Текст книги "Время действовать"

Автор книги: Буби Сурандер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Он опять вздохнул, но уже улыбаясь.

– В принципе – да.

– Он бы, следовательно, заработал почти пятьсот миллионов крон за несколько лет, не считая годовой прибыли?

Он лишь наклонил голову.

– Вот черт, – сказал я. – А разве такое в Швеции дозволяется?

– Ничего необычного тут нет. Надо только найти предприятие с достаточным потенциалом. Суммы могут варьироваться, но метод обычный и простой. Вы никогда не слышали о потрошительных компаниях?

Потрошительные компании – это те, что загребают 350 миллионов крон в год? Миллион прибыли в день?

– А в газетах про «Сентинел» писали?

Бертцер поколебался:

– Нет... не такими словами. Журналисты, которые освещают экономические новости, знают свою ответственность. Они понимают, в каком мире живут.

– Но ведь, – простонал я, – если наши милые социал-демократы не могут остановить подобные штуки, так существует же в нашем королевстве такая вещь, как родная шведская зависть?

Бертцер наклонился над столом и обратился ко мне, как к ребенку:

– Такие операции не являются незаконными. Свободное предпринимательство не виновато. Но я считаю, что общественная деятельность разного рода должна руководствоваться не только рамками закона. Она должна, кроме того, опираться на этику и нравственность.

Мелкие серебряные волосы. Гладкое лицо. Неброские, чуть старомодные манеры. Да старику надо было стать священником.

Какой из него современный руководитель предприятия?! Он походил скорее на хозяина мануфактуры былых времен. И тут я понял. Он был недостаточно эффективен. Потому его и прогнали.

– А как дела пошли потом?

Бертцер сделал еще один из своих кивков-наклонов. Отвел взгляд от меня, глянул в окно и продолжил:

– Как утроить прибыль предприятия? У Нуккера были свои соображения. Во-первых, уволить треть служащих. Во-вторых, никто из оставшихся не должен был получать зарплату более двадцати тысяч крон. В-третьих, весь персонал, все охранники, должны были перейти в другой профсоюз. До этого они принадлежали к профцентру служащих. Теперь же они должны были перейти в профсоюз транспортников и Центральное объединение профсоюзов. В-четвертых, никто в «Сентинел», кроме самого господина Нуккера, не должен был носить титул директора.

– Крепко закручено, – сказал я.

– И все это должно было происходить в компании, занимающейся охраной, в фирме, действующей в сфере безопасности. То есть там, где только лояльность, и сплоченность, и уважение друг к другу обеспечивают то, что больше всего нужно этому предприятию; честность всего персонала.

Тут он вдруг так разозлился, что повысил голос чуть не до крика:

– Вы понимаете – у охранников есть возможность воровать. Никто бы не мог воровать столько, сколько могут они.

– Говорят, что и владельцы таких компаний не лыком шиты, – вставил я.

Он меня не слышал.

– Конечно, я протестовал. Я сказал Нуккеру: нельзя тебе, заявившись сюда, вести себя как слон в посудной лавке. Но Нуккер ответил: это не посудная лавка, а сарай с утильсырьем.

Вид у Бертцера был сейчас отсутствующий – он явно погрузился в старые горькие воспоминания. Потом вспомнил обо мне, кивнул угрюмо и смущенно:

– Нуккер позвонил Густаву Даллю. И Далль сказал мне, что я освобожден от своих обязанностей. И должен немедленно покинуть помещение.

Бертцер взглянул на меня и улыбнулся:

– Вот такой был у них план. Но случилось нечто такое, чего они не ждали. Я ушел не один. Нас оказалось таких четверо – что встали на дыбы. Четверо из высшего руководства «Сентинел».

Должно быть, это была звездная минута его жизни.

– Мы просто взяли и покинули здание. Я даже верхнюю одежду свою не взял.

У него явно было пристрастие к эффектам – но скромного рода. Я бы на его месте оставил на столе в зале заседаний свои подштанники.

– И что было дальше?

Он вытащил носовой платок и провел им по лбу и щекам.

– Ну, что могло быть? Охранников перевели в Союз транспортников. Зарплата понизилась. Было большое недовольство. Больше сотни служащих уволили. Это привело к хаосу в техническом секторе. Двое из тех, что ушли со мной, организовали собственную компанию по охране. Они забрали всех своих клиентов из «Сентинел». И что вышло? «Сентинел» зашатался. Прибыль скатилась до двенадцати миллионов вместо ста, которыми хвастался Нуккер.

Распечатки лежали перед ним на столе, он подтолкнул их пальцем. Потом опять испустил тот самый шведский вздох.

– Я работал в «Сентинел» тридцать восемь лет, всю свою жизнь, – сказал он. – Начал как охранник, а кончил директором-распорядителем. Хорошее было предприятие, честное. Клиенты ему доверяли, а сотрудники неплохо себя чувствовали. Его недостаток был в том, что оно давало маловато прибыли во времена, когда прибыль фирмы значит больше, чем ее здоровье.

– Так-так.

Бертцер выпрямился. На его лице появилась улыбка, какая бывает у участников каких-нибудь переговоров.

– Я бы очень хотел просмотреть эти списки. Не вполне, правда, уверен, какие у меня при этом мотивы – хочу ли я отомстить? Или вырвать «Сентинел» из рук торгашей?

– Для меня это роли не играет. Только есть два вопроса.

Он кивком дал разрешение изложить их.

– Первый, – начал я, – могут ли списки объяснить, почему умер Юлиус Боммер?

Он уже высказался насчет картины. И ничего больше говорить не хотел.

– Вы сами утверждаете, что списки могли стать причиной его смерти. Все, что я могу сделать, попытаться проверить ваше утверждение.

Разговор, достойный зала заседаний. Если А равняется Б, то, может, В можно поменять на Г. Вот путем таких разговоров и становятся директорами-распорядителями.

– О'кей, – сказал я. – Второй вопрос: если я приду завтра за списками... будет тут сидеть легавый, поджидая меня?

– Нет.

– Слово чести... директора-распорядителя?

Он посмотрел на меня внимательно, но моя улыбка была не такая широкая, как у него.

– Слово чести, – сказал он торжественно.

Я встал, а он поинтересовался: может, попросить Асту принести хереса? Нет, спасибо, сказал я. Аста наверняка добавит мне в рюмку мышьяку.

Мы вышли на солнце и сквозняк. Рюббе подбежал, виляя хвостом. Я отвесил поклон Асте и отступил через калитку.

Карл Юнас Бертцер остался стоять на газоне. Он поднял руку и помахал мне. Люди так делают, когда им приходится клясться в чем-то своей честью. Они думают, что ты член клуба болельщиков или поклонников. Муссолини – тот, говорят, махал аж обеими руками.

Зверь был внизу, возле теннисных площадок у воды. Там четыре девушки играли двое на двое. Он стоял рядом, высокий, стройный, черноволосый, и посылал им сияющие улыбки из глубины черной бороды. На площадке слышалось хихиканье, а мяч то и дело летел не туда, куда надо.

– Пошли, – сказал я сердито. – Я-то думал, ты охраняешь мою безопасность.

Зверь помахал девушкам и засмеялся.

– Друж-жище, – сказал он, – безопасность охранять не есть безгрешность сохранять.

Я хотел ехать в «Утреннюю газету» за фотографиями для Кристины Боммер. Зверь хотел глазеть на девиц. Я отвез его в Королевский парк. Обычно его прогулки заканчивались тем, что он усаживался играть в шахматы. Тут все-таки ценились мозги.

Отдел иллюстраций был пуст. В окна струилось солнце.

Я разыскал катушку и отправился в лабораторию. Там тоже было пусто. Если воскресенье в конце лета выдается хорошим, вся Швеция отдыхает. Только у нас на Севере сиеста длится целый день. Так что, ругать прилежание в Испании? Там говорят: manana, в смысле «завтра». В Германии – «на следующей неделе».

Пока пленка сохла, я прошел в архив. Прочел все, что было напечатано в «Утренней газете» насчет «Сентинел». Ни одной из пикантных деталей, о которых рассказывал Бертцер, там не было. Такова уж экономическая журналистика – на проигрывающих не ставят.

Снимки с Юлле были ужасны. При черно-белом изображении драматизм усиливается. Цвет лучше работает на идиллические сцены. Поэтому-то «Утренняя газета» дает почти только одни цветные фото на первой полосе.

Я отпечатал лишь те снимки, где был Юлле. Но, как всегда, сделал контрольки со всей пленки. Пока снимки сохли, начал просматривать кадры на контрольках.

Что-то там было странное. Такое же чувство я испытал и там, на улице в Таллькруген. Я достал лупу и стал один за другим разглядывать контрольки. Так, дверь открыта, «порше» стоит...

«Порше»!

Что делал «порше» возле Шато Боммер? Будь у Юлле автомобиль, в лучшем случае это была бы старая служебная «гранада». «Порше» в Таллькруген – чужак.

Разве я не слышал, как завелся мотор, как тронулась какая-то машина? А перед этим залаяла собака?

Я схватил негативы и вернулся в темную комнату. Увеличил только «порше», сделал 18 на 24. Ага, виден номер: DXS-898.

Я прибрал за собой, высушил все копии, приготовил конверт со снимками для Кристины Боммер и пошел в отдел уголовной хроники.

Там оказался один только Тони Берг. В редакции он считался мужчиной с большой буквы. Возил в машине пистолет и не выносил конкуренции. Если кто-то находил болтающийся в петле труп, это была конкуренция. Я сунул в дверь голову и спросил:

– Тарн?

– Ушел.

Я поколебался из деликатности всего несколько секунд.

– Послушай, он мне помог с автокартотекой. Но у меня оказался не тот номер...

Тони Берг угрюмо посмотрел на меня. Воскресенье, делать было нечего, никакой увертки он придумать не мог.

– А теперь-то у тебя верный номер? – спросил он раздраженно.

– Конечно, – сказал я. – DXS-898.

Тони Берг вытащил трубку. Тщательно раскурил ее, прежде чем усесться к компьютеру. Пощелкал клавишами.

– Ух ты, какие у тебя шикарные друзья, – сказал он. – DXS-898, самая дорогая модель «порше». Зарегистрирована на фирму по торговле автомобилями, «Суперкарс» на Эстермальм.

Не помню, что я ему ответил. Надеюсь, что поблагодарил.

9

Дверь была приоткрыта.

Моя собственная дверь, на Стура-Нюгатан, второй этаж, была приоткрыта.

Держа ключ в руке, я прислушался. Ни звука во всем доме, воскресная тишина. Пекарня не работала, пекарь Бенни уехал на Аланды. Единственный сосед по этажу был во Франции. Все прочие жильцы исчезли кто куда – уехали на дачу или ходили на лодке под парусом.

А моя дверь была приоткрыта.

Два патентованных внутренних замка с секретом и один накладной, с защелкой. Для большей безопасности надо разве что мины ставить.

И все же моя дверь была приоткрыта.

В прошлый раз за приоткрытой дверью я обнаружил человека, висящего под потолком.

Я поколебался еще немного.

На Вэстерлонггатан пела группа боливийцев. Стучал барабан, уже в сотый раз пролетел их гордый кондор. Какая-то машина, кашляя, проехала по Стура-Нюгатан. Компания громкоголосых американцев прошла под открытым окном в переулок. Привычные звуки, надежные звуки.

Через пять минут повисну под потолком? Вряд ли.

Кончиками пальцев я потянул на себя внешнюю дверь и толкнул внутреннюю. Она тоже была открыта. Я просунул голову в темный коридор.

Было тихо. Пахло пылью, и незастеленной постелью, и застоявшимся воздухом. Было так тихо, как будто время остановилось и не двигалось с тех пор, как я ушел. Все ящики в коридорном шкафу были выдвинуты.

Я вошел и закрыл за собой двери. Кто-то в квартире побывал. Письменный стол в средней комнате выпотрошили. Содержимое брошено на пол. Все полки пусты, книги – кучами на полу.

– Черт побери, – громко сказал я.

Положил фотосумку и конверт со снимками для Кристины Боммер в коридорный шкаф и быстро вошел в кухню. Там картина была как после землетрясения. Все двери нараспашку, все картонки очищены от спагетти, кукурузных хлопьев, или сухарей, или что там еще было. Штабель газет в углу – весь разворошен.

Где у меня в последний раз стоял телефон? У кровати?

Я пошел в спальню.

В долю секунды я ощутил, что все делаю неправильно. Мне смутно померещились какие-то три тени. И тут на голову мне набросили простыню.

– Какого черта! – зло прохрипел я.

– Молчи, гад! – отозвался резкий мужской голос.

Кто-то схватил меня за руки, а кто-то другой ударил в живот. Я перевел дух, приготовившись к новым ударам. Такое ожидание длится как будто вечно.

Наконец мне врезали – под ложечку, и меня чуть не вырвало.

– Спокойно, сволочь!

Голос был другой, у самого моего уха. Этот тип меня и держал.

– Вот гад! – выругался тот, который меня ударил. Я обмяк на руках того, что держал меня сзади. Сквозь простыню просачивался серый свет.

– Это вы убили Юлиуса Боммера? – выдохнул я.

Мне вмазали под ухо, и я почувствовал во рту вкус крови.

А потом тип, стоявший передо мной, начал работать методично. При каждом ударе он изрыгал хриплые ругательства. Вначале я прижимал подбородок к груди, чтобы защитить челюсти и зубы, напрягал живот. Но я не видел того, кто бил, и каждый удар становился унизительным шоком. Скоро я почувствовал, что злость, сосредоточенность и способность сопротивляться куда-то из меня утекают, и я тяжелым кулем повис на руках стоявшего за мной.

Со своей злостью, и с болью, и со своим телом я расстался на какой-то крутящейся и поющей спирали, и чей-то голос сказал над моим ухом:

– Хорошо мы его отделали.

Но в углу таилась новая опасность, которую я раньше не чувствовал. Чей-то хриплый голос прорычал:

– Git outa my way![46]46
  А ну, отойдите! (англ., искаж.).


[Закрыть]

На английский почти уж непохоже – да ведь это говорит ирландец! Ни с чем не спутаешь это лопотание, искаженную мелодию фразы. Я чуть оклемался и собрал было силы, чтобы сказать что-нибудь. Но тут в меня – прямо между глаз – ударила молния.

Было мокро, было грязно и неприятно, и было больно. Влажная тряпка ерзала по моему лицу, прошлась по шее. Я поднял руки, пытаясь защититься.

– Тише, тише, – раздался женский голос.

Я узнал этот голос, но был еще не в состоянии решить, кому именно он принадлежит. Она переворачивала меня умелыми и крепкими руками, хотя я и стонал. Уложила на спину, и передо мной, еще не в фокусе, появилась копна белокурых волос и загорелое лицо.

– Вызвать «скорую»?

Кристина Боммер.

– Нет.

Я попытался сесть. Мне надо было сказать что-то важное.

– Ни «скорой», ни полиции. Ничего.

Я в своей спальне, которую снимаю. Под головой окровавленная простыня. Кристина Боммер стоит возле меня на коленях. Она принесла ведерко с водой – обмыть мне лицо. Я никак не мог вспомнить, какое было назначение у этого ведерка раньше.

– Спокойно, – сказала она. – Что-то с тобой подозрительное происходит, но Юлле повесил не ты. Тебе это просто не под силу.

Я зажмурился. Нет, только не сейчас, подумал я.

– Не под силу? – проскрипел я. – А ты не видела троих, улизнувших отсюда?

Она наклонилась надо мной, тщательно промывая мое ухо. Может, она их видела?

– Который час? – спросил я.

– Чуть больше пяти. Ты сказал, что я смогу забрать снимки после пяти. Дверь была открыта. Я постучала. А потом нашла тебя здесь.

Я, должно быть, потерял сознание всего на несколько минут.

– Ты никого не видела на лестнице? Или у дверей на улице?

Она покачала головой.

– Трех парней-то не видела на улице? Может, какая-нибудь машина отъехала?

– Нет, ничего.

Я приподнялся на локте. Она попыталась уложить меня обратно.

– Полежи немного, отдохни, – сказала она.

– Пошла ты к черту, – огрызнулся я. – Мы с тобой еще не женаты.

– У тебя наверняка сотрясение мозга, – сердито сказала она.

– Знаю, – отозвался я. – Слышу, как он там дребезжит.

Я все-таки встал и проковылял в кухню. Взял пиво из холодильника и два стакана, потом пришлось усесться.

– Что произошло?

Она пощупала мой нос умелыми и крепкими руками, осмотрела голову, кожу под волосами, нажала на живот. Потом взяла свой стакан и уселась в конце стола. Смерть мне не грозила.

– Да, действительно – что произошло? – сказал я устало. – Двери были приоткрыты, когда я пришел. Я вошел в квартиру. Трое ждали меня. Один держал, а другой избивал. Третий, ирландец, отключил меня насовсем.

Кристина Боммер выпрямилась.

– Ирландец? Как ты определил?

– По слуху.

Она кивнула:

– Юлле любил Ирландию. Он прочел о ней книжку, написанную Юлу.[47]47
  Юлу – шведский журналист.


[Закрыть]А потом часто туда ездил.

Я зажмурился. Нет, только не ИРА.[48]48
  ИРА – Ирландская республиканская армия, террористическая организация, добивающаяся освобождения Северной Ирландии от власти Великобритании.


[Закрыть]Только не какой-нибудь крупный международный конфликт. Скорее всего, это совершенно обычная шведская деревенская драка.

– И с кем там в Ирландии он был знаком?

Она улыбнулась.

– Завтра ты будешь выглядеть как привидение. В Ирландии? В основном с радиолюбителями.

Она была медсестра. Наверняка знала, что говорит. Буду как привидение.

– Бьюсь об заклад на сотню, что парень, отключивший меня, был не радиолюбитель, – сказал я.

Мы посидели молча. Мой котелок медленно начинал варить в прежнем режиме. Кто их послал? Девица-самоубийца? Нуккер? Бертцер?

– Ты здесь не в безопасности, – сказала она. – Замки в дверях сломаны.

ИРА? «Сентинел»? «Утренняя газета»?

– Вот черт, – сказал я.

Тот, с ремнем?

– Можешь ночевать у меня, – услышал я ее голос.

Легавые?

– Послушай, можно тебя спросить об одной вещи?

Ну, начинается, подумал я. Хочет пойти в полицию.

– Ты педераст?

Я уставился на нее. Копна белокурых волос была подобрана в узел. Вместо жилета она сегодня надела блузку, но и та столь же соблазнительно обтягивала бодрые сосочки. Я глубоко вздохнул.

– Милая фрекен Боммер. Меня избили до потери сознания. Я только что пришел в себя и постепенно восстанавливаю все, что раньше умел. Уже дошел до таблицы умножения. Но дайте мне десять минут. Пойдите в спальню, лягте, снимите трусики, повесьте их на край кровати и разведите коленки. Только десять минут, и я буду с вами.

На большее меня не хватило. Она сидела молча и смотрела на меня – с холодком, но и с любопытством. Медсестра. Ей все равно, каков ты и как себя ведешь, она займется тобой лишь когда ты совсем уж плох. Мое словоизвержение было излишним.

– Нет, – сказал я. – Я не педераст. Но я скажу тебе одну вещь. Я не смог бы с тобой переспать. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Хочешь знать, почему? Пойди в коридор, в шкафу найдешь сумку, а в ней конверт.

Только тут я спохватился. Они же могли все забрать.

Но она встала и пошла в коридор, а когда вернулась, в руках у нее были снимки.

Сперва она сидела спокойно, перебирая их один за другим. Я знаю, от какого снимка лицо у нее передернулось. Она заплакала, сперва тихонько, и слезы текли у нее по щекам, а потом бурно, взахлеб, как и надо плакать, когда умирает человек.

Мы ругались, пока занимались уборкой. Мы ругались из-за сломанной двери. Мы ругались из-за пластыря, который мне надо было налепить на лицо. Мы ругались даже из-за ведерка, которое она взяла из уборной. Она хотела поставить его на место. Я хотел его выбросить. На компромисс пойти она отказалась: подарить ведерко Красному Кресту.

– Твоя беда в том, – сказал я, – что у меня есть чувство юмора.

– Твоя беда, – сказала она, – в том, что у тебя нет женщины.

– Они на меня не клюют, – ответил я.

– Знаю, – сказала она. – Я же женщина.

Голова у меня гудела, как от домашнего пива.

Живот бурчал, как от флотского горохового супа.

Когда мы засунули почти все вещи обратно в ящики, подмели все крошки и хлопья, поставили книги на полки, произошел главный взрыв. Она хотела приготовить мне поесть.

– У меня дома ничего нет!

– Пойдем купим.

– В кухне надо как следует убраться!

– Ради рыбных фрикаделек с картошкой?

– Эта кухня построена только лишь для варки кофе!

– Мы все равно не можем пойти поесть ни в одно приличное место. С этим лицом ты выглядишь как придурок.

Мы пошли на компромисс. Итальянский ресторанчик «Родольфино», на углу. Тепловатые макароны, столик на тротуаре. Полбутылки алжирского с примесью выхлопных газов. Царапины от стульев, плетенных из стальной проволоки. Мы сидели друг против друга и дулись.

– Кристина, – сказал я наконец. – Если бы мы встретились как-то по-другому, у нас скоро бы сложились идеальные отношения. Мы бы вежливо здоровались – добрый день, добрый день, прощались – до свидания, до свидания, и расходились в разные стороны. Длилось бы это пять секунд. Пять секунд совершенства, увенчанного счастливым концом.

Она слегка улыбнулась, зная наперед, о чем я хотел ее спросить.

– Чего я хочу от тебя? – сказала она. – Я хочу узнать, как умер мой отец. Думаю, что ты это выяснишь. Думаю, что ты уже сейчас довольно много знаешь. Гораздо больше, чем рассказываешь мне.

Пара за соседним столиком уставилась на нас с удивлением.

У обоих были толстые роговые очки, обручальные кольца и жирные талии.

– Их было трое, – сказала она. – Трое повесили Юлле. Это многое объясняет.

– Но почему они не повесили меня?

Я попытался сделать недовольный вид.

Пара, сидевшая рядом, слушала, разинув рты. Они услышали торжествующий голос Кристины Боммер:

– Потому, что они что-то ищут. И только ты знаешь, где это находится.

От роговых очков просто искры летели. Я повернулся к ним:

– Поймите одну вещь. – И показал на Кристину Боммер: – Она меня бьет! Вы бы только знали, как мне было стыдно летом, перед детьми...

Кристина Боммер смотрела на меня растерянно и сердито. Соседняя пара приняла решение. Они встали, он вытащил бумажник. Я положил руку ему на рукав:

– Погодите... о, как жаль, что вам надо идти. Я очень хотел бы знать – вы очки снимаете, когда трахаетесь?

Кристина задохнулась от злости:

– Ты самый подлый тип...

– Мне не нравится, когда люди глазеют на меня, – прорычал я в ответ. – Пускай уж смеются надо мной, или отмахнутся, или спросят – не больно ли мне, но только чтобы, черт дери, не глазели! Это меня бесит.

Жирная пара была уже внутри, в ресторане. Он размахивал бумажником, призывая официанта Маноло и кивая головой в мою сторону. Маноло посмотрел на меня строго и подмигнул. Он был на моей стороне. «Родольфино» уютный ресторанчик, но – в зимнее время.

Кристина пристально уставилась на меня и сказала, уже не улыбаясь:

– Неприятный ты человек. По-моему, ты что-то такое сделал или сказал, что привело к смерти Юлле.

Ответить на это я ничего не мог – да и что бы я сказал?

– По-моему, ты ему что-то передал.

Да у нее просто талант. Она лучше соображает, чем весь отдел по раскрытию преступлений – по крайней мере те, что трудятся в отпускной сезон.

Она продолжала говорить медленно и негромко, несмотря на стоявший вокруг шум:

– Может, ты сделал ошибку, невольную ошибку. Надеюсь, что так. Но если ты сделал какую-то заведомую глупость, какое-то зло или подлость, то я тебя никогда не прощу.

Ее лицо было спокойно, но по щекам текли слезы.

– Я думаю, тебе опасно оставаться дома одному, – сказала она. – Можешь сегодня переночевать у меня.

Я помотал головой. Она болела, и все тело болело, и я устал, как никогда.

– Никто из нас не будет спать сегодня ночью в одиночку. Ты заночуешь у своей мамы в Тронгсунде. Я тебя туда провожу. Метро и такси. А потом открою свою черную записную книжечку и найду себе компанию на ночь.

Я улыбался как можно дружелюбнее:

– Нельзя тебе сейчас домой идти. Кто-нибудь может проследить и узнать, кто ты такая. Потом начнет размышлять, почему ты так охотно ходишь в гости именно ко мне. А потом, может, захочет с тобой побеседовать.

Она явно была сбита с толку.

– Дело серьезное, – сказал я. – Пошли.

Вечер перешел в ночь еще до того, как я вернулся. Зверь ждал в подъезде, через улицу наискосок. У его ног лежал видавший виды моряцкий мешок.

Я вошел в свой подъезд, не глядя на друга, и захлопнул за собой дверь. Он выждал порядочное время, больше пяти минут. На лестнице было темно. Наконец он набрал код и вошел.

– Que tal? – спросил я.

– No, nada. – Никто, значит, не шел за ним. – Что случилось? – спросил он, приведенный в ярость моим внешним видом. По телефону я ему почти ничего не сказал.

Пока мы шлепали по лестнице, я рассказал ему все, несвязно и бестолково. Он остановился перед входной дверью и внимательно осмотрел замки, из них действовал только тот, что с защелкой. Но это замок из тех, что смышленые ребята в детском садике открывают столовым ножиком.

– Высверлены, – сказал Зверь. И показал на патентованные замки. В самом деле, высверлены, чистенько и аккуратно. – Такие замки не открыть с отмычкой. Их надо сверлить.

– С отмычкой, – повторил я автоматически.

Мы обошли квартиру и осмотрели все комнаты. Девушка, что живет напротив, видно, уехала – ее окна были темны. Мы постелили Зверю на диване. Он приволок свой моряцкий мешок и начал в нем рыться. Сперва вытащил дробовик.

– Какого черта, – прошипел я.

Он протянул ружье мне. Красивое старое оружие. Оба ствола с гравировкой, приклад резной. Но стволы еще и обрезаны, а приклад укорочен, так что осталась только рукоятка. Все это смахивало на старинный пистолет кавалериста.

– Соль.

Зверь держал в руке два толстых красных патрона.

– Здесь крупная соль, не дробь. Очень мало пороха. Я сам заряжал. Это не опасно.

Я покачал головой.

– Что там еще у тебя?

Он сверкнул улыбкой и засунул руку в мешок. Мягкий, но увесистый линек и facon, длинный кривой нож. Аргентинские ковбои пользуются им как домашним инструментом – кроме субботних вечеров, когда он служит другой цели. Ну ладно, линек. Но facon?

– Нет, – сказал я. – Этого не надо. Я не хочу, чтоб ты оказался в тюрьме за непредумышленное убийство.

Он смотрел на меня сердито, но только какую-то секунду. Потом сунул нож в мешок и задвинул его под диван. Обойдемся ружьем с солью и линьком. Обычная неделя для Зверя.

Мы долго сидели за столом на кухне, пили пиво, ели бутерброды и беседовали. Когда говорить было больше не о чем, молчали. Под конец Зверь улыбнулся своей белозубой улыбкой, которая заставляет чувствовать, что он тебя видит насквозь.

– Кармен, – сказал он, – вот твоя большая проблема.

Конечно, кивнул я, но на всякий случай спросил:

– В каком смысле?

Он развел руками:

– Ты будешь действовать как практик? Или как... – Его ресурсы шведского иссякли. – Un caballero, un hombre de honor?

– Человек чести, – перевел я. И отрезал: – Я буду действовать по-деловому!

Его улыбка стала еще шире, еще язвительнее.

– По-деловому? Такое намерение исключает честь.

– Бывают и честные деловые люди, – раздраженно отозвался я.

Зверь не смотрел на меня. Он сворачивал сигарету.

– Твой анализ слабый. Твой честный деловой человек – это разве не... anacronismo?..

– Да, – сказал я. – Анахронизм... Вне времени... Вне моды... Как Швеция.

Зверь недоверчиво кивал. Только в разговоре по-шведски я и мог посмеиваться над ним.

– Каждый круг людей играет со своими правилами, – сказал он. – Каждый круг начинает установлять свои законы. Все должны их выполнять, а то тюрьма. Но есть прорешки во всем, что написано на бумаге. Можно делать плохие вещи, и не накажут. Значит, любой круг людей должен иметь ненаписанные правила, правила чести. Каждый круг должен иметь профессиональную этику и, кроме этого, общественную нравственность. – Он мягко улыбнулся. – Хорошо у вас сказано, у шведов: дух и буква закона. Надо жить в духе и букве закона. Существует честь.

Скоро он начнет, пожалуй, звонить в колокола. Но Зверь и не думал закругляться:

– Мало выполнять закон, чтобы сохранить честь. Не может и быть так, чтобы солдат убил безоружного священника у врагов, а потом шел к своим, в свой круг, и хвастал этим. Священник не может отказать вражескому солдату в последнем отпускании грехов, а потом пойти к своим в свой круг и получить похвальбу.

– Похвалу, – сказал я.

Он зажег свою кривую сигарету и лишь потом поправился:

– Похвалю-у... У каждого человека, кто имеет оружие, должна быть честь. Атомная бомба – это оружие. Сабля – это оружие. Служба – оружие. Взгляд – оружие. И аргумент – оружие. Все, у кого есть оружие, должны иметь честь.

– Бизнес не оружие, – сказал я.

– Деньги – оружие.

– Лишь иногда, – сказал я. – Ты не можешь купить убеждения. Ты не можешь купить честь. Ты не можешь купить себе уважение людей, которым плевать на деньги. Ты можешь купить текст для камня на твоей могиле, но ты не можешь помешать людям смеяться над ним.

– Друж-жище, мы говорим об одно и то же. Но я говорю еще, что не можно быть и деловым и честным. Я говорю, что не можно соединить расчет и человечие.

– Надо говорить «человечность», – поправил я.

Но он меня не слышал:

– Современный западный деловой человек это понимает. Его успех зависит от того, что он отказывается от чести.

Я вздохнул:

– То, о чем ты долдонишь, называется звериный капитализм.

– А есть и другой капитализм?

– Ну и дурацкий вывод, – сказал я. – Главнейший вклад западного благоденствия в дело человечества – это законопослушный и лояльный бизнесмен.

– А политики идут за ним. Должны, чтоб не потерять контакт с деньгами. – Снова сверкнула его улыбка. – Кармен. Ты не можешь быть и деловой и caballero.

– Ну тебя с этими твоими дурацкими анализами, – отозвался я. – Твой анализ совершенно не касается самого существенного в наше время. Впервые в истории человеку грозит уничтожение как виду – целиком и полностью, повсюду на земле, – если кто-то совершит одну из тех сумасшедших глупостей, которыми как раз человек и известен. И впервые в истории все образованные люди сознают, что человек может прекрасно доживать свой век без чести, лишь бы ему достаточно много платили.

Наконец-то зазвонил телефон.

– Честь, – заорал я, помахивая пальцем, – честь измеряется гордостью, а гордость продается на метры в нашей части света, а цену пишут на красных листочках.

Зверь засмеялся и показал на трещащий телефон.

– Алло, – сказал я, – тут, что ли, звонят?

– Алло, – с удивлением сказала она.

– Где твой Гугге, где он ошивался?

– Что-нибудь случилось?

– Еще бы, черт дери.

Она помолчала несколько секунд, как бы сбрасывая темп.

– Что случилось?

– Я шепну тебе об этом на ушко, когда мы встретимся в следующий раз. Почему ты звонишь?

– Потому что будут грабить первый броневик.

Этого было достаточно, я заткнулся.

– Когда? – присмирев, спросил я.

– Я шепну тебе об этом на ушко, когда мы встретимся в следующий раз.

Она громко рассмеялась. Не понравился мне этот смех.

– Если вообще еще встретимся. – Она говорила негромко, почти шептала.

Я слушал и слушал. Слышно было ее дыхание. И больше ни звука.

– Это уже не поддается никакому контролю, – сказала она еле слышно.

И положила трубку.