о временах Шах-Аббаса! Бориса Годунова! Юсиф-шаха!
– !?
"Но я не виноват, – это Фатали дома, и то не вслух, – что с тех пор мало что изменилось!..."
– И далее, – гнет свое Кайтмазов, – бесплодные и пагубные мудрствования также запрещены! А знаешь ли ты, что я обязан сообщить имя автора, который представил произведение, обнаруживающее в сочинителе нарушителя обязанностей верноподданных: с двумя эН и двумя До!
– Но я же!
– Вот именно! А ход мыслей? Движение сюжета? Эти реформы? Вот, из речи Юсиф-шаха: "Правители провинций подобны пиявкам, которые вздуваются от высосанной крови". Очень банальная, между прочим, мысль! А вот еще: "Фирман о сокращении расходов двора – на пышные приемы, празднества, на содержание иерархии бездельников, чиновников, служителей культа, призванных одурманивать людей, вдалбливая в их го ловы небылицы, мол, самая совершенная и справедливая эта наша шахская держава, платных агентов, всяких надсмотрщиков!" Я не ханжа, а разве может государство без них?!
– Как, и у нас? – изумлен искренно Фатали.
– А вы шутник! Ну да, ведь комедиограф! А это? "чтоб отныне никто не осмеливался подносить подарки ни ему, то есть шаху, ни высшим представителям власти, ни другим чиновникам, а также не добиваться чинов путем неумеренной лести, подношений, семейных связей, так как чины должны предоставляться лицам энергичным, доказавшим свою честность и способность к государственной деятельности. И чтоб никогда впредь высший чин, о котором в народе ходит молва как о казнокраде и взяточнике, не был, смещаемый здесь, назначаем на другой высокий пост!" Что за формулировки?!
– Увы, ты прав, Кайтмазов (мы с ним то на "вы", то на "ты"!), никудышным оказался Юсиф-шах правителем, безмозглый Пехливан, да и только! Знаете, что сказала Сальми-хатун Юсифу?! Ведь не сдержался он, стал-таки жить со второй женой! Ну, я семейные скандалы описывать не буду, Юсифу судьба государства доверена, он поседел за эти дни, а на него с двух сторон жены, рвут его на части! пристала к нему дошаховская жена, мол, сыновей пристрой! "Но они малы еще!" – отбивается Юсиф. "А ты пожалуй им фирманом провинции! старшую дочь замуж выдай! За сына турецкого султана!" А он ей: "Может, за сына русского царя? а?" – "За гяура?" – "А суннит лучше?" И умолкает жена, не зная, что ответить. А Сальми-хатун...
– Подожди! – перебивает Кайтмазов. – И насчет Сальми-хатун тоже! Я понимаю, ты не хан, не Бакиханов, хе-хе, не бек, не князь, как Орбелиани, и тебе, конечно, хотелось бы... И не спорь! Ни о каком равенстве сословий речи быть не может! И чтоб Сальми-хатун!... А знаешь, чья она дочь?
– И Шах-Аббас затруднился бы ответить!
– А я отвечу! Сальми-хатун – дочь египетского паши! Принцесса!
– Спасибо, я не знал! Мне казалось...
Кайтмазов говорил столь убедительно, что Фатали стал сомневаться, забыл даже сказать собеседнику о том, как он искал ей имя и что она горянка. Но Кайтмазов уже скакал по страницам рукописи.
– И чтоб Сальми-хатун предпочла шаху простого седельника?!
– Шаха!
– Лже! – Фатали умолк, и только собрался, вспомнив о горянке, возразить, и на его недоуменном лице появились признаки саркастической улыбки, как Кайтмазов вдруг заявил такое, что Фатали и вовсе опешил:
– Молчишь? думаешь, о тайнах твоих мыслях не догадываюсь? (тоже мне, новый Колдун выискался!) Надеешься на повторное издание? Не успели это выпустить, а ты уже о повторном издании мечтаешь?! Думаешь восстановить вымаранные мной отрывки? Вот, я прочту тебе, а ты запиши, авось придется замещать меня: "Места, не согласные с требованиями цензуры, будучи выпущены в новом издании, делаются сами по себе лучшими указателями для приискания их в старых экземплярах, которые изъять из употребления нельзя; а через то и самые идеи, составляющие отступления от цензурных правил, становятся гласными и видными для всех (о чем ты толкуешь, Кайтмазов, – нашелся б десяток читателей!), быв до того времени для многих, по крайней мере, совсем незаметны!"
