Текст книги "Дорога к звездам"

Автор книги: Борис Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

21

У Глазкова собрались довольно поздно – в десятом часу вечера. Солнце еще не зашло, но в кабинете включили свет. Иссиня-черная туча с оловянной клубящейся бахромой затягивала небо над городом. Было душно, в открытых настежь окнах неподвижно свисали шторы.

Позже всех появился Карганов. Он приехал на комбинат прямо с инструментального завода, где консультировал изготовление победитовых пластинок.

Герасим Прокопьевич вошел шумно дыша, на ходу вытирая вспотевшую лысину. Дружелюбно кивнув в сторону Якова и Гобермана, он прошел к столу и опустился рядом с Глазковым.

– Пф-а! – сказал он. – Плохи дела профессора Карганова. Сердце – как птичка в клетке.

– Время от времени ремонтировать нужно, – улыбнулся Глазков.

Дверь распахнулась, и вошел Андронов. Этого Яков не ожидал, он переглянулся с Гоберманом, но на того появление начальника литейного цеха не произвело впечатления. Андронов почти не взглянул на Якова, будто Яков был здесь посторонним лицом, но с Турбовичем, Покровским и Каргановым поздоровался за руку. Только устраиваясь за столом, он посмотрел на своего подчиненного долгим, внимательным взглядом.

В раскрытое окно долетел отдаленный раскат грома.

– Не закрыть ли? – спросил Турбович.

– И без того духота, – возразил Карганов. – До грозы далеко.

– Это из-за тебя людей тревожат? – спросил Андронов Якова. – Никак успокоиться не можешь. Вот мне бог помощничков посылает. – Он повернулся в сторону попыхивающего трубкой Турбовича. – Начальником поставил, оклад повысил, на чистое, не пыльное место перевел. Так нет – подавай ему еще ядерный сплав.

– Помощники у вас не плохие, – отозвался Турбович. – Я давно Якимова к себе переманиваю – не идет. Чем вы его околдовали?

– Да он сам колдун. Посмотрите: разве на черта не похож? Такой же тощий да черный.

Громче всех засмеялся Карганов.

– Помогите мне, по крайней мере, от его ядерного сплава избавиться, – попросил Андронов. – Всему цеху этот ядерный сплав головы морочит, а проку не вижу. Только электроэнергию переводят. Плавильное отделение в экспериментальную лабораторию превратили.

– Фантазия у него богатая, – вздохнул Турбович, – молодость…

– Это верно, – прохрипел Карганов, – фантазия у Якимова замечательная. Такой фантазии суждено стать реальностью,

– Вы так думаете? – спросил Андронов, всматриваясь в Карганова. На душе у Якова посветлело. Значит, Карганов его поддержит. Слово профессора металлографии чего-нибудь да стоит.

– Коллеге свойственна восторженность, – усмехнулся Турбович. – Он страстный поклонник молодых дарований. Но лично я не разделяю его восторга. На мой взгляд, поиски ядерного сплава никому не нужная авантюра. Нереальность замыслов Якимова для меня очевидна, и Якимов давно знает мое мнение, с первого дня начатых им экспериментов.

За окном ветер вдруг всколыхнул неподвижно повисшую листву на тополях, взвихрил пыль на дорогах. Шторы сначала заколыхались, надулись парусом, потом взметнулись под самый потолок. Ветер ворвался в комнату, смел со стола Глазкова бумаги и газеты. Где-то вспыхнула молния, раскатился близкий удар грома.

– Прошу прощения, – остановил Глазков Турбовича и бросился закрывать окно. Возвратившись к столу, он спросил: – Так что вы хотели сказать о реальности ядерного сплава?

Евгений Борисович с досадой поглядел на окно – шум дождя отвлекал его, не давал сосредоточиться. Он заговорил о том, что, на его взгляд, составляет заблуждение Якимова и других участников работы над сплавом. Главное – в самой постановке вопроса, в самом принципе. Тут все неверно, от начала до конца.

Как пришла Якимову в голову идея ядерного сплава? Он почерпнул ее из тех сведений о строении Вселенной, которыми располагает современная астрономия. Но разве Якимову не известно, что на далеких звездах ядерный сплав только потому и является ядерным, что подвержен воздействию гигантских температур и столь же высоких давлений? Отлично известно. И Якимов хорошо знал, что ему не удастся ни получить температуру в миллионы градусов, ни изготовить пресс для создания давления в миллионы атмосфер. Почему? Да по очень простой причине: самая крепкая сталь уже при давлении в пять тысяч атмосфер становится пластичной, мягкой, как воск, начинает течь.

Турбович сделал многозначительную паузу. О, он-то умел пояснять свои мысли! Его поняли все сидевшие в комнате и невольно подивились простоте и трезвости его суждений.

– И на что же решился наш молодой изобретатель? – продолжал Евгений Борисович. – Он решил обмануть природу и обойтись без высоких давлений. Обмануть, забыв при этом, что великий мастер природа выбирает самые рациональные и единственные решения. Создание пресловутых полей, которым посвящен расчет Якимова, не что иное, как попытка обойти закон сохранения энергии, создать вечный двигатель.

Правда, нужно отдать должное Якимову: его расчет имеет некоторую логичность и оригинальность. Но и то и другое опять-таки есть следствие наивного и поверхностного представления о квантовой механике. Замысел Якимова находится в прямом противоречии с ее основными положениями. Среди советских ученых получило распространение ложное толкование волновой функции как реального свойства атомных частиц. Якимов по своей неопытности попался на ту же удочку. На этом заблуждении и построены его расчеты. Нелепо, безнадежно, никому не нужно. Волной, которая существует только в твоем воображении, не расшатаешь атом. Вот так. Впрочем, итоги экспериментов говорят сами за себя. От каждого эксперимента мы вправе ожидать если не эффектных результатов, то хоть мало-мальски осязаемых сдвигов, на худой случай, перспектив. Ничего подобного у Якимова нет. И не будет. Перспектив никаких. Не преступление ли допускать дальнейшее разбазаривание государственных средств в такое трудное для страны время?

Тонкие губы Андронова изогнулись, но только Яков и Марк Захарович знали, что означает у начальника литейного цеха сильнейший приступ гнева. Однако голос Андронова, когда он отвечал Турбовичу, был тихим и ровным.

– Как видно, дело серьезнее, чем я того ожидал, – сказал он. – Мы считали, что у Якимова трудности только технического порядка. А его, оказывается, следует отдать под суд за вредительство.

– Нет, не нужно понимать так буквально, – испугался Евгений Борисович. – Мы говорим о принципиальных трудностях. – Он выбил трубку в пепельницу, предупредительно пододвинутую Глазковым, и спрятал ее в карман. – История знает, конечно, немало случаев, – он холодно взглянул на Якова, – когда люди, чуждые науке, делали большие открытия и технические усовершенствования. Подавляющая масса таких одержимых жаждой открытия вела, в сущности, игру в лотерею. Они совершали сотни, иногда тысячи нелепых экспериментов, и вдруг, к собственному недоумению, находили в своих руках открытие. Очевидно, подобный же путь избрал и наш юный исследователь Яков Якимов.

– Остро сказано! – воскликнул Покровский. – Обидно, а остро! – И разразился густым хохотом.

Глазков и Андронов незаметно для других переглянулись.

Якову показалось, что ему в лицо плеснули кипятком. Он задышал тяжело и часто, комкая в руках края тяжелой бархатной скатерти. Он готов был уже вскочить на ноги, но поймал на себе предостерегающий взгляд Марка Захаровича.

– Ну, это ты слишком, батенька, – сказал Карганов. – Ты что же это, Якимова в алхимики записываешь? Администрацию комбината за его поддержку в государственном преступлении обвиняешь? И кто же это тебе сказал, что Якимов, начальник лаборатории спектрального анализа, кстати, и ее организатор – человек, чуждый науке? Что-то ты начал кривить душой, милейший. Восемнадцать лет мы работаем вместе с тобой под одной крышей и вдруг такое… А?

Турбович перестал рассматривать свои пальцы и насторожился, не глядя, однако, на Карганова. Герасим Прокопьевич приготовился продолжать, но по окну вдруг забарабанили крупные капли дождя. Стало шумно. Разговор оборвался. Глазков вынужден был встать и закрыть вторую раму окна. Теперь в комнату доносился только отдаленный глухой шум дождя.

– Два года читал ты наставления Якову, – продолжал Карганов, – два года ты вколачивал в него свои дурацкие, прошу прощения за грубость, взгляды на развитие квантовой механики. А когда Яков не принял тебя и пошел своей собственной, нет, нашей дорогой, он сразу превратился в бездарного и чуждого науке человека. Я знаю, ты умеешь говорить очень красноречиво. И ты способен заговорить кого угодно. Но все это пустяки в сравнении с тем, на что ты решился сейчас: встать на пути у юноши, который делает первые шаги в своем творчестве. Стыд! Стыд и позор! Я со всей партийной ответственностью утверждаю, что замысел Якимова смелый и оригинальный, он сулит настоящую революцию в машиностроительной технике. Сплав, который мечтает создать Якимов, поможет сооружать железнодорожные мосты невиданной прочности, строить небоскребы в сотни этажей. Машины, изготовленные из такого сплава, не будут знать, что такое поломка деталей, и смогут работать при любых температурах. Сама жизнь требует от нас такого ядерного сплава. Понимаешь – сама жизнь. А потому твое выступление, Евгений, я расцениваю как прямое предательство народных интересов.

– Что? – вскричал Турбович. – Ты в уме ли, Герасим?

– Ну, опять за свое, – проворчал Покровский. – Как сойдутся, так и ссорятся.

Яков, не отрываясь, смотрел на Глазкова – он хотел говорить. Но Марк Захарович отрицательно покачивал головой.

Андронов, откинувшись в кресле и глядя на свои небрежно вытянутые ноги, походил на каменное изваяние.

– И какой же вы сделаете вывод? – спросил Глазков Карганова: – Может ли быть получен ядерный сплав в условиях нашего комбината?

Прежде чем ответить, профессор, повернул голову в сторону Якимова. Ответил он глухим, но твердым голосом:

– Нет!

На минуту за столом возникло легкое движение: все повернулись в сторону Карганова. Даже Евгений Борисович удивленно вскинул брови.

– У Якимова действительно принципиальные трудности, – продолжал Карганов, роняя слова, как камни, – в этом я не могу не согласиться со своим коллегой. – Он бросил быстрый взгляд на Турбовича. – Но трудности совсем иного рода. И главное – разрешимые. Я верю: рано или поздно, но Яков создаст свой необыкновенный сплав. – Герасим Прокопьевич поморщился и погладил сердце. – Сегодня наш молодой исследователь доказал свою правоту теоретически. Он увлекся квантовой механикой и, могу смело утверждать, – далеко позади оставил своего наставника Евгения Борисовича. Ему помогла врожденная смелость в сочетании с уверенностью. Очень хорошо, что эта уверенность почерпнута в нашей диалектике. Искренне восхищен политическим кругозором Якова. Да, волновая функция есть неотделимое, реально существующее физическое свойство атомных тел-частиц. И, взаимодействуя с частицей, как с волной, магнитные поля заменят гигантские давления. Никакого нарушения закона сохранения энергии тут нет. Сей проповедник, – Карганов покосился на Турбовича, – забывает еще об одном небезызвестном ему факте в физических процессах – времени. Если маленькая сила действует достаточно долго, она может совершить сколь угодно большую работу. Или ты забыл, что такое резонанс? Или тебе снова пересказать поучительную историю о том, как в Нью-Йорке рухнул сорокаэтажный небоскреб только от того, что по соседству с ним работал неуравновешенный движок для откачки воды из подвала? Так вот, на мой взгляд, теоретически здесь все обстоит благополучно. И вместе с тем… вместе с тем я вижу в работе Якова недопустимую кустарщину, печать поспешности. Идея не додумана до конца, не выношена как следует.

– Да разве не в экспериментах углубляют идею? – отозвался Яков.

– Нет, нет, нет. – Герасим Прокопьевич медленно покачал головой, словно избавляясь от назойливой мухи. – Нет, Яков. Я слабоват в квантовой механике, но всем существом своим чувствую – в твоих руках еще очень слабое оружие. Ты слишком далек от настоящей исследовательской работы, которая возможна только в контакте с большими учеными. В таком серьезном деле поспешность, кроме вреда, ничего дать не может. Это то же самое, что пытаться сыграть сонату, не выучив гаммы.

– Не понимаю тогда смысла твоей отповеди по моему адресу, – развел руками Евгений Борисович. – Мы пришли с тобой к общему знаменателю, не так ли?

Карганов волком посмотрел на Турбовича, он просто задохнулся от злости.

– С Иисусом Христом у тебя общий знаменатель! – прохрипел он.

– Значит, ваше общее мнение, – поспешил Глазков перейти к заключению, чтобы не дать разгореться ссоре между двумя почтенными профессорами, – сходится на том, что замысел Якимова не имеет под собой реальной почвы.

– Да! – подтвердил Турбович.

Покровский в нерешительности покачал головой. Он колебался и не знал, к кому из двух своих коллег присоединиться, чувствуя, что в словах каждого из них скрывается доля правды.

– Нет! – отрезал Карганов. – Затея Якимова совершенно реальна. Прошу тебя не фыркать, Евгений! – вдруг повысил он голос. – Ты хочешь вовсе перечеркнуть идею ядерного сплава. А речь идет о возможностях комбината, промышленного предприятия, насколько я понимаю? – Глазков утвердительно наклонил голову.

– На комбинате эксперименты следует прекратить и перенести их в соответствующие исследовательские заведения, – закончил Курганов.

– Назначив Якимова директором специального института по ядерным сплавам, – подсказал Турбович.

Карганов не ответил Турбовичу, и даже не взглянул на него. Он сел насупившись.

– Вывод напрашивается очень простой, – проговорил Покровский, – Якимову следует пройти необходимый курс исследовательской практики. Короче говоря, он прежде должен закончить специальное высшее учебное заведение.

Яков сжался. Опять это слово – учиться. Ему стало холодно. Уж скорее бы говорил Марк Захарович. Но заговорил Турбович.

– Напрасно. Герасим Прокопьевич пытается уйти от прямого ответа на вопрос товарища Глазкова, – сказал он, хладнокровно набивая трубку свежей порцией табака. – Коллега оказывает медвежью услугу нашему юному другу. Да, да, медвежью услугу. Он просто хочет подсластить лекарство. Зачем это? Не лучше ли указать Якимову его настоящую дорогу в будущее? Правда очень горька, что поделаешь, Герасим Прокопьевич сам признался, что он слабоват в квантовой механике, но с пеной у рта пытается отвергнуть ее основные положения. Не логично, друг мой, не логично. Или для тебя ничего не значат такие авторитеты, как Гайзенберг, Бор, Эйнштейн? Позвольте спросить: признаете ли вы тогда вообще какие-нибудь авторитеты? А все сегодняшнее состояние квантовой механики утверждает нематериальность волновой функции. Не-ма-те-ри-аль-ность? А ведь расчеты Якимова построены как раз на обратном. Так о чем, собственно, мы здесь спорим? О чем? Кажется, абсолютно ясно: ядерный сплав – и практический и теоретический абсурд.

Прежде чем успел возразить Карганов, которому требовалось известное время, ибо от волнения у него сдавило дыхание, Яков вскочил на ноги. Больше молчать он не мог. Упоминание Турбовича о волновой функции взорвало его. Удрученный всем ходом разговора, он, не собирался выступать, однако все существо его не могло мириться с таким заключением.

Эти люди могли говорить сидя и взвешивать убедительность своих слов, а он не мог. Якову казалось, что внутри его возникла гигантская стальная пружина, которая теперь начала раскручиваться. Попробуй удержи ее!

– Евгений Борисович и здесь решается объяснять мои неудачи тем, что я по примеру большинства советских физиков неправильно истолковал понятие волновой функции, – начал Яков.

Турбович перебил его возгласом:

– Не большинства, а некоторых.

– Нет, большинства, – упорно повторил Яков. – Потому что большинство наших ученых материалисты, а не агностики, как вы, товарищ Турбович.

– Какое хамство!

– Так вот о волновой функции… – Яков задыхался. – Профессор уже второй год долбит меня ею по голове как дубинкой. При этом он читает псалмы Гайзенбергу, Бору и прочим зарубежным светилам. Да, это великие ученые. Но ведь вот чего никак не может понять профессор физики: и Бор, и Гайзенберг, и Эйнштейн оперируют с волновой функцией, как с физической сущностью. Они не желают только признать этого вслух. Еще бы! Это бы означало признание нашей диалектики. Вот они и выкручиваются с помощью всяких дурацких принципов дополнительности.

– Ты совсем обнаглел, Яков! – уже бледнея, возмутился Турбович.

– Якимов называет вещи своими именами, – поддержал Якова Карганов. – Именно дурацкий принцип дополнительности.

Стальная пружина медленно, но уже безостановочно раскручивалась. Яков говорил своими словами, но в них звучала железная логика Ильича (он сам это чувствовал). Тщетно Евгений Борисович искал возражений. Его лихорадочные наброски на клочке бумаги ему самому казались лишенными убедительности. Он понял, что уже не решится выступить после Якова.

Ему стоило больших усилий сохранить невозмутимый и добродушный вид. Турбовичу вдруг стало страшно. А что, если этот юноша и в самом деле прав?…

Почва поколебалась под ногами профессора Турбовича, поколебалась впервые за пятьдесят три прожитых года. Он сам напросился на этот принципиальный спор. А возражать было нечем,

Он видел, с какой теплотой слушают Якимова Глазков, Пащенко, Гоберман. Он видел, как разгладилось, посветлело лицо и у этого грубияна, начальника цеха.

Единственным человеком, в котором Евгений Борисович ощущал поддержку, оставался Покровский. Покосившись на спокойное лицо своего старого друга, Евгений Борисович немного успокоился и сам. С Покровским он прошел весь жизненный путь. Они выросли на одной улице, вместе покинули родной город, поклявшись друг другу всегда быть вместе, быть верными идее (правда, какой именно идее, им тогда не было ясно; позднее они считали таковой всю науку, которой себя посвятили).

Однако слушая Якова, Евгений Борисович с особенной остротой осознал, что никого он не любил так сильно и так искренне, как этого юношу, взявшего на себя роль судьи. И, великий боже, кого он судил: Гайзенберга, Бора, Эйнштейна – столпов науки! В его голосе было столько волнения, вызванного необыкновенной верой в свои слова.

Яков напомнил, как сорок лет тому назад физики открыли электрон и растерялись от величия собственного открытия. Им показалось, что исчезает материя, гибнут законы, на которые опирается мироздание.

Почему растерялись физики? Да потому, что они, подобно Евгению Борисовичу, пренебрегли диалектикой. Вступив в новый мир, пытались применить к нему старые законы. И оттого, что законы не подошли, физики пришли к заключению о непригодности каких бы то ни было законов вообще, заговорили об исчезновении материи.

А пока физики философствовали, их выводы об исчезновении материи, о невозможности установить объективные законы уже были подхвачены идеологами буржуазии. Прекрасное средство развратить сознание рабочего класса!

И вот теперь после открытия волновых свойств электрона, после того, как современные физики обнаружили, что при соударении электрон и позитрон способны обращаться в фотон, луч света, повторяется старая песня. Материя исчезает! Она непознаваема!

Почему? Да потому, что это нужно тем, кто заинтересован в ослаблении нашего растущего могущества.

И странно… и непонятно, почему этого не может сообразить профессор физики Турбович.

– Ну а я-то во всяком случае не хочу, чтобы мне взбивали голову подобными бреднями, – закончил Яков свое довольно длинное и отвлеченное выступление. – Мне нужна самая безграничная вера в человеческий разум. Я учусь ненавидеть слово «невозможно». Перед ним легко опустить руки, забрести в тупик. К черту тупик! Я хочу действовать, работать, творить. Гигантские давления? Мне наплевать на давления. Да, мы собираемся перехитрить природу, ибо мы разумные существа. И разве не этим занимается ученый Турбович? Ведь природа наделила нас глазами, а мы почему-то организуем оптические институты и создаем в них аппараты, которые позволяют нам видеть такое, чего не увидит невооруженный, созданный природой, глаз.

– Силен! – коротко рассмеялся Карганов. – Ох, силе-ен!

– Разве не от слабого огонька спички сгорали целые города? Разве при взрыве пороха не выделяется энергии во много раз больше, чем идет на его изготовление? Доводы Евгения Борисовича нелепы. А ведь он ученый, экспериментатор. Конечно, мы взялись за очень большое дело. Что ж, не удастся нам, так другие, более способные и настойчивые люди, создадут ядерный сплав, но создадут, безусловно, без гигантских давлений и температур, создадут силой своего разума.

– Ты его создашь, – сказал Карганов. – Я верю – ты! Только послушай моего совета, еще раз повторяю тебе: сделай перерыв в экспериментах и закончи образование. Спеши в институт, Яков! Там ты получишь все: и хорошие систематические знания, и хорошую помощь, и, самое главное, отличные лаборатории. Тебе не придется заниматься кустарщиной.

Яков сразу остыл, ни на кого не глядя, сел. Ему легко было возражать Турбовичу, но перед Каргановым он чувствовал себя беспомощным. Евгений Борисович с любопытством повернулся в сторону своего любимца; Глазков сделал вид, что не слышал последних слов Карганова, и стал перекладывать на столе бумаги.

На улице продолжался ливень. Потоки мутной воды шумом неслись вдоль обочин тротуаров.

– Вот уж чего бы не посоветовал теперь Якимову, – обиженно возразил Евгений Борисович, – так это учиться в институте. Странно… Чему он еще должен учиться? Якимов, несомненно, талантлив. А талант не чему учить. Талант учит других.

– Я перестаю понимать тебя, Евгений, – проговорил Покровский. – Ты, действительно, забиваешь голову Якимову. И философия твоя дрянная, а тут совсем никуда не годится.

Яков увидел, как Евгений Борисович отшатнулся от своего старого друга.

– Что… что такое? – пробормотал он. – И ты… ты тоже?

Первым кабинет парторга покинул Турбович. Ушли Гоберман, Пащенко. Крепко встряхнул руку Якова Герасим Прокопьевич… Яков ждал, когда, наконец, останется наедине с Глазковым. Он предугадывал вывод, к которому не мог не прийти секретарь партийной организации, но желал услышать приговор из его собственных уст.

Глазков знал, что Яков останется. Он обменялся молчаливым взглядом с Андроновым и, подойдя к окну, распахнул обе рамы. В комнату ворвался свежий ветер с брызгами дождя. От подъезда заводоуправления отошла легковая машина, увозившая Турбовича, Карганова и Покровского.

В кабинете остались трое. Андронов, не меняя позы, устремил на Якимова узенькие полоски глаз, Марк Захарович барабанил пальцами по столу. И тогда Яков понял, чего ждут от него старшие друзья. Ему опять стало холодно. Значит, его не поддерживают. Никто… даже Марк Захарович. Эксперименты бесславно заканчиваются. Конец!

Но он не скажет того, что они ждут. Никогда! Он жаждет работы, исследований, а не учебы. Для него учеба – это шаг назад. Если потребуется, он, Яков, одолеет самостоятельно любую науку.

– Так что же, Яков, – прозвучал негромкий голос Глазкова, – к какому выводу ты пришел?

– Работать! – отрезал Яков. – Что еще от меня требуется?

– Скор на решения, – буркнул Андронов.

– Яков, – сказал Глазков, – у Турбовича ты сейчас выиграл замечательное сражение. Сегодня я тебя увидел во весь рост. Ты очень вырос. Очень! Ты овладел величайшим оружием – диалектикой. Но, брат, оружие становится ненужным, если его не к чему применить. Я и не подозревал, во что может вылиться наш разговор. Спор был политический, и политическую его сторону мы выиграли. Но что касается до прочего…

– Вот что, чертушка, – перебил Андронов, обращаясь к Якову, – иди и думай. Тут с тобой каши не сваришь. Только заруби на носу: мне в цехе недоучек не нужно. Иди, иди. Чего глаза раскрыл? Учиться все равно поедешь. А надумаешь, кати ко мне. В ночь, в полночь с постели поднимай, не бойся. Мы тебе с Марком Захаровичем зеленую улицу организуем, чтобы тебя в институт с девятью классами приняли. Понял? Давай теперь топай отсюда.