Текст книги "Фатальный Фатали"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

А между тем лавочник распоясался, через Мустафу, брата Тубу, даже огорчение свое выразил, мол, передай своему зятю:

– Что ж он выставляет нас на посмешище? Из люб во?! Ничего себе любовь! А в нашем народе столько доброго! Столько светлого! И почитание старших, и долготерпение, и послушание властям!...

– Даже когда орехи на голове народа разбивают? нашелся с ответом Мустафа, а лавочник – мимо ушей, и упреки, и сожаление, и даже угрозы:

– Уж кому-кому, а не мне об этом твоему зятю, наместническому чину (аи да молодец лавочник!).

Наконец-то! Прибыл из соседней южной страны высокопоставленный муж, послом к кайзеру едет, Абдуррасул-хан, по пути в Европу решил пожить в Тифлисе, остановился у персидского консула Али-хана, через которого Фатали в меджлис посылал свой проект алфавита, а тот упоминал при этом – вот и запомнил Фатали! – Абдуррасул-хана.

Пригласили Фатали, и он тут же с ходу, не успев сесть в предложенное ему кресло, спросил:

– Как насчет моих идей? О реформе алфавита и просвещении народа.

Лицо у Абдуррасул-хана вытянулось:

– А я впервые слышу!

– Да как же? – растерялся Фатали. – Ведь я вам посылал.

– Клянусь аллахом, я ко получал! – А в глазах ложь; отводит взгляд. Не будете ли так любезны прийти вечером и почитать? Очень вас прошу!... Воспитанный, вежливый, в Европу едет, стоять на страже персидских интересов.

"Может, и впрямь затерялось?" – думает Фатали. И снова пошел к нему, на сей раз вечером. Входит к послу, а перед ним – бутылка водки и рюмки. Фатали отказался, а тот и не настаивает, слушает собеседника и рюмку за рюмкой пьет и закусывает. Хмель ударил в голову, ведь непривычно, только-только к водке приобщается. Глаза осоловелые, как у барана, а тут вдруг заявляется слуга:

– Абдуррасул-хана зовут. – Прямо обращаться непочтительность.

Он тотчас вскакивает и бежит. "Проститутку к нему привели!"

Через полчаса заявляется расстроенный:

– На чем вы остановились? Я вас слушаю. – И консул с ним. Сладко хихикающее лицо, ни тени стыда!

– Я стану читать тому, чья душа светла, а голова ясна! А у вас ни то, ни другое, и душа трепещет от встречи с проституткой!

Консул тут же на помощь хану:

– Не сердитесь! Вы правы, но мы мужчины, поймем друг друга. Давно в пути... Уж простите, в другой раз прочтете! А теперь разрешите Абдуррасул-хану уйти, там его ждет луноликая красавица, бах-бах-бах!...

Не успел Фатали собрать рукописи, как слышит крик в соседней комнате: визжит красотка, экстаз, всплеск, вопль.

Вздрогнул даже консул, привычный к сладострастию земляков. Да, тут не до просвещения народа. Надо непременно самому поехать в Стамбул!

РОССИЙСКИЙ УЗЕЛ

А вот и просьба: в Константинополь, для обсуждения в Академии наук Оттоманской Порты проекта алфавита сочинений, исходатайствовать перед наместником – великим князем, на время летнего отпуска, а вместо себя канцелярия ведь требует! – двоюродного брата, даже короче – брата, коллежского секретаря Мирзу Мустафу Ахунд-заде, и чтоб специальное отношение от наместника, "пусть турки видят, как ценят здесь мусульман, находящихся на службе у государя императора"; а почему, собственно, не разрешить, а? да еще приложено письмо-ходатайство академика Дорна, кто знает, с кем он там наверху связан?

– Получить иностранный паспорт?! (А не удерет?!) Вас, царского чиновника, в Турцию?! Да как можно? С вами там какую-нибудь провокацию, знаем мы этих турок! – у Никитича лицо ничем не примечательное, такого в любой роте встретить можно, никаких особых примет. ("Разрешить татарину Фатали поехать в Турцию?!" К тому же еще в памяти, как Фатали того, с лошадиными зубами, личного человека Никитича, дураком выставил перед иностранцем!)

О, Никитич!...

У него обширное, шутя говорит он, и то не вслух, ханство, а речь о досье, и ни одна душа в них не обойдена – ни живая, ни мертвая, и на Фатали тоже копится.

И о настроениях мусульманского населения, это досье пятое, с него параллельно с Ладожским! – Никитич начинал, и о выезде из Турции эмиссаров с секретными поручениями, и о переселении русско-под-данных мусульман в Турцию, и о выдаче иностранными государствами русских преступников; с год, как передали Никитичу после Ладожского досье второе – сначала временно, а потом насовсем: донесения о волнениях среди населения Закавказья и Дагестана; и тут же, рядом, сведения о приведении в повиновение непокорных народностей и племен.

Для Никитича папки эти как живые, со своим даже запахом, что ли, царские рескрипты и отношения министров к наместнику о проведении рекомендованной ими политики при управлении вверенным краем, указы правительствующего сената; и рядом – пухлые, в гладких переплетах, прохладных и крепких, папки: об отдаче в солдаты крестьян за преступления, ссылке горцев в Сибирь, выселении евреев из Грузии; переписка о контрабандном провозе пороха турецкими жителями и торговле горскими невольницами, – преемник почему-то завел на них одну папку, а у Никитича руки не доходят, чтоб развести порох и невольниц;

закроют Никитичу глаза, играя с ним в его любимую игру жмурки, и он без труда отыщет досье одна тысяча сто пять – о наблюдении за иностранцами, приезжающими в Россию, не всю, конечно, а в пределах подчиненного Никитичу Закавказского края;

и – хотите верьте, хотите нет – достанет из досье семнадцатого, благо они рядом, но разве догадается кто? постановление о высылке из Петербурга студентов-кавказцев на родину за участие в студенческих буйствах и волнениях, совсем-совсем свежие есть, на "терековцев", "испивших – о боже, какие юнцы! – ухмыляется Никитич, – воды Терека"! да, да, на тех самых, кем ты восторгался, Фатали: ах великие?! ах поклялись?! еще Воробьевы горы вспомни!! ну да, полные сил и энергии переворотить весь мир, а как же?! неразлучные друзья – Илья и Акакий!"

Писарь Никитича по наблюдательской части, у него красные руки, будто обморожены – оттаивают, завел алфавитную картотеку на этих бунтарей студентов, на "Цэ" – Илья и "Чэ" – Акакий, "извините, – лицо писаря побагровело, – Цэ Акакий и Чэ Илья!", не очень далеки друг от друга в этой картотеке, и к каждому из них надо здесь глаз да глаз! Любимцы Грузии Церетели и Чавчавадзе.

Досье Акакия тоненькое, никак не наполнить ("конспирация на высоком уровне?!"); и о жене из Петербурга никаких вестей не поступает: как она там, без мужа? и что за семья?..

Но зато досье Ильи очень занятное! и о землячестве в Петербурге касса, библиотека, устав, товарищеский суд; и о посещении салона Екатерины Дадиани, да, да, сестра Нины Грибоедовой, владетельница, так сказать, Мингрельского княжества, усмехается Никитич, был высочайший рескрипт о ее "добровольном" (!) переселении в столицу, все увиваются вокруг княгини, и даже Орбелиани, иногда замещающий наместника, ходит в холостяках, а чего ждет – неясно!

Запечатлен момент передачи Екатериной Дадиани Илье альбома (что в нем?!) со стихами Бараташвили, тоже был влюблен в княжну, и даже после того, как та предпочла ему владетельного князя Дадиани; и огненные речи Ильи о переносе тела Бараташвили из Елизаветполя – Гянджи, где он похоронен, в Тифлис; так и позволят им! что? любовная лирика? о музе поэта?! прислали, редкий экземпляр (те, конечно, успели кое-что списать, но экземпляр – в ведомстве Никитича, пусть теперь ищут этот альбом!), в рукописи, сборник на грузинском, составленный в Петербурге, а там... о боже, сколько в сборнике ереси, дерзости, бунтарства! специально перевели строка в строку, – "куда цензура смотрит?!" – но инородческая литература в самом центре – кому она страшна? вот если б в Тифлисе!

"Перерезать дороги", – команда такая поступила, – "чтоб ни одна не просочилась строка! и о посещении летней резиденции в доме Багратиони в Царском Селе; и дерзостные речи там!!"

Да-с, испившие воды Терека!... У татар – Аракс, мол, та и эта сторона, и мечта воссоединиться, а у этих – Терек, мол, по ту сторону, в России, значит, испили воду, а в ней бунтарские микробы! И ценнейшее донесение – о встрече с этим, как его? ну самый-самый их идеолог! гражданский суд и прочее! "Что делать?"! да, да, с самим!! "Помните, – Никитич об этом идеологе Кайтмазову как-то говорил, в минуту левых вспышек, случается у него такое, а Кайтмазов, тоже в минуту откровенности, – Фатали, и тем просветил, впервые Фата-ли услышал именно от Кайтмазова, – помните? позорное, так сказать, пятно! медленное убийство долголетней ссылкой!... А что, разве нет?!" да-с, Никитич осуждает репрессии (!!). Но вслух фамилию ни за что не назовет, это в их среде не принято, пусть догадываются сами. Встреча зафиксирована, а о чем говорили – неясно; а впрочем, о чем они могут, оба на Чэ?! догадаться нетрудно, какие идеи у этих Чэ, уж так и быть – назовет: Чернышевского и Чавчавадзе! насчет крестьян, конечно, освободить всех, и непременно с землей! Слежка, слежка, а потом надоест людям Никитича, да и папка-досье распухла, сколько можно копить и копить бумаги!... Убьют однажды, – нет-нет, упаси боже, не Никитич, но его люди; по пути в Сагурамо, неподалеку от Цицамури. "Цицамури, Цицамури!..."; якобы ограбление – трижды стреляли, две раны на лбу, а одна смертельная – в сердце; соскочил с коляски, а его -насмерть! забрали даже жилет, очки; а Илья работал, и об этом тоже сигналы были! над проектом запрета (у нас-то!!) смертной казни; и о каких-то правах (??) малых народов, – сами не имеем, а тут – им!

Да-с, толстенное досье, и их, Фатали с Ильей, разговор. Илья юн, а Фатали вдвое старше. "Приехал? Изгнали! Мошенники!" – и рукой на север показывает.

И еще фраза Ильи: "Вот я, председатель общества по распространению грамотности среди грузин! Но что я могу?!" – стоило ли подслушивать? но как знать! надо ж послушать, о чем толкует этот юный член комиссии по урегулированию отношений между дворянством и крестьянами в связи с реформой, князь Чэ!

Но нет! шпик-раззява проглядел! не воспроизведено: об обыске в Петербурге! "Фотопортреты? Герцена? И даже Бестужева?" Были найдены во время обыска. И перевод на грузинский "Марсельезы". "О, Петербург!... Как у вас, мусульман? Тонкий как волос и острый как меч мост, сират? над адом, и он, Петербург, – говорит Илья, – для меня волосок, который судьба точно мост перекинула между тьмою и светом!"

Есть еще студенты, бывшие, большей частью грузины и армяне, татар, слава богу, нету, смирные, двое только, да и то один с горской, а другой с персидской примесью, – успокаивает себя Никитич. Тем, из грузин и армян, кажется, что – "ох, юнцы!" – у них конспирация на высочайшем уровне, а писарь на каждого завел карточку – и из "Лиги свободы (?) Грузии", и "Союза защиты прав (!) Грузии", и "Общества арменистов", и – ну и придумали! "Российского узла", мол, разрубим, вроде "За вашу и нашу свободу", а их собственные хвосты в этих "узлах"!

Особо любимая Никитичем полка – с русскими книгами, время от времени он очищает ее, сжигая лишние книги в печи, а ведь мог бы какие большие деньги заработать, – цена на них нынче немалая, чистым золотом платят, русские книги, изданные за границей, они присланы сюда, в цензуру, из Тифлисской, Бакинской, Гюлюстанской, даже Ак-Огланской – ни одна не просочится! – Редут-Кальской таможен (здесь затем будет карантинно-таможенная застава), из Батумского таможенного округа, Потийской таможни; из таможенных застав – как кольцо!! – Аджибайрамской, Ахалцыхской, Башнорашенской, Джаватской, – все-все зафиксировано у Никитича! Ленкоранской, Озургетской, Сухум-Кальской, Сальянской, еще каких-то.

Да, редкая коллекция у Никитича! Из тех, что задержаны, и из тех, которые цензурой зарезаны; большей частью присланы из столицы, он просил, писал начальнику Главного управления по делам печати, давнему университетскому товарищу эН эН: нельзя ли, мол, по протекции получить?! и записку передал с помощью Кайтмазова, когда тот ездил в столицу повышать цензорские свои знания: "Желая пополнить пробел в моей библиотеке, обращаюсь к вам, многоуважаемый эН эН, с покорнейшею просьбой выдать мне из склада вашего управления по одному экземпляру означенных в прилагаемом списке книг..."

Кое-какие из задержанных на таможне книг Никитич перелистывает, даже перескажет иногда – искренне, без капканных целей – в кругу высшего офицерства, однажды и Фатали слышал:

– До чего же наивно, ведь о нашей жизни они не знают, ну, год-другой старые обиды выплескивают в книжонках, а дальше что?! – И умолк, оглядывает собеседников: может, кто что скажет?

А они ждут: что же дальше?

– Этот, ээээ... ну как его? писака был у нас, запамятовал, черт!... Высшие офицеры затаились, молчат, Фатали тоже, пусть сам Никитич и называет, а он, ну ей-богу без злого умысла, забыл! А тут как молчат собеседники, так ему вдруг и тоскливо делается: ведь он к ним по-братски, с доверием, а они... Эх вы, трусы! и, вспомнив, уже не называет фамилии. – Ну и шайтан с вами, не хотите поддерживать беседу, не надо!

Уходит в тир, здесь он, под канцелярией в просторном подвале, постреляет из фузей в чучела горцев, похожих на Шамиля, и отведет душу. Любит Никитич и штыковой бой – неподалеку на пустыре, за казармами тоже чучела горцев выставлены, – "коли!...". Для солдат свой, а для офицеров тоже свой, так сказать, майдан.

А потом пригласит Фатали, задание ему, для рассылки среди горцев новые грозные правительственные прокламации перевести, весьма-весьма срочно!

– Но поездка очень важна! Мой проект!... Если его примут, это же (проглотил "революцию") переворот в мире Востока! И он на пользу нам! внушает Фатали.

– Проект? Переворот? Или Восток? – ухмыляется Никитич, уточняя не вслух.

А Фатали, увы, еще не научился читать мысли.

– Исчезнет вражда к иноверцам, вернее, иноверцев... – запутался Фатали: есть и то и другое!...

– не думайте, Фатали, что я забыл, как вы провалили дело с турецким консулом!

– а вы расскажите, как свою коллекцию книг пополняете! как вам полицмейстер или доверенный его пристав, составив акт о сожжении вредных книг, по экземпляру крамолы дарят!

– дарят?! – Никитич вспомнил про свою тетрадочку, куда заносит каждую приобретенную книгу и – за сколько рублей серебром, а кое-кто – знает Никитич, но молчит, как заядлый коллекционер, ибо испортишь отношения, сбывает за хорошие деньги и при помощи букинистов или своих постоянных покупателей, – сколько их, коллекционеров?

– аи да стражи предержащей власти!.. – не унимается Фатали, – а можно заглянуть в списочек, что вы передали Кайтмазову, когда он в Санкт-Петербург поехал? кстати, есть у вас там "сплетни", переписка жителя луны с жителем земли.

– не морочьте мне голову, – не верит Никитич, что есть такая книга, мы поручали вам установить с ним контакт!

– с жителями луны?!

– повлиять!

Фатали еще в пору юношеских – не по годам – иллюзий понял это задание как вполне естественное стремление царского правительства установить через него более тесные дружеские отношения с Портой.

– Может, и с шахским консулом тоже? – спросил он тогда у Никитича.

– Нет-нет! – поспешил тот. – Только с османским!

Ах, вот почему! Ну да, шах за Араксом уже не опасен, а сосед по ту сторону моря еще силен!..

– а я разве не установил? не пытался внушить? но вы захотели немыслимого! вы задумали обратить его в нашего шпиона!

– это конечная цель!

– но надо быть круглым идиотом, чтобы думать, что достаточно подачек и двух-трех слов, чтоб все стали вашими шпионами!

– вы расстроили наши планы, и этого я вам не прощу!

– я рассказывал ему, что под эгидой сильной новой власти исчезла межплеменная рознь, развилась торговля, край обрел стабильность, и светские науки стали вытеснять суеверия, приближая страну к европейскому укладу жизни, открылись – пусть это пока не совсем так – школы, вот я стал драматургом... и русский язык открыл нам доступ в большой мир великой культуры, но выполнять постыдную роль! нет, никогда!

– развалили, развалили!...

– вы неисправимы, Никитич! и пока есть такие, как вы!...

– и вы еще смеете просить, чтоб вас выпустили?!

– я смею и поеду!

– не просите, Фатали, моего согласия вы не получите!

– утешьтесь: даже Пушкину (??) не разрешили!! не побывал ни разу за границей? и ничего, представьте!

В одной из папок Никитича, розовые тесемки! спрятана на антресолях, есть копия, снята с прошения пиита покойному Бенкендорфу, попалась когда-то в глаза, и Никитич тут же и переписал: "совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай..." – и, помнит, какие-то знаки украсили копию, множество восклицаний.

– но время какое было, Никитич!

!!

– и много воды с тех пор утекло!

– вы думаете?!

– Это что же, недоверие?!

– Ну что вы, Фатали, как можно-с! В ваших же интересах, вы этих турок не знаете!

Ему не верят!

"Твое будущее – мое настоящее, Фатали!" И много бумаг он порвал и сжег в печи, прежде чем решился написать главному над Никитичем.

Так уж получилось, глубокочтимый... – и выводит рука имя-отчество именно так, как некогда выводила рука имя его отца в поэме "На смерть...", аи да Фатали! даже чин генерал-фельдцехмейстера не указал!...что в трудную минуту я обращаюсь к вам... – это впервые, но пусть думает, что уже не раз помогал. -...в большой и славной нашей наместнической канцелярии свыше двадцати лет, еще со времен... – Да, зачин очень важный и необходимый, к тому, о чем хотелось бы с вами поговорить, и мысленно, в душе, в последние дни я проговаривал, но решил, что лучше написать, тем более что тихие минуты вам почти не выпадают... – а в голове вертелось иное начало: как говорится в нашей тюркской поговорке: лучше просить одного Аллаха, чем кланяться двенадцати имамам! Но какой он Аллах? или даже имам?! еще, чего доброго, обидится, – ведь Шамиль!... Его, правда, недавно в Калугу, после пышных встреч, но все же имам! – да, это моя биография.

Надо ли вспоминать всех? и барона Розена (поэма!), и Головина (свод племен!), и Нейдгарда (?), и Воронцова (!!), и Муравьева, – пробыл с год, и с ним Фатали находился на турецком фронте, участвовал в штурме Карса; и непременно о псевдониме Карсский;

и Барятинского? А его, может, и вовсе не упоминать? не очень благоволит к нему новый наместник – родной брат императора, хотя император... но кто знает, как к нему относится теперь император? А штурм Гуниба, молодцы апшеронцы, постарались на славу! и депеша императору Александру – поздравить с Августейшим тезоименитством, день в день! отправленная с поручиком князем Витгенштейном на симферопольскую телеграфную станцию: Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург. И вспомнил Фатали плененного Шамиля, – как изменился! Но не успел вглядеться в него, как грянуло "ура!". Шамиль вздрогнул, а генерал, идущий рядом: "Это в вашу честь!" А Шамиль вдруг, и такая усталость во взгляде: "Надоело воевать. Даже мед опротивеет, если его часто есть". Фатали не расслышал, но эти знаменитые слова Шамиля потом передавались из уст в уста. Нет, надо непременно назвать и Барятинского!

И о важности поездки.

И о праве гражданина империи.

И о государе тоже (к чему?! но ведь не о Николае же! "тиран мертв!" кто-то в канцелярии, но на него так глянули, что исчез, и по сей день неведомо, где он);

и о новом, с которым так много надежд. Тиран и надежда, тиран и надежда – как маятник.

И об отказе Никитича.

В эту минуту Фатали искренне верил в то, что пишет. Еще иллюзии? А ведь развеялись пеплом. Но он Должен непременно поехать! Это его долг перед своим народом! Получается довольно странно: с одной стороны, мне доверены важные государственные задания, воззвания к горцам, обращения государя императора, а с другой – эти прямо-таки унижающие мое достоинство гражданина меры предосторожности! Что это? Форма защиты меня от возможных провокаций оттоманских властей? Вид наказания за какой-то опрометчивый проступок? Метод воспитания? Или это – лошадиные зубы!! – недоверие ко мне?

И последняя фраза, дерзостная: Если не захотите помочь, – считайте, что я вам ничего не писал, порвите и выбросьте это письмо (как я рвал и сжигал не одно свое сочинение!); обострять с Фатали отношения? Ну нет, ума в наместничестве хватило.

Мелькнуло в Фатали, но, как и многие иные мысли, не записал, а они собрались в облачко, и вот оно плывет над Метехом, стремительно тая: вы хотите знать, что я ненавижу? Вспомнил, как в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже Мирза Шафи спрашивал о его любви и его ненависти, и он не мог ответить, юнец. Ненавижу тюрьму, выдающую себя за свободу! А что люблю? Неужто лишь свободу передвижения, когда можно покинуть тюрьму, чтобы, надышавшись на чужбине свободным воздухом, снова вернуться в эту, увы, ничего не поделаешь, тюрьму? И облачко плывет одиноко на синем небе и тает, растаяло уже.

Никитич – лицо его, как всегда, ничего не выражало, обычные серые глаза, – выдал паспорт, была получена виза, Фатали уехал в Ватум, а оттуда в Стамбул; уплыв, встретили солнце, а приплыв, простились с ним.

А Я ТОПОР ТОЧУ, ТОЧУ

– Эй, фаэтонщик! – В Стамбуле никто из посольства не встретил.

– Из России? С Кавказа?! Это к вам перебежал наш поэт-предатель?

– Ваш? А вы что, иранец?

– Я турок! – Фатали думал, что тот о Фазил-хане Шейда. – Не знаете? Наш султан сказал: "Его надо повесить, а потом сесть у виселицы и горько заплакать!"

– Нет, не знаю. – И подумал: "У нас тоже так".

А вот и, как сказал фаэтонщик, "эльчилик", посольство.

– Мы депешу о вашем прибытии получим завтра, лицо у полковника Богословского, приставленного к

Фатали, доброжелательное, а в глазах (этот взгляд постоянно чувствует Фатали в канцелярии наместника) – недоверие: а ну с каким тайным умыслом прибыл в эту враждебную нам вчера, сегодня и постоянно страну?!

Высокие железные ворота и мраморные колонны. Посол в огромной зале скучал. В коридорах пусто, будто вымерли. "Каторга!" – признался Богословский, молодой, но уже полковник.

Первые дни жил в посольстве. Поздно придешь – косится дежурный; "Где он, турка, шляется?" А потом переехал жить к давнему знакомому – послу Ирана Гусейн-хаяу. "Как? Быть в Стамбуле и не жить у меня?" – обиделся Гусейн-хан.

А как Фатали радовался, что едет в Стамбул, где есть добрая душа Гусейн-хан! Какие ему пловы Тубу готовила, но и призналась как-то Фатали: "Хоть убей, не верю в его искренность! И в сладкую его улыбку!"

"Ну что ты, – пытался ее разуверить Фатали. – А сестрам моим как он помог, ты забыла? Именно он, я убежден, добился для сестер пенсии! Шах ему ни в чем не отказывает".

Поди знай, что у консула в Тифлисе Гусейн-хана были тогда далекие-далекие насчет Фатали планы! "Увы, – сокрушался потом Гусейн-хан, негодным человеком оказался Фатали, богохульник и враг иранцев, верных своему шаху".

А Тубу просила, провожая Фатали в Стамбул: "Не живи у него! оказалась проницательней Фаталл. – А ты верь каждому! Поседел весь, а ребенок!.." Не послушался Тубу.

У Фатали в Стамбуле горячие дни – визиты и визиты! К министру иностранных дел Али-паше, подарил ему свою книгу "Комедии" и проект; затем к премьеру Фуад-паше, вручил ему оду, сочинил еще в пароходе, – так положено в восточных дворцах, знак внимания. – Меня не знаете, а уже расхвалили; чем больше лжи, тем приятнее, не правда ли? – ехидничает, а сам доволен, что получил оду.

– У вас, – улыбается Фатали, этикет, не более, – хороших качеств еще больше, просто мой язык бессилен его выразить! – Оба хохочут.

– Проект дадим на обсуждение научного общества, – говорит премьер. Снова кофе и чубуки.

Зашел министр торговли Сефвед-паша. "Изобрел новый алфавит?!" – и смотрит удивленно, будто на диковинную птицу.

Премьер постоянно чему-то улыбался. "Позовите Шахин-бека! Мой адъютант. Знакомы?" – спрашивает у Фатали. "Нет". – "А он, между прочим, ваш земляк!" "Ну и что? – подумал Фатали. – И чего это он постоянно улыбается? Присматривается, не лазутчик ли?!"

Полковник Богословский поднялся: пора уходить. Фатали пришел с большим свертком книг – почти все раздарил: и премьеру книгу "Комедий", и советнику посольства Ирана в Турции: "Знакомьтесь, Мелкум-хан!"

Ах вот он какой, знаменитость, масонские ложи!... От растерянности ведь сблизились письмами! – и слова сказать не могут: ни Фатали, ни Мелкум-хан. Удивлен и премьер Фуад-паша, и улыбка сошла с губ, озабоченность во взгляде: "Что значит эта близость?! какие новые козни скрыты для османского правительства в этой дружбе российского гостя и персидского посланника?" И Богословский торопит Фатали, засиделись здесь. Но предстоят новые и новые встречи, и Фатали еще дарит книги; просто не подаришь, надо еще какие-то слова написать, узнать – кому.

Важный для Фатали визит к главе отдела сношений с зарубежными странами османского правительства Муниф-эфенди; ему поручено возглавить обсуждение проекта алфавита, а он, когда пять лет назад Фатали прислал сюда проект, задумал было присвоить идеи Фатали, выдав их за свои, и даже обсуждались они! Выходит, именно так обставит это дело обсуждения Муниф-эфенди, – идеи блуждают по миру, и Фатали – один из реформаторов!., и старшему переводчику Ариф-эфенди, бывшему премьеру Юсиф-паше, все запросто зайдут, выйдут, кофе, чубуки, министру юстиции, послу Греции, еще каким-то людям, даже главе стражников Гаджи-Азим-беку. И бывшему послу османского правительства в Петербурге Рза-беку.

И маршалу Абди-паше. Потом вспомнит о нем Фатали, когда узнает, что тот возглавил заговор против султана.

И маршалу Дервиш-паше подарил свою книгу, и зятю премьер-министра Фуад-паши – Камил-беку, а потом вдруг подходит к Фатали молодой красивый юноша. "Из султанского рода", – успевает шепнуть ему на ухо Богословский. "Я много о вас слышал и мечтал познакомиться!" – как не подарить и ему книгу? "Не забудьте мне оставить!" – говорит Богословский. "Да, непременно! И я еще обещал, в Тифлисе просили, передайте, пожалуйста, немцу, Вольф, кажется, имеет богатую библиотеку восточной литературы".

И вот обсуждение. Все-все запомнить! И это – отсталая Порта?! сын бывшего вали – правителя Эрзрума Асад-паши – Садулла-эфенди, молодой красавец Кадрибек, из армян Аванес-бек, из греков Александр-бек, еще французский тюрколог. "Мы тоже, – говорит француз, – пытались, как вы, на манер европейских языков, да не осмелились!"

"Слова наши, а буквы русские!" – вспомнил Фатали свой сон. Но это потом, а пока Фатали объясняет свою арабо-латинскую смесь. А грек – вовсе не грек, а из арабов: "Халифат да халифат!..." Председатель на грека-араба часто поглядывает, мол, довольны (?!).

"Мнение нашего собрания мы выскажем вам официально".

"Положительное или отрицательное?" – интересуется Фатали, хотя уже задумал иное – полнейшую замену алфавита, без половинчатости!

"Не обидим вас!"

Пригласили к премьеру, но велели подождать: еще не вышел из гарема.

Улыбка у премьера как приклеенная, но появилась во взгляде озабоченность. Не ведал Фатали, что посол Ирана Гусейн-хан прошлой ночью прочитал его повесть о звездах и рассвирепел: "Ах вот каким видит его гость шахиншахский престол! И реформа алфавита! Да ведь он наш враг! А мы думали – свой человек в стане царя! И орден ему "Льва и Солнца"! А ведь он и против царя, слепы, что ли?! Ну, я твою кровь попорчу, Фатали!" А виду не подает: та же сладкая улыбка, и разбегаются о т глаз к вискам лучики счастья.

И – нашептал премьеру и председателю общества!

– А я слышал, – говорит премьер Гусейн-хану, – вы одобряли.

– Я?! – И даже приютили его!

С удовольствием премьер насолил бы персам чванливым, а прав шахский престол насчет ереси; но и с царским двором не следует ссориться. Одобрить – персов обидишь, не одобрять, отказать... "А что думает мой министр иностранных дел?!" А у Али-паши зреет план, и кое-кого из министров он уже завербовал: свалить премьера и занять его место, что вскоре и случится. Верное дело – тянуть. Нет, принять проект не отказываются, но такое потрясение эта реформа, такой взрыв. II за смелость даже (назло персам? за мужество истинного тюрка!.. Недаром шахи приглашали тюркских воинов надежная стража!..) медаль ему вручают, а Фатали – вот и поощряй дерзость! – уже в новой стихии: изменить в корне, на манер европейцев, так удобно: слева направо, четкое чередование согласных и гласных!

Еще у Фатали дела? И какие же? Богословский удивлен, но и рад, что оставит его в покое, у него своих забот ой-ой сколько! Надо кое-что выведать, зреет антисултанский заговор.

Земляк Али-Туран. К нему! Уже давно живет здесь, со времен войны (Крымской). И адрес в Нухе взял, жили неподалеку от Ахунд-Алескера.

Но прежде Фатали пройдет по городу, его круто сбегающим вниз улочкам, базарам и отведает жареных каштанов, спустится к набережной, любуясь красками: белые стены кружевного сераля, зелень пологих холмов, розовые дома азиатской части, крохотные острова архипелага Принцев, желтые скалы средь синих вод Мраморного моря, без счету гребные, парусные, паровые суда, лодчонки, вот-вот волна ударит их о гранитный парапет (или волны от весел?), и зазывают доставить на тот берег, извилины Босфора, виллы, дворцы, дозорные башни, а под ними – чайхана, огромные главные купола небесно-голубых и сахарно-белых мечетей, окруженные множеством мелких куполов, изящные минареты – каждому султану, а их было почти три десятка, наследников и потомков Османа, родоначальника династии, шесть веков назад, – и Мураты, и Баязиты, а среди них Молниеносный, плененный Тимуром, и Мех-меты, и тот, кто штурмом взял Константинополь, – Мех-мет Второй Фатих, или Завоеватель, почти Фатали. ибо единый корень Фатх, но завоюет ли Фатали Стамбул? отмечали недавно четырехсотлетие победоносного штурма; и Селимы, и Сулейманы, особенно Первый – Кану-ни, Законодатель, и Мустафы, и Махмуды, каждому султану не терпелось оставить о себе память, и высятся мечети; и даже Мустафа Третий: мало ему мечети, он еще "Государя" Макиавелли на турецкий перевел, и по нему Фатали пытался постичь смысл изменчивых правлений, думая о Шах-Аббасе и лжешахе и о том, как если бы ему, Фатали, пришлось править, а как без лицемерия, цинизма и обмана?!

Фаэтон вез Фатали к земляку Али-Турану. Ехал медленно, застрял на улице: шла манифестация, сверкающие медные трубы, гулкие барабаны, многоцветье знамен, чествовали семисотсколькотолетие оттоманской пехоты. Али-Туран бежал из России в разгар шпиономании, лет двадцать уже минуло, а может, и больше, адрес узнал у его шекинских роднчей. Одно лицо с Юсу-фом-Гаджи; тому казнь, а этот но стопам Юсуфа-Гаджи, успел и на дочке султана (их у него десятки!) жениться.

– Из султанского рода! – с гордостью говорит Али-Туран. Красивая чернобровая женщина, нос горбинкой. – А это мой сын Фазыл! – Вошел стройный рыжеволосый парень. – Учится в Оксфорде! – От соединения карего и иссиня-черного – шекинца с каштановыми волосами и турчанки из султанского рода – получилось рыжее-рыжее, будто солнце на голове горит.