Текст книги "Фатальный Фатали"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
– Но дай хоть досказать, что молвила Юсифу Сальми-хатун, насытившись ласками!
– Зачеркну ведь, что зря писать?
– А может, я раньше тебя сожгу? – Снимает и снимает нагар со свеч длинными ножницами, это он любит делать сам, пока свечи не сгорят.
Да, ножницы. Еще не раз вернется Фатали к срезанным цензорскими ножницами усам и отрубленной топором бороде (это Кайтмазов: "А мы за конец бороды и – топором, как Петр!"), и однажды после второго приезда из столицы Кайтмазов успокоит Фатали: "Что мы? американцев – и тех не издают! полюбуйся, я тут выписал, когда знакомили с новейшими инструкциями цензурного комитета, точь-в-точь как ты мне говорил: "достоверность!", "историческая правда!" и всякая чепуха: вот, послушай: "Автор, нет-нет, не ты, а американец, чью книгу у нас зарезали, желая нарисовать настоящую картину настроения умов, приводит в сочинении мысли американских политических деятелей, порицающих монархические принципы вообще и принципы Священного союза в особенности. Эти места, нелокализованные, – видал, какое слово! – делают книгу неудобною к обращению в нашенской публике, как памфлет на монархию и апологию республики. Как книгу, могущую поколебать в легкомысленных людях надлежащее, так сказать, уважение к нашим монархическим принципам, единству Священного союза во главе с Россией, следовало бы подвергнуть действию Первого пункта закона..." и так далее!
– Может, позволишь вернуться в прошлое и заглянуть в ложу Сальми-хатун? – А заодно и вспомнить, но это не вслух, как были разочарованы покойным государем, – не помнил Кайтмазов, ибо пришел работать в канцелярию сразу после царского смотра войскам в тридцать седьмом.
"А точно ли царь приехал?!" Ни тебе отрубленных голов, выколотых хотя бы! – глаз; и на кол никого не посадит! хотя мог бы: ибо рассказывал Фатали, как это делается, когда с ним в фаэтоне ехал, и привычны.
– Мой Пехливан, – говорит Сальми-хатун Юсифу, – скучная и однообразная жизнь у нас пошла, ни казней, ни пыток. Знаешь, о чем люди шепчутся? "Странно, мы не видим изрубленных на части и висящих у городских ворот человеческих тел. Страшно, но зато кровь не застаивается! Новый шах, должно быть, человек кроткий, хоть с виду Пехливан!" А кое-кто и не то говорит!
– Что именно?
– Не обидишься?
– Говори уж!
– Спорили: действительно ли новый шах милосерден, или это объясняется слабостью его характера?
И насчет гарема тоже: или скуп, говорят, или врут насчет богатырства и пехливанской силы! Я-то рада!
А все же она и в неудовольствии очаровательна! И как ей удается разжечь голод? Как дотронешься, а уже нетерпение!... Но разговор такой, что впору и отрезвиться.
– Не такой уж я добрый, Сальми-хатун! Тюрьмы переполнены. Я пересажал всю знать, обогатившуюся за счет казны и взяток. Я обратил их сокровища на постройку новых дорог! Одно благоустройство столицы чего стоило! Я расширил улицы, выровнял на них ямы и рытвины, чтобы прохожие, попадая в них, не калечили себя.
Сальми-хатун зевнула:
– Скучно!
– Я открыл школы, чтобы дети учились грамоте!
– О боже!
– Я послал четырех талантливых юношей, красивых, статных, молодых...
– А кто они? – оживилась Сальми-хатун. – Ах, сыновья твоих друзей! Снова заскучала. – Да, я слышала: с армянскими караванами, которые ежедневно идут из Исфагана в Смирну, оттуда на кораблях в Марсель и далее на почтовых лошадях. И зачем послал?! Жаль мне оставшихся девушек!
– ... В Англию и Испанию, они научатся управлять государством! Я заменил всех надзирателей, перестань зевать! в округах и назначил честных и справедливых!
– Из родственников своих?
– Я верю в их честность!
– И головой ручаешься, да? А новые тюрьмы ты строишь? Как бы не пришлось тебе пересажать и этих новых!
Юсиф подивился мудрости Сальми-хатун: она прочла его мысли.
– Я хочу... – и задумался.
А Сальми-хатун (неужто его мысли?!):
– А хочет ли народ твоего счастья? Надо ли это ему? И разве он несчастен?!
– Он же раб! Я разбужу его!
– И сделаешь несчастным! В неведении его счастье его! Ну что тебе стоит, мой Пехливан! Ради меня! Устрой, как Шах-Аббас, показательную казнь! Уж очень народ истосковался! Хотя бы вели, чтоб отруби ли кому голову и воздели на пику! Или чтоб выкололи пару глаз, а? Ты увидишь, как возрастет к тебе любовь народа! Как станут тебя хвалить! Народ истосковался по крови, ну что тебе стоит? Смотри, будет поздно, а я тебя так полюбила, ты умеешь меня всю всколыхнуть, я забываюсь и потом долго-долго не могу прийти в себя, все нутро горит!
"Я его сожгу, этот фирман, запрещающий казни! – подумал Юсиф. – Ах, бестия: сам казнил, а мне решил руки-ноги связать?!"
Юсиф упразднил и должность палача, он сейчас главный мясник на столичном базаре, жить-то надо! Ловко разрубает – такая практика! – любую баранью тушу.
Как-то пошел Юсиф посмотреть, давно не был на площади, где его мастерская: здесь сейчас нечто вроде музея – рассказывают о злоключениях любимого сына Мухаммед-шаха, вынужденного скрываться в Шахруде, ныне Юсифабад, от преследований Шах-Аббаса. И генеалогическое древо искусно на всю стену расписано – отштукатурили, масляной краской покрасили, а поверх это ветвистое дерево, по схеме главного моллы, слегка переделана Ага-Сеидом, – аж до самого пророка!
И палача увидел. Тот сник и с тайной печалью посмотрел на Юсиф-шаха, даже слезы на глаза навернулись. "Что ж ты, шах, – говорил его взгляд, – на какую работу меня обрек? Бараньи туши! Мои могучие мускулы, играющие и поющие! Стоило мне появиться на площади в сверкающей красной парче, как взрыв восхищения вздымался к небу! Народ замирал, о, этот миг! Я слышал, как бьется одно большое и единое народное сердце, и я поднимал над головой сверкающий топор, он стал, увы, покрываться ржавчиной, и в стремительной мощи опускал его, и бил мне в затылок – о, сладостный миг! – горячий вздох народного восторга. А то ни с чем не сравнимое наслаждение, когда я хватал за волосы и показывал шаху отрубленную голову. Чистая была работа. Одним ударом. Нет, не знаешь ты нашего народа. Ему на твои фирманы – тьфу! Кому нужна эта твоя свобода? Тебе на голову не корону, а сбрую на шею и уздечку под язык!"
"Но-но! Смотри у меня!" – строго взглянул на палача, а он – разззз! и туша надвое.
БУЙСТВО ЧЕРНИ
"... Нет, не поверю! Вы клевещете, лжете! И ты и твои евнухи! Я принес народу облегчение! Я показал ему радость свободной жизни! Я избавлю его от голода и рабства!..."
Фатали последние ночи долго не может уснуть. Вскакивает во сне. Это голос Юсифа! И как поседел он! Да, да, катастрофически седеет! Юсиф? И он тоже!
– Люди, я же хотел вам добра! – кричит Юсиф.
И этот крик будит Фатали, он вскакивает во сне, еще не рассвело, еще очень темно. Что же вы со мной сделали?! Нет, это только сон!
А предсказанье звезд?
Какие еще звезды? Я призван самой судьбой!
А евнух Мюбарек никак не дождется шаха.
– Ах, какой он!... – жалуется евнуху "законная" жена. – У нас с ним был честный брак!
– Глупая, как будто с Сальми-хатун нечестный! Молла был, свидетели были!
– Ах, какой он! Уже третий день не вижу его! Или у него появились еще какие Сальми-хатуны?!
– Увы, – огорчается Мюбарек, – только вы двое!
– Ах вот как! – Она бы обрадовалась, если б Мюбарек сказал, что есть еще. – У!... Сальми-хатун!...
– Твой ропот противен аллаху, женщина! – В обязанности главного евнуха входит и забота о моральном образе мыслей обитательниц гарема: никаких ревностей.
А в столице тем временем начались беспорядки. Зачинщики – уволенный новым шахом главный конющий и сбежавший от кары управляющий государственным казначейством (распространял среди населения фальшивые деньги), он же хранитель сокровищ.
Уволил их шах в день сплошных увольнений: первая половина дня позорное изгнание высокопоставленных, вторая половина – низших чинов.
Писари сменяли друг друга, не поспевая за фирманами.
"Ты пиши! – диктовал он.-Советник государства, он же министр иностранных дел. Ничтожный человек. По ошибке был передан ему шахский фирман, предназначавшийся другому, более опытному и умеющему, и в этой ошибке увидели божий перст, тут же выхлопотали ему ханское звание, присвоили титул Ключа Страны, стал ведать и войсковыми книгами, и сметными расходами армии. За присвоение денег, еще при старом режиме, где порой, это тоже пиши! для истории! для отвода глаз кого-нибудь наказывали, он был посажен на цепь, но жена через двоюродную сестру, жену везира, доставила ему в тюрьму красную растительную пищу, которую он забирал в рот и при караульных начинал кашлять и харкать, будто бы кровью. Ты все-все пиши, это важно для истории! Потом через везира стал министром, обладает дьявольски тонким нюхом и, когда в перспективе видит жирный куш, делается мягким как воск: это он за крупную взятку разрешил англичанам монополию в деле табака! Это он склонил гм... моего отца Шах-Мухаммеда продать золотые стулья и кресла дворца якобы для выдачи жалованья солдатам!" Кто дальше? Ах да, начальник дворцовой охраны! О боже, каких только людей надо вносить – в фирманы! Но ты пиши! "Сын уличного брадобрея! попал в помощники к дельцу, дом которого был ночным убежищем развратников из высокого класса. Здесь для людей, эээ... страдающих половым уклонением, находили красивых мальчиков. Был замечен и увиден Очами Государства и попал в свиту наследника Шах-Аббаса. Придумал себе биографию, что он будто бы из Сеистана, а это колыбель национальной поэзии: именно по сказаниям Сеистана написана поэма "Шах-Наме", отсюда вышла династия Сасанидов! Удалось ему жениться на дочерней внучке шаха Тахмасиба, замучил ее до смерти ненасытностью, но успел этой женитьбой выдвинуться и стать начальником дворцовой охраны, сколотил огромную сумму денег, – вернуть в государственную казну, а самого – уволить!"
Так вот: главный конюший, уж кого-кого, а не его опасался Юсиф; но так всегда – откуда не ждешь! встретившись с отстраненным от дел хранителем сокровищ, спросил:
– Скажи, ради бога, что говорят жители столицы про нового шаха?
– Как будто сам не знаешь – они ненавидят его!
– Клянусь всевышним, простой народ гораздо умнее нас! Какую же мы допустили глупость, добровольно избрав в повелители седельника! Опозорили себя на весь мир!
– Такова была воля Шах-Аббаса!
– Но теперь, когда его нет, кто может помешать нам уничтожить этого нечестивца, верующего, по слухам, в переселение душ?! Удалив его, мы бы посадили на его место достойнейшего из благородной династии Сефевидов!
– А где они, достойные? Все искалечены или уничтожены. Но ты прав, надо действовать!
И они отправились к начальнику артиллерии. А что говорит начальник конницы? Он, правда, еще не уволен, но кто может быть спокоен за завтрашний день при таком сумасбродном правителе?
– Кстати, я слышал, будто вчера на общем приеме шах сделал ему выговор за то, что тот приревновал, видите ли, жену к самому венценосцу!
– Аллах с ними, но нам важно склонить на нашу сторону начальника конницы! Если он согласится, то присоединится к нам и начальник пеших войск, ведь Фарадж-хан – двоюродный его брат и зять. И к бывшему начальнику полиции надо пойти, пусть повлияет на низших чинов полиции и уличных старшин, тоже уволенных!
Объявился и вождь воинствующих фанатиков, некий шейх, выдающий себя за святого потомка пророка Мухаммеда, – он возглавил борьбу и бросил клич: "Аллах велик, смерть шаху, да здравствует Шах-Аббас!..." (а дикция! а дикция!., так шепелявить!)
Мятежники решили в субботу рано утром окружить шахский дворец и, ворвавшись во внутренние покои, убить Юсиф-шаха.
А в это время полководец Юсиф-шаха Курбан-бек только что ступил на площадь с конной гвардией, возвращаясь с ирано-турецкой границы, где он разгромил вторгшийся в страну отряд врага: это султан Мурад, прослышав про отречение Шах-Аббаса, решил испробовать силу нового Юсиф-шаха и получил отпор.
Узнав о мятеже, Курбан-бек стал уговаривать толпу образумиться. Но куда там! Подоспели еще люди, и завязался бой. Обнаженные мечи, пики, просто дубинки, не поймешь, кто за, а кто против, истосковались по драке!
А тут еще народ, воодушевленный бывшими вождями – не голодранцев же, как они сами, им слушаться? Этого мямлю Юсиф-шаха поддерживать? Седельника?! Нет, народ пойдет за знатными! А раз вступил в бой народ пиши пропало, надо бежать, покуда цел!
Мятежники ринулись во дворец, выбили двери и ворвались в шахские покои. Но где Юсиф-шах?! Вот залы, вот комнаты гарема – ни души! Нету Юсиф-шаха. Даже в сундук заглянули, а один – аж в шкатулку (??.) Исчез бесследно.
Одни утверждали, что видели его во время сражения в обычной воинской одежде, он вдохновлял единомышленников и дрался как пехливан, пал в битве смертью храбрых. Но среди убитых Юсиф-шаха не оказалось.
Ринулись в старый его дом, а на его месте – пустырь, и крапива разрослась густо-густо. Может, прячется в бывшей мастерской? Вернулись на площадь, а там вместо мастерской-музея – лачуга какая-то, крыша искривилась, в стенах щели.
Но ведь была схема!
Среди живых Юсиф-шаха не обнаружили.
Дали волю обуявшей воинствующих мятежников страсти: народ разгромил дворец, отправился на базар и опустошил торговые ряды и постоялые дворы, даже разрушил благоустроенный Юсиф-шахом родник на площади, – шах велел обложить родник синими изразцовыми плитами, и горожане, ныне мятежники, любили здесь постоять, прислушиваясь к мелодичному и чуть загадочному журчанию стекающей в арык прозрачной воды, – перебили пиками плиты, А потом двинулись в армянский и еврейский кварталы, чтоб учинить там, ведь повод какой! погромы.
Солнце закатилось, все разошлись по домам, устали, трудный день был. А наутро главари восстания отправились в темницу Арик и выпустили всех на свободу. И главного звездочета тоже.
– Ну вот, мы вас освободили!
– Ай да молодцы, – сказал военачальник, но ему не понравилось выражение лица бывшего начальника артиллерии, он как-то часто-часто моргал. "Ну ничего! Мы глаза твои ой как быстро излечим, чтоб моргать не смели!"
– Ну, так кого посадим на престол? – по-молодецки лихо заговорил начальник конницы, забыв, что он-то служил Юсиф-шаху. "А мы тебя самого сейчас посадим, – хотел сказать везир, да пока нельзя! – на острый кол!"
– Скажите, ради аллаха, какой сегодня день? – взмолился главный звездочет.
И главный конюший ответил, что от новогоднего праздника Новруз-байрам прошло ровно шестнадцать дней. Сердце главного звездочета переполнилось радостью:
– Друзья мои! (Что за обращение?) Братья мои и сестры (а сестер никаких – только мужчины: рассудка в тюрьме лишился?). Гроза, которую предсказывали звезды, разразилась над лжешахом, и опасность миновала. Да здравствует наш отец Шах-Аббас!
И торжественная процессия двинулась к дому, где прятался шах, и повела его во дворец. Удивительное дело: и корона, и доспехи, и скипетр на месте, будто не трогал их никто.
Шах-Аббас воссел на престол, только недавно им оставленный, и уже из уст в уста передавался сочиненный опытным поэтом акростих в честь шаха: "В сердце нашем Шах-Аббас!"; причем, начальные буквы выражали этот смысл чего не родит всенародная любовь? на двух языках: фарси и арабском; некоторые говорили, что на трех, – еще тюркском; увы, акростих не дошел до наших дней, сокрушался Фатали.
А что Юсиф-шах и остальные богатыри, эти пять Пехливанов? А что красавица Сальми-хатун? Куда ж она могла исчезнуть? Ага-Сеид?! Ну что вы, шах, эти бредни насчет правого сердца!
ЧТО? ДАННАЯ НАРОДУ ВОЛЯ?!
Кахетинский царь меж трех огней: султан теснит с одного боку, шах – с другого...
"Счастье твое, – сказали ему бояре, – что между недругами ты, пользуйся!" И он бил челом царю, чтоб приняли его в подданство. И отправлены были в Кахетию учительные люди, монахи, иконописцы, священники для богослужения среди народа, окруженного иноверцами, и снаряд огнестрельный отправлен.
"Я холоп царя русского, и царя Турского не боюсь!" – говорит кахетинский царь, а бояре советуют: не очень, мол, хвастайся, хитри, лавируй: "Когда грозится султан, ищи защиты у шаха, а когда шах гневается иди на поклон к султану!" Но чаще не успевает султан очухаться, как проносятся через кахетинские земли кызылбаши шаха, топча виноградники.
Еще до отречения Шах-Аббас велел Ази-Хосрову выведать, верны ли слухи насчет "бил челом". А царь кахетинский, дабы показать верность шаху, позволил сыну своему Константину принять мусульманство, но и это не помогло: шах – вот они, плоды мягкосердечия Юсифа! – истосковавшись, велел отступнику Константину убить отца и брата за их вероломство – союз с Московией. "Или мы убьем тебя!" Дружина шаха сопровождала отступника, а рядом с ним – его отец и брат; напрасно предупреждал их посол Годунова Татищев не доверять изменнику: они не смели изъявить подозрение, дабы не разгневать могущественного шаха.
И, готовясь ехать на обед к отцу Константина, Александру, – сбиться можно со счету, сколько Александров! – Татищев вдруг услышал крики, шум, посылает толмача узнать, что делается? И толмач, входя во дворец, видит тела и отсеченные головы пред Константином – головы его отца и брата: убил их Константин! И был объявлен царем. И речь его, чтоб успокоить Татищева: "Родитель мой сделался жертвой междоусобия сыновнего, несчастие весьма обыкновенное в нашей земле. Сам Александр извел отца своего, убив и брата. Я тоже сделал, не знаю, к добру ли, к худу ли для света, по крайней мере буду верным моему слову".
А потом Шах-Аббас обрушится на Кахетию, чтоб отомстить Теймуразу, велел оскопить детей его, Левона и Александра: не вынеся мучительной боли, оба вскоре скончались.
И казнь матери Теймураза, царицы Катеван: палачи по приказу шаха совлекли одежды с царственной мученицы, распростерли ей руки и раскаленными щипцами стали терзать нежное ее тело и сосцы. И стон ее тихий: "Господи, не медли взять душу мою!" На раскаленные раны положили горячие угли и взятым из пылающего костра медным котлом накрыли царственную голову. До вечера тело Катеван лежало, обагренное кровью, посреди площади в Ширазе, и никто не смел подступиться к ней.
И мысль мелькнула у шаха, он растит царского отпрыска – из грузин же, которого посадит вскоре как своего наместника на картлийский грузинский трон, – не успеет Шах-Аббас, осуществит преемник, и будет править, верный шаху, царь Ростом, он же Хосров-Мирза, он же Ростом-хан, грузин, принявший мусульманство, – старше шаха, но раб ему. И станет им дорог вместо Иисуса Мухаммед!
И даст Ростом-хану свиту из омусульманившихся пленных грузин, и через них распространит там и роскошь, и кызылбашские пиршества, и наслаждения тела, и бани персидские, и песнопения мусульманские.
Наскучили думы шаху, и он велел призвать к себе грузина, которому пожаловал бекский титул за безропотное принятие мусульманства, Сиаош-бека, славного искусством рисовать пером, изображая горы, и долго глядел на его тонкие кисти, как выводит тот лица красавиц и узоры на их одеждах, а потом снова стал обдумывать, как казнить наместника-предателя, ведшего за его спиной переговоры с северными соседями. И он, укоренив в своих иноверных рабах двуличие и лицемерие, пропитав их ядом лжи и лести, по зову крови и языку – правители одни, а по вере – другие, и надо ладить и со своими, и с теми, кто посадил их на трон, ослабит и обессилит их (а грузинам враг с Востока – персы, враг южный – турки, и на Север надежда мала!).
А что же посланные на учебу в Испанию и Англию?
А как посольства в страны с предложением мира? И о тех, и о других ни слуху ни духу и по сей день.
А посланцы царя, вернувшиеся на родину, крепко пострадали. Царь решил, что шах, ведя переговоры с дьяком, унизил его посольство, и пошли взаимные оскорбления и обиды. И как только в. Москву вместе с Чичериным и Тюхиным прибыло посольство Юсиф-шаха, царь велел запереть послов по дворам, купить ничего не позволил, а у ворот поставил стрельцов.
Дьяк Тюхин жестоко поплатился за то, что пошел к шаху один, вопреки прежним обычаям, и выслушивал неудовольствия шаха неведомо для какой веры и потому чаять в нем воровство. Чичерин и толмач показали, что Тюхин ездил к шаху поневоле, но бояре решили, что неспроста, и нашли еще другие грехи: что пристава Гусейн-бека – к нему на подворье ходил! – братом, кардашем, называл, принял к себе и говорил с обусурманившимся малороссийским казаком; расспросить и пытать крепко, ибо знатно, что он делал это для воровства, или измены, или по чьему-нибудь приказу; было ему семьдесят ударов и две встряски, а также клещами горячими по спине жгли; в измене и воровстве дьяк не признался; и еще пытали: кнутьями били, сделанными из белой кожи, а потом привязали к вертелу и жарили на огне – то подведут, то отведут; нет и нет; а черкешенина взял к себе в Персии для толмачества; и кардашем называл Гусейн-бека без хитрости; и тело под ногтями разрезали, – двужильным оказался дьяк; бояре приговорили сослать его в Сибирь и посадить в тюрьму.
По возвращении послов, Рустам-бека и Булат-бека, Шах-Аббас, забыв, что они отправлены были не им, но отправлены-то от имени империи, сочинил царю гневное письмо, вспомнив и старые обиды: "...грошовое дело птица ястреб, купил их мне мой торговый человек в Астрахани, а воевода ястреба отнял, а татарина, у кого купил, посадили в тюрьму, зачем продавал заповедный товар? Вы привезли мне от государя вашего птиц в подарок, а я из них только велю вырвать по перу да и выпущу всех – пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубычат, то я им тотчас же велю брюхо распороть".
И все же, несмотря на обиды, шах в грамоте писал о дружбе, любви и соединении.
А следующие посланники нового царя – Василий Коробьин и Евстафий Кувшинов (с толмачом) – получили иной прием, шах осыпал их любезностями и, поднимая руки к небу, говорил: "Бог меня убьет, если я брату моему, царю Михаилу Федоровичу, неправду сделаю, государство мое, и люди мои, и казна моя – все не мое, все божие да государя царя, во всем волен бог, да он, великий государь Михаил Федорович!"
Но цепь обид была нескончаема: царь жаловался шаху на его послов, тех же Рустам-бека и Булат-бека, которые привозили царю и патриарху Филарету драгоценный подарок – христианскую святыню, ризу Христову, похищенную в Грузии, были, мол, в непослушании, а в чем? – ни слова, но шах отозвал Рустам-бека и казнил его; выместил злобу за то, что тот был послан в первый раз именно седельником! но и жаль его, Рустам-бека, знающим человеком был, и в отместку пожаловался царю на его людей – новых послов – князя Тю-фякина, дворянина Феофилатьева и дьяка Панова; был в багдадском походе, просил их прислать ему туда кречетов, не прислали, а потом две-три живых птицы поднесли, у которых хвосты и перья убиты; окон-ночных мастеров не прислали вовремя; не пошли к нему представляться, когда другие послы пошли, мол, хотим особо; шах звал их на площадь смотреть конское учение, не поехали; не пошли к шаху в том платье, которое он им подарил.
И царь, к удивлению шаха, сказал в своем ответе, что верит шаху; был еще один довод, царь утаил: когда за столом у шаха пили царское здоровье, то князь Тю-фякин – кто же из трех донес? дворянин? дьяк? толмач?., не сам же Тюфякин!... – не допил своей чаши; за такую вину послов следовало бы казнить, но государь для сына своего, царевича Алексея, и по просьбе патриарха Филарета, кому была привезена из Грузии похищенная риза Христова, велел только посадить их в тюрьму, отобрав поместья и вотчины; но отыскалась еще вина: князь Тюфякин в Ардебиле велел украсть татарчонка и продал его в Кумыцкой земле, а в Кумыцкой земле велел украсть девку и вывез ее тайком, положив в сундук!...
Вот оно, Юсифово добро: хотел подправить бровь, а и глаз выколол, вздумал бороду отпустить, а и без усов остался.
Ай-ай-ай! Как неразумны эти звезды! Не поняли, что их обманывают! Что седельник Юсиф – лжешах! Но как упрекнуть звезды? Им надо было уничтожить человека, который занимал престол и носил шахскую корону в пятнадцатый день после праздника Новруз-байрам, а в этот день шахом был седельник!
"И до чего же глупы эти англичане: чуть было не затеяли войну с таким хитрым и коварным народом!" (фраза Фатали, которой завершается рассказ о лжешахе, – она осталась нетронутой Кайтмазовым).
МАТ КОРОЛЮ
Фатали, ты ж хотел иначе?! (Это Колдун.)
А как обрадовался, когда открыл историческую хронику времен Шах-Аббаса! И прочел фразу о добровольном отречении шаха. Вот он, сюжет!
И что же?! А какие были надежды! Не насилие, не мятеж, не восстание. По доброй воле отречение деспота от престола! Развернутая система управления государством!
Увы, мы тоже верили, что Александр, но царь!
"Вы хотели власти? Вот она, берите! И правьте на здоровье! Вы прилетели с Кавказа, чтоб заставить, а я сам – вот вам моя корона, вот вам мой престол!"
Программа социальных преобразований, предлагаемая Фатали: сломать деспотическую власть с ее произволом и самоуправством! возвысить простолюдина до управления государством! учредить справедливые законы и неуклонно следовать им! вытеснить просвещением и наукой суеверия и фанатизм! благо народа – прежде всего!
И такой финал!
– Возмущенная толпа (чернь?) хватает пятерых.
– А разве нет? Ю, он же П, Р, К, Б, ну и...
– Полностью не можешь, что ли? Или снова шифр какой?
– Помилуй, Кайтмазов, какой шифр? Ну, Юсиф, он же Пехливан, и так далее, а пятый Мирза Али!
А у Кайтмазова, как же он раньше проглядел такой пустяковый шифр?! выстроились в голове инициалы других пяти, Пять Повешенных! очень, слава богу, далеких и давних, и вспыхнули созвучия, как?! Юсиф, или Пехливан?? Пестель!! Убрать из текста Пехливана! Что? Р?! Рылеев!! К?! Это ж Каховский!! и Б!! без эР, – Бестужев?! Без Рюмина!! Заменить Баки!! (и стал всюду Баки – Заки). А дальше пошло такое, что у Кайтмазова волосы на голове зашевелились, холодный озноб на макушке, – последний! Мирза Али!! Муравьев-Апостол!! Сменить!! – И стал Мирза Али Мирза Джалилом. "Ну, что скажешь ты? – обращается к нему Юсиф. – Мой Молла Насреддин?!"
Откинулся Кайтмазов в кресле:
– Аи да Фатали! Ну чего лезешь в драку?! – И вдруг жаль его стало, все жэ столько лет вместе работают, сколько плову он ел у Тубу-ханум! Случалось, по ночам дежурили в канцелярии, и Фатали рассказывал, ну да, это детское: "Могу ли я разбить?" – Неверие и – а вдруг? – изумление, что может, только захоти! "Эй, не разбей кувшин!" – предупредил Фатали Ахунд-Алескер.
Кувшин вдруг треснул и с грохотом раскололся. И часто потом думал, никак в голове не укладывалось, и чем дальше, тем чаще: с виду громадина, а сам хрупкий, неужто достаточно легкого удара?! "Колосс на глиняных ногах!" – усмехнулся Кайтмазов. Поседел, а о том же, вот оно, детское! – "Ох, чешется, по веревке истосковалась твоя шея!"
Хватают пятерых: "Отрубить им головы!" Но ведь фирман Шах-Аббаса: никаких кровопролитий! Повесить! А у Юсифа веревка обрывается! Еще, еще раз! Эй, новую давайте! Но – удивительное дело! – не успевают набросить на голову, тончает, вся уже истончилась. И рвется. "Ты бы еще, – подумал Кайтмазов, – вспомнил: "И повесить как следует не умеют у нас!" О, наивный!"
Ах вот почему: звезды предвещали казнь путем отсечения головы! Юсиф не успел, а палач сжег фирман.
– Но Юсиф ведь пропал! – оправдывается Фатали.
– Ты думаешь, пропавшие отыщутся? И Хачатур, и Мечислав, и Александр? Что же дальше?
Воины будут биться, ораторы возбуждать к резне... Новые Пугачевы и Разины... и тьма-тьмущая... как желтые-желтые пески... – и не остановишь! Кричать? Посадят в крепость. Писать? Сошлют. Бить тревогу? Но как? Еще придут на смену либералы! Не помнишь, чей стих?
Ты только что сочинил сам!
И восторг, – сколько их было, царских манифестов, на бумаге только, эти эФ, эта вязь: два кружка, а меж ними Алиф.
И объявят в церквах, мечетях, кажется, в синагогах, костелах; в церкви – в торжественный час литургии, а в мечетях – в пятничные проповеди:
"Божиею милостью мы, Александр Второй (имя по выбору), император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным..."
Фортуна? В фору ферзя? Вы что же, возомнили себя Морфи?! Он только что блеснул на шахматном небосклоне как ярчайшая звезда, и Фатали, загоревшийся игрой (а вдруг поможет победить шаха-деспота и вернуть Юсифа?), расставил простые деревянные фигурки на раскладном бумажном картоне, не с кем ему играть, а научил игре князь Хасай, Фатали видел– у него подаренные Александром Дюма шахматные фигурки из слоновой кости, бело-синеватые турки-османцы в чалмах и с пиками, и темно-каштановые персы-шииты с топориками (а Уцмиев подарил Дюма атласный кошелек, бисером вышитый руками Натеван), и возможную свою игру (с Колдуном?) Фатали выразил стихами, сочиненными на загородной даче Коджори, куда вывез семью и застрял там, ибо в Тифлисе снова свирепствует холера: Уж некуда отступить королю, а ему объявлен шах! Король пленен: неужто мат?!
А Колдун, именующий себя порой факиром, неужто потерпел fiasco и оказался простым фокусником? И, увы, не знает как быть – не возвращаться же ко временам фаллического культа, хаосу и разгулу страстей? Сколько лет он отдал на поиски философского камня! А как верил, что хоть краешком глаза увидит, как возрождается феникс из пепла (сожженных Фатали бумаг?).
О, эти фолианты доносов, до которых – сколько лет уже прошло! – так и не доберутся!
Да, да, преодолев высочайшие вершины фарса, все выше и выше! и, выкарабкавшись из глубочайших пропастей фарисейства, ноги скользят, а ты выползай! из фальши! из липкого месива фразерства! эфемерные триумфы! фузейная пальба!
Что? Факел? А разве не было?! И флибустьеры, нанятые к горцам и орудующие у прибрежных вод, и сигнал им – раскачиваемый факел.
О, эти нескончаемые эФ, которыми усеяно поле, а уже пора, или время не подоспело? собирать плоды! может, финики? их привозили филистимляне и финикийцы фламандцам, фризам, франкам, фриулам-фурланам, флорентийцам, а уже близко финиш.
Часть третья,
ИЛИ КРАХ
И мчатся сквозь проклятия фатумных фанатиков, сгорая в пути, и обжигающее слово Фатали, и огненный дух его, – в Петербург! Лондон! Париж! Тегеран! Брюссель! к огнепоклонникам!
в Стамбул, куда прибыл и сам Фатали, эти зеленые отлогие холмы, чистые бирюзовые воды Мраморного моря, будто голубой шелк, и бухта, благодаря своей форме и богатству торговли получившая название Золотого Рога, – сам Аполлон указал императору Константину, где воздвигнуть ему столицу империи, Константинополь – Царьград, вожделенная мечта, а -подсказал оракул: "Слепой да не увидит красот, удобств и преимуществ!", неприступная крепость Порты Стамбул,
