Текст книги "Фатальный Фатали"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
Уцмиев служит царю, он в свите наместника и почти Живет в Тифлисе, и идут к нему туда анонимные вести, порочащие Натеван, – очень, мол, вольна, но Натеван ни за что не распустит меджлис поэтов, без стихов ей-смерть, а он, Сеид Гусейн, понимает ее, как никто другой.
И у Фатали к Сеиду ревность, будто сговорились с Хасаем.
Но это не скоро, суждены Хасаю с Натеван счастливые дни: и рождение сына, названного в Честь деда Мехти-Кули, много лет не было детей, и зачастили в Баку, уступая настояниям тещи,– святилище в Биби-Эйбате помогает от бесплодия; и родила Натеван: сначала сына, а потом и дочь; и встречи со знатными людьми,– упомянет о славной семье в своих путевых записках Александр Дюма, восхитившись безукоризненным словоударением французской речи Хасая, который говорил как "истый парижанин", и о сыне Хасая: мальчик при встрече с неведомым гостем на всякий случай и по инстинкту держался за рукоятку своего кинжала, унаследует талант матери и станет поэтом Вефа, как, впрочем, и сын от Сеида – Мир-Гасан тоже пойдет по стопам матери.
Юная Натеван погостит с матерью у Фатали и уедет в тревоге, а Фатали еще долго будет ходить, рассеянный, по набережной Куры, будто потерял что-то нужное и не может найти, не слыша и не видя Тубу, хотя, казалось бы. без нее он не мыслит жизни, настолько в ней знакомо ему все-все, да и Натеван – чужой мир, чужая судьба.
Ходит по набережной Куры, и вертится в голове стих Натеван, еще не отделанный, лишь бейт, и ему обрастать с годами новыми бейтами, ибо впереди большая и долгая жизнь, и замужество, и размолвка, и страдание, и потери, нет еще ни мужа – князя Хасая, ни поэта Сеида, ни меджлиса поэтов, ничего еще нет.
"И этот мир, кому такой он нужен?"
Только колодец, заполненный тяжелыми камнями, замуровано зеркало, но не разбито, усмехается холодным отражением на дне, и много лиц, эта знать, эти козни.
ЧЕРТОВА ДЮЖИНА
А в Карабахе неспокойно: шуншнский уездный начальник князь Тархан Моуравов пишет срочную депешу шемахинскому военному губернатору барону Врангелю, а тот – наместнику Кавказа князю Воронцову: только что ограблена, вторично! казна.
"Немедленно выезжайте в Джеванширский и Кебирлинский участки!" приказывает наместник. И, признавая полезным облечь объявление наместника торжественностью, Тархан Моуравов выехал сам; всю ночь плохо спал, решил подражать наместнику и каждый вечер допоздна играл в карты, чаще всего с казием Абдул-Керимом; взял с собой и его тоже: почетное лицо из мусульманского духовенства. А на подмогу – Фатали (может, еще какие даны ему наместником задания?!).
Собрал старейшин всех деревень и кочевий, и среди них карабахский хан Джафар-Джеваншир, недавно приезжал в Тифлис отстаивать свои права на карабахский престол (которого уже нет).
"...впечатления, принятые туземцами (а сам не туземец?), недолго действуют и легко забываются,– пншот Тархан Моуравов, – и я нашел нужным немедленно привести в действие дозволенную наместником меру". Ему сам Воронцов: "Сечь без разбору каждого десятого!" Некоторые, прослышав об этом, сконфузились: наверняка ведь прячут разбойников!
– Вот вам задание: поймать и истребить известнейших кебирлинских преступников, ограбивших казну! Можете?
– Мне? Поймать?! – карабахский хан Джафар-Джеваншир выпучил глаза на Тархана Моуравова, вот-вот взорвется, высокий, седой, грузный, шутка ли семьдесят уже, редкие седые усы топорщатся.
– Да, вам! – мол, ваши кебирлинские преступники.
– А что я получу? – вдруг согласился хан. – Генерал-майора дадите? Ну да, уже сорок лет как полковник, а наград никаких! Чего не сделает ради генеральских звезд карабахский хан?!
– Джафар-Джеваншир, докажи, что воля князя-наместника для тебя закон!
– А что еще получу? – таращит глаза на Аннова, уездного прокурора, и захотелось Анну, хотя бы второй степени. "И капитул доставит вам орденские знаки при установленной грамоте".
Семейства этих разбойников живут в шушинском уезде, в кочевье, где четыре кибитки в лесу, они посещают семьи, но с такой осторожностью, что решительно невозможно их поймать.
Надо заманить разбойников в ловушку.
– Вот и заманите!
Пришли в назначенный день, с головы до ног вооруженные, а с ними их односельчанин Алипаша, отчаянный сорвиголова, который и почту, и казну грабил! А хан время хочет выиграть, чтобы ночь наступила, оставить их ночевать, а там и обезоружить, слуги хана начеку!
– Наместник бумагу пришлет, – говорит он им, – если согласитесь сдаться. Я даю вам ханское слово! Вот моя седина, вот мои слова, не верите, что ли?
– Нет, – говорят наглецы, – не верим! И грабили мы, чтобы помочь сосланным и их семьям! А ты, вождь нации, хочешь нас в ловушку!
– Ладно, – говорит, – мы с вами ни о чем не говорили, подумайте, а утром продолжим разговор! А теперь за стол.
Поели, а часу в девятом стали просить, чтоб хан позволил им уехать, в крови это у них: дерзкую вылазку совершили, шутка ли, ограбить казну! а ханскому слову перечить не осмеливаются. А хан дает знать управителю своему, он же родственник, собраться и напасть.
Софи, пятеро его братьев и два сына, да еще дюжина нукеров окружили комнату, где засели разбойники, а хан, пока они ели, ушел, не сидеть же ему с ними за одной скатертью, это и разбойники понимают. Сын Софи, Наджаф, прозванный Петухом за круглые и постоянно красноватые глаза, и четверо братьев, войдя в комнату, объявили разбойникам, что хан приказал немедленно отдаться в руки полиции, он им исходатайствует прощение. Ах так?! Алипаша, Гусейнали и Алибек разом вскочили и бросились на вошедших, закололи Наджафа, ранили одного, другого, те тоже успели выхватить кинжалы, ранили Алипашу, тот упал, а младший брат Софи убил Гусейнали, но Алибек успел выскочить из комнаты и, сразив наповал выстрелом из пистолета Софи, скрылся в темноте.
– Тогда некогда было рассказывать тебе, Фатали, расскажу теперь! Алибек рискнул прийти к Фатали в его тифлисский дом. Да, тогда было действительно некогда.
Алибек – давний знакомый Фатали, лет на пять моложе, вместе в келье гянджинской мечети учились. Его отец, как и Ахунд-Алескер, отдал детей в духовное училище, и в медресе они познакомились: взрослый. Фатали, его ровесник Гусейнали и совсем мальчик Алибек.
Прибыл в тифлисский дом, чтобы возвратить мундир и коня, спасшего его в темную ночь, правда, коня другого, тот конь пал. И чтобы Фатали помог (ведь капитан) с похищением коня и формы, тем более что Джафар-Джеваншир расщедрился: и на форму деньги отпустил, и коня подарил! А потом пир закатил у себя дома в Шуше: смесь восточных и европейских обычаев и образа жизни. Снаружи дом – как все тюркские дома, а внутри – зала, убранная с комфортом, на стенах зеркала, у потолка люстры, у стен щегольская, красного дерева мебель, диваны, кресла, столы, стулья... стены покрыты обоями, украшены картинами. И он сам – красивый, статный, с привлекательною физиономией), гордой осанкой. Слуги в европейских ливреях подавали чай, варенья, пунш, шербет и мороженое. И еще восточные гости: они сидели, поджавши ноги, на диване, у стен, курили трубки, пили чай и молчали. Драгоценные венские часы с музыкою играли в который раз увертюру из эФ, Фенелы. Да-с!
– Младшего брата жаль, Магеррама! – печалится Алибек. – Этот грузин решил, что я домой прибегу, и со старшиной отправился к нам.
Фатали обо всем этом читал, знает, "...нимало не медля, – писал в донесении Тархан Моуравов, – отправился к семействам разбойников. Я спешил туда, во-первых, потому, чтобы захватить Алибека, если он возвратится домой, и, во-вторых, – очень грамотное донесение, – потому, чтобы не дать времени скрыться семействам разбойников и меньшому их брату, Магерраму, который хотя и молод еще, но способен уже, – страсть, как любит это наместник: "еще" и "уже", а от него переняли стиль и Тархан, и Фатали, и еще кое-кто, – идти по следам братьев своих и известен как опасный человек, потому что не дает промаху из ружья".
– А Магеррам в жизни ружья не держал, не разрешали мы ему! Это Тархан выслужиться хотел: вот, мол, какого опасного разбойника ловить отправился, а Магерраму – четырнадцатый пошел!
"...с трудом отыскал в лесу жилище разбойников, – писал Тархан Моуравов. – Окрестные жители так боялись их, что провожатые мои до тех пор не решались идти к их жилищам, покуда я не уверил их, что все разбойники убиты. Я приехал вовремя, меньшой брат еще ничего не знал, и его нетрудно было схватить. В землянке разбойников я нашел двух шекинских беков, Джа-фар-бека и Ага-бека, которые схватили ружья и хотели защищаться, но, видя невозможность уйти, сдались без сопротивления. Беки эти были сообщниками Гусейнали и Алибека, предостерегали, когда их преследовали, передавали известия из Нухинского уезда и в этот раз приехали, как думают некоторые, для перемены лошадей, украденных в Нухинском уезде. Они не хотели сознаться в знакомстве с Гусейнали и Алибеком и объявили, что впервые здесь и отыскивают уворованную лошадь, но родственники разбойников уличили их. Арестовав и семейства разбойников, я отправил всех за строгим караулом, а сам уехал к Джафар-Джеванширу в Дайран для производства следствия, по которому и открылось то, что я имел честь объяснить выше".
– Жаль Магеррама. Когда он узнал, что Гусейнали убит, кинулся на конвоира, вмиг вынул из ножен кинжал, всадил ему в спину и бросился с кручи вниз, но выстрелом... Э! да что там говорить! Хана убить легко, но сделать мучеником?! Ореолом славы его имя окружить?! Старый лицемер, пусть умрет своей смертью, проклятый потомками!
"Надо поддержать в хане усердие, дабы подвигнуть других к соревнованию, особым образом наградить его!" – просят чины.
– Святой Анны второй степени?! И только? – Джафар-Джеваншир обижен, вот-вот расплачется. – Но всему Карабаху известно, что я представлен к чину генерал-майора! "А! – говорят недоброжелатели. – Вот и отблагодарили тебя!"
"Я нахожу весьма полезным и даже необходимым", – настоятельно просит барон Врангель в пространной докладной записке наместнику Воронцову.
– Вот, Джафар-Джеваншир, хоть этого делать мне и не положено, покажу вам свою докладную наместнику-князю, – шемахинскому губернатору не терпелось выказать единственному из оставшихся старейшин в Карабахском ханстве свое благорасположение.
И ханский наследник на это сказал:
– Я в долгу не останусь, пусть только дело пройдет, – лишь бы барон Врангель помог ему сменить пол ковничьи погоны, две пустые полоски, на генеральские две большие звезды.
– Я приложу к докладной, – говорит хану барон, – и подробную справку о вашем прошлом, убежден, что вы удостоитесь! "...и есть едва ли не первое лицо между жителями всех (!!) мусульманских провинций здешнего края по происхождению и родственным связям своим".
– Да, да, – не терпится Джафар-Джеванширу, – я пять лет жил в Санкт-Петербурге! Сам Цицианов! Медаль с надписью! Сабля, усыпанная драгоценными камнями, будто небо – звездами!
Барон чертыхался: "Ведь всеми потрохами нам служит и предан. Чего скупитесь?!", запечатывая конверт, чтобы немедленно с курьером отправить наместнику Воронцову.
В день тезоименитства государь император соизволил произвести полковника-хана в генерал-майоры в награду за отлично усердную службу его и преданность престолу.
И огромный ковер (сотканный любимой Алибека Назлы, которую отец, опасаясь за жизнь домочадцев, ведь пригрозили! подарил сыну ширванского хана, и она стала его наложницей) в дар от карабахского хана был вручен барону Врангелю; свисая со стены и дважды загибаясь, чтоб плотно обхватить широкий диван, заглушая все звуки, ковер, будто усеянное весенней порой алое маковое поле, зажег ярким счетом спальню военного губернатора.
– Ты думаешь, я один? – сказал Алибек, прощаясь. "Но вас не больше горцев!"
Фатали промолчал: он не смеет говорить Алибеку, не имеет права! об их обреченности. На прощанье лишь: "Береги себя, Алибек!" Примкнуть к Алибеку?! Их дюжина, а если еще Фатали – станет чертова.
Джафар-Джеваншир того и ждал, что Алибек, узнав о судьбе своей любимой Назлы, подаренной сыну ширванского хана, объявится: в карабахских лесах он расставил сыщиков из таких же, как Алибек, голодранцев, одурманенных именем карабахского хана, и те непременно поймают разбойника, – за одну только весть тому, кто прискачет с нею, обещана золотая десятка.
НОВАЯ БОЛЬ
– А, Фазил-хан Шейда! Рад тебя видеть.
– Гарью у вас пахнет, Тубу-ханум, у вас ничего не горит?
– Это у Фатали спросите. Повадился жечь бумагу. Ночью не спит, а днем, когда рассветет, жжет и жжет.
– Ты уже давно ничего не пишешь, Фатали.
– Об Алибеке писать? и его возлюбленной Назлы?
– Алибек? Этот разбойник, ограбивший казну?! А я, по правде говоря, ждал, что ты расскажешь о недавней поездке в мои родные края с генералом Шиллингом. Новый шах, почти юноша, сколько же ему лет, Насреддин-шаху? Семнадцать? Да, очередной из династии Каджаров, сын Мухаммед-шаха, внук Аббас-Мирзы, так и не дождался трона, шутка ли, твой тезка Фатали-шах царствовал сорок лет! – Но никому из них не ведомо, что Насреддин-шах просидит на троне почти пятьдесят лет!! – Сейчас, кстати, модны путевые впечатления, вот бы и ты рассказал.
Да, можно вспомнить, как ездил. И встречи с сестрами. И выхлопотал им пенсию, шахская казна не оскудеет! А Шиллинг, что ни увидит, – с расспросами к Фатали, замучил! И отчего турки – люди тьмы, а персы – люди света (??!). И имя свое откуда грузины получили (!). Фатали делился слышанным (или читанным), что-де еще при Помпее является название Грузия, означало тогда название земледельца, а может, от реки Кура, Курги, Гурга, Кургистан.
И об "Аллаверды", что значит? Слово тюркское, но тюрки не пьют! И отчего святитель, крестив язычников-грузин и подав князю рог с вином, сказал ему: "Аллахверди" – "Бог подал"?! И народ закричал: "Якши йол!" "Да будет добрым путь!" И даже монастырь, учрежденный в память сего, получил название "Аллахверди", – поди ответь! Будто Шиллинг – географ, а не генерал! И об Арарате, названном персами Куги-Нух, то есть Гора Ноя. Ну да, генерал Шиллинг слышал, мол, первое, что увидел Ной после сорока дней потопа, были Кавказские горы, именно за Эльбрус зацепился его ковчег и расколол надвое, как это видно и теперь, а отплыв, пристал к вершине Арарата. И о том слышал, что значит Эривань, – когда Ной после потопа увидел с Арарата землю, то закричал (по-армянски?): "Эривань!", "Она видна", то есть "Видимый". И о Нахичевани, очень остался доволен объяснением Фатали: "Место, куда вышел, ступив ногой, Ной", "Нойчыхан" (а это уже по-тюркски). "Так что же, – удивился Шиллинг, – Ной знал и тюркский, и армянский?! Да-с, загадка!" – Я лучше о Шамиле напишу. Его агонии.
– Дался тебе мятежник! Говорят, народ устал от возгласов: "Велик аллах! Магомед – его первый пророк, а Шамиль – второй!" Кстати, а правда, что он положил конец вражде между суннитами и шиитами? Не верится мне! Так что оставь его!
– О пожарах может быть?! Как горел Зимний? Или о Воронцове? Его победах? Это ты прекрасно пишешь оды!
– Но я восхвалял государя императора. Почему бы ему, Тубу-ханум, не последовать моему опыту? И не написать о славном победном царском оружии, о том, как царь наводит порядок в мятежной Азии и обуздывает распустившийся Запад?
– Сколько он еще продержится?
– Запад?
– Шамиль!
– Схватят и повесят. Так кончали все бунтовщики.
А Фатали недавно переводил. И за каждой фразой – государь. Круглые, как свинцовые пули, глаза: "Ну-с!" Темно кругом. Ни проблеска. Густая-густая темень – бери и разрезай ее на куски.
Как же: поймают и повесят! Были виселицы, но для других! В одной из комнат калужского особняка, имения графа Барятинского, пленившего в Гунибе Шамиля, – фотография: четверо сыновей Шамиля в бараньих папахах, в чухе с газырями, с кинжалами на поясе; у одного длинная борода и худое лицо, он насмешливо смотрит (Гази-Магомед?), у другого чисто выбритое лицо, во взгляде угроза, кажется, Наджибат, третий – у него только-только борода пробивается. Магомед-Ша-фи? взгляд недоверчивый и коварный, а четвертый еще дитя. А как бы гляделся Джамалэддин, отданный в тридцать девятом в аманаты; царский офицер, обмененный на семейства грузинских князей, захваченных в пятьдесят четвертом, – умрет в родном краю, ставшем чуждым, не вынеся разлуки с чужбиной, ставшей родной. В ту же минуту, когда Шамиль сдался, на плечи ему накинули дорогую шубу на меху американского медведя, а старшей жене подарили пару часов, украшенных бриллиантами; а даже женам сыновей бриллиантовые брошки. И Барятинскому – Голубая лента, орден Нашего Святого Апостола Андрея Первозванного, редчайший! с мечами! и чин генерал-фельдмаршала (а прежде, за четыре месяца до, – Владимира первой степени, тоже с мечами над орденом); а ведь молод-то как, почти ровесник Фатали, – и ему, конечно, кое-что досталось: вся канцелярия была отмечена, такая радость, слова Шамиля из уст в уста: "Надоело воевать. Опротивеет и мед, если его есть каждый день".
А на витринах магазинов на Невском проспекте в Петербурге, куда доставили пленника, – портреты Барятинского и Шамиля. Как неразлучных друзей. Так всегда: крепко повздорили, а потом друзья на всю жизнь; и кровь лилась, и было избиение ста мюридов, и три женщины вышли из крепости, чтоб сразиться, и повисли на штыках апшеронцев, яростно отбивался Шамиль, последний взмах штыка шестидесятилетней войны, и даже обмануть пытался Барятинский Шамиля, – князь вычитал, что солнечное затмение предвидится, и послал Шамилю сказать, что прикажет солнцу скрыться, а потом открыться, так что не связывайся, мол, со мной, сдавайся, пока голова цела, я всемогущ и прочее, а Шамиль ответит: "Знаю по календарю, что это будет".
"И чего упрямится?" – негодовал Барятинский.
Откалывались от Шамиля племена, особенно после падения Ведено; депутации от чаберлоевцев, андийцев, технуцальцев, аварцев, а потом хушетцы принесли покорность.
Бегут верные сподвижники: Кибит-Магома Тилитлинский, а в доказательство удержал у себя почтенного наставника и тестя Шамиля Джамалэддина, старшего своего брата; и третий его брат Муртузали, телохранитель Шамиля, бежал, и казикумухец Афенди, с кем Шамиль делил задушевные свои помышления, советник и любимец; и гехинский наиб Али-Мирза Хабан-оглы, и маюртупский наиб Осман, и пятисотенный Лапи Лачин-оглы, каждый обманным путем. А тут еще чохский наиб Исмаил, а с ним и переметнувшийся бывший изменник султан Элисуйский берутся вступить в переговоры с Шамилем, склонить к покорности! И бурный Койсу одолен. "Легче победить армию, – говорил Шамиль, – чем ступить на наш берег"; и, зря опершись на винтовки, в разноцветных чалмах и чохах, злорадно улыбались мюриды, – ни один не сдастся, все погибнут на штыках. И полное прощение обещано Шамилю! и дозволение ехать в Мекку со всей семьей и с письменным обязательством жить там безвыездно, а дорога за счет средств императора, и ответ Шамиля (можно ли верить?!): сабля наострена и рука готова!
Что ж, и команда к штурму. И никаких условий: безусловная сдача. И верхом на лошади выехал Шамиль из крепости в окружении горстки мюридов, а пред Барятинским слез с коня.
И кому-то печаль – так и остался со взмахом штыка: не в кого, увы, вонзить.
Вся канцелярия будет отмечена, и Фатали получит орден святой Анны, все же не последней, четвертой, а третьей степени. А разве Колдун упоминал Анну? "Неужели никогда?!" "Андрея?! Самый высший?!" – Колдун от хохота прослезился аж! "А если чудо?" – Почти седой, а ребенок.
Но до пленения еще очень далеко, а Шамиль сражается, он в силе (и будет в Тифлисе Гунибская улица у подножья горы Святого Давида).
С Фазил-ханом смотрели "на театре" представление; здание только что построено. Фазил-хан устроился секретарем у Ханыкова, помог ему получить из Карабаха "сажен десять надписей из Бердаа", полтыщи лет им! договорился, чтоб срисовали со стен заброшенной крепости Чирах-Кале близ Кубы куфическую надпись и доставили в Тифлис, и еще списка с большой куфической надписи на третьих южных вратах Дербента и с надписи на гробнице некоего Меймуна (?!), жившего здесь восемь веков назад (с помощью Ханыкова устроился преподавателем фарси в шиитское училище).
"Но Меймун – это обезьяна!" – удивлялся Ханы-ков, но Фатали прервал рассказ Фазил-хана, ибо началось представление "Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет". Но Фазил-хан успел шепнуть: "Ну вот, мы с тобой были на тысячу лет в прошлом у некоего Меймуна, а теперь оказались на тысячу лет впереди и сидим в партере!"
– Молодец граф, сочинил смешную сказку, – хвалит Фазил-хан Соллогуба (не за нее ли пожалована будет графу золотая табакерка с бриллиантами и императорским вензелем?). – И героя своего назвал нашим персидским именем, Кейхосров! И он женится на прекрасной Кетеване! Жених напился на радостях и проспал тысячу лет, эх, нам бы такой счастье, да, Фатали, ты б согласился?! Проснулся – не узнает Тифлиса!... Это я не тебе рассказываю, а Тубу-ханум! Да, не узнает Тифлиса, всюду женщины большими начальниками стали, а над городом летают хитро построенные аппараты, вроде птиц. И в звании уездного предводителя дворянства – Шамиль!
– Как? Он тоже тысячу лет проспал?
– Не этот Шамиль, а его прямой потомок, культурный, воспитанный, дамам ручки целует, почти француз!
ВИКТОРИАЛЬНЫЕ ДНИ
– Это дико, не правда ли? – любит иногда Воронцов поговорить с туземной интеллигенцией. – Ведь обречен Шамиль!
И Фатали согласился: дико! обречен! и вы пресекли – и власть мелких ханств, необузданные деспоты, ночью не уверен, что утром не станешь жертвой дикого разбоя, и орды персидских войск вдруг вторгаются, как саранча. Ваше имя...
– Вы думаете? – на лице наместника изумление, а сам убежден, но его удивило, что эта мысль пришла к Фатали: отыщется сочинитель, какой-нибудь Фе-Фе или Чу-Чу, это они с Ермоловым как-то размечтались, любят таинственными знаками изъясняться еще со времен мятежной юности. Черные глаза, кокетствуют ужасно, Ведьма, Злодейка, – и воспоет Воронцова кавказские подвиги.
Как стал наместником, в первую же весну посетил Гянджу, называет по старинке; ничего не скажешь, геройски сражался Джавад-хан, помнит имя, не забыл, и даже поинтересовался у Фатали, чтоб узнали, как с его могилой? И Фатали тут же, с ходу, все-все помнит, знать должен о каждом ханстве, его историю, династии, высокого ранга специалист в наместничестве, аж возгордился Воронцов; так вот – прах Джавад-хана перевезен в Кербелу, где и похоронен, а на могиле – надпись, так принято, чтоб стихами, сочинил поэт, чей псевдоним эФ, Фани, Бренный:
"Очень жаль, что кругообращение небосклона не зависит от нашего желания.
В этой мрачной земле все будут погребены – и дервиши, и бедняки, и шахи, и ханы.
Во имя мученика Гусейна, шаха нашей веры, ниспошли, о боже, дождь милосердия своего на сей прах.
Увековечь место для сей династии, а равно увековечь память о вдохновении Фани и его почерк".
Навестил и квартиру Цицианова: вошел в мечеть, двор, обнесенный каменной стеной, а внутри двора вдоль стен – кельи для духовенства и дервишей, в одной "из них учился у Мирзы Шафи Фатали.
"Вот здесь!" – указал Воронцов. Фатали даже вздрогнул, подумав, что это о нем; две небольшие комнаты против западной стены мечети. "Здесь жил Цициа-нов во время осады", – говорит Воронцов свите, слышит и Фатали.
И радость, что край навечно покорен, и грусть, что нет следов былой славы. Вспомнил посещение Дербента, когда собственными глазами убедился в том, чему не хо, – тел поверить, – святотатственно переделали прорубленное Петром Великим окно в цитадели, где он поселился после получения городских ключей. И нелепое объяснение местных властей, будто отверстие (!!) безобразит зал, и его переделали в обыкновенное окно для симметрии с другими.
И всех удивило в Гяндже, как наместник вдруг побагровел и, обратись к адъютанту, велел, чтоб прибили у входа в келью мраморную доску с вызолоченною надписью: "Здесь жил покоритель Ганжи князь Цицианов", – долго учил, чтоб говорить, особенно при встрече с туземцами, Гянджа, а тут как разволновался – по-старому Ганжа. Будет дощечка, а потом пропадет, какой-то дервиш унес, а к чему она ему, неведомо, ищи теперь доску.
Мечеть Шах-Аббаса красуется с ее параболическим, точно приплюснутым куполом, на котором покоится месяц, венчающий здание, – не ведает еще Фатали, что много раз он вспоминать будет эту поездку, и перед глазами неизменно Шах-Аббасская мечеть, откуда выйдет, чтоб занять шахский престол... Нет-нет, еще не ведает Фатали, кого выведет отсюда его фантазия.
А Воронцов, глядя на эти вечные чинары, укрепился в давней своей миссии преобразить сей край. Он усмирит мятежников, увы, не ему пленить Шамиля! улягутся страсти, чтоб снова расцвесть в Тифлисском театре, который он вот-вот откроет, и воспоют его имя, увековечат. И непременно издаст "Кавказский календарь", из года в год, от канцелярии наместника Кавказского, – неограниченные полномочия! И роспись всем праздничным и торжественным дням: и рождения, и тезоименитства императорских особ, всех-всех, и Величества, и Высочества, и Великие князья и княжны.
И о себе каждый год: кто он и какие награды, привычно уже, но ласкает слух: Член Государственного Совета, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, Главнокомандующий отдельным Кавказским корпусом, Командующий Военно-Каспийскою Флотилиею, и остались за ним еще Новороссийский и Бессарабский Генерал-Губернатор, Шеф Нарвского и имени своего Егерских полков, и – непременно и это!! – Кавалер орденов, все-все помнит князь, Российских: Андрея Первозванного, бриллиантом украшенного, Александра Невского, алмазами украшенного, и еще и еще, и Золотого Базаржикского креста; и иностранных – Французского, Английского, Шведских, Прусских, Черного и Красного Орла, и Сардинского, и Греческого, и Австрийских, и Турецкого, Нишан-Ифтигар, алмазами украшенный; и золотые шпаги, украшенные бриллиантами, а одна с надписью: "За храбрость"; и серебряные медали: "В память 1812 года", "За взятие Парижа", "За турецкую войну 1828 и 1829 годов"; и золотая медаль "За прекращение чумы в Одессе 1837 года"; и знак отличия "Безпорочная служба за XXX лет".
И тут он глянул на Фатали, и Фатали не понял, отчего наместник улыбнулся. "И вас мы включим в календарь", – подумал Воронцов, уж очень ему симпатичен всезнающий чиновник его канцелярии, – впишут его имя Мирза Фет-Али Ахундов дважды: как переводчика письменного с языков восточных и прапорщика – и в Гражданской Канцелярии Наместника, и в Дипломатической Канцелярии; и любимый сын наместника войдет в календарь – он сам Михаил Семенович, а сын, почти как у азиатцев, Семен Михайлович, командированный по Высочайшему повелению для занятий в Дипломатической части, состоящий в Азиатском Департаменте Министерства иностранных дел, тихая, почетная и высокооплачиваемая работа, поездки и прочее, губернский секретарь князь Семен Михайлович Воронцов, и служба, и чины.
И Викториальные дни, те, что приняты, надо б и Гянджу сюда, но долго по инстанциям писать-доказывать, – такие подвиги во славу Царя и Отечества и чтоб так мало дней?! Всего-то шесть!! Торжественное воспоминание мира между Российскою Империею и Оттоманскою Портою, заключенного в Кучук-Кайнарджи, и присоединения к Российской державе Таврического Царства; взятие фрегатов при Гангуте и Гренгаме; взятие Нарвы; воспоминание одержанной над прусскою армиею победы, не помнит, это без него, как, впрочем, и воспоминание победы, одержанной над генералом Левенгауптом, да еще взятие крепости Шлиссельбургской! И все?!
И сведения в Календаре, как в Европе чтоб! какие гостиницы: прежде всего Санкт-Петербургская, на Головинском проспекте в доме князя Чавчавадзе, и Московская на Эриванской площади в доме Сумбатова. И какие кондитеры, – непременно об эФ, Фердинанде Сайце, что на Эриванской площади, и Адольфе Толле, что на Головинском. Какие винные, здесь же, в доме князя Чавчавадзе, – специальная торговля кахетинских чавчавадзевских вин! Эти знаменитые вина!! И о модных магазинах Блота и Пелетье!! Все-все о городе, истинно европейские образцы! И где башмачник, и где белошвея, – прожужжала им уши невеста о Жозефине! И каретники, и колбасники, и колесники, и корсеточники, и красильщики, и кузнецы – лучшие, знает и это наместник, гордясь, что вник! Керер, на Почтовой улице, да-с! И ламповщики, и лудильщики, и медники. И даже меховые мастера: Манташев – лучший! обойщики, парикмахеры, тот же Пелетье, модный магазин, переплетчики, перчатники, позументщики, портные, ружейные мастера, сабельщики, часовых дел мастера, шапочники.
Да, непременно воспоют его Воронцовское Кавказ-скос правление. И он привык, уже давно: коль явится поэт в его передней, то непременно с одою, а то с акростихом.
Но прежде, это в далеком-далеком прошлом, вспомнив о сложенных о них стишках каким-нибудь Фе-Фе или Чу-Чу, даже в опере солдатский хор исполнял в их честь песни, Воронцов и Ермолов высмеяли сочинителей. "Нужны, конечно, – говорит Воронцов, – надо привить людям чинопочитание, послушание, чтоб вся страна как казарма! А сочинителям за их службу царю и отечеству почести, щедрые дары, привлечь и поощрить, и собрания им сочинений Кукольнику или Албочу, Авласу или Соллогубу. Ах, не слыхали об Авласе и об Албоче? А это я так, шутки ради! – Он опять играет, былые годы вспомнил, знаки-с! – И даже о Полевом! Позвольте, но ведь популярнейший московский романист! – И светлейший, с чего бы вдруг? пропел, вспомнив крымского грека (или француза?): "Ах, милый друг Либре, Либре, ах разлюбезный друг!"
Но Воронцов отвлекся, ведь с туземцем он, и тот как будто что-то говорит. Да, Фатали согласен: покой! торговля! театр!., но следом за карателями пришли царские чиновники, полиция, жандармы, все переплелось, перемешалось, кнут и шпицрутены! Прежде недоумевал: как же можно? мятежники декабря! чтоб снова шах? разбои? и поляки, думал, – чего им надобно! и грузинские князья: что ж вы, а? мало вам шахских жестокостей?! султанских обид? и горцы! опомнитесь – бесцельная, ненужная борьба! озарение потом, но разве скажешь об этом наместнику? как иначе дать понять? увещеванием? просьбами?
Эта цепочка заговоров как петля! И дерзкие грузины! за царский грузинский род, удачно вывезенный в свое время императором Александром из Грузии в Москву и Петербург, Николай, когда провалился заговор, взялся сам, а остальных судить, казнить, сослать! Одного царевича в Смоленск, другого в Кострому, одну царевну в Калугу, другую – в Симбирск; всех-всех сослать! И в Тамбов, и в Финляндию! И в Вятку!
