Текст книги "Фатальный Фатали"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
И все началось с этого парня.
"Хотите советоваться с учеными султана? Это же ретрограды! И премьер тоже!"
"А ты откуда знаешь?" – Отец недоволен. Сын промолчал.
А как остались вдвоем, Фазыл – Фатали: "У вас горцы были! Как они сражались с деспотом! Я в Лондоне такое о вас читал!..." Да, горцы. Царь затеял переселенческую политку: Фатали из России в Порту приехал, а Хасай Уцмиев – встретились с ним в Батуме, короткая беседа на пристани, – из Порты в Россию; привез новую партию переселенцев, охрип, убеждая османские власти об отводе переселенцам пригодных земель (царь мечтает, чтоб горцы заселили внутреннюю Турцию, а османские власти селят горцев вдоль границы!...). Да, были горцы, Фазыл прав. Но долго ему рассказывать. Нравится Фатали сын Али-Турана, такое впечатление, что очень давно знает этого парня.
Вошел отец.
"О чем вы тут без меня?"
"Я хочу с товарищами своими познакомить нашего гостя". Уже договорился, оказывается, нечто вроде общества. Мирза Мелкум-хан? Но нет, похожи только: почти одинаковые глаза и усы, только шрам на лице на всю щеку от виска и до подбородка.
Фазыл привез Фатали на окраину Стамбула. "Стена греческая? (от византийских цезарей остались и колонны, и обелиски, и высокая арка водопровода) Румели-хасар?!" Ведь здесь неподалеку живет и Мелкум-хан! Нет, не знают.
Зашли, никого нет, какой-то бритоголовый с квадратным лицом турок. Вскоре раздался выстрел. "Это он!" Выстрелом из револьвера Немал Гюней извещал о своем приходе, когда знал, что в доме его ждет гость.
– А, вот он, твой земляк! Из России? – чуть-чуть говорит по русски. Я и по-польски могу! Из беглых повстанцев, с царем воевали, "Казак-алай", сам поляк, а зовут Садык-паша, мы с ним бок о бок сражались! Ну, а вы? Революционер?! По мне все живущие в России или рабы и деспоты, или революционеры!
– Вот как!
– Да, середины нет! Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли (и Фатали воевал, но на Южном фронте, Нигоети, Кюрюк-Дара, Каре).
– А это ваши картины? – Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.
– Да, мои, – ответил Кемал Гюней.
И у вас нет страха? – улыбнулся Фатали, напомнив о запрете пророка Мухаммеда: "В день Последнего суда изображенные сойдут с картин, потребуют, чтобы им дали душу, и если художник не выполнит это требование, он будет гореть в вечном пламени".
– Это забава, – махнул рукой Кемал Гюней.
– А что настоящее?
– Настоящее? – задумался. – Середины нет, я говорил вам!
– А что вы знаете о революции?
– Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!
– Так и свергнете! – этот наивный пыл. – С этим револьвером?!
– Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании! – То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!
– Он пел однажды на площади, и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку ему ударила!
Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.
– Для начала я вам спою свои песни, – взял со стены свой трехструнный саз, – мои предки с Кавказа, слыхали об Ашик-Керибе?
Как не слыхать?! Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик-Керибе. Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:
Вышел деспот из крепости,
А я топор точу-точу.
Ах, шея, как она толста,
А я топор точу-точу.
Удивительно: и здесь о топоре!
– А я тебе нашу песнь – о кузнеце, – сказал Фатали; это ему Александр прочел однажды. – Шел из кузницы, нес три ножа: один нож – на вельмож, другой нож – на святош, а третий – как у тебя топор: на царя!
– Как прекрасно! – И уже струны саза ловят мелодию. – Я это спою! "Один нож..." – Струны послушны чутким пальцам Кемала. – Выходит, не я один!
– Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.
– Всех нас не перевешаешь! – дерзко смотрит Кемал.
– Вы правы. Многие гибли. И гибнут. Но вы поэт, вы художник, вот ваша революция, Кемал Гюней! Нация еще спит!
– Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть!
– Но ее надо еще разбудить. Ваши песни...
– Мы погибнем, и народ пробудится!
– Вас единицы! Всех переловят и убьют. Идти на заведомую смерть, зная о крахе?
– Мы будем биться!
– Но вправе ли вы? – Это давние-давние мысли Фатали. – Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?
– Но нации нужны люди, готовые идти в бой! Даже в Иране, как вы помните, бабиты!...
– Они играли на невежестве масс, – поясняет Фатали своему юному собеседнику, – и их вождь Али Мухаммед Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.
– За ним шли массы!
– Обманутые!
– Пусть. Но шли! Бабитское движение покрыло себя славой!
– Обман порождает обман. А кто пойдет за вами? Армия вас поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас. – Вспомнить, как вы дали Али-бека? Но долго рассказывать о нем Кемалу. – Чем вы привлечете массы? Или объявите себя, вроде Шамиля, новым пророком?
– Да, да, Шамиль! – загорелись глаза, как и у Фазыла, когда он о горцах сказал: "Как сражались с деспотом!"
Фатали усмехнулся: наивные! Два переселения, грядет третье, самое массовое. Не один десяток лет уже думы о Шамиле не покидают его, забудет, а ему снова напомнят, вот и здесь тоже: Шамиль! Рассказать им о нем? Он копил материалы о Шамиле, а потом бросил, – что ни газета, что ни журнал – о нем! И это "надоело" в устах Шамиля ("воевать!") и устах полковника апшеронцев Ихачева ("Шамиль и вся татарщина").
И как пленили, и как живет в плену, и о чем мечтает.
И как сомкнулись начало и конец горской войны, когда спросили в Москве Шамиля: что желаете видеть? "Ермолова!" – сказал Шамиль. И была встреча. И короткий разговор. И князь Барятинский запечатлел в своем альбоме рисунок, изображающий свидание двух знаменитых бойцов Кавказа. Белые волосы, львиная голова на исполинском туловище, но потускневшие, увы, глаза. – Ермолову уж за восемьдесят, в черном фраке с одним лишь Георгиевским крестом на петлице, полученным из рук Суворова. С минуту-другую молча глядели друг на друга. Шамиль намного моложе, кажется, на четверть века, но стар, согбен, а Ермолов собран -да-с, вот он, человек, с которого началась рубка лесов на Кавказе – тропки к победе.
– А у вас, Немал, ни гор, ни лесов, ни ущелий.
– Так что же? Ждать? Терпеть? Молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть?! И невежды вдалбливают в головы правоверных позорные предания о жизни и смехотворных деяниях пророка?!
Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей пророка! этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в Судный день!
И Кемал потрясен: как же с языка сорвалось такое?
И он спешит сказать, хотя в глазах Фатали нетрудно прочесть восхищение смелостью Кемала:
– У нас в Турции за эти сомнения могут забить камнями, в Иране, я знаю, вырывают языки, некогда в
Европе сжигали на кострах!
А Фатали может поклясться, что он услышал, как внутри кто-то сказал; он приказывал и прежде: "Бери перо! сядь и пиши!" И теперь: "Ты должен написать роман о пророке!"
– Да, когда-то и я посмел, – с благодарностью глядя на Кемала, говорит Фатали, – усомниться в справедливости всевышнего, который снисходил до того, что посылал архангела Гавриила к пророку, чтоб помогли ему распутать любовные интриги. И имел счастье высказать сначала сомнения учителю своему, Мирзе Шафи. Он и говорит мне: "В этом, между прочим, усомнился и Алазикрихи-асселам! Не знаешь, кто это? О, это был великий человек, и с именем его связана реформация на Востоке, я тебе когда-нибудь расскажу о нем!"
– А сейчас? Посмели б сейчас? – недоверчиво спрашивает Кемал.
– И посмел бы, и посмею! – и задумался: мало, мало "Обманутых звезд"! что толку говорить о современности через историю? Надо выйти на прямую проповедь!
И ясно звучит голос Мирзы Шафи: "Пророк? Духовные вожди? Очнись, Фатали, шарлатаны и лицемеры-заполонили мир, все ложь и обман, и нет более высокого призвания, чем клеймить и развенчивать их острым словом! Не дать им усыпить народ! Не дать им превратить людей в послушных овец!"
Келья гянджинской мечети, построенной во времена Шах-Аббаса, откуда выйдет Фатали, а следом – Юсиф, чтобы занять, увы, ненадолго, шахский престол, а в келье – Фатали да Мирза Шафи. Еще нет ни тифлисской канцелярии, ни Боденштедта, который кое-где на строках, будто стебельках роз, оставит шипы, обласкает сограждан сладкими звуками песен Мирзы Шафи, еще ничего-ничего нет, только начало! Казалось, ничего уже и не будет, а здесь родился новый замысел: Фатали напишет самое главное свое произведение. Он обрушится на закоснелые догмы. Он заклеймит через веру отцов – неужто крах?! – все веры, которыми деспотические власти держат в повиновении обманутые массы.
– Не обижайтесь на меня, Немал. Но ваша революция – игра! Это бессмысленно! Силы слишком не равны! У них армия и пушки! – Как рассказать ему об уроках? Фатали понимает, что Немала не остановишь, когда тот рвется в бой и закипает кровь при виде тирании. – Но у вас тоже есть свое оружие ваше слово, ваши песни!
У Кемала были усталые задумчивые глаза:
– Да, я лучше спою!
– Спойте еще раз ту, о топоре!
...и покатилась голова,
Ведь я топор точил-точил.
Когда сели в фаэтон, раздался выстрел – Немал провожал гостей, и Фатали из фаэтона помахал ему на прощанье рукой. Какой-то фаэтон их обогнал, и, как только они сошли и Фатали простился с Фазылом, к нему приблизился турок:
– Я прошу вас задержаться. – И показал какой-то жетончик. "Жандарм?"
– Что вам угодно? – Поодаль стояли еще двое.
– Я хочу просить вас пройти со мной. Мы вас ненадолго. – Подошли и те двое – и Фатали под руки.
Кричать? Но глупо! Вырваться и бежать?! А потом посадили в карету, один рядом, двое напротив.
– А ну-ка ваш паспорт! Что же вы, Фет-Али Ахундзаде, ведете антисултанские речи, а? Вы что же, царем подосланы? Шпионить?!
– Помилуйте, я самим премьером...
– Знаем. И об алфавите вашем, и об обсуждении, все-все! А где вы были сегодня вечером? Ведь не станете отрицать, что вели антиправительственные разговоры? – Неужто тот слуга?! – Вы, конечно, будете отрицать, иначе вас пришлось бы выслать.
– А какие народные песни он пел!
Наивный, он думает, что мы ничего не знаем, а мы о каждом его шаге!
"Надо предупредить!"
И вы не успеете предупредить, уже поехали, а рыжего оставим пока на свободе, может, у него еще какие люди есть, из Лондона приехал, какие-то русские газеты привез, отсюда к вам засылали, ваше правительство возмущенные ноты посылало: мол, усилить! не пропускать! А мы не дикари какие, вроде вашего царского правительства, мы частных лиц не трогаем, тем более что эту вашу газету у нас не понимают. Но вести речи против султана! Кстати, а вам понравилось у нас? Очень? Стамбул – это город всех городов, вы правы! А не мелькнула у вас мысль остаться у нас, а? Мы вам создадим прекрасные условия, вы ученый, вы писатель, к вашему слову...
– Не утруждайтесь, не надо! А эту песню знаете? Кемал Гюней ее ах как прекрасно спел на сазе! Он потомок самого Ашик-Кериба.
Выпустили Фатали в три ночи.
– Извините, но если вдруг вздумаете остаться... – Фатали взглянул с такой тоской. – А ведь вам будут неприятности, вы думаете, в посольстве вам поверят?! И там, в Тифлисе?!
Утром известил Богословского, тот – немедленно послу.
– Как? Вас? Сам наместник! Великий князь! Генерал-фельдцехмейстер! ("Что же вы-то?! Народные песни! Посылают тут всяких татар!") Мы подадим жалобу!
– А может, не надо? – Богословский послу.
– Да? – тот сразу согласился.
Предупредить Фазыла! С трудом отыскал дом Немала Гюнея. Дверь и окна заколочены. "Вот она, твоя революция! Вы только начинаете, а мы, увы, уже прошли три этапа: было в декабре, было в апреле, были волнения и в октябре! Вот бы Александр знал, что "Колокол"! И "вы нам не поможете"!"
И вдруг вспышка: султан поддерживает Шамиля, чтоб ослабить царя, а царь – отчего бы и ему не помочь, чтоб ослабить султана?! Интриги, козни во дворце, запутать в раздорах, подкупить, суля золотые рубли, проникнуть в самое сердце, пронюхать, кто чем дышит, чтоб ослабить! Эти имперские страсти! Лишь догадка – вспыхнула и погасла.
В доме Али-Турана траур: ночью забрали сына.
"Говорила я тебе, не связывайся с земляками!" И на Фатали: "Куда водил?!"
"Я попрошу премьера, – обещает Фатали, – я добьюсь!"
"Не надо, я сама! Посмели как! Я через принца! Я накажу их!"
Но Фатали все же попросил Фуад-пашу.
"Вы что же, приехали за арестованных хлопотать? Или по поводу алфавита?!" – А в глазах все та же ирония, улыбается непонятно чему.
А когда по возвращении в Тифлис Фатали натолкнется на стену недоверия – сообщили! – он вспомнят Немала.
Я не знаю, где ты, Немал, жив ли, но я возьму твое имя для нового своего сочинения и скажу в нем все, не таясь.
Я отправлю тебя как индийского принца, изгнанного из родного края, к персиянам, воинствующим фанатикам, и ты напишешь оттуда свои бунтарские письма персидскому принцу, тоже изгнанному из страны деспотом.
Кемал – это Мудрость.
Кемалуддовле – это Мудрость Государства.
Умру и я, и тебя, Кемал, не будет, но наши идеи, наши муки, наше стремление хоть что-то изменить в этом деспотическом мире останутся в письмах, "Письмах Кемалуддовле" (и каждая страница как листовка), и новые Фатали придут нам на смену – это неизбежно! неминуемо и неотвратимо! нескончаемый протест, бунт, борьба, бой, покуда живы деспотизм и рабство.
"Вы не думайте, что века должны протечь, покуда люди будут напитаны идеями Кемалуддовле и достигнется предполагаемая цель: напротив, подобные идеи очень быстро обобщатся в массе, одна только инквизиция могла бы удержать читателя от подобных рассказов, ибо велико увлечение в еретических рассуждениях против догм и деспотизма, сковывающих и подавляющих свободную мысль и волю человека", – пишет Фатали.
"Спасение души"! О чем вы? О каком спасении вы толкуете?! Оно не занимает ни автора писем, ни их собственника. Мы даем предпочтение лишь той вере, которая делает человека счастливым на этой земле и в реальной жизни.
Цензура?!
Фатали об этом не думает. Он пишет все, что считает нужным написать, доколе кривить душой?
ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА
Но – о, парадоксы! – Фатали однажды пришлось надеть на себя мундир цензора: замещать на время двухмесячного отпуска отъезжающего за границу цензора по восточной литературе Кайтмазова.
И Фатали стал цензором.
И к нему – так ли уж и невозможно, чтоб эти картины вдруг не вспыхнули в воображении? – пришел автор или собственник писем, очень похожий на Кемала и почти Кемалуддовле, будто точь-в-точь Фатали.
– Ах, вы принесли "Письма"? Чтоб я разрешил их печатать? Дал свое благословение?! – О, Мундир!.. Что ты делаешь с человеком! Глаза читают по-иному, а мысли подключены к какому-то неведомому центру, и оттуда идет особый ток!
– "Электричество"?! А есть ли у вас автор, пояснение в ваших письмах? Да? А ну-ка почитаем: "Это сила особой энергии и теплоты, скрытая во всяком теле"; ну, положим, несколько примитивно, но сойдет! "Скрытая во всяком теле!" Это хорошо! А вы испытывали, какая она в теле, сидящем на самом, на самом верху?! И она, эта сила, передается мне, цензору, – вот это, скажу я вам, силища! А Мундир эту силу энергии и тепла держит, не дает им остыть и ослабнуть! А ну, что вы еще сочинили?! Ну да, извините, 'вы только собственник! Неужели вы полагаете, что эта ваша энергия, направленная ко мне, в состоянии пересилить ту, которая идет ко мне, желаю я этого ила не желаю, свыше, сверху! Нет, нет, вполне реальная вышина, не заоблачная, а в Санкт – так сказать – Петербурге! Николай? И он тоже! Но не только! Его нет?! О, наивные; Но идеи-то, идеи живы!
Вы думаете, ваша хитрость, мол, при переписывании "Писем" с оригинала обнаружили целый ряд слов, имеющихся в европейских языках и трудно поддающихся правильному переводу на языки тюркских и иных мусульманских народов или даже воспроизведению арабской графикой – и снова о несовершенстве алфавита! – и опасаетесь, что читатели не поймут их, и потому, дескать, разъясняете, – и вы полагаете, что эта ваша хитрость но шита по черному белыми нитками?! К примеру, – и цензор углубляется в текст, – деспот – так называют, мол, человека, который в своих действиях не подчиняется никаким законам и не соблюдает их, безгранично властвует над имуществом и жизнью народа, всегда поступает так, как ему вздумается; народные массы, находящиеся под властью таких правителей, превратившись в презренных рабов, полностью лишаются всяческой свободы и человеческих прав; для пояснения – восточная поговорка: "Всякий, кто будет действовать по своему произволу, непременно найдет погибель свою"; что-то я такой восточной поговорки не слышал и даже в знаменитой книжечке пословиц Абулькасима не нашел! Уже девяносто лет собирает, чуть ли не со времен Екатерины Великой, четырех царей пережил: деспота, шута (но это в уме), либерала, тирана, пятого (всех повторил!), дай бог, переживет.
Ну ладно, пойдем дальше, вот еще, вы поясняете: фанатик – лицо, чья отличительная всеобщая черта – национальная и религиозная нетерпимость и ненависть к какой бы то ни было иной нации, к татарам ли, евреям ли, армянам и т. д., иной вере.
Ведь было, было! Подсказал Александр, когда летели с ним. Фурьеристы ведь тоже: "Карманный, обычный, ничего особенного, так, лингвистика вроде и забава, словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка"; а у вас, Фатали, – в языки восточные, а ведь даже и не вошли еще, хотел бы ввести, чтоб обогатить и чтоб в который раз ополчиться на арабскую графику: вот, к примеру, рвл, и нет Цэ, надо выразить через тс или ее, – рвлсс, вот и сообрази, что это за слово! А какое замечательное слово-то!
– И как вы поясняете революцию? – спрашивает Фатали в Мундире цензора сидящего напротив собственника писем. – Так-так-так! Значит, это – событие, когда народ, доведенный до отчаяния противозаконными действиями деспотического правителя, объединяется, восстает и свергает угнетателя. А затем он создает законы и претворяет их в жизнь в целях обеспечения своей свободной, спокойной и счастливой жизни, во как все просто! Неужто не могли заменить патриот, найдя под ходящее по смыслу слово?! Так нет же, вы поясняете: это человек, который ради любви к родине и народу не пощадит своей жизни, трудится во имя свободы отчизны и народа и готов на этом пути, – поднял голову от тек ста, многозначительно смотрит на собственника писем, – муки и страдания. Кто, к примеру? Кемалуддовте? – Не спешит, а с паузой. – Или вы?!
– И вы тоже.
– ??
– Когда не в Мундире.
– Ну-ну. Что вы еще тут поясняете? – И вслух (чтоб услышал еще кто?!): – Либерал? Парламент?
О боже, какая у вас трудная работа!
Так как же, подписываете?
– А тебе не терпится меня погубить! – то ли издевается, то ли мольба. – Пожалей хотя бы моего сына! Мы так долго его ждали!
– Мы тоже.
– Ему только десять! Он прошел все критические сроки!
– И наш тоже.
– Он у меня единственный, пойми!!
– И у меня тоже.
– Тебе-то что?
– ?!
– Ты только собственник писем! А меня... – и ребром ладони по шее. Особенно теперь!
– А что изменилось?
– Как что? Теперь, после злополучного апреля! Что, разве неясно? – и шепотом, чтоб пояснить, а собеседник сам знает: надо же – запасся револьвером, специально приехал в столицу, чтоб выследить государя у Летнего сада и убить его! И – промахнулся!
– Знаете, странная какая-то фамилия!
– Вот-вот!... И я, признаюсь, сначала изумился: "Неужели из наших?"
– А как не изумиться? Фамилия-то тюркская, "Кара" – это по-нашему черное, "Коз" – глаз, "Черпоглазов", так сказать! – вслух не надо называть фамилию смельчака!
И вспомнил Кемала: "Несчастна та нация, в которой нет борцов!" И Ахунд-Алескера вспомнил, давнее-давнее, еще когда в Тифлис приехали устраивать его работать в канцелярию. С чего же спор начался? Ах, да: с грузин! С их заговора! А прежде – о смельчаках, съевших волчье сердце; их тогда было много в Тифлисе, сосланных, и разговоры – только о них.
Ахунд-Алескер вдруг ни с того ни с сего разозлился на Фатали:
"Грузины!... – будто с самим собой спорил. – Нам с ними не сравниться, запомни! В них честь жива! И гордость! Достоинство! А мы что? Рабы мы, да, да, рабы! То персов, то османцев, а то и... – не договорил. А потом, помолчав, добавил: – Да, нам до грузин еще надо дорасти!"
Разговор, казалось, кончился, было утро, после первого намаза, а потом прошел полдень, еще молитва, и во второй половине дня Ахунд-Алескер совершил третью молитву, и при заходе солнца, когда тень стала совсем длинная, – и вот, после четвертого намаза, перед пятым, в начале ночи, Ахунд-Алескер вдруг, будто продолжая только что начатый разговор, строго взглянул на Фатали:
"И не смей ты влезать в их драку! Они и ссорятся, они и мирятся..." И больше никогда не возвращался к этому разговору.
Перед Фатали-цензором уже сидел не собственник писем, а Кайтмазов, он только что вернулся из длительной командировки, посвежевший и отдохнувший, как показалось Фатали.
Что? Заграничная поездка? Отдых?! Черта с два! Сначала Санкт-Петербург! Для приобщения к кое-каким новейшим, да-да, цензурным инструкциям! Как будто не читаем мы эти "Санкт-Петербургские новости", простите, "ведомости"! Или нельзя было прислать сюда "Русский инвалид"! "Голос", где раструбили о процессе по делам печати! "Судебный вестник" или "Юридическую газету"! – То злой, то оттаивает. – Ну-с, как вы тут без меня?! – руки потирает, а потом пальцы тренирует (о, эти нежные чуткие пальцы! Фатали не сводил с них глаз, когда Кайтмазов несколько лет назад аккуратно перелистывал "Обманутые звезды" и на каждой странице, после того как половину вымарал красными чернилами ("Скажи спасибо, что мы кавказцы!"), ставил подпись-закорючку, – большой крюк верхнего крыла "Ка" захватывал всю фамилию. А на титуле – "разрешаю", сначала на русском, а потом и на родном); но полной радости, увы, не бывает: обрадовался, когда "господин наместник Кавказский вследствие просьбы Вашего благородия соизволил назначить из сумм распоряжения Его сиятельства тысячу рублей в пособие для напечатания сочинений Ваших: "Обманутые планеты" и "Восточные адвокаты" с переводами, а равно пяти комедий на татарском языке, рукописи, одобренные цензурою".
– А я без вас тут воевал! – Кайтмазов молча слушает. – Тип один тут с письмами мне досаждал!
– Осаждал?
– Можно и так. Письма знаете какие! Ой-ой-ой! Язык обжигают, будто перцем густо-густо на кончик! Но вы их скоро сами прочтете.
– Кто автор? Ах, изгнанный из страны? Разве не слышали о специальной инструкции? Не допускать к выходу в свет сочинений лиц, признанных изгнанными из отечества, тайно покинувших его...
– Но ведь из Индии! И из Ирана!
Кайтмазова уже не остановить:
– Государственных преступников! И учтите: какого бы содержания ни были эти сочинения и в каком бы виде они ни издавались, под собственными ли именами авто ров пли под какими-либо псевдонимами и знаками!
– А что еще за знаки?!
– Неясно?
– Клянусь аллахом, не знаю!
– Шутник! А вот и запомните! – И сует ему только что нарисованную на клочке бумаги картинку-загадку, аи да талант... Бараний рог, и такой крученый-перекрученый, а в него похожий на Фатали человек впихивается, согнуть, мол, шарада такая, в бараний рог.
... Но Фатали забыл уже о коротком своем цензорстве, да и было ли оно – лето, время отпусков. Он давно собирался написать Мирзе Гусейн-хану, у которого гостил в Стамбуле, но каждый раз, садясь за письмо, вступал с ним в спор:
"Вы на меня обижены, Мирза Гусейн-хан, вы сердитесь, я вас разгневал! Вы увидели лишь то, что я высмеял деспотизм шаха и тупость его приближенных, и оскорбились за весь Восток! А Восток ни при чем! Я просто вывел тирана в шахской одежде, хотя с тем же успехом мог облачить его в царский наряд или королевские доспехи! Я рад, что вы разглядели за древним историческим сюжетом его современный смысл и порвали со мной! Или вы испугались, что вас взгреют в вашем краю, чьи интересы вы представляете в Стамбуле, за дружеское ко мне расположение. Но ведь в каждом народе имеются мерзкие и тупые люди, и даже среди государей, шах он или царь. Вы истолковали мои произведения как антипатриотические, мол, выставляю славных шиитов, вас и своих земляков в дурном свете перед турками-суннитами! А что вы скажете, если в ваших руках окажется "Кемалуддовле"?"
"Что вы еще задумали?! Неужели недостаточно и того, что вы уже сделали, чтоб осрамить нас перед миром?"
"О нет! я сказал не все! другие сказали больше, чем я!"
"Кто ж другие?!"
"Индийский принц Кемалуддовле, совершивший путешествие по Англии, Франции и Новому Свету и возвратившийся в ваши земли!"
"Но такого принца я не знаю! Не вы ли скрываетесь за "Кемалуддовле"?"
А ведь и Никитич, попадись ему "Письма" в руки, скажет: "Нет такого принца!"
"Как же нет? – возразит ему Фатали. – Вот его родословная: правнук Теймурлана поэт-император Великий Могол Мухаммсд-Бабур, далее его сын Хемаюн-шах, ах какие страсти бушевали в те годы! Но я не стану отвлекать вас рассказами о том, как жестоко расправился с братьями Хемаюн, как-нибудь в иные разы! Так вот, далее Джалалэддин Ахбар Великий, это при нем был построен город Фатехпур, почти, – улыбнулся Фатали, – Фаталиград, но о том я, кажется, вам рассказывал. Прелюбопытнейшая история с этим Фаталиградом! Увы, ныне в некогда огромном городе никто уж не живет, но сохранились его дворцы! Это страшно – мертвый город! далее Джахангир Овренг-Зиб, женатый на красавице Нур-Джахан, Шах-Алем Первый, его сын Овренг-Зиб".
"Что вы мне голову морочите? Овренг-Зиб был уже!"
"Нет-нет, постойте, Никитич, дослушайте! Ведь такое обвинение!... А потом Ровшен-Ахтер, он же Бахадур-шах. Далее Джахандар-шах, Фаррух-Сияр, Ахмед-шах, Алямгир Второй".
"Когда же был Первый?"
"Вы перебиваете меня! Али-Гохур или Шах-Алем Второй, а сын его Акбер-шах отказался от своих прав в пользу английской короны, кстати, в год пожара в Зимнем дворце".
"При чем тут пожар?"
"А Акбер-шах и есть отец Кемалуддовле! Что же до последнего могола, то он умер совсем-совсем недавно! Каждый историк это вам подтвердит, – умер, когда я поехал в Стамбул с вашей легкой руки, Никитич, так что я только собственник трех писем живого Кемалуддовле, и эти письма он отправил персидскому принцу Джалалуддовле".
"И такого принца я не знаю".
"Разве вам известны все жены шаха?! Ну ладно, откроюсь я вам, Никитич: индийского принца зовут Иг-балуддовле Овренг-Зиб-оглы, а иранского принца Шуджауддовле Зиллисултан Алишах-оглы! Оба они сидят в Каире (а думал поместить в Багдаде), но один решил назваться Кемалуддовле. Опять не верите?! Помню, как говорили мне в Стамбуле, – было перед Фатали лицо Никитича, и вдруг снова Мирза Гусейн-хан, посол Ирана в Турции, – но смысл этих слов дошел до меня позже, ведь я, живя у вас, не подозревал тогда, что в вас кипит гнев. "Мы были, – вы сказали мне, – и есть образец для всего мира, погрязшего в смутах, беспорядках и неустойчивости! Мы неколебимы, ибо держимся в справедливой вере и единстве народа и шаха-вождя!" И еще вы сказали мне: "Придет время – и к исламу примкнет все человечество. Если б людям всех слоев удалось понять, сколь совершенна вера наша, и освоить смысл правления Мухаммеда, то основа дурных течений и эти бунты, этот разгул еретической стихии, все бы было погребено и уничтожено!"
"Увы, Мирза Гусейн-хан, вы будете разгневаны, когда прочтете в письмах Кемалуддовле, что тот самый народ, который считается счастливым и спокойным за свой завтрашний день под сенью всевластного монарха, – самая невежественная нация в мире!"
"Ты уже читаешь мне эти дерзкие письма?!"
"Да!" Фатали работал по ночам: поспит после круговерти на службе часа два, а потом засядет за стол – и до утра, пока не прокричит петух, и крик его доносится с противоположного берега Куры. Оставит перо, приляжет на часок и – на службу. А потом новая ночь.
Да, самая невежественная нация в мире, не имеющая понятия о свободе и человеческом достоинстве! Сыны ее сжаты в тисках: с одной стороны, давит необузданный и бесконтрольный деспотизм государей, а с другой – грубый и тупой фанатизм служителей веры!...
Догмы, догмы, догмы – сверху донизу! Сталь способностей народа покрылась ржавчиной, и в нем развились дурные наклонности: низость, подлость, бесчестие, корыстолюбие, раболепие, лицемерие, двуличие, трусость и вероломство.
Напишет, зачеркнет, поищет новое слово, чтоб в каждой фразе – ярость, доколе таиться и кривить душой? на каждой странице боль, ибо нестерпимо видеть это тиранство, попрание прав народа.
ПОСЛУШНОЕ ПЕРО
Повелитель сидит в столице, воображая, что владычество есть только средство к тому, чтобы холить состарившееся тело, дабы оттянуть неизбежный конец, объедаться вкусными яствами, когда кругом бедность и голод, безнаказанно располагать имуществом и жизнью по своему произволу и быть предметом поклонения подвластных, повелителем бездушных рабов и кумиром глупых льстецов и продажных поэтов; слыша стихи, вроде тех, которые сочиняли для моего тезки, но шаха: "Ты спокойно восседаешь на своем троне, в то время как повелитель Византии и властелин Китая трепещут от страха; первый, будучи поражен звуком твоих труб, а второй – громом барабана твоего воинства".
Всякий государь, уважающий собственное достоинство и дорожащий честью страны, устыдился бы подобного властвования и отрекся б от трона, чем унизиться до такой степени и стать посмешищем цивилизованных народов.
Новая религия?
Вот оно! Фатали к этому шел давно! Он встал и долго не мог вернуться к письменному столу.
А бумага ждала.
Куда приведет его дорога, которую он избрал? Безверие!! Что станется, если вынуть этот стержень?!
А когда началось? Была набожна мать. Набожны сестры. И отец был набожным. И отец– второй. Ахунд-Алескер. Может, с Мирзы Шафи и началось? В те далекие годы, в келье мечети?... Сколько шарлатанов с верой на устах, обирающих и грабящих? И беглый вождь мусульман-шиитов, фанатичных невежд Фаттах! Создать рай на земле (??). И чтоб самому стать новым пророком. И чтоб все для себя. Для сыновей. Собственного благополучия. И орава прихлебателей, славящих твое имя.
А потом Шамиль. Его проповедь "священной войны". Лишь фраза, чтоб упрочить собственную власть! Играть на невежестве подданных! Обман, все обман!... И когда Ладожский ему – принять христианство: для чего? во имя какой цели? уйти из сетей одной догматической веры, чтоб увязнуть в сетях другой?!
