Текст книги "Фатальный Фатали"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
СТРАСТИ ФАНАТИКОВ
Мими нравились эти восточные сюжеты, Мими рядом, и с каждой страницей они ближе и ближе, и Рашид работал увлеченно, ждал этих часов в предвкушении близости Мими, а потом пошло, закрутилось, и не поймешь, то ли о себе они пишут, то ли переводят, излагая по-французски любовные истории Мухаммеда. – Ты бы пошел, Наджаф, гулять на Гран-Плас! – раздражается Рашид, он только что написал отцу, быстро, нервно: "Я в совершеннейшей безопасности, я не ребенок чтобы нуждаться в дядке присутствие его (мне очень жаль его) здесь не имеет значения".
Ответное письмо Фатали в дороге, он не тронул письма сына, но выписал все его ошибки: "Что ж ты, сынок, совсем русский позабыл, в слове "дядка" положен мягкий знак, и запятая нужна, ибо два сложносочиненных предложения, и запятая перед "чтобы", – но Рашиду некогда разбираться в грамматических ошибках, он отправляет Наджафа на Гран-Плас, и они с Мими остаются вдвоем надолго.
и пошли уже оттиски, и уже они брошюруются, и четкими крупными буквами на зеленом, цвет ислама, фоне, – "Переписка двух принцев", на чужих языках – русском и французском, а не родном, не в оргиналах на фарси и тюркском, а в переводе.
и не успел Исаков, только что отправив экземпляр в Тифлис, автору-собственнику Фатали, выставить часть тиража в своем магазине на Невском, у Знаменья, дом Кохендорфа, припрятав остальное на случай конфискации на складе, о местонахождении которого, как наивно полагал Исаков, никто не знал, и хотя стоял серый сумрачный день, один из самых коротких в году, на нуле, и таяло, и капало, и хлюпало, – собирались по двое, по трое легко одетые молодые люди азиатского виду и о чем-то, ожесточенно жестикулируя, говорили, показывая на книжный магазин.
собрались, пожестикулировали, топая по снежной жижице, и разошлись, а утром следующего дня, когда Исаков явился в магазин, – о боже, что это?! стоят трое полицейских, окна магазина выбиты, молодые студенты выкрикивают что-то гневное.
"вот он! сам издатель!" и несколько человек ринулись к Исакову, но остановились перед его внушительным видом, "господа!" "как вы посмели? мы сожжем ваш магазин! рассадник ереси! к самому государю!" и тут же успевшие купить книгу, – в Исакова полетела книга, ударилась и, как подстреленная птица, упала под ноги, и листья под ветерком как невесомые перья крыла, и еще, и еще, и еще. держа на весу книгу, поджег один, другой, быстро загорелись, еще свежие, краска горит, "что ж вы стоите?!" послышался топот, полицейские, осмелев, двинулись на студентов, но в магазин полетели еще несколько булыжников, успели, один ударился о бок Исакова, он прикрыл рукой голову и быстро исчез в магазине, и вот уже казаки, прямо на толпу, "кого защищаете?!" "не смеете!" "мы подданные государя!"
и кони, будто обученные, остановились перед толпой, "расходись, господа!" "мы из бекских сословий, есть иностранные подданные шахиншахского правительства, мы требуем, чтоб государь!..."
а государю уже доложили о возмущении на Невском, странный случай, такого бунта еще не было, предписание шефу, губернатору, министру иностранных дел, специально в посольства южных соседей, "да, да, непременно разберемся", оскорбление царственной особы, веры, и шах! и султан! и паша!
снова персы оказались первыми, да, да, и султан, и ваш государь, смеют рядом называть, но этикет, потерпим, а позволить глумиться?! Исаков? что за книгоиздатель?! а ну-ка! что за цензор? выживший из ума, распустились! другие, свои собственные заботы, а тут с этими азиатцами не поймешь, когда взорвутся, проморгали.
телеграмма в Тифлис, а вдогонку – почта с предписанием.
а в Париже!.. началось с нот протестов, посольства всполошились, но что выкрики горстки алжирских студентов и всяких там берберов, когда недавно только с могучей коммуной расправились! прошло даже незамеченным, только лишь в Латинском квартале, на улочке St. Michel, возле пятиэтажного дома № 13 собрались, пошумели, а потом поднялись на мансарду, где жила молодая турецкая семья, да сочинили петицию на имя президента республики, диктовал алжирец, расхаживая по комнате, подойдет к одному углу, глянет на Notre Dame, подойдет к другому, постоит у окна, глядя на кусочек Парижа, остроребристые, из красной черепицы крыши домов, дым печных труб (сам живет в доме напротив, в крайней, но почетной бедности, на антресолях кафе, и комнату согревает проведенная через нее труба из печи кафе), и обдумывая очередную строку петиции в защиту Корана, пророка и арабов, принесших в Европу цивилизацию, "так и напишите! некто фажерон, именно с маленькой буквы!.." вздрагивали, называя имя Мухаммеда, да еще в связи с богохульными еретическими письмами некоего Кемалуддовле, уж не рука ли России?! Сочинитель, это они узнали, осадив издательство, у самого Фажерона, вышедшего к ним для переговоров, – какой-то кавказец, царский полковник, алжирец набирался воздуху, прежде чем произнести имя пророка, да накажет он!!! вряд ли мусульманин, подставное лицо, быть этого не может, чтоб мусульманин! а в Тифлисе великий князь – вот уж не ожидал – по срочной телеграмме царя был крайне изумлен, долго не мог вправить свихнувшуюся челюсть, этот прилежный как будто, и как сквозь туман: ваше императорское высочество, голос Никитича, полюбуйтесь! да, да, ведь было письмо из таможни Брест-Литовска! эттакий фортель! – подвернулось на язык генерал-фельдцехмейстеру.
что это вдруг все чины разом к Фатали. и ни одного из низших, во главе с наместником, мелькнула догадка: награда? новый орден?! за заслуги? ведь почти сорок лет, или больше, служит, такого еще эти стены не видели: и шеф, и шеф особый, и губернатор, и полицмейстер, и младший чин, из тех, кто – не наместник же! – должен слегка прикоснуться к Фатали, чтобы потащить, оттащить, затащить куда следует, и уже двое держат его куда? ах вот почему летели некогда сигары-снаряды к Метехскому замку, и лязгают цепи, и тяжелая железная дверь будто живая, ржаво как нож. успели к Тубу, та в канцелярию, "надо было думать раньше, советовал бы не лезть!" тот же голос, только тогда облизывал пальцы и губы, расхваливая, – "хороша хозяюшка!" вспомнил все же хлеб-соль, "я бы на вашем месте, – фазан, как корона, венчал вершину плова, но строго, не глядя в глаза, – всей семьей, как бы чего не вышло, в Нуху, подальше от всех, не можем ручаться!" "да, да, немедленно, ведь я ему говорила! и Рашид писал!" "Мелкум-хан! Мелкум-хан!" да ведь что ему до нашего Корана и пророка?!" "да я такого!..." Фатали доведен до крайней точки, он может оскорбить, "да, да, это кара! кара аллаха!" и Рашид еще здесь был, но не защищает мать, и за отца не заступается, и шурин тоже, ее брат. Фатали ни о чем не знает, книга и добрая весть еще в пути, но глаза! глаза Никитича! неужто "Кемалуддовле"? но ведь читали! или письма вышли? узкий квадратный двор и высокие толстые стены, и железная решетка, и тишина, будто гроб, не сон ли? на нем нет мундира, защитил бы, арестантская роба, как Тубу? день или ночь? время как сплошное неделимое, только по щетине на лице можно узнать, сколько прошло, а потом и борода не могла помочь.
от послов к консулам, а там в столицы, вот оно, началось.
и разъяренная толпа врывается в дом Фатали, посуда окна лампы люстры стены трещат от напора и лишь ставни не выдержав рвут петли, летят по комнате вылетают в коридор во двор а там ветер подхватив выдувает на улицу и уже над Курой как белые птицы летят вырванные не о Колумбе ли, открывшем Новый Свет? или это страница из тщательно изученной Фатали книги Миттермайера "Смертная казнь"? под ногами топчутся, позвольте! но ведь была тревога! цензура запретила! были изъяты! как попала в Тифлис?!
шеф жандармов сделал специальный доклад царю! "Азбука социальных наук"!! спрятать! закопать! как первое явственное осуществление! программа Российской ветви "интернационального общества"! литературные приемы замаскирования! весьма дерзкие выражения о монархическом образе правления! топчутся, Фатали очень дорожил, два тома Бокля, первый открыт, и на странице еще минуту назад можно было прочесть рукой Фатали по-русски, а чуть ниже на фарси, но уже стерлись, топчутся. "Комедия всемирной истории"?! он недавно купил эту книгу, и летят ее страницы!., но неужто весь этот пандемониум глупости и подлости, лжи и обмана, слез и крови комедия? еще можно успеть прочесть: да, да, именно в эфирной атмосфере юмора трагедия всемирной истории обращается в человеческую комедию!., но Фатали уже поздно начинать сначала! а вечером, кем-то подожженный, пылает дом, неистово треща, и в серой мутной Куре отражается пламя, распухают, надуваются и разом вдруг вспыхивают книги, одна другая третья, и корчится арабская вязь, сморщилась от ожогов на подаренной персидским принцем Фархад-Мирзой книге "Чаша Джемшида", показывающей будущее, куда Фатали давно не заглядывал.
и рукой Фатали на полях книги "Опровержение на выдуманную жизнь Иисуса" – "батюшка..." сначала сгорели "костры" потом огонь слизал "инквизицию", и долго еще пламя не касалось "обожаемого вами христианства", пепел, хлопья, на кладбище! разворошить переломать покосившиеся уже надгробия, истопать, предав проклятию.
гневные письма царю: из Парижа, Стамбула, Тегерана, лопнуло издательство Фажерона, не вернулся на учебу в Брюссель его сын, и Мими, чуть располневшая, уехала в свой родной город Спа, взяв неожиданно отсрочку, чудом выжила, бледная, еле на ногах держится, "ты меня не узнал бы, Рашид", – вздохнула, изгнан чудак цензор, ослеп или дальтоник, красного флага не заметить, разорен Исаков, докопались и до тайного склада, радуется Гримм, и уже требуют султан и шах выдачи им Фатали, судить по шариатскому суду, да-да, и Ахунд-Алескер ведь был некогда членом шариатского суда, и думают, понять не могут ни шах ни султан, при чем тут Ахунд-Алескер или шифр какой?
ну уж нет, как-никак царский полковник, здесь е. в. г. и. возмутился: "мы сами-с!" и спорят меж собой Стамбул и Тегеран: кому судить?
"Но ему-то чего шуметь? – думает султан Абдул-Азиз о шахе: ведь Джелалуддовле, который обрушился с руганью на Кемалуддовле, – их принц!" Но Насред-дин-шах знает: нет у них такого принца, хотя как он может ручаться за всех детей Фатали-шаха?! Но изгнанных-то он знает, каждый на примете!
Знал Насреддин-шах, что из младших сыновей Фа-тали-шаха, двоюродный, о боже, дед его Джелалэддин-Мирза, надо же: Фатали-шах зачал его, когда было шестьдесят, думает с тайной завистью Насреддин-шах, дружен с этим мятежным писакой, хуже бабитов! Фатали тезка, так сказать, любвеобильного шаха! Как наш родственник?! да вы что??! какой Ханбаба? какой Бехман-Мирза? ах этот, прижитый... – и такая ругань!.. мне? четвероюродный брат???! (знаки шаха). Вот они, плоды невоздержанности!
Насреддин-шах, вступив на престол, поначалу решил ограничить – по глупости ведь, думает сейчас, – число жен в гареме: мол, достаточно и Кораном предусмотренных четырех, а то наплодил Фатали-шах принцев, всех не переловишь, чтоб чувствовать себя спокойней; но оказалось, что сладострастие у шахов в крови – был тогда молод, неопытен, сболтнул сдуру насчет гарема, что он, немощен? или скуп? пусть себе наслаждаются под сенью шаха юные пташки: и персиянка, и гречанка, и турчанка, особенно она, бывшая суннитка!... и даже... но к чему выдавать гаремные тайны?!
Ой как хохотал Насреддин-шах, когда до него дошла весть, что юный султан Абдул-Азиз, вступивший на престол много позже его, вздумал громогласно объявить в империи, что отказывается от гарема и ему достаточно только одной жены! Смех! Чтоб султан, да одну?!
"Я от короны откажусь, – сказал он тогда везиру, – если, помяни мое слово! не восстановит султан Абдул-Азиз свой пышный гарем".
И действительно: не пришлось повергать страну в пучину бед; и такие у суннитов гаремные интриги пошли, ой, ой, ой!.. Один за другим сменялись везиры, министры, чиновники.
Так вот, этот Джелалэддин, а с чего шах о нем вспомнил? ах, да! в связи с изгнанным Джелалуддовле! Нет такого принца! Джелалэддин, сын Фатали-шаха, действительно мечтал сбежать под предлогом паломничества в Мекку, чтобы там или, может, в Багдаде – знает о его планах Насреддин-шах! – написать четвертый том своей "Истории Ирана"! Лазутчики перехватили его письмо. "Так это же он и есть!" – Насреддин-шах аж подпрыгнул на ложе, напугав гаремную пташку, – ну да, именно этому Фатали писал принц Джелалэддин!
А до этого принц просил тифлисского консула Мирзу Юсиф-хана, и до него шах доберется, поплатится тот за свою конституцию на основе Корана! бросит в казвинский каземат и прикажет стражникам бить-еретика его же сочинением, прежде одетым в металлический переплет, по дурной башке, покуда на глазах не выступит бельмо и не вытекут зрачки, – так вот принц Джелалэддин просил тифлисского консула передать только что изданную свою книгу "История Ирана" двум истинным мусульманским ученым России: Мирзе Фатали и Мирзе Казембеку, один живет в Тифлисе, а другой – в Петербурге, первому вручить торжественно, а второму послать с письмом, да, да, именно о Фатали (а потом и ему самому!) писал этот принц Джелалэддин, что, мол, рта раскрыть не могу, – а как же? всех зажал в кулаке Насреддин-шах, никто пикнуть не смеет! и, мол, не знает принц, как ему удастся всю правду (!!) о нынешнем шахском правлении в заключительном томе истории написать: живет-де надеждой, что или произойдут у нас изменения (жди!), или судьба выкинет меня из затхлой моей страны за границу (?!), где я смогу честно и правдиво написать о нынешнем правлении то, что я думаю.
Как же – выпустит Насреддин-шах своего двоюродного деда (!) Джелалэддина за границу!
Разрешение ему он, конечно, даст на паломничество, только тот до Мекки не доедет, – эти дела очень-очень легко делаются.
А чего султану Абдул-Азизу о Кемалуддовле печься? Из-за какого-то Фатали голову себе морочить. Из-за того самого Фатали, который, сказывал ему тогда премьер, с какой-то дерзостной мыслью в их священный Стамбул приезжал, – вот когда надо было хватать Фатали! Пусть лучше султан позаботится о неблаговидных делах в своей империи: восстал Крит! восстали Герцеговина, Босния и Болгария!
А под боком зреет, тут же, в Стамбуле! заговор: сам премьер с министрами султанского правительства Мидхад-пашой и Гусейн-Авни-пашой! да еще шейхульислам подключен, сочиняет фетву, приговор, чтоб благословить переворот: "Если повелитель правоверных доказывает свое безумие, если он не имеет политических знаний (!!), необходимых для управления государством (??), если он делает личные издержки, которых государство поможет вынести (аи да султанская Порта!), если его пребывание на троне грозит гибельными последствиями, то нужно ли его низложить или нет? Закон гласит: "Да!"
И о заговоре знает даже русский посол граф Игнатьев! а Богословский и подавно. И в одну из ночей Гусейн-Авни-паша вынудит наследника престола Мура-да, племянника Абдул-Азиза, – а что тому делать: револьвер к груди приставлен! – принять корону, а Абдул-Азиз... Не знает бедняга, что его умерщвлят, а народу объявят, что вскрыл себе ножницами, вот они, острые, вены и умер.
О боже, сколько убийств скоро произойдет в течение нескольких дней в султанском дворе: сойдет с ума новый султан Мурад, и его тоже сместят, затем в доме Мидхад-паши фанатичный сторонник умерщвленного Абдул-Азиза, черкес Гасан-бей, учинит месть заговорщикам!... Вот какие бесовы духи скопились в Стамбуле, а Абдул-Азиз, будто усыпили его, несчастного, затеял эту историю с "Кемалуддовле" и спорит, спорит с шахом!..
мы! мы должны судить Фатали! чтоб это послужило уроком всему туранскому народу от Алтая и до Средиземноморья в Европе, Азии и Африке! а Насреддин-шах недоумевает: неужели это тот славный малый, что приезжал еще во времена Николая с щедрыми дарами и кабинетным письмом, собольи меха и горностаи, чтоб поздравить с восшествием? и шах вручил ему орден "Льва и Солнца"?! "отозвать посла из Парижа! – говорят ему. – это он пригрел Фатали!"
а еще кто? Мелкум-хан?! Сын Мирзы Якуб-хана? мой собственный переводчик?! когда я ездил по Европе? но что с того, что изгнан из страны?! – уже дух протеста в шахе зреет. – я его изгнал, и я ему простил! и мой родич тоже, я уже знаю, Джелалэддин! наплодил шах, один глупее другого, все, кроме Аббас-Мирзы, это был достойный полководец, но ни одну битву, увы, не выиграл! но никто не осмеливается напомнить шаху, что "о шах, а ведь внук этого еретика Фатали доводится вам вроде бы э... брата, нет-нет, четвероюродного!"
но за то "мой шах! – кто-то над ухом. – ведь Джелалэддин-Мирза, если именно он выведен под именем "Джелалуддовле", клеймит в сей преступной книге Кемалуддовле!" "куриный ум у него, а сам трус, станет он спорить с кем бы то ни было!" – шах очень надеется, что выдадут Фатали ему!
А как же: он царю помог и еще поможет – походом в афганский Герат! Дотронулся до золотого ключа от врат Индии! Войсками шаха при осаде Герата руководил царский посол Симонич. Пусть афганцы в союзе с англичанами победили, но зато царю стало чуть легче в Крымской войне. И походом на Багдад помог, отвлек от России султанские войска. Да и не шах ли молчаливым содействием способствовал захвату царем Туркестана, покорению неспокойных соседей в Средней Азии?!
Ах, сколько войн! Не успеет завершиться одна, как затевается новая! Эта извечная и ненасытная имперская жажда войны! А как же иначе? Чтоб отвлечь, собрать воедино расползающуюся империю, дать выход накопившемуся недовольству в низах, направив усилия в одну-единственную сторону, чтоб осталось неограниченное право давить и душить. Эта политика авантюр на грани войны и неизменная пляска на острие меча; не начнешь ты – начнут с тобой!
и послы в Петербурге спорят, Ахмед-паша и Яхья-хан, до хрипоты, вот-вот голосов лишатся в холодном влажном граде Петра: именно они, турки! нет, мы – персы! чуть до разрыва отношений не дошло: не воевать же им после стольких лет мира?! из-за какой-то книги, тем более изданной на гяурских, вряд ли хоть одна сохранится! правоверные еще не умерли ни в Париже, ни в Петербурге, ни где-либо еще! а если кто и сохранил, дознаются! сын иранского посла, тот, кто первым сжег перед магазином Исакова, припрятал один экземпляр, все же редкость, никогда ведь не выйдет такая книга!
но чтоб кто-то диктовал империи?! этого еще не было в истории самодержавного правления! "успокойтесь, господа, мы сами обладаем достаточно проверенными и испытанными способами расправы с неугодными нам писаками! были у нас и дерзкие "путешествия", и возмутительные поэмы о троне преступников и палачей, и романы, предписывающие, что делать бунтовщикам, и "письма" были одного выжившего из ума, ведь рехнуться надо, чтоб на такое пойти! но туземцы пока помалкивали, и вот вам: и к ним пришла эта холерная эпидемия, а как же, одна ведь империя, и этот, полюбуйтесь на седого полковника, пишет о делах своих будто туземных, о Мухаммеде-Магомете, но с замахом на всю империю, под корень! эти подтексты! эзопии! да, да, неизбежно! казни, ссылки, падает один, другой, но появляется третий, и он идет, и снова пытки, ссылки – до тех пор, пока не рухнет деспотическая власть! пока не сгинет! а может статься – не увлечет в своем падении в пропасть всю Европу, всю Азию, весь мир!
распространит образ деспотического правления – кусок за куском, часть за частью – на всю землю? но нет, быть этого не может: или -или; или неизбежность падения, или бешеный бег тройки-птицы, и все тянется в длинный хвост, как у кометы, и падает в бездну! в пропасть!...
неспокойно в Нухе, толком, правда, никто не знает, почему их гордость, Фатали, которому и шах, и султан, и царь жаловали ордена, вся грудь сверкает, сидит теперь в Метехской тюрьме, разгневал сразу трех властелинов, презирающих друг друга: царь султана, султан царя и шаха, а шах обоих, а пуще по привычке султана-суннита, аи да внучатый племянник почтенного Ахунд-Алескера, неизменного члена шариатского суда, – так нет же, не могут наши усидеть на месте! какое тебе, мусульманину, дело до драчки русской или французской?! эти декабристы, апрелисты-фурфуристы, коммунары?! они и бунтуют, они и свергают, они и мирятся потом! какие у тебя могут быть счеты с имперским престолом?! наших там не было, и запомни! вбей в свою глупую башку! не терзай ни себя, ни семью, ни родичей! вряд ли когда будет, допустят, чтоб ты, тюрок-туземец-турка, на первых и даже четвертых ролях был в имперском правлении! роли эти давно меж собой распределили: и трагики, и комики, и даже шут, чтобы иногда развеселить, ибо смех живителен для состарившихся тел.
может, когда-нибудь, нет-нет, не скоро, и посадят тебя близко к престолу, но лишь затем, чтоб скромно и благодарно помалкивал да частенько поддакивал, будто выражая волю туземных сограждан давиться, топтаться, иссушаться, как родник в раскаленной пустыне, отдавая тягучие горячие соки, вгоняться по шею, по уши! и чтоб некоторые из особо отмеченных тобой златоустых и юрких туземцев, красуясь тобой, а ведь стоишь ты рядом с самим государем, тянешься из-за его спины, чтоб тебя увидели... и чтоб мог златоустый воскликнуть упоенно: "он первый! еще не было! рядом с самим! и даже ростом, поглядите, они вровень!"
наш, конечно, – подумает уже про себя, – чуть выше, такого богатыря мать родила (бакинская, кубинская и т. д.), "но смотрите, – не сдержались слова в душе, вылетели, выпорхнули, ликуя и купаясь в лучах славы земляка-туземца, наружу, – как он благороден! какой такт! какая выдержка и тонкость! всегда пригнется чуть-чуть, чтоб государя не обидеть!" а Фатали? чего ему не хватало?! отмечен! выдвинут! почет и слава! отвернул от себя разом и султана, и шаха, и царя! это надо же уметь – всех сразу! черт с ними, султаном и шахом, но царя!!!
в Нухе оставаться опасно, может, попросить Ханкызы, ведь ее любит Фатали, чтоб, нет-нет, заступаться перед царем опасно, не надо, станут ее слушать там. успокоить только нухинскую знать, чтоб те угомонили чернь, этих нухулулар. Ханкызы уже знает, никак не может понять, как же Фатали посягнул на священную их книгу?! к ней прикасаются не иначе, как приложив к глазам и прижавшись к корешку устами, и дают клятву, положив руку на ее прохладный кожаный переплет.
как же тогда сплотить и сохранить мусульманский мир, если эту книгу, язык, не поворачивается сказать, но отчего же тогда, не поймет Ханкызы, рассержен царь, а может, мелькнула надежда, упрятал в Метех, чтоб сохранить и сберечь, не дав на растерзание разбушевавшихся правоверных?
а Тубу-ханум ни в чем не виновата, увезти из Нухи в глухую деревню Алькун, чтоб скрылась, спряталась, неужели за поддержкой обращаться к юному генералу, о нем говорил Фатали, к нему, генералу, благоволит сам государь, и генерал дружен с дядей Ханбабы, принцем Фархад-Мирзой, правителем Фарсистана, вспомнила Тубу!
генерал Старосельский! он губернатор Баку и только что переведен на работу в Тифлис, возглавил департамент общих дел! но как объяснить, что сказать? Фатали уже знает: "Кемалуддовле"!
но не радуйся, ни одного экземпляра не увидишь, сожжено, разграблено, разорвано, и даже тот, что послан Исаковым, Никитич возьмет себе, в свою коллекцию запрещенных книг, и то "философическое письмо", и номер за номером "Колокол", долго охотился за первыми двумя номерами, но и их достал, когда после исчезновения Александра, с которым Фатали летал, но о том никто-никто не знает, даже Никитич, произвели обыск: газетные листки были свернуты трубочкой в бамбуковой трости с выжженным на ней латинским изречением Patit exitus! Никитич не знал латыни, но не настолько, чтоб не разобрать этой знакомой надписи: страдай, несчастный, и какой-то листок, торопливые строчки, повертел в руке, выбросить хотел, но оставил, а потом и забыл, она меж тонких газетных страниц, осмелился как хранить их у себя Александр? а это обрывок разговора с Фатали вроде доказательства, но кто о том знает? страх перед чернью и в защиту монарха, обескуражил Никитича: что же дальше? воины будут биться, ораторы возбуждать к резне, чернь разбивать витрины, насиловать женщин, терзать чиновников, Малороссия отложится, горы растекутся в набегах на Крым, до Москвы, Оренбурга, подымут черемис, а там еще ойраты, вотяки, чухна, да, да, мы с тобой летели, зФ, – невдомек Никитичу, что это Фатали, с кем летел (???! – знаки Никитича) Александр, и какие-то племена, вместо лица безобразные куски мяса, а вместо глаз какие-то пятна, на маленьких крепконогих лошадях, едят сырое мясо и не знают ни домов, ни пристанищ, произошли от злых волшебниц, которые совокупились в степи с нечистыми духами, и врываются из степей, и дальше через Россию в Европу, а Сибирь встанет и заварит кашу с чинами (?), пойдут по Руси новые Пугачевы и Разины, плодя генералов и маршалов, и Шамили, с одним не справишься, а что как пойдут сотни?! англичане под шумок отхватят Амур и Камчатку, а турки юг, чем же помочь? Монарх – это стержень, это ключ!! "да, да, в Нухе оставаться опасно", "они в надежном укрытии", – не назвал глухую Деревню, это шурин, он недавно стал коллежским советником, ему уже не скажешь просто Мустафа, а обязательно Мирза Мустафа. "а что дом? было б здоровье", "и деньги", "деньги – грязь рук", вранье, конечно, земляки в давние времена придумали с помощью златоустых, чтоб таких горемык, как Фатали, успокоить, – смоется, мол, эта грязь с рук и снова налипнет, "а книги?"
"о чем ты печалишься? была б голова цела!" и сомнение вдруг: зачем это мне? оно вспыхивает в нем, и он его гонит, бросил комедии! четверть века ни строчки! ему б писать не трагикомедии или трагедии, а только комедии, зря бросил! я ли виновен или кто другой? и эта реформа с вязью, которой отданы лучшие годы! а может, – снова вдруг догадка загорелась, – поощряли, чтоб отвлечь и увлечь?! и чтоб бросил головоломную прозу? трагедии?., "он что же, бомбардир? мы ему этого не поручали, сочинительство про монархов! и с казнями верховной власти!" пусть уйдет в алфавит! разрешать и сдерживать, поощрять и не пущать! сыграть на тщеславии: да, да, он первый! "неуж-то не понимает абсурдности, господа? посмеивались канцелярские чины (Никитич?), пусть увязает в Алифах и Беях!"
но поздно! сколько сюжетов погибло!! и правда Тубу вдруг ярко вспыхивает, и он гасит ее, чтоб снова: зачем это мне?! я брошен в каземат, семья прячется, сын.
"напишите Рашиду, чтоб не приезжал!" а как ему напишешь, язык как повернется: "не приезжай!" и что он будет делать на чужбине, имею ли право разлучать мать с сыном, "да, да, ему лучше не возвращаться, здесь никогда не будет ни прав, ни воли", а родная земля? опомнись, Фатали.
"может, еще присказку мне народную прочтешь: "гуляй на чужбине, а умирать – на родину"? но где родина, и где чужбина? не на чужбине я, ты прав, но и не на родине, где-то между".
ГОЛОСА ДРУЗЕЙ
и зачем это мне, жжет внутри, "эй, чаю мне, чаю!" и говорит, и слушает сам. мозоль на среднем пальце, всегда красная вмятина, ибо пишет и пишет, а теперь вмятина вздулась, и Фатали трет ее, трет, а в мыслях роятся слова, фразы, рифмы, диалоги, картины; и сны какие-то, незнакомый мальчик, которого надо опекать: подвижный, непослушный, не уследишь, выбиваясь из сил, бежит за ним, край пропасти, не упал бы, и догоняет, крепко держит за руку, кто он, на внука непохож, почему оставили на его попечение? чужой, незнакомый мальчик, к чему бы? ах да, вспомнил: малое незнакомое дитя к печали, заботам, новому врагу.
у него сразу три!
И собираются, он слышит их голоса, сколько их было, друзей, на его долгом веку, молодыми умершие, а он еще жив, пора бы и ему, чем он лучше их?!
И Бестужев. Пригнувшись, он переводит его сочинение, и губы шепчут: "Стрела смерти..."
И Одоевский. Бледный, с изъеденными лихорадкой губами, "мне улыбаться нельзя".
И Лермонтов. С нелепым приключением: "Надо в комендатуру!" И хохочут на Шайтан-базаре люди, глядя, как Лермонтов рисует углем ослика на стене, и на осле – татарин в бараньей папахе.
И Бакиханов: "Аи какой хитрый шекинец, поэму успел раньше всех сочинить!"
И Фазил-хан, мечущийся в поисках лучшей доли. И вождь мусульман-шиитов Фаттах, – ее нету, этой лучшей доли, ни у тебя на родине, ни здесь, не обманывайтесь, не верьте, не верьте!...
И исчезнувшие друзья: Хачатур, Мечислав, Александр!
– У нас с тобой, Фатали, – звучит ясно голос Хачатура, – как по поговорке: "Раз свиделись – товарищи, бир горанда – йолдаш; два свиделись братья, ики горанда – кардаш".
А Фатали ему:
– Мы обо всем договорились, брат, да умру я за тебя, мен олюм, имей совесть, Хачатур, не был Кёр-оглу армянином!
– Может, ты и прав, – улыбается Хачатур.
– Не может, а точно, не упорствуй, мен олюм! Хачатур молчит, и последнее слово за Фатали осталось... "Где твоя могила, брат? Ты: часто говорил: "Что ни день, воочию вижу свою могилу". По твоим: стопам уже идут, Хачатур, гремит слава Сундукяна, весь Тифлис бредит "Пэпо"! А кто пойдет за мной?!"
"Где пожар? где горит?" – кричат люди, высунувшись из окон, а Пэпо: "Здесь горит!" – бьет себя в грудь. Душа у бедняги горит!
Да, горел, никак не потушишь, сгорел тифлисский театр! Фатали стоял спиной: к штабу: насосы тщетно боролись с огнем, и тела в пламени пожарища как черные точечки. Неужели последний в жизни Фатали?!
Эти пожары, начавшиеся в далеком и долгом тридцать седьмом! Зимний дворец! Пляска мести! джинны огня бешено мчались, сталкиваясь и разлетаясь, и рушились своды, грохот, пламя, искры, и потоки огня бросались в окна, плясали в водах Невы и: круглых выпуклых глазах падишаха Николая, и: он кричал: "Спасти императорские бриллианты! образа и ризы! знамена!., знамена!... Как куда?! в Адмиралтейство! к Александровской колонне! Эрмитаж! спасти Эрмитаж!!"
И рушатся переходы, солдаты воздвигают на пути огня стену из кирпича, – нет-нет, Колдун ни: при чем! ни тогда об этом не помышлял, хотя и мог бы: что ему, все-умеющему? ни теперь не причастен, исчез, давно его не слышно!
А он спешит. Только что с колдовских занятий. Новейшие футурологические приемы (!!?), побывал в прошлом, призраки Паскевича и Ермолова, и как сцепились – не разнять их! А потом задумался:
да, на его совести разрушение Парижа! да, это именно он обрушил удар на Арарат, скрывать не станет, в отместку упрямым землякам-нахичеванцам, не пропускавшим его в Эривань, мол, нету у тебя соответствующего разрешения (?!), и от силы удара – уж как ни крепок Арарат! – откололась часть горы, и, увы, невинно погибли соседи из деревни Акур. Что? дело было иначе?! Кому-кому, а уж Колдуну знать лучше! Что-что? Наводнение в Петербурге?! обезумевшие воды? И плыли ушаты, бочки, гробы и кресты, смытые со Смоленского кладбища? И даже будка, что стояла перед Зимним дворцом, плыла? Нет – не причастен! Никаких козней против русских падишахов – ни тогда, ни теперь!
