Текст книги "Время действовать"
Автор книги: Буби Сурандер
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Поехали домой, – сказал я.
Бронко Билл подошел ко мне вплотную. Янне подъехал и остановился как раз за нами.
– Что с тобой такое, а?
– Тут ничего для газеты нет. Просто неуклюжая попытка сделать рекламу, а наш главный сглупил и попался на удочку. Я еду домой. Хочешь остаться? Есть у тебя деньги на такси?
Теперь он так разозлился, что схватил меня за руку.
– Ах ты, сволочь! Много о себе понимаешь! Слышал, что ты плохо с другими сотрудниками уживаешься, но срывать задание?.. Придется мне об этой истории поговорить с шефом.
– Отпусти руку, – сказал я.
– А то что? – Он дергал меня за рукав.
– А то так тебе врежу, что навек запомнишь.
Он смотрел на меня секунды две. Потом оттолкнул меня и полез в машину. Я обошел ее и уселся рядом с Янне.
Тот улыбнулся:
– Ну, что я говорил! Театр финских любителей!
В тот вечер, совсем уже поздно, у меня был еще один выезд – автоцистерна перевернулась у Руслагстулль.
Мне удалось поговорить с Юлле, только когда был готов третий выпуск, а сам он закончил свой обычный долгий телефонный разговор.
Я стоял перед ним, держа в руке компьютерную дискету, а он разглядывал меня, будто впервые увидел.
– Тебе лучше быть поосторожнее, – сказал он. – Не лезть уж так на рожон.
– Это ты про Бронко Билла Свенссона?
Юлле кивнул.
– Да этого гада вообще нельзя подпускать к журналистике, – сказал я.
Юлле внимательно посмотрел на меня еще раз. Потом вдруг улыбнулся и кивнул. Я помахал дискетой.
– Говорят, ты в этом разбираешься, – сказал я. – Мне эту штуку прислала та девица, что звонила прошлой ночью.
Юлле взял дискету. Внимательно прочел записочку. Потом вставил дискету в компьютер и нажал на несколько клавишей.
– Тут ничего не получится, – сказал он. – Другой формат. Но я узнаю, что там записано. Можно взять домой?
– Ясное дело. Я завтра поздно приду, но Беата знает, где меня найти. Кстати, а та не звонила?
Юлле улыбнулся и замотал головой:
– Ни одного чокнутого этой ночью не было. Иди домой и поспи.
Я повернулся и пошел за своей сумкой.
То был совсем обычный рабочий день в «Утренней газете». Только одно было необычно. Я получил красное письмо от женщины, которую даже не знал.
И еще кое-чего я не знал – того, что этот рабочий день станет одним из самых трагических в моей жизни.
Четверг
3
Телефон звонил долго и пронзительно.
Я беспомощно падал сквозь головокружительный туман – это был сон. И снова звонки. Рваные фанфарные звуки, сообщавшие о чем-то важном и неотложном.
– Да-да.
Я пошарил на полу и нашел часы, но телефон куда-то запропастился. Двадцать минут первого, поспал я порядочно. Телефон зазвонил снова, где-то подо мной. Я спустил ноги с постели и наконец его обнаружил.
– С вами разговаривает автовопросник. Какого черта вы смеете меня будить, да и кто вы?
– Ты знаешь человека по имени Юлиус Боммер?
Тот самый молодой, ясный, энергичный голос. Похоже, она была разозлена.
– Ах, это ты, дружочек, – сказал я. – Ты еще с собой не покончила?
– Идиот ты паршивый, – выплевывала она слова. – Припутал какого-то Юлиуса Боммера. Его жизнь в опасности. Свяжись с ним. Немедленно.
В ухе щелкнуло. Положила трубку.
Несколько секунд я сидел с телефонной трубкой в руке. Она знала, что выяснить ее номер невозможно. Я колотил по рычагу, пока не зазвучал сигнал «свободно», и позвонил в отдел иллюстраций. Никто не отвечал. Беата ушла на ланч. Я подождал, пока не вмешался коммутатор.
– Дайте мне Тарнандера, добавочный тысяча десять.
На этот раз прошло лишь несколько секунд.
– «Утренняя газета» слушает, отдел уголовной хроники.
Как обычно, у него не хватало времени пойти поесть.
– Послушай, – сказал я, – а какая, собственно, у Юлле фамилия?
– Юлиус Боммер. Он из Гётеборга, как и я.
Я сидел с трубкой в руке и молчал.
– А в чем дело? – Тарн решил, что ждет достаточно долго.
У меня пересохли губы.
– Помнишь ту девицу, вчера ночью? Которая хотела покончить с собой? Она только что позвонила и сказала, что жизнь Юлиуса Боммера в опасности.
Репортер Тарн был тертый калач. Но тут и он опешил.
– Юлле? – отозвался он после долгой паузы.
Теперь мы молчали вместе, оба одинаково озадаченные.
– Он сейчас в редакции?
– Он всегда работает в ночную, – сказал Тарн. – Всегда начинает с шестнадцати... но, по-моему, он сегодня в отгуле. Знаешь, у меня тут в желтом списке есть его номер, но адреса нет. Позвони ему, а я пока выясню, где он живет...
Он сказал мне номер, и я позвонил. Три раза. Никто не отвечал.
– Вот черт, – сказал я вслух. – Конечно же, у него свободный день. И он уехал на рыбалку.
Как она узнала про Юлле? Откуда она может знать, что ему что-то грозит? Тут зазвонил мой телефон.
– Таллькруген, – сообщил Тарн. – Улица Дискусвэген... ну, ты знаешь, этот странный район, где домишки строили кругами, вдоль улиц со спортивными названиями... Ты где находишься? Можешь туда поехать?
Он говорил так озабоченно, что я тут же согласился.
– Конечно, могу. Я в Старом городе. Машина недалеко, на Риддархольмен.
Откуда она узнала мое имя? И номер телефона?
Всего несколько минут – и я был одет. От дверей вернулся, повесил на шею «лейку» и сбежал по темной лестнице. Но когда выскочил на улицу, на солнцепек, мне стало смешно – а чего я так тороплюсь?
Что могло случиться с Юлле? Он никак и ни к чему не был причастен. Ну, постоял немного, послушал, как она ноет в трубку. Сейчас он наверняка за городом, загорает.
Но мои ноги меня не слушались. Они тащили меня все быстрее к машине. Доходяга Юлле, ночная сова номер один в «Утренней газете», и – загорает? Или уехал на рыбалку? Только подумать – уже смешно. Он, как и все щуки в шхерах, зарывался глубоко в ил, особенно когда солнце сияло так, как сегодня.
Дискусвэген – плод усердия, подобия которому нигде больше нет.
Улицу эту соорудили в неизлечимо наивные пятидесятые годы; там клали кирпичи и вбивали гвозди мускулистые загорелые энтузиасты, настоявшиеся в очередях на получение крохотных домиков; ее сделали роскошно широкой – так, что могли разъехаться две малолитражки, – и она соответствовала тогдашней мечте: собственный дом на восемьдесят восемь квадратных метров, с финской сауной в подвале – в будущем, которое все приближалось. Теперь-то нашим амбициям тесно даже на развязке автострады, идущей на Нюнес.
Юлиус Боммер жил в самом начале Дискусвэген, в одном из этаких самодельных сундучков под крышей из черепицы. Когда эту хибару продавали, в рекламе наверняка было написано «бунгало». Жильцу открывался вид на железнодорожное полотно и заросший диким кустарником склон, на который не мешало бы выпустить берсерка[11]11
Берсерк – викинг, который шел в бой в наркотическом трансе, сокрушая все подряд на своем пути.
[Закрыть]с косой. Словом, жилье было из тех, что как раз по карману одинокому журналисту, работающему по ночам. И, пожалуй, именно такое, какое ему было нужно.
Я поставил свой маленький «пежо» на Маратонвэген и дошел до перекрестка. Что-то было не так. Нигде ни души. Я огляделся повнимательней.
Первой по правой стороне стояла желтая вилла, с ухоженным садом и пустым гаражом. Дальше, по левой стороне, – серая вилла с таким же ухоженным садом. Вырезанная по дереву надпись гласила: «Здесь живет семья Юнссон». У въезда виднелась машина марки «опель-кадет». А еще дальше – лачуга Юлиуса Боммера. Фасад, истерзанный зимними ветрами. Захламленный сад. Чей-то «порше» на улице, и...
Дверь была открыта.
Входная дверь в «Шато Боммер» медленно раскачивалась. Я совсем машинально поднял «лейку» и сделал два снимка всей халупы, прихватив кусок сада и улицы. Потом осторожно приблизился, щелкнул еще раз, нерешительно поднялся по небрежно сработанной цементной лестнице, медленно открыл внутреннюю белую дверь, крикнул:
– Юлле!
В соседнем саду залаяла собака. И все. Я скользнул внутрь. Большая гостиная с удобными креслами, громадный телевизор, кучи журналов на полу. Я поднял камеру, глупо засмеялся сам над собой и хрипло заорал:
– Юлле!
Следующая дверь вела в кухню. Я открыл ее ногой и проблеял еще раз:
– Юлле!
Снаружи лаяла собака, а так все было тихо. Кто-то завел мотор машины и стартовал... или проехал мимо? Юлле утром позавтракал, но это было уже давно – масло на столе совсем размякло.
Я прошел прямо через кухню и открыл дверь – за домом должен быть гараж...
Там Юлле и висел.
Особенно мне запомнилось то, что он был еще теплый и что я жутко суетился.
Три или четыре раза я вскакивал на стул, бегал в кухню за ножом, перепиливал веревку за его ухом, а лицо у него было желтое и синее, весь язык вылез наружу и совсем почернел. Я положил его на пол на живот и стал делать искусственное дыхание.
Меня чуть не вырвало, потому что он был мокрый – обмочился, и руки у меня и одежда стали влажными. Но я лихорадочно делал искусственное дыхание и все время думал: «Может, он умрет, если я не буду продолжать, может, умрет, если я не вызову «скорую помощь»... а чтоб позвонить, надо секунд тридцать...»
Наконец я кинулся в кухню, телефона там нет, дальше в комнату – ага, аппарат на стене.
Я прямо набрал номер Тарна, он тут же ответил, и я заорал:
– Юлле повесился, давай сюда «скорую» и полицию, он вроде еще живой, понял?
Тарн ответил хладнокровно и собранно:
– «Скорую» и полицию, будет cде...
Не дав ему закончить, я стал орать про искусственное дыхание, и бросил трубку и побежал в гараж, к еще мягкому телу.
Никогда в жизни я не думал, что делать искусственное дыхание – такая тяжелая работа. С меня пот лил ручьями, когда послышалась полицейская сирена. Силы мои были на исходе. Я закричал:
– Сюда! Сюда!
Они вошли через кухню. Двое полицейских: один высокий, здоровый парень и довольно хрупкая девушка.
– Здесь он висел, – сказал я, тяжело дыша. – Помогите, черт дери.
Девушка опустилась на колени и стала нащупывать пульс на шее Юлле.
– Похоже, уже не поможешь, – сказала она.
– Не болтай ерунды! – заорал я. – Надо делать искусственное дыхание, пока врач не скажет чего другого. Помоги мне.
Высокий кивнул. Он расстегнул пояс и похлопал меня по спине. Я отвалился и остался лежать на полу. Он сел на корточки над телом, положил на спину Юлле две свои здоровые лапищи и стал продолжать то, что делал я.
Желто-синее лицо Юлле было повернуто в мою сторону, и глаза у него были уже мертвые, а от меня воняло его мочой, и мне было тошно на него смотреть.
Я поднялся на колени, потом на ноги и, чуть не падая, ввалился в кухню. Там врубил кран на полную струю и вымыл лицо и шею, изо всех сил стараясь, чтобы меня не вырвало, и вдруг вспомнил про свою фотокамеру. Пошел опять в гараж, слава богу, лежит на полу. Я сделал несколько снимков здоровилы полицейского, который трудился над вялым телом.
И тут мне стало невмоготу возиться со всем этим. Я повесил камеру на шею и вышел в гостиную. Чтобы не плюхаться на хорошую мебель в грязной и мокрой одежде, я приоткрыл какую-то дверь – может, там ванная?
Это была спальня. Темные гардины спущены. Широкая неприбранная постель, кучи газет с обеих сторон на полу. В углу мерцал экран включенного компьютера. Перед ним удобное кресло. Тут же стоячая вешалка для одежды, перегруженная донельзя. На ночном столике большая рюмка с коньяком.
Все говорило о том, что здесь жил одинокий мужчина.
Я распахнул дверь и подошел к компьютеру. Он был водружен на старый хилый стол, кругом – кучи дискет, книг, журналов. Я тяжело оперся о стол и стал читать текст, светившийся на экране. Вот что там было:
мИЛЫЙ мОЙ,
я БОЛЬШЕ НЕ МоГУ. я ВСЕ ОБДУМАЛ,
И ВЫХОДИТ, ЧТО И ПЫТАТЬСЯ НЕ НАДО.
тЫ ДОЛЖЕН ПОНЯТЬ. нЕ ДУМАЙ ОБО МНЕ ПЛОХО.
ПРОЩАЙ. юЛИУС.
Я потряс головой и выпрямился. Какие-то бумажки пристали к мокрой руке, упали на пол. Я стоял и смотрел на эти листки.
Под ними лежал красный конверт. Красный конверт.
Я перевернул его. Ну да, тот самый. Адресованный мне.
Кто-то забарабанил во входную дверь и крикнул «Эй!».
Я быстро огляделся, но на всех его дискетах были надписи «BASF», «Maxwell» и «Imp». На одном из дисководов была защелка. Я нажал на клавишу выброса, мне показалось, что это будет правильно. Компьютер зажужжал, загорелись лампы. Я отодвинул защелку, и из компьютера вылетела дискета. Правильно: 3М Double Side Double Density 96 tpi 747-0 soft sector.
Я быстро вложил дискету в красный конверт и засунул все в карман ветровки.
– Эй!
Теперь я узнал голос. Это был Тарн. Я распахнул дверь и вышел в гостиную.
Тарн стоял посреди комнаты, за ним Кнаппен с двумя камерами наготове. Янне входил в дверь.
– Мы что, первые? – Тарн вроде был удивлен.
– Они в гараже, – сказал я. И добавил, чтобы оправдаться: – Я ищу ванную. Весь провонял мочой.
Тут снова послышалась сирена. Должно быть, «скорая». Я вышел на улицу, но там никого не было. Тогда повернул в заросший сад и уселся на трухлявый стул.
Я сидел на солнышке, воняло мочой, а я думал о минувшей ночи – как он взял дискету и что он сказал, и тут я вспомнил о молодой женщине с холодным, решительным голосом: а ведь она знала, что произойдет.
Янне вышел из гаража и неуклюже потрепал меня по голове, а потом уселся на траву.
Я только и видел, что крышу «скорой помощи», только и слышал, как лязгают носилки, и безо всякого интереса заметил, что Кнаппен меня фотографирует, а потом пришел высокий полицейский, мокрый после ванной, а потом пришел Тарн и девушка из полиции, и мы вместе сидели на припеке и ждали приезда ребят из уголовной полиции, и тут Тарн сказал:
– Он мертв. Он был уже мертв, когда ты приехал.
– Я знаю, – сказал я. – Разницу нетрудно заметить.
– Что ты имеешь в виду? – вскинулась полицейская девица.
– Люди, которых вот так обрабатывают... – сказал я. – Если они еще живы, это сразу чувствуешь. Ты тогда их жалеешь. Сердце сжимается, когда видишь тело в таком плачевном состоянии. Но если они мертвы, или почти... тогда тело только непристойно, противно, отталкивающе. Ты ничего не ощущаешь в сердце, и чего хочется больше всего... так это блевать...
Вечером я плескался в плавательном бассейне при редакционном спортзале. Туда пришел и Тарн. Он сидел в парной бане, хотя явно не одобрял столь странного способа сражаться одновременно с парами Бахуса и с грязью.
Меня допрашивали три часа. Тарн отказался писать репортаж, потому что его тоже допрашивали.
Шеф вызвал нас и принялся напыщенно наставлять:
– Нам следует придерживаться строго последовательной линии.
– Строго последовательной? – переспросил я.
Бронко тут же предложил разверстать на целую полосу интервью со мной, которое он сам и вызвался взять. Тарн огрызнулся.
Под конец Тарн дал задание Тони Бергу – написать максимум страничку и поместить маленькой заметкой в конце номера. Конечно же, там не указывалось, кто был «мужчина средних лет, живший в Таллькруген». Не указывалось там и то, что Юлле работал в «Утренней газете».
Я дохлюпал до бортика бассейна и вылез из воды.
Должно быть, Юлле что-то предпринял. Он узнал, что было в дискете, и совершил какую-то глупость.
Так оно и было, наверное. Ведь чем он тогда занимался – тайна для всех.
Кроме, может, Беаты. И, может, Тарна. И, может, тех, кто дежурил в ночную смену, или, может, ребят в компьютерной. И, может, вахтеров, и, может, курьеров... Только для меня – тайна. А теперь он мертв.
Я треснул мокрой ладонью по бортику бассейна так, что руке стало больно. Потом встал и направился в тепло бани.
Тарн сидел на полотенце, держа в руке банку вообще-то запрещенного тут пива.
Это была совсем обычная шведская баня для персонала, теплая и обволакивающая, как подростковая влюбленность. Ее обшивка из сучковатых шпунтованных досок с естественной потовой пропиткой обычно источала запах распаренных ног, но сейчас все перебивало иное благоухание. Тарн плеснул пивом на раскаленные камни. Выудил еще одну банку из ведра с водой и протянул мне.
– Держи, – сказал он.
Я лил пиво в горло, оно было холодное и терпкое и такое вкусное, какого мне давно пробовать не приходилось.
– А теперь открой свой секрет.
Он сидел в полутьме, потный и обмякший, и улыбался мне, и я вдруг понял, почему он пошел со мной в эту дыру. Он хотел узнать мой секрет.
– Мой секрет! Ты о чем, черт возьми?
– У всех людей есть секреты друг от друга, – сказал он. – Наше общество все построено на секретах. И тот, кто разнюхает эти секреты, употребляет полученные сведения, чтобы добиться власти и денег.
Он иронически улыбнулся и поднял пивную банку, как бы чокаясь.
– Сказать тебе, что мой сын, знамени-итый актер, лечится от алкоголизма? Рассказать, раз уж он попросил у меня помощи? Сколько б ты на этом заработал?
Он порядком опьянел, а ведь я видел, что он выпил одну-единственную банку. Должно быть, многолетняя слабость.
– Сказать тебе, что моя дочка крутит с женатым священником – раз уж она доверила мне это с отчаяния?
Я фыркнул. Это опасно смахивало на финский любительский театр.
– Знаешь, Тарн, ты преувеличиваешь значение своих секретов. Последний пример будет представлять интерес, только если священник – педераст.
Он вскинул руку, указывая перстом на меня.
– А что у тебя за секреты? Что там такое ты не хочешь рассказывать насчет Юлле?
Я звучно вздохнул.
– Знаешь, не хочу больше говорить об этом паскудном деле, – сказал я тоном, который – я надеялся – не обидит его.
– Ага, – ответил Тарн. – Не хочешь говорить – ты, самый болтливый фотограф изо всех, какие когда-либо работали у нас в «Утренней газете». У тебя же каждый день новые проблемы из-за того, что ты не можешь держать язык за зубами. Ты... вот как я скажу: у нас на двадцати четырех этажах до хрена всяких болтунов, но ты все равно самый-самый.
Вон оно, оказывается, как...
– Но теперь, знаешь, легавые принялись за дело, – продолжал Тарн. Удивительно, до чего он нагрузился. – Теперь тебе не отвертеться. Рано или поздно придется заговорить.
Взгляд его блуждал, он покачивался и тяжело дышал от жара. Волосы свисали мокрыми косицами на скулы, пот струился по острому носу, а карие глаза стали почти черными от злости. И еще было видно, что ему очень хочется закурить.
– А следователи определят, что это было самоубийство, – сказал я спокойно.
– Ты что, обалдел?
– Вот увидишь. Ставлю тысячу, что будет самоубийство.
Тарн прошипел:
– Юлле убили. Ты это знаешь, и я это знаю. – Его худощавое туловище сотрясалось от ярости.
– Это еще надо доказать, – сказал я. – И доказательства должны быть убедительными для суда.
Он промолчал, но лицо его передернулось, и он смял пивную банку в руке. Не надо было ему сидеть в вонючей бане и пьянствовать, когда умер один из его лучших друзей. Ему не досталось в жизни многое из того, чего было уже слишком поздно добиваться.
– Тарн, – сказал я, – ты старый, тертый уголовный репортер. Ты знаешь не хуже меня, как все это будет.
Он смотрел на меня, и в его глазах трепыхался страх. Ему сейчас, как никогда, была нужна сигарета. Но он упрямо повторил:
– Вскрытие покажет.
Я неторопливо взялся за ковш и плеснул еще воды на камни.
– Тарн, Тарн, ты что, забыл, что существует такое понятие, как идеальное преступление? Это никогда не было проблемой. О каком способе поговорим? Яд, например? Который нельзя установить? Или поговорим о касторке? Болгары использовали касторку против одного перебежчика в Лондоне. Достаточно двадцати пяти миллионных долей грамма! Никто бы ничего и не заметил, действуй они половчее. Но если помнишь, они ввели ему яд свинцовой дробинкой, а ружьем был зонтик. Такие вещи трудно не заметить.
Тарн кивнул. Потом обеими руками прижал к губам банку с пивом и, запрокинув голову, сделал несколько глотков. Зонтик... это он вспомнил, теперь мысли крутились не вокруг Юлле, а вокруг чего-то другого.
– Они могли б воспользоваться и аконитином, – не торопясь размышлял я. – В Древней Греции его называли – меч мачехи. Делается из корней синячника, этого сорняка полно в предгорьях, а мы все радиоактивности боимся.
Он громко рыгнул, но трястись перестал и, уставясь на меня, вдруг с обидой в голосе сказал:
– Юлле когда-то ядро толкал. Такого не повесишь против его воли. Даже с помощью аконитина. Не вздернешь к потолку без черт знает какой драки. А следы драки выявятся при вскрытии.
Я смахнул с лица пот и подождал – не скажет ли он еще чего-нибудь. Но он молчал.
– Мне очень жаль, Тарн. Но настоящий профессионал может с этим справиться.
– Как, черт возьми? Как?!
Я нагнулся и смочил лицо холодной водой из ведерка. Судя по всему, Тарн был не из тех, кто лихо парится, но пока что он даже не обращал внимания на жар.
– Шьют мешочек из кожи, величиной с варежку, – сказал я. – Наполовину наполняют его свинцовой дробью пятого размера. Потом тренируются – как надо этой штукой бить. Опытный парень может так тебя треснуть, что потеряешь сознание, а на тебе не будет даже синяка. Он может довольно легкими ударами парализовать у тебя обе руки. Может сломать тебе берцовую кость, если врежет посильнее.
Тарн сидел неподвижно, уставившись на меня.
– Где ты об этом узнал?
– В академии, – ответил я.
– Какой еще, к черту, академии?
– Я был в Бреендонке, – сказал я.
Тарн некоторое время сидел молча. Потом сказал:
– Это тюрьма в... Бельгии?
– Одна из самых худших, – ответил я. – Но учат там хорошо. И у них есть курсы повышения квалификации.
Наконец-то он чуть улыбнулся.
– Этот шрам, ты его там получил?
Я взглянул на свою грудь и кивнул. Картинка действительно впечатляющая.
– И как было дело?
– Если крыс сажают в клетку, они дерутся, – уклонился я от ответа. – Кстати, у Юлле были какие-нибудь проблемы?
Тарн энергично помотал головой. А потом чуть улыбнулся:
– Собственно говоря, Юлле был счастливчик. У него были компьютеры, стереосистема, любительский передатчик... Он развелся, но сохранил хорошие отношения и с детьми, и с Джоан...
И тут он вдруг тяжело перевел дух и чуть не заорал:
– Черт, как здесь жарко!
Мы посидели молча еще немного. Снаружи хлопнула дверь, кто-то запел так громко, что там, в душевой с кафельными стенами, просто звон стоял. Я опять ополоснул лицо водой из ведра и услышал, как Тарн сказал:
– Ты не знаешь, Юлле был знаком с той девкой, которая звонила и собиралась покончить с собой?
Смахивая влагу, я ответил:
– Нет. Нет, я уверен – он ее не знал.
Теперь Тарн был спокоен и внимателен, как обычно.
– Ты собираешься ее разыскать?
На какое-то мгновение в голове у меня все замерло. Потом наконец я нашел, что сказать:
– То есть как?
Тарн откинулся назад и похлопал себя по голым ляжкам. Он, видно, искал сигареты.
– Начинать лучше всего с этого.
Порой надо помолчать – как можно дольше. Я так и сделал, пока Тарн не сдался:
– А может, пусть этим все-таки занимается полиция? У них больше ресурсов, чем ты себе можешь представить.
Мы уставились друг на друга, и под конец я не выдержал. Тарн тоже был знаком с тактикой молчанки.
– Ты это о какой полиции? – Получилось резче, чем мне бы хотелось.
Он опять шлепнул ладонями по мокрым ляжкам и улыбнулся.
– Может, ты имеешь в виду суперлегавых, которые ловят убийцу Пальме? – хмыкнул я. – У которых за главного один из официальных трепачей Швеции и которого выставляют этаким нашим Шерлоком Холмсом.
– О чем ты, черт подери? – разозлился Тарн.
– О полицейском начальнике, который во вранье собаку съел, – сказал я так же зло. – Он был председателем у легкоатлетов, когда некая спринтерша попалась на допинге. Он тогда выступал по телевидению и все начисто отрицал, – врал всему шведскому народу прямо в лицо.
– А, ну да, дело с этой Линдой, – сказал Тарн. – Но популярности ему не занимать.
– Нам честные нужны полицейские? Или пусть будут популярные трепачи?
На лице у него появилась гримаса раздражения. Но я не унимался:
– Нужны ли нам люди, которые доискиваются до правды и выкладывают ее нам? Или будем брать в полицию таких, которые готовы кормить нас любым враньем, лишь бы нам оно нравилось?
Он по-прежнему не отвечал.
– Ведь дело в деньгах, ты же понимаешь! – Я начал злиться. – Мы можем себе позволить покупать людей, которые снабжают нас приятной ложью.
Тарн молчал, а я завелся:
– Ты помнишь, как в одном обувном магазине был большой шухер? Полиция очистила помещение, перекрыла улицу, сам Наполеон Холмс прикатил на машине с турбинным двигателем, на другой машине явилась целая куча горилл, а мы, фотографы, держали наготове телевики – и все из-за чего? Сыщику просто-напросто понадобилось купить пару новых ботинок!
Он не отвечал.
– Ты помнишь? – не унимался я. – В газету это так и не попало. Писать о таком – значит отступать от «строго последовательной линии».
Тарн отмахнулся от меня как от назойливой мухи. Но я не отставал от него:
– Или ты имеешь в виду этих бедных мучеников легашей, которые оказались единственными свидетелями, когда какой-то наркоман сам себя, видите ли, избил до смерти?
Он раскачивался, потирал ляжки – отвечать ему явно не хотелось.
– Или ты имеешь в виду шефа уголовной полиции, у которого не стали отбирать водительские права, хотя он жал на все сто семьдесят, торопясь на лекцию?
Тарн потряс головой. Я ухмыльнулся ему:
– Наша шведская полиция, конечно, нуждается в таких интеллектуальных атлетах. Примитивный легаш лучше всех изобьет хулигана или какого-нибудь левого. Для этого его и учили, и снаряжение выдали.
Он засмеялся:
– Ну, что я говорил? Во всей редакции другого такого нет, чтобы мог так испортить дружескую беседу!
Я еще раз ополоснул пылающее распаренное лицо. Тарн сидел совершенно спокойно. Дубленый он, что ли?
– Послушай, я живу в Старом городе, квартиру одолжил у знакомых. Когда выхожу на улицу по вечерам или когда возвращаюсь домой поздно – знаешь, кого я тогда боюсь?
– Да ладно, – сказал Тарн.
– Я боюсь не бритоголовых. Они только орут, обалделые недоумки. Меня не пугают молодежные шайки или там какие-нибудь турки. Но когда появляется полиция и ее большой дежурный автобус – вот тогда я боюсь. От них лучше держаться подальше. Иначе можешь бесплатно прокатиться на Риддархольмен, или на Кларастранд, или на Шеппсхольмен и вернешься домой, изукрашенный хорошими синяками.
– Да ладно тебе, – снова сказал Тарн. – Смени адрес, переезжай на Юрсхольм.[12]12
Юрсхольм – богатый пригород Стокгольма.
[Закрыть]
– Бесполезно, – сказал я. – Дело не в том, кто ты такой. Дело в том, на кого ты можешь положиться.
Последние капли из пивной банки полетели на горячие капли парилки.
– Я фотограф. Меня били по башке все те же гориллы в Чили, в Аргентине и Испании, в Германии, Польше и Швеции. Все они одинаковы. Это новая раса, выведенная нынешними власть имущими с помощью современной техники. И они властвуют повсюду, потому что вертят законами как им хочется.
Тарн уже не протестовал. Теперь он только тосковал по сигарете.
– Ладно, – сказал я. – Пойду в полицию, расскажу, что знаю. Но сделаю это не раньше, чем буду уверен, что встречу там честного профессионала и порядочного человека.
В его глазах что-то блеснуло.
– Ты хочешь сказать... такого, как ты сам?
Я энергично кивнул:
– Я такой же, как большинство шведов. Публично не врал. Заметать следы после какого-нибудь убийства не доводилось. Даже не попадал в полицию за превышение скорости.
Тарн сказал насмешливо:
– Значит, ты честный шведский гражданин?
Я замотал головой:
– Теперь говорят не так. Теперь говорят: значит, у тебя не все дома.
Мы сидели и ухмылялись, глядя друг на друга, и чувствовали себя чуть получше. Поэтому я никак не ожидал услышать то, что, поднявшись, сказал Тарн. А он почесал ногу, по-доброму улыбнулся мне и спросил:
– Ты коммунист?
Я расхохотался, и он опять заулыбался.
– Какого черта, – сказал я. – Ты сам же говорил, что я пуще всех в «Утренней газете» могу испортить любую беседу. Можешь ты себе представить, чтобы я стоял навытяжку перед центральным комитетом? Коммунист... да я – так тебя разэдак – всю жизнь голосую за социал-демократов.
У Тарна был в запасе еще один вопрос:
– Ты что-нибудь читал из того, что пишет Милан Кундера?[13]13
Милан Кундера – чешский писатель, с 1975 г. живет во Франции.
[Закрыть]
– Он все больше пишет насчет пистона, – сказал я.
Тарн усмехнулся:
– У него есть еще и такое: «Борьба против власти – это борьба памяти против забвения».
Он повернулся и вышел, белый и худой, искать себе сигарету.
