Текст книги "Дорога к звездам"

Автор книги: Борис Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

22

Когда Яков вышел на улицу, дождь кончился, но еще доносились отдаленные раскаты грома и молнии втыкали свои тонкие иглы в далекую степь.

Яков отпер дверь погруженной в сон квартиры, прошел в свою комнату. На столе он увидел заботливо прикрытые полотенцем тарелку с жареной картошкой и стакан молока. Мать непременно оставляла ему ужин.

Яков машинально потыкал вилкой в картошку, выпил молоко, не чувствуя вкуса ни того, ни другого. Потом поспешно разделся, лег. Его лихорадило, голова горела. Сон пришел тяжелый, тревожный.

Проснулся Яков, когда за окном только начинало светать. Его разбудил голос Андронова. Никакого Андронова в комнате не было, но это грубоватое «Иди и думай!» прозвучало совершенно отчетливо.

Яков лежал с открытыми глазами, заново переживая все, что произошло ночью. Сначала он подумал: «А что, если забросить ко всем чертям поиски ядерного сплава?» И тут же усмехнулся. Разве он сможет забросить? Да никогда! Легче умереть… А может быть, уступить общему совету и поехать в институт? Все существо Якова откликнулось негодующим протестом. Как он может уехать из Южноуральска? Установка, уже осязаемая и действующая, стояла в цехе. Работы начаты. Мыслимо ли оторваться от Пащенко и Гобермана, которые не меньше его положили сил на поиски сплава.

И что скажут на комбинате, если он уедет? Не сочтут ли его за хвастуна, неудачника, дезертира? Его портреты столько раз появлялись в многотиражке. Это начиналась слава, а ему предлагают уехать от нее!

В тишине комнаты слышалось дыхание спящей Любушки. В окне виднелись смутные очертания крыши дома, стоящего напротив. Над крышей блекли звезды, готовые вот-вот раствориться в светлеющей синеве неба.

Надо было решить, что делать дальше, в каком направлении продолжать борьбу за ядерный сплав. Но как ни пытался он сосредоточиться, в течение его мыслей врывались жесткие, все путающие слова Андронова: «Иди и думай!»

Раздраженный Яков встал с постели и подошел к окну. Он хотел было распахнуть раму, но побоялся простудить утренней прохладой спящую Любушку. Тогда он оделся и вышел на улицу.

Две линии фонарей тянулись вдоль тротуаров.

Улица…

Она менялась так быстро. Исчезали знакомые с детства предметы. На месте пустырей цвели сады, мало уже осталось деревянных домишек – их оттеснили к окраине многоэтажные каменные здания.

Звезды гасли. Все ярче алел восточный склон неба.

Яков шел и думал. Он вспоминал каждое слово разговора в кабинете Глазкова. Все, что касалось спора с Турбовичем по теоретическим и принципиальным вопросам, не требовало никаких дополнительных доводов. Здесь Яков чувствовал себя твердо.

Теперь предстояла другая, заключительная часть борьбы: он должен доказать и Андронову, и Глазкову, и… самому себе, что способен довести эксперименты до победного конца.

И он докажет! Докажет, хотя это чертовски трудно опровергать не врагов, а друзей.

Яков шагал широкими тяжелыми шагами.

А навстречу ему из другой улицы, в таком же раздумье, двигался мужчина в серой шляпе, с поднятым воротником светлого забрызганного грязью плаща. Это был Турбович. Если Яков еще мог спать в эту ночь, то Евгений Борисович провел ее без сна.

Рвались одна за другой все нити, связывающие профессора с жизнью. Не осталось уверенности ни в чем: ни в своих идеалах, ни в людской благодарности, ни даже в своих способностях, в которые он так верил до последнего дня.

В течение нескольких часов он потерял сразу все. Боль была особенно острой от сознания, что удар этот он получил от человека, которого больше всего любил и которого продолжает любить. Нет, ненавидеть Якова он не мог. Его тянуло к юноше, в нем росло еще не пережитое отцовское чувство. Ах, отчего Яков не был его сыном.

Евгений Борисович намеренно встал на пути Якова. Профессор искренне считал, что юноша жестоко заблуждается в своих поисках. И тем страшнее было ему самому, когда он неожиданно осознал, что прав не он, а Яков Якимов. Лишившись Якова, он одновременно лишился и старой, казалось, незыблемой дружбы с Покровским.

И, наконец, самое страшное…

Признав правоту Якова, Евгений Борисович должен был признаться теперь самому себе, что вся его творческая деятельность опиралась на ложные понятия, а потому все его теоретические труды, которыми он более всего гордился, никому не нужная галиматья.

…Удивленный Яков поздоровался громко и весело. Турбович медленно повернул к нему лицо, оно выглядело постаревшим, невероятно утомленным.

– Я знал, что встречу тебя, – тихо сказал он.

– О! – усмехнулся Яков. – Из агностика вы уже превратились в спиритуалиста?

– Ты напрасно злорадствуешь, Яков, – отозвался Турбович. – Мне и без того трудно. Думаешь, легко после трех десятков лет неустанных трудов и надежд признать себя побитым? Почва выскальзывает из-под моих ног, я теряю уверенность. Но самое страшное в том, что я не понимаю, отчего все это происходит. Я отдал работе себя всего. Что же еще от меня требуется?

– Мне казалось, что вы ушли победителем, – растерялся Яков. – Ведь мне запретили продолжать эксперименты. Ваша, как говорится, взяла.

– Нет, нет. – Болезненная гримаса исказила лицо профессора. – Это все не то. Что там эксперименты… У тебя вся жизнь впереди.

С Турбовичем происходило что-то непонятное. Он вовсе не собирался продолжать вчерашний спор, как этого ожидал Яков. Некоторое время оба шли молча.

На востоке золотом разгорался небосклон, в чистом голубом небе, вымытом ночным дождем, уже мелькали птицы.

Они шли рядом.

– Неужели ты прав, Яков?

– Разумеется, прав, Евгений Борисович.

– Но это страшно… Очень страшно!

– Правде только вначале трудно смотреть в глаза. К ней быстрее привыкаешь, чем ко лжи.

Турбович повернул за угол. Улица вела к реке.

– Оставь меня, Яков, – попросил Евгений Борисович.

Яков остановился. Пройдя несколько шагов, остановился и Турбович.

– Я причинил тебе много зла, – сказал он, поворачивая голову. – Скажи, ты можешь простить меня?

– Могу, но только при одном условии.

– При каком же?

– Вы сожжете «Принцип дополнительности».

Турбович ничего не ответил.

Он остановился на мосту, снял шляпу, положил ее на каменные перила, провел ладонью по лицу, пытаясь освободиться от навязчивых мыслей. Яков молча остановился рядом с ним. Турбович исподлобья взглянул на юношу, но не произнес ни слова. Так они и стояли, глядя, как смыкается вода позади каменных устоев моста и, испещренная пузырьками, успокоившись, все медленнее продолжает свое безостановочное движение.

– Да, – зло произнес Евгений Борисович, – может случиться, что я и сожгу его. Но пойми, Яков, у меня тогда совсем ничего не останется: ни дружбы, ибо я ее сам растоптал, ни перспектив… В мои годы невозможно начинать с начала.

– Оставьте вы это слово, – Яков сжал кулаки. – Для трезво мыслящего человека все возможно! Понимаете – все!

– У меня нет даже детей!… Нет рядом по-настоящему любящего меня человека. Одиночество…

– Вы сами обрекли себя на него.

– А что я теперь должен делать, по-твоему?

– Прежде всего верить в науку, в которую вы изволили прийти. Верить в силу человеческого разума. И вы теперь отлично знаете, где искать эту веру.

Турбович промолчал.

На мост, грохоча пустыми железными бочками, вкатилась грузовая автомашина. Шофер о чем-то громко разговаривал со своим спутником в кабине. Потом навстречу проехали две машины с деревянными брусьями. Концы брусьев свешивались позади и звонко стучали друг о друга.

Турбович хотел что-то сказать, но на тротуаре появилась группа женщин в забрызганных известью комбинезонах. Они громко переговаривались, смеялись, отчаянно зевали, а подойдя к Якову, подтолкнули его.

– Ждали, ждали и не дождались? – спросила та, что подтолкнула Якова. – Не пришли милые?

Женщины разразились дружным хохотом.

Прохожих становилось все больше. Город просыпался раньше обычного, по-военному беспокойный, торопливый. Турбович в раздумье смотрел вслед женщинам. Многие из них были средних лет, кое-кто помоложе, несколько девушек в возрасте Якова. Но Евгений Борисович очень болезненно приметил, что никто из них не обратил шутки в его сторону, не посмотрел на него так же по-свойски, как на Якова, словно он, Турбович, чем-то отпугивал людей. Вот даже между случайными прохожими и Яковом есть что-то общее, объединяющее.

– Ты считаешь, что в мои годы можно начать все сызнова? – спросил Евгений Борисович.

– Можно!

– Если бы мне хоть частицу твоей твердости…

– Берите ее всю, – дружелюбно отозвался Яков, – только трудитесь вместе с нами.

– Смотри – солнце!

Солнца еще не было видно, но стекла в домах на холмистом Заречье уже пламенели яркими искорками.

– Проводи меня, Яков.

Они опять пошли рядом, неторопливо, в раздумье, обходя лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя. Около оптического института они остановились. Евгению Борисовичу не хотелось расставаться с юношей, в присутствии которого исчезало противное чувство одиночества,

А Яков, угадывая, какая борьба идет в душе профессора, не решался покинуть его. Он понимал, что необходимо сейчас Евгению Борисовичу. Все-таки Турбович был большим ученым, знатоком своего дела. Да и человек он, в сущности, не плохой.

Конечно, Якову трудно было разобраться в том, что значит душевная борьба в возрасте Турбовича, когда уже все осело, отстоялось, весь приобретенный жизненный опыт кажется непогрешимым.

В юности человека легче выбить из колеи. В восемнадцать-двадцать лет человек расходует свои силы, не прикидывая, на сколько их хватит, а потому зачастую выдыхается быстрее, чем опытный пятидесятилетний мужчина.

Но юность – это только еще воск, из которого можно вылепить и хорошее и плохое. Воск легко плавится, и из него всегда можно лепить заново. А истраченные иногда до последнего дыхания силы быстро восстанавливаются, даже с избытком.

Однако жизнь – искусный и, пожалуй, слишком безжалостный мастер. Она не останавливается перед переделкой форм закостенелых, уже превратившихся в цемент. Если материал не поддается переделке, жизнь обращает его в пыль, в ничто.

Такая переделка началась в душе Турбовича, человека, безусловно, волевого, целеустремленного. Яков оказался свидетелем этой борьбы. Юноша охотно пришел бы ему на помощь, но в нем самом шла борьба, он сам испытывал колебания. Сегодня его ждала встреча с Глазковым и Андроновым. Нужно было прийти к ним с чем-то резонным. А доказательств пока не находилось. Единственное, что он мог противопоставить их доводам, это только желание продолжать эксперименты.

После встречи с Турбовичем Яков вдруг ощутил в себе неуверенность. Что это? Может быть, ему передался пессимизм Евгения Борисовича? Нет, нет! Яков был полон желания работать, он не боялся борьбы, потому что чувствовал себя правым.

М-да… правым… А ведь совет продолжать учебу подан не кем-нибудь, а Глазковым, Андроновым, Каргановым… Значит, он, Яков, прав, а они, его старшие товарищи, искренне желающие ему успеха, ошибаются?

Тут было что-то не так.

Неуверенность усиливалась, от нее тягостно заныло в груди. Вдруг перед глазами Якова возникла его первая, опытная установка для получения сплава. И снова все в нем поднялось негодующим протестом. Ради чего он мучился, изучая высшую математику? Чтобы снова проходить ее в институте? А эти сводящие с ума головные боли… Бессонные ночи, наполненные мечтами, грезами… Сотни прочитанных книг.

Нет, он не мог прекратить эксперименты! Гоберман и Пащенко поддержат его. Совместно они продолжат поиски, они будут искать секрет сплава, если потребуется, всю жизнь, но найдут.

Он, Яков, прав. Глазков, Андронов, Карганов – ошибаются. Они смотрят со своей колокольни. Ничего, в жизни может случиться и такой казус. Пусть его обвиняют в заносчивости, в слепой самоуверенности. И ум, и сердце требуют от него продолжения экспериментов. Почему же он должен следовать слепой вере авторитетам Глазкова, Андронова, Карганова?

Все-таки тяжесть в груди, с которой Яков возвращался домой, была неимоверной. Ничего подобного ему еще не приходилось переживать.

Он медленно, со ступеньки на ступеньку, поднялся по лестнице, распахнул дверь квартиры. В большой комнате звучали голоса. Что-то рано поднялись отец с матерью. Не случилось ли чего? Громче всех звучал незнакомый женский голос. Нет, наоборот, страшно знакомый, но уже позабытый. Где он его слышал? Где?

Яша вошел в комнату. У стола, спиной к нему, стояла невысокая девушка в светлом клетчатом платье. Она повернулась на звук открываемой двери, на груди у нее блеснули два ордена Боевого Красного Знамени. Яков глазам своим не поверил.

– Ира?!

– Яшка? Таракан? Ты?!

На руках у нее была Любушка, сонная, недовольная оттого, что ее подняли с кроватки.

– Па-па! – закричала она и потянулась к нему ручонками.

Яков принял у Ирины дочку. Ира и Яша разглядывали друг друга.

– Ой, какой ты стал, Яков, – вздохнула Ира, – совсем мужчина. Совсем, совсем нет прежнего Яшки.

– А ты все такая же.

И тут только Яков заметил, что Филипп Андреевич стоит у окна и хмуро смотрит на улицу, Анна Матвеевна сидит у стола, прижав платок к глазам, и плечи ее вздрагивают.

– Что это? – спросил Яков.

– Володя… – шепнула Ира, – под Выборгом.

Яков скрипнул зубами и сжал кулаки.

Солнце, поднявшись над крышами, заглянуло в комнату. На металлургическом комбинате загудел гудок.

23

На следующий день Андронов позвонил парторгу.

– Ну? – спросил он. – Не появлялся Якимов?

– Нет.

– Каков, а? Я же за него после вчерашнего теперь душу отдам. Только ломать его надо, упрямство вышибать. Я вот его из цеха турну.

– Не выдумывай, Валентин. – Марк Захарович постучал карандашом по столу, словно Андронов мог его услышать. – Яков сам все поймет, он не может не понять. Но дело, видишь ли, в том, что установку он не только руками и головой, а и сердцем делал. Попробуй-ка оторви от себя сразу такое.

– Твоя правда, – согласился Андронов, – а все-таки не утерплю я, Марк, как хочешь, дам ему по шее.

– На бюро сам по шее получишь.

– Чтоб тебя! Но как он славно Турбовича разделал! И где он успел диалектики нахвататься? Уму непостижимо. Жаль ведь его, чертушку, из цеха отпускать, но в Москву сам поеду в институт его устраивать.

День этот был для Якова чередованием света и теней. Потеря брата, неуверенность в своей правоте давили его. Лицо Якова становилось застывшим, каменным, голос сухим и раздраженным. Но вдруг лицо прояснялось, а глаза теплели – он вспомнил, что рядом с ним опять его Ира, славная и хорошая Ира.

Плавка следовала за плавкой. Бесконечной цепью двигались по рольгангам формы, залитые остывающей сталью. Цех ухал, гудел, извергал клубы дыма через высокие металлические трубы, содрогался от стука тяжелых молотов в соседнем кузнечном цехе.

Сталевары торопили лаборанток с анализом. Теперь трехминутный анализ казался слишком долгим.

Что-то не ладилось на пятой печи. Не получался состав стали, и выпуск ее задерживался уже на восемь минут. Сталевар нервничал и как тень ходил за Яковом.

В этом непрерывном движении цеха, в чувстве постоянной ответственности притуплялась боль от потери брата, забывался нерешенный вопрос, забывалась даже ждущая его Ирина.

…А на другом конце города среди беспорядочно расставленных стульев, разбросанных по полу книг расхаживал Турбович. Его знобило, голова была тяжелой после минувших потрясений и бессонной ночи. Но особенно болезненной была пустота в груди. Давило сознание чудовищной ошибки.

Сумеет ли он справиться? Устоит ли на ногах после такого пробуждения, найдет ли в себе достаточно сил для продолжения творческой работы? Да ведь немыслимо вообразить себя вне науки!

Забыться, запрятаться в тихий уголок? Нет! Он заставит себя признать правоту Якова. Якова? Дело не только в юноше. Его устами говорил целый мир, мир настоящего, и, главное, будущего.

В соседней комнате, мурлыча песенку о Коломбине, хлопотала жена. Мелодия навязчиво лезла в уши Евгения Борисовича и впервые вывела его из себя. Изменяя своей примерной сдержанности, он распахнул дверь и крикнул:

– Довольно, наконец!

Женщина со скучающим лицом, которую он так и не сумел полюбить, испуганно смолкла.

Кабинет неожиданно показался душным и тесным. И опять, изменяя своей привычке, Турбович быстрыми шагами направился вон из квартиры…

В восьмом часу вечера Яков вымылся в душевой и вышел из цеха. Он шел рядом с лаборантками, регулировщицами, электромонтерами, сталеварами. Все они были крайне взволнованы происшествием на пятой печи. Оказалось, что подручный дал в присадку вместо молибдена марганец. Рассеянность подручного стоила отделению полутора часов непроизводительной работы печи. А подручный-то комсомолец и парень вовсе не плохой. Просто новичок. Как теперь поступить с ним?

Из комсомола выгнать? Полтора часа – это почти пять тонн бронебойной стали.

Уже у проходной Яков вспомнил об Ирине. Сейчас он забежит домой, поскорее переоденется, и к ней! Она ждет его, это уж без сомнения.

Ира ждала Якова у проходной комбината. Он тотчас же забыл о тех, с кем шел рядом. Как светло стало на душе!

– Я не вытерпела, Яков, – протягивая ему руку, сказала Ира, – и вот уже целый час жду тебя. Хочешь не хочешь, а сегодня я от тебя ни на шаг.

– Хочу! – засмеялся Яков. – И чтобы не только сегодня. Замечательно, что ты меня встретила. Пешком пойдем?

– Но ты, наверное, устал после работы?

– Я-то ничего, а тебе не далековато?

– Что ты, Яшенька. Сколько я уже исходила дорог, лесов, полей.

Он взял ее под руку. Они шли среди людского потока, запрудившего и тротуары, и асфальтированное шоссе. Автомашины, непрерывно сигналя, с трудом прокладывали себе дорогу.

Только у города поток поредел. Яков и Ирина шли по аллее молодых тополей, вспоминая прошлое, рассказывая друг другу о себе, о том, как жили эти трудные годы.

После окончания курсов при ЦК комсомола Ирина работала радисткой в партизанском отряде, действовавшем в районе Пинска. Она не отличалась храбростью, ей постоянно приходилось вести борьбу с собственными страхами. Но внешне она оставалась невозмутимой, и никто в отряде не мог пожаловаться на отсутствие четкости в работе радистки, на ее неумение владеть собой даже в критические моменты, когда отряду грозило окружение и гибель.

Ирина вместе с Яшей зашли к Якимовым. Там уже оказалась полная комната молодежи. Яков успел сообщить о приезде Ирины только Михаилу, а уже пришли Алексей, Кузя, Катя, девушки из электроцеха, которые работали вместе с Михаилом и знали Ирину еще во время учебы в десятилетке.

Увидев Иру, все разом повскакали на ноги, заговорили, затормошили, девушки завладели ее руками.

– Какие вы, ребята, взрослые стали, – смеялась Ира, и глаза ее сияли, – такие красивые, такие замечательные.

Молодежь загремела стульями, каждому хотелось сесть поближе к Ире. Сначала единодушно потребовали от нее рассказа о том, как она партизанила. Девушки, слушая, восторженно ахали. Михаил одобрительно произносил «м-да», Алешка застыл на месте, и глаза его стали круглыми, неподвижными.

Яков исподтишка любовался Ирой, он гордился ею, гордился тем, что она прошла суровую школу войны, гордился тем, что ей всюду сопутствует любовь окружающих.

– Рассказывайте теперь о себе, – попросила Ира. – Жаль, что нет Бориса. Значит, он сдает экзамены в институт?

– Да, – сказал Михаил. – А мы тоже воюем. – Переходящее знамя Государственного Комитета Обороны еще никому не отдали.

– Веско! А ты, Алексей?

Алексей почему-то заморгал, вздохнул и ответил:

– Я Дворец культуры кончаю.

– У него лепка здорово получается, – пояснил Огородов. – Из Москвы скульпторы приехали, бригада, которая отделкой Дворца занимается. Ну, народу у них тоже маловато, так они стали к нашим присматриваться и Алексея сразу отметили, к себе переманили. Яков вам не рассказывал, как мы Дворец строили?

Новостей становилось все больше, они росли, как снежный ком. Друзья наперебой вспоминали происшествия за последние три года.

Только в десятом часу стали расходиться. После ужина Яков пошел переодеваться, а Ира отобрала у Анны Матвеевны Любушку, посадила ее на плечи и стала катать по квартире, чем привела девочку в неописуемый восторг.

Анна Матвеевна с любовью поглядывала на Ирину, будто видела в ней вернувшуюся после длительной разлуки дочь. К ужину она подала самые сокровенные свои запасы варенья, достала посуду, которая появлялась на столе только для гостей.

Яков вышел в черном наглаженном костюме в сиреневой шелковой рубашке, с воротничком, выпущенным поверх пиджака. Ира исподлобья с грустью посмотрела на него и, заметив, что ее взгляд перехватила Анна Матвеевна, нахмурилась,

– Прогуляйтесь, прогуляйтесь, – сказала Анна Матвеевна. – Якову это будет полезно. А то со своими исследованиями он совсем желтый стал.

– Своди меня в кино, Яков, – попросила Ирина. – Безумно хочу в театр. Хочется просто пройтись по городу. Мне кажется, будто вся жизнь начинается заново.

– Пройдитесь, пройдитесь, – повторила Анна Матвеевна, и Ирина снова нахмурилась – взгляд Иры выдавал ее мысли: она любовалась Яковом.

Они шли по улице, как ходили давным-давно, шли, стосковавшиеся друг по другу, счастливые встречей. Яков не выпускал руки Ирины, часто заглядывая в ее лицо, в полуприкрытые серые глаза. Она немножко похудела, стала строже и вместе с тем женственнее, красивее.

Ирина чуть морщилась – ноги отвыкли от туфель, и теперь было больно на взъеме.

Они присели на скамейке сквера. Ирина сняла туфли, откинулась на спинку. Вечерело.

– Все ли ты мне рассказал о себе? – спросила Ира.

Яков пристально посмотрел в ее глаза. Он решил сегодня умолчать о нерешенном вопросе с институтом. Неужели она узнала об этом?

– Ты думаешь, не все?

– А как ты решил с институтом?

– Ты уже и об этом знаешь?

– В ожидании тебя я забежала в партком комбината и познакомилась с Глазковым. Замечательный человек.

Яков сдержанно улыбнулся, сорвал ветку акации и принялся мять ее в пальцах.

– Ох, Яков, Яков, сколько я передумала о тебе. Я вспоминала тебя в самые страшные минуты. Ты мне дорог по-прежнему. Ой, ой не жми так руку – больно! Яшка, скажи, пожалуйста, ну какой бы еще начальник цеха стал гнать тебя на учебу, когда ты так нужен на комбинате? Ты смотри, как заботливо к тебе относятся. Да оставь ты мою руку в покое! Через институт ты скорее придешь к своему чудесному сплаву!

– Скорее ли, Ира?

– Несомненно!

– Но мы уже начали эксперименты…

– …которые могут длиться годами…

– …и без всякого результата? – Яков усмехнулся. – Посмотрим.

– А что же ты думаешь, может случиться и такое. Хватит ли тебе знаний? Сможешь ли ты самостоятельно постичь комплекс самых разнообразных сведений из физики, химии, электротехники, металлургии? Если ты скажешь, что сможешь, я просто усомнюсь в твоей скромности. Это будет походить на пустое бахвальство, Яков.

– А высшая математика, Ира? Почему ты тогда поддерживала меня?

– Тогда ты продолжал учиться в школе и мечтал об институте.

– Верно.

– Яков. – Ира положила свою ладонь на его руку, так и не отпускавшую пальцы ее второй руки. – Ты непременно должен ехать в институт, иначе останешься самоучкой, ученым, идущим в науку с черного хода.

Рука Якова дрогнула и освободила пальцы Иры.

– Как… как ты сказала? С черного хода?

– Ну да, сам посуди: разве это дорога для нас? Раньше так пробивались в науку из рабочего сословия. А сейчас такой путь обращается в нелепость. Это все равно что пользоваться сохой вместо плуга.

Говорила она негромко и как будто спокойно. Но столько самой искренней заботы было в ее доводах, что Яков окончательно растерялся. Все-таки что же решить?

После кино они долго ходили по улицам. Яков снял пиджак и заботливо накинул его на плечи Ирины, хотя ночь была не такой уж прохладной. Им не хотелось расставаться: так много еще надо было переговорить.

У ворот дома Ирины они задержались. Город экономил электроэнергию – ее не хватало для промышленных предприятий – и огни на улице давно погасли. В окнах тоже не было света, самые ближние кварталы уже сливались с ночной темнотой. В безлунном небе висели прозрачные перистые облака, сквозь них тускло поблескивали звезды.

Яков стоял рядом с Ириной, не отпуская ее руки. От присутствия Иры смягчалось ожесточение, которое он носил в себе эти дни. Девушка вселяла в него спокойную уверенность, он жадно вслушивался в ее слова, в ее голос, мягкий и ласковый, но как прежде упрямый.

На станции засвистел паровоз. Наверно, отправлялся в путь очередной эшелон. Город вдруг вздрогнул от орудийного залпа, второго, третьего. Далекая зарница на мгновение осветила лицо Ирины.

– Новый завод свою продукцию испытывает, – сказал Яков.

Ирина не ответила. Кругом опять была тишина,

– Помнишь, Яков, – тихо произнесла Ирина, – как мы с тобой однажды бродили по лесу? Было вот так же темно, безлюдно…

– Помню, Ира.

– Отчего бы нам не тряхнуть стариной? Давайте соберемся большой компанией и отправимся на всю ночь, в лес, к реке. Наловим рыбы, сварим уху.

Яков в сомнении покачал головой:

– Мы все работаем в разные смены. И еще на строительстве Дворца. Выходных дней не бывает, сама понимаешь – война.

– Да, да, я совсем упустила из вида. Это только мне разрешили побездельничать. – Ира вздохнула.

– Но я лично смогу выкроить денек, – успокоил ее Яков. – Я ведь все-таки начальник. Использую свое служебное положение.

– Используй, Яков! – взмолилась Ирина.

Ему не скоро удалось выполнить свое обещание. Даже далеко не каждый вечер он видел Ирину. Но она почти каждый день бывала у Якимовых. Девушка часами возилась с маленькой Любушкой. Ребенок быстро привязался к Ирине, и случалось, что Любушка отказывалась идти от нее к прибежавшему на минуту Якову.

– Измена? – недоумевал Яков. – Ну, хорошо. Попросишь у меня шоколадку.

– А мы сами достанем. У меня-то паек партизанский, шоколадок мне побольше положено.

Любушка еще не разбиралась в таких тонкостях и крепко обвивала своими ручонками шею Ирины.

Вначале Анна Матвеевна только радовалась обоюдной привязанности Иры и Любушки. Но вскоре ее стала озадачивать та страстность, с которой девушка вдруг порывисто привлекала к себе ребенка, принималась целовать ее щечки, ладошки, головку.

Внимательно присматриваясь к Ирине, Анна Матвеевна начала угадывать ее состояние. Напрасно та рассказала ей о своей прошлой любви к погибшему Володе. Нет, Ирина не любила Володю, а если и любила, так очень давно. Это чувствовалось по самому признанию. Разве такое укроется от матери?

Анна Матвеевна прекрасно видела, с каким нетерпением Ира ожидала прихода Якова с работы. И как изменялось лицо девушки, когда на лестнице раздавались его тяжелые шаги!

– А Яков? Похоже, что он не замечал ничего. Ведь прошел всего год, как не стало Любы. Конечно, Анна Матвеевна знала, что рано или поздно Яков взглянет на другую женщину. Ей это казалось совершенно естественным. Она только желала, чтобы Любу заменила достойная женщина, которая станет не только хорошей женой сыну, но и матерью для его дочки. И все же Анне Матвеевне даже в голову не приходило, что выбор Якова может упасть на Ирину.

Ирина старше Якова. Ей теперь двадцать четыре года, а Якову только двадцать. Кроме того, Анна Матвеевна привыкла видеть в ней очень близкого к семье человека, считать ее за свою дочь. Теперь она не знала, что и подумать. Отношения между Яковом и Ириной стали предметом самых тягостных раздумий для Анны Матвеевны. Она посоветовалась с Филиппом Андреевичем.

– Оба они люди взрослые, – сказал Филипп Андреевич, – и лучше нас с тобой знают, что им делать…

День уходил за днем и Анна Матвеевна начала успокаиваться – Ирина и Яков оставались только друзьями, какими были прежде. Молодые люди вместе ходили в кино, свободные вечера проводили за беседами в комнате Якова. Потом Яков шел провожать Ирину.

В конце августа Борис прислал телеграмму, сообщая о своей победе: его приняли в институт. Тогда Яков рассказал Ирине и о «московском приключении» Бориса.

– Ты не думаешь, что Борис обогнал тебя? – подумав, спросила Ирина. – Он уже в институте.

– Результат определяется не стартом, а финишем. – Яков пожал плечами.

Ира сидела у окна с Любушкой на коленях. Обняв девочку, она раскачивалась и глядела на Якова неподвижными загадочными глазами.

– Какая хорошая у вас дружба с Борисом, – сказала Ира. – Чистая, мужская, связующая. А ведь Борис идет вперед очень большими шагами. Разговор с заместителем наркома был для него серьезным испытанием. Отстоять строительство Дворца – тут требовалось очень многое: знание дела, решительность, дипломатичность.

– Я и верил и не верил письму Бориса. – Яков невольно залюбовался глубокими глазами девушки. – Но факты подтвердили его самохвалебное сообщение. Письмо-то было на шести страницах. Настоящая повесть.

Телеграмма смутила Якова, усилила и без того томящее беспокойство. У Якова сжалось сердце – Борис уже в институте. Нет, это уже далеко не старт. Но Яков поспешил успокоить себя: Борис не собирается решать больших проблем, не готовит себя к исследовательским работам. А короткие строчки телеграммы: «Сдал испытания зачислен институт» продолжали стоять перед глазами.

В эти дни на опытной установке для получения ядерного сплава были произведены еще четыре эксперимента. Все осталось по-прежнему. Вероятно, с таким же успехом кончались попытки алхимиков по превращению ртути в золото. Теоретически эксперименты предвещали успех, в действительности же кристаллическая структура металла не претерпевала никаких изменений.

После четвертого эксперимента Яков вернулся с работы раньше обычного. Анна Матвеевна, подавая ему обед, не решилась даже спросить, чем он так сильно расстроен. Впервые он не взял на руки Любушку и, едва прикоснувшись к пище, ушел к себе в комнату. Анна Матвеевна поглядела на плотно прикрытую дверь, вздохнула, услышав, как скрипнула кровать. Яков не любил валяться понапрасну.

Спустя часа полтора Яков вышел из комнаты, подхватил на руки Любушку.

– Расти быстрее, дочурка, – шепнул он, целуя ее в обе щечки.

Передав Любушку Анне Матвеевне, он снял с вешалки кепку.

– Далеко? – спросила Анна Матвеевна.

– К Ирине.

Мать очень смутно представляла себе неудачи Якова. Знала только, что Яков хочет сделать большое открытие, а никто не верит ему. Прежде во все такие тонкости ее посвящала Люба, теперь она кое-что узнавала от Филиппа Андреевича, от которого у Якова не было секретов. Что поделаешь, мужчины лучше понимают друг друга. Но зачем Яков в таком состоянии пошел к Ирине? Анна Матвеевна вздохнула. И тут тоже ничего не поделаешь.

Ирина, когда вошел Яков, лежала на диване, свернувшись калачиком, и читала книгу. Теплая пуховая шаль укрывала ее ноги.

– А я все бездельничаю, – сказала она, протягивая ему руку. – Ты бы пристыдил меня, Яков.