Текст книги "Время действовать"

Автор книги: Буби Сурандер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Пятница

4

– Но... они транспортуют лошадей на самолетах через Атлантический океан!

Я этого не знал.

– Моя сестра осталась там, в этом дерьме. Ее два раза таскали в комиссариат. Бьют ее палками и насилуют. Я должен ей помочь приехать сюда... но у меня нет денег на авиабилет. А деньги в Швеции есть. Лошадей на самолетах транспортуют через Атлантический океан! Я читал! Скачковых лошадей!

– Каких-каких? Скачковых?

– Да что за разница? Лошадей, и все! Скажи, разве человек не больше важен, чем лошадь?

– Скажу – да, конечно.

– Так почему же они возят лошадей на самолетах, когда возить надо людей?

– Позвони министру по делам иммигрантов. Он знает. Небось это правоверные лошади. А твоя сестра, она, поди, папистка и еретичка?

– Ты все шутишь. Когда ты без власти и когда ты ничего не можешь сделать, то ты все шутишь. Люди, у которых есть власть, никогда не шутят. Поэтому власть такая скучная, а которые ее имеют, такие зануды. Ну ладно. Дорогой amigo, что я могу для тебя сделать?

– Дорогой Зверь, querido compadre,[14]14
  Дорогой товарищ (исп.).


[Закрыть]ты меня понимаешь, как никто. Ты читаешь во мне, как в открытой книге. Я хочу встретиться с тобой. Сегодня.

– Ты хочешь встретиться со мной. Сегодня.

Его голос звучал как эхо моего. Ни одна интонация не менялась. Он добродушно посмеивался надо мной, говоря в то же время без единого собственного слова, что ему все ясно.

Мы не виделись много месяцев. И вдруг я звоню и желаю тут же наложить на него лапу. Значит, дело спешное, очень спешное. И в то же время ему не говорят, о чем идет речь. Значит, что-то такое, что нельзя доверить проводам.

– На улице перед твоей работой, а? – сказал я. – Когда кончаешь?

– На улице перед моей работой, – донесся глубокий тягучий голос. – В четырнадцать, или в два, как говорят на других языках мира.

Ну, на это уж я среагировать не смог. Слишком раннее было утро. Только угрюмо буркнул «чао» и положил трубку. Потом вылез из постели и включил кофеварку.

В «Свенскан»[15]15
  Имеется в виду газета «Свенска дагбладет».


[Закрыть]не было ни строчки. Радио не сказало ни слова.

Юлле получил ярлык: самоубийца, а Швеция такая страна, где подобные бестактности обходят вежливым молчанием. Допустим, кто-то полезет на телебашню, таща в рюкзаке десять кило динамита, и, оказавшись наверху, пыхтя, подожжет шнур. Всего-то и будет делов, что Бенгт Эсте снова нацепит очки и воспитанно попросит у зрителей извинения за паузу в передаче.

Пятница, сияющее летнее утро. Полный рабочий день для низшего класса.

Из судомоечной машины чем-то воняло. Холодильник требовал разморозки. Сток в уборной страдал запором. Вот как бывает, когда живешь в одолженной квартире.

– В Швеции есть только один пролетариат, – сказал я громко сам себе. – Это все мы, у которых нет постоянной работы и права чем-то владеть.

Мы, работающие временно там и тогда, где и когда никто другой не желает трудиться, мы, снимающие за дикие деньги жилье у тех, кто достаточно богат, чтобы жить где-нибудь еще. Мы, могущие рассчитывать лишь на две привилегии в новом приватизированном обществе, «общенародном доме»: не иметь воспоминаний – ведь они докучают, и не иметь будущего – ведь о нем надо заботиться.

Готовя тебе горячий бутерброд к чашке кофе, я вяло топтался по кухне – голый, взлохмаченный, сонно почесываясь. И вдруг заметил хохочущую девицу в окне на другой стороне переулка.

Не думайте, что у каждого, получившего – после трехсот лет в очереди на жилплощадь – квартиру в Старом городе, окна выходят на Королевский дворец и он может лицезреть трескучий вахтпарад, машущую прохожим королеву Сильвию и новехонький кабриолет «порше», на котором ездит монарх. Большинство, ютящиеся, подобно мне, в глубине какого-нибудь тесного переулка, наслаждается видом на соседские апартаменты и чадом от модного кабака неподалеку, да еще неустановившимися голосами юнцов, которые по ночам поют «Хромую Лотту» и справляют нужду, перекрестно поливая край тротуара.

Я пронесся, словно вспугнутый кот, в уборную, обернул банным полотенцем чресла, провел гребнем по волосам и успел добежать до кухни, чтобы предотвратить взрыв кофеварки. И потом уж смог со сдержанным достоинством помахать девице напротив.

Когда ко мне заходят друзья, они при виде этой девушки обычно ухмыляются довольно гнусным образом. Какого черта, я же достаточно стар, чтобы быть ее отцом – а уж сегодня мог бы сойти за дедушку. Кроме того, есть и практические соображения, типичные для Старого города. Подумайте только – какие-то двое проводят вместе головокружительную ночь, а потом целые месяцы машут друг другу ручкой через переулок. Слишком уж это будет фальшиво.

Солнце, крадучись, проникло в квартиру, пока я прихлебывал кофе и с недоумением читал передовую статью о прогрессивных налогах... да, представьте – солнце в Старом городе! Четверть часа в день, пока оно проходит между двумя печными трубами на соседнем доме.

У меня есть и «частичный вид на море» – для тех, кто не страдает головокружениями. Если высунуться по пояс из окна гостиной, то далеко в конце переулка можно увидеть волны залива Риддарфьерден. Но не стоит слишком долго любоваться этим видом. Соседи могут запаниковать и вызвать пожарников с лестницей.

На улице поднялась суматоха. Но я даже не выглянул, мне было точно известно, что там произошло.

Водителю какого-то грузовика надо было разгрузиться на Стура-Нюгатан. Поскольку все места для стоянок уже заняты владельцами магазинчиков, ему приходится остановиться прямо на проезжей части. И тем самым он закупоривает улицу до тех пор, пока не завершит всех своих дел. Водители следовавших за ним машин начинают сигналить, а потом с утренней, еще не растраченной энергией все обитатели Старого города заводят обычную песню.

Мы оба – девушка и я – покачали головами. Не из-за водителей, ведь их не переделаешь, а из-за владельцев магазинов. Они начинают громогласно скандалить, как только кто-нибудь хочет превратить Стура-Нюгатан в пешеходную улицу: как же, ведь они тогда потеряют всех клиентов! А сами паркуют свои машины на улице, и те стоят по восемь часов, блокируя движение, а на клиентов наплевать! И если появляется какая-нибудь несчастная полицейская контролерша, так они готовы обратиться аж в Европейский суд.

Почему они такие дураки, эти люди, для которых самое главное – деньги?

Я снова принялся читать самое увлекательное из того, что удалось найти в «Утренней газете» – передовицу о прогрессивных налогах. Она оказалась мне не по зубам. Это был один из тех анализов, которые начинаешь понимать лишь тогда, когда попадаешь в число лиц с более высокими доходами.

Янне стал еще богаче: акции «Утренней газеты» котировались по 182 кроны, «вольво» поднялся на три кроны. Подумать только – если б у меня была тысяча акций «вольво», я бы за один-единственный день разбогател на три тысячи крон.

Я пролистал газету дальше. В самом конце была очень информативная заметка: рысак Give Me Money[16]16
  Дай денег (англ.).


[Закрыть]выиграл хозяину 220 тысяч крон. Он держался сзади, пока впереди не появился просвет, и уж тогда он не подкачал.

Я жевал и жевал кусок жилистого польского рысака, лежавший у меня на бутерброде, и думал: а перед ним когда-нибудь открывался какой-нибудь просвет? При этой мысли я перестал жевать и выплюнул кусок.

Да, так, значит, лошадей возят самолетами через Атлантику?

Турсгатан – это место, пробуждающее примитивные чувства. Полоска пустыни, созданная для грохочущих поездов и гремящих автомобилей. Единственное место в центре Стокгольма, где можно свободно припарковать машину. И единственное место в Швеции, где люди мечтают об уличной кухне.

Мне удалось поставить свою тачку как раз напротив здания, которое называют Бонньеровским домом.[17]17
  «Бонньер» – крупная издательская фирма.


[Закрыть]Так написано на фасаде. Там еще написано «Олен», написано «Окерлунд»,[18]18
  «Олен», «Окерлунд» – торговая и издательская фирмы.


[Закрыть]так что борьба за известность на Турсгатан кипит вовсю. На тыльной стороне здания какой-то сумасшедший, вскарабкавшись наверх, струей аэрозольной краски вывел между гладкими окнами свое воззвание: «Больше апатии народу».

У нас, то есть у Зверя и у меня, давно было постоянное место для встреч.

Надо подойти к трансформаторной подстанции напротив типографии и разыскать вход в переулочек под названием «Песком не посыпается», а потом проковылять вверх по ступенькам до зеленой площадки с полусгнившей скамьей.

Он выскользнул из двери с надписью «Технические отделы» и пошел большими пружинистыми шагами к переходу, не глядя на меня. Ждал зеленого света и упрямо смотрел в другую сторону. Быстро пересек улицу, взлетел по лестнице несколькими небрежными скачками и уселся на скамье, притворяясь, будто не заметил меня.

Я улыбнулся. Вот так же мы встречались в Буэнос-Айресе много лет назад, на разных скамейках, в разных парках, и шептали друг другу новости углом рта, пока я наконец не получил для него фальшивый паспорт и настоящую визу беженца, отвез его в аэропорт и не отдал ему все свои деньги.

– Tranquilo,[19]19
  Расслабься (исп.).


[Закрыть]Зверь, – сказал я. – Речь идет лишь о небольшой услуге, и полиция безопасности нас пока еще не ищет.

Он повернул голову и одарил меня ослепительной улыбкой. Такой улыбкой, от каких молодые дамы краснеют и забывают уже данные кому-то обещания, а пожилые господа бледнеют и начинают проверять, на месте ли бумажник.

Его зовут El Animal – Зверь, а лучше Чудовище, а может, Скотина? – ведь он устрашающе безобразен. У него черная кожа, костлявое лицо с низким лбом, большим носом и мощной челюстью – уже это придает ему сходство с обезьяной. Для усиления эффекта у него короткая курчавая бородка, заползающая неестественно высоко на широкие скулы. Он обычно хвастается тем, что мог бы, если б захотел, насмерть перепугать Кинг-Конга, но, скорее всего, если он и опробовал силу своего воздействия, так на полуцивилизованных и изнеженных гориллах в зоопарке.

И при всем при том, когда его белоснежные зубы испускают сияние, отвечаешь улыбкой.

– Ну, друг мой, – зарокотал его глубокий тягучий голос, – чем могу быть полезен?

Я потряс головой, раздумывая.

– Меньшим, чем ты думаешь, но большим, чем я вообще-то смею просить.

Зверь был родом из Северной Аргентины. Пастух и наездник, сначала он стал троцкистом и партизанским вожаком, потом политзаключенным и беженцем и, наконец, специалистом по компьютерам в одной из типографий Стокгольма.

Поэтому мне и пришло в голову ему позвонить. Я протянул ему красный конверт.

Он вытащил дискету и с любопытством глянул на меня.

– Хочу узнать, что на ней, – сказал я.

Он флегматично пожал плечами и улыбнулся: пустячное, мол, дело.

– Поосторожнее, – сказал я. – Парня, который ее вчера прочитал, обнаружили висящим в петле. У него же в гараже.

Любопытства на его лице прибавилось. Я рассказал всю историю с самого начала. Он смотрел на меня неотрывно.

– И тебе не нравится, когда Юлле убивают?

– Мне не нравится, когда убивают кого бы то ни было.

Он поднялся на ноги одним махом.

– Пойдем.

С трудом поспевая за ним, я просеменил через улицу и в подъезд «Технических отделов», по длинным коридорам и крытому переходу в компьютерный зал. Зверь подошел к одному из экранов. Пальцы пробежали по клавишам, дискета скользнула в свою щелку, на экране вдруг появился текст:

мИЛЫЙ мОЙ,

я БОЛЬШЕ НЕ МоГУ. я ВСЕ ОБДУМАЛ,

И ВЫХОДИТ, ЧТО И ПЫТАТЬСЯ НЕ НАДО.

тЫ ДОЛЖЕН ПОНЯТЬ. нЕ ДУМАЙ ОБО МНЕ ПЛОХО.

ПРОЩАЙ. юЛИУС.

Читая это послание, Зверь поглаживал курчавую бороду. А потом медленно повернулся ко мне:

– Но Юлио был эксперт по компьютерам?

– Ну да.

Он снова прочитал текст, пожал плечами и презрительно махнул рукой:

– Это писал кто-то, ничего не понимающий в компьютерах.

– Откуда ты знаешь?

Зверь нагнулся над клавиатурой. Текст исчез. Экран был чист.

– Пиши, – сказал он. – Сядь и пиши.

Я послушно уселся и в панике уставился на экран.

– Пиши, – нетерпеливо сказал он.

– Можно рождественские стишки?

– Huevon![20]20
  Испанское ругательство.


[Закрыть]Пиши.

Я прошелся пальцами по клавишам:

iT'S THE HELL OF A LIFE

SAID THE qUEEN OF sPAIN.

tHREE MINUTES PLEASURE

AND NINE MONTHS PAIN.

tWO WEEKS REST

AND YOU'RE BACK AT IT AGAIN.

iT'S THE HELL OF A LIFE

SAID THE qUEEN OF sPAIN.[21]21
  Не живешь совсем, только маешься, —
  Королева Испании ахает.—
  Три минутки понаслаждаешься,
  и на девять месяцев страху.
  Отдохнешь потом пару недель,
  и опять залетишь с размаху.
  Не живешь совсем, только маешься, —
  Королева Испании ахает (англ.).
  Перевод М.Тюнькиной


[Закрыть]

Мы оба внимательно взирали на экран.

– А, – сказал Зверь, – шведский стих к Рождеству в подарок.

– В этом компьютере что-нибудь не так? – спросил я.

– Вовсе нет, – ответил Зверь. – Гляди сюда. Он указал на клавишу с надписью CAPS LOCK.

– Когда этот клавиш в одном положении, компьютер пишет как обычно. Но если поставить в другое положение, он пишет только большими буквами – кроме... – Он назидательно поднял палец. – Кроме случая, когда нажимаем на SHIFT, и тогда пойдут маленькие буквы!

– Все, значит, наоборот, – сказал я. – Этого я не знал.

И этого не знал тот, кто писал прощальное письмо Юлиуса. Но Юлле в своем компьютере разбирался. И он уж наверняка знал.

Зверь улыбнулся, показав все свои белоснежные зубы.

– Это что, сигнал от Юлле? Или это написал его убийца?

Он поколдовал над клавишами, и на экране появился текст Юлле. Я сидел молча и перечитывал послание. Слишком уж оно было плохо написано. Такую лажу журналист из крупнейшей утренней газеты Швеции состряпает разве что на службе. Никогда бы он не написал эту галиматью, если бы собирался повеситься в следующее мгновение.

– Так сигнал? – спросил я. – Или подделка?

Зверь помахал рукой – отойди, мол, и уселся на стул. Он работал сосредоточенно, и на экране появилось множество странных сообщений. Довольно скоро он прекратил свои труды и только сидел у экрана, размышляя. Потом помассировал свои длинные мохнатые пальцы и сказал:

– Здесь есть база сообщения с обычными графами. Но есть тут еще и от восемь до шестнадцать зашифрованных программ, в смысле засекреченных.

Белые зубы блеснули, улыбка отразилась и в его черных глазах.

– Дорогой друг, это их ты и хочешь прочитать, а?

Я поморщился и кивнул.

Зверь повернулся к экрану. Чуть подумал и сообщил:

– Если это составлено на базе ASCII, то ты сможешь прочесть текст сегодня к вечер. Если использован DES, американский шифростандарт, то, может, завтра к утро. Если ж это тонкая программа со многими и разными многоступенчатыми алгоритмами – то, дорогой друг, печалюсь: может быть, никогда.

Он поднялся и принес какие-то провода и рабочий халат.

– Провожу тебя до двери, – сказал он. – Где ты будешь, куда можно позвонить?

Кроме него, в компьютерном зале никого не было. Огнетушители. Таблички «Не курить». Ковры, обработанные антистатиком.

Замкнутая система кондиционирования воздуха.

– Ты не бойся, – пророкотал за моей спиной его глубокий голос. – Никто Зверя не повесит. Когда я буду умереть, так это будет поэтично.

– Умирать, – поправил я строго.

– Умирать, – послушно поправился он.

– О'кей. – Я не мог тут сидеть и ждать, пока он справится с делом. – Буду дома. Мне должна позвонить одна девица. А как звонить сюда?

Он выдрал листок из блокнота и написал свой номер, дружелюбно поглядывая на меня:

– Все в порядке, amigo. Тебе надо передохнуть, тебе надо собрать мысли. У тебя еще будут дети, будет у тебя спокойствие, ты увидишь, как растет мир вокруг тебя. Надо бы тебе жениться. А?

Он тепло улыбнулся из глубины черной бороды.

– Это хорошо, что тебе позвонит девушка, – сказал он. – Как ей имя?

– Если б я знал... – ответил я.

Она стояла перед моей дверью, когда я вошел в темный подъезд, звякая ключами. Я остановился на верхней ступеньке, разглядывая ее. Свет тут был бледный и серый.

Выглядела она изящно. Руки обнажены – загорелые, мускулистые. Сильное и гибкое тело. Большие голубые глаза – но смотрели они с какой-то ледяной заносчивостью. Белокурые волосы подняты и закручены свободным узлом.

– Ну? – сказала она. – Обычно экзамен кончается на титьках.

Слава богу, я успел оторвать от них взгляд. Уж очень хорошо они наполняли черный хлопчатобумажный жилетик.

– Это здесь?.. – Она ткнула большим пальцем в сторону двери, то есть квартиры, которую я снимал.

Я расплылся в улыбке и кивнул. Лоб у нее был высокий, маленькие ушки, прижатые прической. На меня она глядела без энтузиазма.

– Я Кристина Боммер, – сказала она, и голос звучал так, как будто она старалась говорить по-отчетливее. Взгляд был столь же вежливо-благожелателен, как у людей, смотрящих на деревенского дурачка. – Я дочь Юлиуса Боммера.

– А-а... – ответил я.

– Хорошо, – сказала она ядовито. – Судя по звуку, монетка провалилась в автомат.

– Приношу тысячу извинений, – попробовал я пошутить. – Я ждал, что появится нечто совсем другое.

– Надеюсь, – сказала она без улыбки, – я не стала причиной глубокого разочарования.

– Отнюдь нет, – сказал я. – Титьки очень даже ничего.

Это заставило ее замолчать, позволив мне без помехи ковыряться в замках. Я пригласил ее войти, и она пролетела мимо меня, шелестя черной юбкой. Бедра у нее были узкие, ноги длинные. Обута в плетеные греческие сандалеты, которые вызывающе щелкали при ходьбе.

– Кофе – прямо и направо, на кухне, – произнес я, когда она с явным раздражением остановилась в темной прихожей. Она прошла в кухню, села и, пока я включал кофеварку, сидела тихо, уставившись на большую кирпичную вытяжку над плитой.

– Чем могу быть полезен? – спросил я, когда машинка стала разогреваться. Это было в стиле Зверя. Он образец вежливости. Приходится, при его-то внешности.

– Я хочу, во-первых, знать, как умер мой отец, – произнесла она излишне громко. – У Юлле не было никаких причин кончать жизнь самоубийством.

Она сказала «отец» и «Юлле» – это прозвучало уважительно и по-товарищески. Они были хорошими друзьями.

Я кивал, мило улыбался, старательно проявляя участие.

– Я не знаю, как умер твой отец. Может, полиция в курсе. Могу только рассказать, чему был свидетелем.

Большие голубые глаза жестко уставились на меня.

– Ты сидел в тюрьме, – холодно сказала она.

Тут я повернулся к ней спиной и стал возиться с кофеваркой. Долил свежей воды, смолол еще немного зерен. Достал две толстые чашки, согрел их кипятком. Потом пропустил пар через отстойник, чтобы согреть и его, перед тем как наполнить чашки.

Кофе получился черный, горячий, с пеной поверху. По крайней мере кофе у нее будет хороший.

– Извини, – сказала она мне в спину.

Отвечать я не стал. И поставил перед ней дымящуюся чашку.

Кристина Боммер, дочка Юлле. Я пытался вспомнить, как он выглядел, чтобы понять, похожа ли она на него.

– Тут есть некоторые... неприятные детали... – сказал я.

И вдруг с ее лица исчезло это вызывающее выражение. Она стала выглядеть старше. И красивее.

– Не беспокойся, – сказала она. – Я медсестра. И только что ездила в Хюддинге,[22]22
  Хюддинге – большая загородная больница в Стокгольме.


[Закрыть]посмотрела на него.

Я сел за стол, держа чашку в руке.

– И кто тебя туда направил?

– Твой шеф.

– Фото-Вилле?

Она сидела чуть сгорбившись, будто устала и замерзла.

– Нет, этот... в угловой комнате... Ну, шеф над всей газетой.

– Это который в подтяжках?

– Ну да.

– И он тебе сообщил, что я сидел в тюрьме?

Она выпрямилась, взгляд снова стал дерзким-дерзким.

– Он упомянул об этом, но это вышло как-то заодно.

– Понимаю. – Что тут было с ней обсуждать?

И тогда я рассказал ей всю историю, с мельчайшими подробностями, даже с теми, которые, может, и не имели никакого отношения к делу.

Кристина Боммер закурила сигарету и слушала молча. Закончив, я откашлялся и мрачно спросил, не хочет ли она еще чашку кофе. Она не ответила.

– Здесь какая-то нестыковка, – вдруг сказала она. – Нестыковка – в том, что ты рассказываешь.

Я улыбнулся, глядя в ее большие голубые глаза, любовался цветом ее волос, линиями, которые прорисовал свет, падавший сзади на ее затылок и шею.

Дым от ее сигареты благоухал, был сладок и ленив, словно отдых после тяжелой работы на солнце.

– Почему она позвонила тебе? Почему она прямо не позвонила Юлле, если знала, что он в опасности? Почему она знала, что некий Юлиус Боммер работает в «Утренней газете»? Почему ты не поспел туда вовремя, если она была так хорошо информирована? Кстати... ты сделал хоть какой-нибудь снимок Юлле, прежде чем обрезать веревку?

Я сидел, держа чашку в руке, и только раскрывал рот. Этой деве палец в рот не клади. Она была дотошнее, чем вчерашние полицейские. Они-то даже не спросили фотографа, фотографировал ли он.

Я глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

– Послушай, когда ты спрашиваешь – почему то или другое так или не так... я не могу ничего ответить. Спроси лучше в полиции. А насчет фото... Дай подумать.

Большие голубые глаза холодно оглядели меня.

– Медленно думаешь, – сказала она.

– Фото – моя профессия, – ответил я запальчиво. – Я всегда снимаю, порой того сам не замечая.

На пленке было как минимум четыре кадра, это я знал. Кадры, на которых ее отец болтается на веревке, зацепленной за стропилину под потолком гаража. Разве можно было рассказывать об этом? И поймет ли она?

– У меня был приятель, который попал в переплет, – сказал я. – Он выскочил из репортерской машины и начал снимать парня, поджегшего себя перед каким-то посольством. Культурная элита Швеции живьем поджаривала моего приятеля за то, что он не кинулся сперва гасить того чокнутого. Когда мой приятель говорил: «Я всего лишь делал свое дело», ему объявили, что так же защищался комендант Освенцима Гесс.

Она слушала. Сидела тихо, внимательно следя за рассказом, дым от сигареты поднимался к потолку. Свет, падавший сзади, высвечивал каждую пушинку на ее голых плечах.

– Он неправильно говорил, этот мой приятель. – Я рассуждал медленно, чтобы быть уверенным, что сам не потеряю нить. – Ему бы не надо было толковать о работе. Ему бы надо было говорить о естественных рефлексах, то есть о том, что не подчиняется контролю.

Она сделала глоток из чашки. И ждала, что я еще скажу.

– Что произойдет, если какая-нибудь домохозяйка увидит, как какой-то парень себя поджигает? Скорее всего, завопит, как сирена. А что будет, если мимо пройдет пожилой чиновник? Начнет озираться в поисках полицейского? Или телефона? Одно скажу: никто из них не кинется гасить огонь. Ну а если там окажется фотограф, оцепеневший от происходящего? Ясное дело, вскинет свой аппарат!

Кристина Боммер кивнула.

– Короче: у тебя есть снимки?

Я попытался выдавить из себя что-нибудь уклончивое. Но нашелся лишь один ответ:

– Я снял раз, лишь только вошел в гараж. Ну, может, пару раз. Щелкнул еще до того, как заметил, что он еще теплый. Все произошло так быстро.

Она выпрямилась и окинула меня тем самым нахальным голубым взглядом.

– Могу я увидеть эти снимки?

– Ладно. Я еще не проявил пленку. Но конечно... Ладно.

Она спросила еще, что делал я, и что делала полиция, и что делала команда «скорой помощи». Она спросила, как выглядела квартира Юлле, пришла ли почта, было ли неприбрано в кухне.

Это была канонада вопросов. Отвечая на них, я сражался, словно вратарь дворовой футбольной команды, и не вполне уверен, что удержал нулевой счет. Под конец она сказала:

– Юлле не покончил с собой. Ты это знаешь не хуже меня.

В десятый раз я предпочел об этом умолчать. Попробовал перейти в атаку.

– Уважаемая Кристина Боммер, – сказал я, – ты ведь, наверное, не потому приехала сюда, что считаешь убийцей меня?

Она помотала головой, вставая с места.

– Что-то во всем этом не связывается.

Она собрала свои вещи и сунула их в сумку.

– Где ты живешь? – спросил я.

– Уппландсгатан. Но сейчас чаще всего у мамы в Тронгсунде.

Она была почти одного роста со мной. Теперь она стояла молча и смотрела мне прямо в глаза.

– Не дашь ли ты номер своего телефона? – брякнул я. И тут же досадливо прикусил губу. – На всякий случай.

Она улыбнулась, в первый раз.

У меня горели мочки, а ведь я, помнится, не краснел с тех пор, как прошел конфирмацию. Она неторопливо кивнула и сказала слишком ласково:

– Понимаю. Ты хочешь позвонить, когда решишь рассказать остальное?

Я ухмыльнулся, стараясь не выглядеть в чем-то виноватым.

Не говоря ни слова, она выписала на листке из блокнота несколько телефонных номеров – домашний, у мамы, на работе. Она молчала, пока я не распахнул перед ней дверь, подойдя слишком близко, так что ощутил запах ее волос и тела. И тогда она вдруг спросила:

– А за что ты сидел в тюрьме?

Я стоял, ухватившись за дверную ручку, наклонясь над ее пышной грудью и пытаясь удерживать взгляд на кончике ее носа – и не мог задавить ухмылку, когда ответил:

– Meurtre. Doodslag.

Впервые она была озадачена.

– Такой был приговор, по-французски и по-фламандски, – сказал я. – Убийство.

Вечер был длинный и нудный.

Сперва позвонила Беата, как раз перед уходом с работы. Она хотела знать, не могу ли я поработать сверхурочно в выходные дни. Что может ответить договорник, когда пожизненно нанятые должны отдыхать?

Потом позвонил Вилле, как раз перед тем, как закруглиться. Мои снимки финских актеров-любителей куда-то пропали. Дело было не в том, что они кому-то нужны, но они должны быть на месте, чтобы театр не смог свалить вину на отдел иллюстраций.

«Вечернее эхо», «Сообщения», «Актуальные новости».[23]23
  Программы шведских теленовостей.


[Закрыть]Я налил себе виски и уселся перед телевизором. Власть и Богатство выдрючивались вовсю.

Юлиус Боммер мертв. Одинокий мужчина, который создал себе убогую жизнь, чтобы ею же и довольствоваться. Журналист, который стал бюрократом в сфере информации. Человек, который позволял только компьютерному экрану бросать себе вызов... Через двенадцать часов после того, как я передал ему дискету, он был мертв.

А потом вот явилась его дочь и попросила помощи. И все, что я мог сделать, так это уставиться на ее титьки.

Я крутил перед собой стакан с виски и смотрел на телеэкран.

Двенадцать часов.

Она уже должна была позвонить. Она должна была мгновенно понять, кто этот мертвец в Таллькруген. Но, может, она в точности такая же, как семь миллионов других шведов. Она, может, не читала «Утреннюю газету».

Двенадцать часов.

Может, мне придется ждать всю ночь. Я пытался понять, что там происходит на телеэкране. Что-то там было такое тягучее, что я потерял нить. И по-французски я, видно, знал какие-то не те слова. Но тема была старая и неувядаемая: бедствия и страхи высшего общества. Насколько приятнее, когда проблемы возникают у богатых людей. У них есть деньги, а деньги защищают от бедствий и страхов, даже если их много.

Ты медленно думаешь, сказала эта вредная дочка Юлиуса Боммера.

Двенадцать часов.

У Юлле было двенадцать часов. Из этого времени он три часа работал, семь спал, потом завтракал, читал дискету и, кроме того, успел сделать что-то такое, что стоило ему жизни. Он успел поработать с дискетой не более часа.

Зверь в компьютерах здорово разбирается, а сейчас он уже возится шесть часов.

Не более часа!

Черт! – дошло вдруг до меня. Юлле же ничего не расшифровал!

Я кинулся в коридор и стал рыться в карманах куртки-ветровки. Помятый листок был там, куда я его сунул. Я взялся за телефонный аппарат, набрал номер и долго ждал ответа. Кто-то поднял трубку, но ничего не говорил.

– Зверь? – сказал я вполголоса.

Он засмеялся в трубку.

– Aun no me mataron. – Его еще, видите ли, не убили. Густой голос звучал весело.

– Послушай, – сказал я нетерпеливо. – Ты сказал, что там была еще какая-то штука с обычными графами. Ты на нее взглянул?

Он негромко пробормотал в трубку:

– Momentito.

Отсутствовал он недолго. В трубке зашелестело, он взял ее в руку.

– Приезжай, – сказал густой голос.