Текст книги "Дорога к звездам"

Автор книги: Борис Фрадкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

На улице прогремел трамвай, на стене отчетливо затикали часы, под открытым окном зашелестели листья деревьев – звуки, которые напомнили и Якову и Любе, что в квартире они одни, совсем одни.

Люба порывисто обернулась. В ее глазах не было ни испуга, ни колебаний. Губы приоткрылись, словно она хотела крикнуть или застонать. Такой красивой Яков Любы еще не видел. Руки девушки только на мгновение опустились вдоль тела – и крепко обвили его шею.

– К тебе… – шепнула она, – в твою комнату…

Немножко испуганные, но счастливые от нового пережитого чувства, сидели они рядом, избегая глядеть друг на друга и не размыкая, однако, переплетенных крепко стиснутых пальцев. Глаза Любы стали совсем большие и глубокие, как небо.

9

Антонина Петровна сразу приметила перемену в дочери. По вечерам, читая книгу, девушка застывала над страницей, на лице ее появлялась счастливая улыбка, которую она забывала прогнать даже тогда, когда мать обращалась к ней с вопросом.

Впрочем, о сердечных делах Антонина Петровна ее не раскрашивала.

Об этом достаточно красноречиво говорили глаза девушки, то мечтательные, то затуманившиеся и ничего не видящие вокруг.

Но даже большое чувство не заслонило собой другого, не менее сильного желания Любы. Антонина Петровна знала, что на следующий же день после получения похоронной дочь опять бегала в военкомат, скандалила в горкоме партии. Семнадцатилетней девушке и на этот раз отказали в приеме в школу летчиков.

Антонина Петровна с молчаливым одобрением относилась к поступкам дочери. Это был характер отца, характер ее Дмитрия, упрямый и страстный. И любви, и работе Дмитрий отдавал себя всего без раздумья, без остатка.

Секретарь горкома партии, которому Люба вместе с заявлением положила на стол извещение о гибели отца, сказал:

– Похоже, что и в самом деле суждено тебе стать летчиком, девушка. Что ж, давай так решим: поступай будущим летом в аэроклуб. Кончишь его – приложу все усилия, чтобы помочь тебе попасть в школу летчиков. Договорились?

Вместо ответа Люба схватила руку секретаря обеими руками и прижала к груди.

– Ой… большущее вам спасибо, – сказала она. – Я верю вам.

В августе ей исполнилось восемнадцать лет. Никаких препятствий для поступления в аэроклуб быть уже не могло.

В сентябре аэроклуб Южноуральска объявил набор.

– Яша, поступаем? – предложила Люба.

Он отрицательно покачал головой.

– Я все-таки думаю поступить в институт, Любушка. Не тянет меня в аэроклуб. Мне бы в лабораторию, в настоящую, в большую.

– Как знаешь.

Она подала заявление, прошла медицинскую комиссию. Ее приняли в группу пилотов. Люба ходила точно в угаре. Ночью, закинув руки за голову, она подолгу лежала с открытыми глазами. Она видела себя за управлением легкого, как стрекоза, ПО-2. А вот аэроклуб позади. Прифронтовой аэродром… Взмывает свечкой стремительный «Лавочкин»… Люба мчится на нем наперерез немецкому «Мессершмиту».

Ах, успеть бы до конца войны! Она бы еще расплатилась за отца.

Жаль, что рядом не будет Яши. Нет, конечно, он всегда теперь будет с нею, но как бы хорошо вместе учиться, вместе летать. Она еще доживет до того счастливого дня, когда Яков построит свой необыкновенный корабль для полета на Луну, и она первая поднимет его с земли. И любовь… Яшка, дурной, хороший… Но если бы он знал, как она хочет летать.

Летать!

Это самая большая ее мечта, вероятно, перешедшая к ней вместе с отцовской кровью. Она хочет стать самой известной летчицей в мире – разве это плохо? Она хочет летать так высоко, как еще никто не летал до нее, хочет пронестись над всеми морями, над всеми странами, под снегами Арктики, над горными хребтами.

Чувство любви все перевернуло и в Якове. Мир сразу стал ярче, красивее. Даже поблекшие обои на стенах, штопаные занавески на окнах, самодельные полки для книг останавливали на себе его внимание, как что-то значительное. Яша сам подивился тому, как замечательно – любить! Новое чувство, близость Любы, раздвинуло границы возможного, и Яша вдруг понял, что вот теперь он действительно все сумеет.

Должно быть, поэтому и за труднейшую работу Ильича «Материализм и эмпириокритицизм» он принялся с особенным подъемом и не был сильно обескуражен, споткнувшись на первых же страницах.

Стиль книги показался Яше странным. Он не походил на хорошо знакомый ему повествовательный стиль технической литературы. Яше далеко не сразу удалось разобраться, в чем смысл той полемики, которую вел Ленин с Махом, Авенариусом и русскими махистами. Незнакомые термины «эмпириомонизм», «релятивизм», «фидеизм» замелькали перед глазами Яши, он терял нить рассуждения, смысл написанного ускользал от его напряженного внимания.

Но он находился в очень приподнятом состоянии. Теперь его будущее принадлежит не только ему, но и Любе. Он станет таким, чтобы она могла им гордиться. А для этого необходимо одолеть гору книг.

Прочтя «Вместо введения» и первую главу и не уяснив, в чем сходство философии английского епископа Беркли, жившего в восемнадцатом веке, с философией махистов, живших в двадцатом, он начал читать снова, а потом не поленился и третий раз. Он хотел понять, хотел – это было самое главное, и он понял, и только после этого с чувством глубокого удовлетворения позволил себе приняться за вторую главу.

Ядовитый, страстный, обличающий язык Ильича, пересыпанный сарказмами, пришелся по душе Якову. Это был гневный голос гения, направленный против тех, кто пытался поставить на ложный путь человеческую мысль. Только гений мог так метко, так неопровержимо, с такой предельной ясностью разоблачать извращение истин.

Яша читал и поражался: откуда могли появиться люди, которые сомневались в достоверности наших знаний, люди, не верившие в возможность познать мир с его закономерностями и, даже больше того, отрицавшие вообще материальность природы!

Эти люди были идеалистами. Одни из них прямо заявляли о своем несогласии с диалектическим материализмом, с марксисткой наукой. Другие называли себя марксистами, а втайне протаскивали тот же идеализм и поэтому были опаснее, как опаснее всякий скрытый враг.

Яша вскочил на ноги и зашагал по комнате.

Все, о чем переговорили они с Марком Захаровичем, все перечитанное им, было до сих пор лишь грудой кирпичей, из которых вот только сейчас, в этой комнате и над этой книгой стало складываться настоящее здание. Из книги Яша черпал цемент, соединяющий между собой кирпичи – мысли.

Идеалисты толкали ученых на ложный путь сомнений и неуверенности. Они заводили исследователей в тупик, отрывая их от реального мира, толкая в объятия поповщины. И при этом они пытались опираться на новейшие достижения науки. Например, они указывали на открытие радия как на факт, подтверждающий относительность наших знаний. Разве радий не опровергает закона сохранения энергии? Разве открытие электрона, его способности менять массу в зависимости от скорости движения не доказывает возможности исчезновения и появления массы из ничего?

Но от этих доводов Владимир Ильич не оставил камня на камне. Читая главу о «кризисе» в физике, Яков только ахал, хлопая себя по коленям, поминутно вскакивал и снова садился.

Ленин, не физик, громил физиков-идеалистов, не понявших сути новейших открытий физики. И он неспроста обрушил на них всю силу своего гения.

…Шел 1909 год. Первая русская революция потерпела поражение. Реакция перешла в наступление – и прежде всего в области идеологии: она задалась целью отравить сознание рабочего класса, доказать ему бессмысленность политических выступлений. И на помощь было призвано вернейшее средство – идеализм. Но рабочие уже были не те, что несколько зим назад. Дух марксизма проник в их среду, лучшие представители пролетариата шли в партию, созданную Лениным. Тогда идеализм стал рядиться в одежду марксизма. Идеалисты вовсе не ратовали за царя или буржуазию. Наоборот, они были против существующего режима. Но считали необходимым внести некоторые поправки в учение Маркса, привести его в «соответствие» с данной исторической обстановкой.

И поправка делалась очень просто. Открытие радия и электрона опровергает считавшиеся ранее непогрешимыми законы сохранения энергии и сохранения массы – два основных закона природы! Можно ли быть уверенным в абсолютной правильности других законов? Получается, что нет. А отсюда и следующий вывод: в природе вообще нет никаких закономерностей. Значит, и закономерность смены капиталистического общества социалистическим является сомнительной, стало быть, нет никакого смысла делать революции и приносить большие жертвы.

Вот как судьба ничтожно маленькой частицы – электрона – сказывалась на судьбе человеческого общества!

Но с какой величайшей ясностью разоблачил Ильич эти выверты идеалистов, основанные на недостаточно глубоких, порою ошибочных сведениях из мира атома, которыми располагали ученые того времени. Только теперь Яша понял, в чем могущество диалектического материализма. Именно незнание диалектики привело часть физиков к тому, что они стали вопить об исчезновении материи, играя тем самым на руку кровавому столыпинскому режиму в России и реакционной буржуазии всех стран.

Яков долго еще перечитывал отдельные страницы уже прочитанной книги. Диалектика! Так вот в чем сила настоящего ученого-исследователя, материалистическая диалектика дает ему способность предвидения, вооружает его непоколебимой верой, выводит из любого тупика. Такой ученый видит значительно дальше, он глубже понимает суть явлений природы.

«Как хорошо, что с идеализмом покончено раз и навсегда, – подумал Яков, закрыв книгу. – А то вот попробуй-ка разберись без Ильича, кто из них куда тянет».

10

Теперь Люба и Яша и дня не могли провести, чтобы не увидеться, не остаться наедине. Они вместе ходили в столовую, не считаясь с тем, чьи деньги потрачены, на собраниях сидели обязательно рядом, а очутившись за воротами цеха, хватались за руки, будто боялись потерять друг друга в толпе людей, идущих с работы. Часы, проведенные вместе, казались им удивительно короткими. Каждый день, придя на работу, они встречались с такой радостью, словно не виделись целый месяц.

Взаимная нетерпеливость молодых людей, а главное, их неумение скрывать и обуздывать свои порывы, придавали любви такие размеры, что таить это растущее чувство от окружающих становилось уже невозможным.

– Так дальше нельзя, – первым не выдержал Яков. – Ты переезжаешь ко мне – и делу конец.

– Стыдно, Яшка, -испугалась Люба, – засмеют же. А как я хочу к тебе насовсем…

Первой о намерении влюбленных узнала Антонина Петровна. Она порывисто привлекла к себе дочь, потом поцеловала в лоб Яшу.

– Не хочу мешать вашему счастью, – сказала она. – Поступайте, как сердце подсказывает. Молоды, да что поделаешь, от любви не спрячешься.

– Мама… а ты?

– Что ж я? Ко мне Раиса давно просится. Вот и будем жить вдвоем. Думаю, и вы меня не забудете.

Раиса была сестрой Дмитрия Васильевича.

Труднее было сказать все Анне Матвеевне и Филиппу Андреевичу. Сначала Люба и Яша закрылись в его комнате и долго шептались там, набираясь храбрости. Затем Яков позвал мать. Анна Матвеевна вошла в комнату, а Люба поспешно скрылась за спиной Якова.

– Что у вас случилось? – спросила Анна Матвеевна.

– Мы пожениться решили, – выпалил Яша.

– Ой! – Люба зажмурила глаза.

– Отец! – позвала Анна Матвеевна. – Ты только пойди послушай, что тут молодежь затевает.

– Ну? – в дверях показалась грузная фигура Якимова-отца с газетой в руках.

– Вот любуйся: сноха по душе?

– Что-о-о? – протянул озадаченный Филипп Андреевич. – Да они что, в уме? На губах молоко не обсохло, а туда же.

– Яша – начальник лаборатории, – вставая рядом с Яшей, сказала Люба, – с ним директор комбината советуется. Так что молоко тут ни при чем.

– Сам-то ты маму шестнадцати лет взял, – заметил Яков, – а Любе уже восемнадцать.

– И крыть нечем, – засмеялась Анна Матвеевна. – Жаль, война, а то бы пир на весь мир закатили.

– Дела-а-а… – развел руками Филипп Андреевич. – Что же они, и подождать не хотят? Хотя бы до победы.

Люба и Яша переглянулись.

– Нет, – сказала Люба.

– Нет, – сказал Яша, – тут уж твердо решено.

– Неси, мать, икону, – пошутил Якимов-отец, и все четверо весело рассмеялись.

Люба облегченно вздохнула. Своей нетерпеливостью она удивляла даже Якова. Впрочем, нетерпеливой она была во всем.

– Я сегодня же перееду, – шепнула она Яше, – хорошо?

– Ясно, – ответил он.

Свадьба была не особенно пышной, но уж во всяком случае веселой. Пришла Антонина Петровна с сестрой Дмитрия Васильевича, пришли четыре подруги Любы во главе с хохотушкой Катей, появились и школьные друзья Яши – Борис, Михаил, Алешка, Кузя. Вместе с Катей пришел Стешенко.

Пили вино, приготовленное Анной Матвеевной своим, домашним способом из лесной малины и вишни: в магазинах в эти дни вина по талонам не выдавали. Пели песни и танцевали почти до утра. Только Борис, что-то вспомнив, засобирался домой еще в половине двенадцатого.

– Да так, есть тут одно очень важное дело, – ответил он на настойчивые расспросы Любы и Яши. – Вы уж извините меня, но дело-то срочное, до утра нужно сделать.

И убежал, больше ни с кем не простившись. Люба, прижав палец к губам, задумалась, хотела поделиться своими подозрениями с Яшей, да раздумала – самой не верилось. Мало ли кто на кого поглядывает. Ну, Борис, очень странно поглядывал на Катю, так он всегда был к ней равнодушен. А сейчас Катя невеста Стешенко.

В двенадцать ночи появились приглашенные Марк Захарович с Александрой Дмитриевной. Их заставили выпить «штрафные». Оба стойко справились с наказанием, поглядели друг на друга, слегка поморщились и закричали «Горько»! В угоду своим друзьям Яша с Любой трижды расцеловались, да так, что Марк Захарович замахал на них руками.

– Пересахарили, – сердито пробасил он, – все дело испортили.

Оказалось, что лучшими танцорами были Марк Захарович и Стешенко. Они так вальсировали, что девушки в их руках, казалось, летают по воздуху. А песни заводила Люба, хотя Антонина Петровна строго-настрого наказала ей хоть на свадьбе показать себя скромницей. И с Марком Захаровичем больше всех танцевала тоже она. Под утро все уже с ног валились от усталости, но Люба и Марк Захарович продолжали выходить в круг, независимо от того, какую ставили пластинку: вальс, фокстрот, танго, русскую пляску.

– Неутомимая у тебя будет женушка, – сказала Анна Матвеевна сыну.

– А она, мама, и на работе такая, – ответил Яша.

Лишь под утро Яша и Люба остались вдвоем. Теперь они уже по-настоящему были вместе и могли не прятать свою любовь от людей…

По утрам их будил стук в дверь.

– Молодые! – кричал Филипп Андреевич, – На работу собираетесь?

Они просыпались в объятиях друг друга. Ресницы Любы вздрагивали от дневного света. Яков крепче прижимал ее к себе.

– Сколько же времени? – спрашивала Люба.

– Двадцать семь минут восьмого, – отвечал Филипп Андреевич. Этому трудно было не поверить.

– Ой! – ужасалась Люба, – уже опаздываем.

И вопросительно глядела на Яшу.

– Еще минуту, – просил Яша. – Отец же, как всегда, шутит.

Действительно, в раскрытое настежь окно с металлургического комбината долетал звучный бас семичасового гудка.

Успокоившись, Люба потягивалась, запускала руки в жесткие волосы Яши. Казалось, проходили мгновенья, но за дверями уже стучали сапоги Филиппа Андреевича.

Люба с Яшей прислушивались к его затихающим шагам на лестнице и разом вскакивали с постели.

– Яша, ой, Яшенька, выручай!

Он помогал ей расчесывать волосы, и это отнимало больше всего времени. Яша не переставал восхищаться волосами своей жены: они золотым покрывалом рассыпались по ее спине и груди. Это покрывало свободно позволило бы Любе обходиться без сорочки. Соревнуясь в быстроте, Люба заплетала одну косу, Яша другую. Прочие сборы занимали секунды. Молодожены выскакивали на кухню, касаясь друг друга головами, умывались под краном, вытирались одним полотенцем.

– Бежим?

– Бежим!

И, взявшись за руки, мчались вниз по лестнице.

– А завтракать? – кричала им вслед Анна Матвеевна.

– По-о-ото-о-ом!– отзывалась Люба.

– Сыты! – поддерживал ее Яша.

В цехе им редко удавалось поговорить друг с другом. Люба не отходила от стилоскопа. Яков проверял и подписывал анализы. Штат лаборанток увеличился до двенадцати человек. Отпала необходимость в химической лаборатории. Теперь и текущий анализ плавок перевели на стилоскопы. Экономия во времени получилась прямо-таки неожиданной – почти три с половиной часа в сутки. Это составляло ровно одну лишнюю плавку – десять машин, одетых непробиваемой броней.

Электроцех заканчивал изготовление переносного стилоскопа. Яша ждал его с нетерпением. Он рассчитывал раз в восемь ускорить сортировку стального лома.

На исходе сентября Яшу вызвал к себе Андронов.

– Познакомься, Яков.

Из кресла поднялся черноволосый мужчина с гладко выбритым лицом и выразительными выпуклыми глазами. У него был острый раздвоенный подбородок, широкий лоб, волосы причесаны гладко, на пробор. Яков обратил внимание на тщательно отутюженный темно-синий костюм, на модный яркий галстук, на поблескивающие желтые туфли.

– Турбович.

– Якимов.

– Мне уже рассказывали о вас, – сказал Турбович, опускаясь обратно в кресло и бережно приподнимая брюки на коленях. – Вы руководите спектральным анализом?

– Да. – Яков исподлобья разглядывал Турбовича, пытаясь определить, что это за человек. «Уж очень он следит за своей внешностью. До этого ли сейчас?»

– В настоящее время вы работаете над переносным стилоскопом? – Турбович слегка картавил, отчего его голос приобретал приятную звучность.

– Да.

– Представляете себе, какое совпадение. Перед самой эвакуацией моя лаборатория занималась разработкой передвижных стилоскопов. Нам помешала война. Весьма любопытно взглянуть, в каком направлении идут ваши усилия.

– Как у тебя? – спросил Андронов.

– Сегодня вечером будем испытывать.

– Значит, я имею возможность увидеть уже готовый переносный стилоскоп? – удивился Турбович.

– Проведи профессора, Яков, покажи свое изобретение.

Прощаясь с Турбовичем, Андронов сказал:

– Больше нам не придется вариться в собственном соку. Мы рассчитываем на помощь института!

– Ну, разумеется, разумеется!

Турбович снял шляпу с вешалки у двери и, вопросительно взглянув на Якова, вышел. Он шел с достоинством, подняв голову и заложив руки за спину.

«Посмотрим, что это за птица», – решил Яков.

Они пошли в электроцех, где заканчивалась сборка стилоскопа, разрядника к нему и переносного генератора.

– Тэк-с, – сказал Турбович.

Профессор ничего не взял в руки. Он рассматривал детали на расстоянии, словно опасаясь запачкаться.

– Оригинально, – похвалил он Якова. – Оригинально, но весьма примитивно. У вас получилась схема стационарного стилоскопа, а она здесь не подойдет. Ваш переносный стилоскоп даст ощутимую погрешность.

Турбович пояснил, в чем дело, и Яков должен был с ним согласиться. Затем Турбович указал на мелкие недоработки, которые не были замечены Яковом.

– Однако ничего не стоит усовершенствовать ваш стилоскоп. – Турбович разомкнул руки, заложенные за спину, и почему-то мизинцем, а не указательным пальцем, стал показывать на детали стилоскопа.

– В головке необходимы защитное стекло и поворотная призма. Это на час, на два работы, но абсолютно необходимо. Вы понимаете мою мысль, товарищ Якимов?

Да, Яша не мог не понять. Растерявшись от первого указания на недостатки, сводившие на нет всю работу, он теперь с радостью ухватился за возможность доработать свое изобретение без капитальной переделки.

– Покажите мне теперь вашу лабораторию.

Яков провел Турбовича в плавильное отделение. Профессор спокойно, по-хозяйски, шел по грохочущему и полыхающему огнем цеху. Он начинал вызывать уважение Якова, несмотря на снисходительный тон в разговоре. Что ж… между ними и в самом деле большое расстояние.

В лаборатории Турбович внимательно осмотрелся. Собственно, он разглядывал только оборудование. Пройдя к стилоскопу, за которым сидела Люба, он сказал:

– Разрешите?

Люба встала, уступила ему место. Турбович сел на краешек стула, точными, скупыми движениями вставил образец в электродержатель разрядника, отрегулировал окуляр на резкость.

– Недурно, – похвалил он Якова, – весьма недурно. Это ваша собственная конструкция?

– Нет, – ответил Яков, – мы делали стилоскопы по описанию…

– …Пащенко? Это мой работник. Я вас познакомлю с ним. Что ж, весьма вам признателен. Думаю, будем друзьями. Э? Прошу называть меня просто Евгением Борисовичем. Пока не приглашаю к себе. Мы, знаете ли, только начали обосновываться. Часть оборудования еще в пути. А вот я к вам буду наведываться. К вашим услугам. Прошу проводить меня, Яков…

– Филиппович, – подсказала Люба,

– Яков Филиппович. – Турбович бросил на Любу неприязненный взгляд. Он не любил, когда кто-то из посторонних вмешивался в разговор.

Вечерами Люба уходила на занятия в аэроклуб, а Яша садился за книги. Он читал Ленина, книгу за книгой. Читал и все поражался величию и ясности мыслей вождя.

Яша чувствовал, что после каждой такой книги в нем самом зреет и поднимается совсем особенная духовная сила, пропитывая кровь и клетки мозга.

Он отважился раскрыть книгу по квантовой механике. Раз дорога к межпланетному кораблю вела его через мир атома, он войдет в мир атома. Топливо или жаропрочный сплав – чему отдать предпочтение? Яша начинал увлекаться металлургией: сказывалось постоянное общение с плавильным производством.

Глазков советовал отдаться металлургии, тому, что находилось перед глазами и было предметом повседневных забот.

– Это теперь ближе тебе, роднее, – говорил он, – есть где развернуться. Завод в помощи тебе никогда не откажет.

«Прежде познакомлюсь с квантовой механикой, – решил Яша, – а там видно будет».

У Любы начались практические занятия на аэродроме. Она возвращалась в одиннадцатом часу ночи, легко взбегала по лестнице – и прямо в комнату, к Яше. На ней был темно-синий комбинезон, с большими карманами на боках, от нее пахло бензином, перегаром масла и степным ветром. Люба бросала кожаный шлем на стол, захлопывала раскрытую Яшей книгу и садилась к нему на колени, путая его волосы.

– Соскучился? Сознавайся!

– Угу. А ты?

– И я. Очень, очень!

За окном звенели трамваи. За окном жил и двигался город, опоясанный лентой заводских огней. Десятки заводов распахивали свои ворота, выпуская на главную железнодорожную магистраль эшелоны с танками, пушками, боеприпасами. Эшелоны шли в далекий степной Сталинград.