355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Витман » Шпион, которому изменила Родина » Текст книги (страница 8)
Шпион, которому изменила Родина
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 23:27

Текст книги "Шпион, которому изменила Родина"


Автор книги: Борис Витман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Я показал маску шефу. Он похвалил меня и тут же перевел в разряд лепщиков. Вскоре, когда маски получили хороший сбыт, хозяева заключили со мной контракт. Теперь я мог работать дома. Денег хватило на то, чтобы снять небольшую комнату с отдельным входом в одноэтажном особняке на Вальрисштрассе в восемнадцатом районе Вены. В конце лета я закончил подготовительные курсы, сдал экзамены и был зачислен студентом-заочником на первый курс архитектурного факультета Высшей технической школы.

До начала занятий оставалось несколько дней, и я старался использовать это время для того, чтобы лучше узнать Вену и ее окрестности. Кроме того, я ездил на все экскурсии, организованные деканатом.

Одна из них – поездка на теплоходе по Дунаю – имела для меня немаловажные последствия…

Утром небольшой теплоход отошел от причала и медленно поплыл вниз по течению. День оказался пасмурным, и экскурсантов набралось немного. Я вышел на палубу. Здесь никого не было, и только на корме я заметил девушку. Она стояла спиной ко мне, мягко опиралась на поручень и рассматривала след на воде, расходящийся за кормой. Если учесть мой возраст, романтические наклонности, чрезвычайно малый любовный опыт и обстановку, то станет ясно, о чем я подумал: «Она одинока, наверняка несчастна и нуждается в друге!»– ах как трогательно!.. Я подошел поближе, тоже стал смотреть на воду, а сам украдкой наблюдал за девушкой. Наконец наши взгляды встретились, и я тут же убедился: «Ну конечно! Она чем-то глубоко опечалена!..». Девушка не проявляла никаких признаков расположенности к знакомству. Ее скромность сокрушила меня и послужила поводом к началу разговора.

Дело в том, что с некоторых пор я стал замечать «опеку». Несколько знакомых студентов усердно старались войти ко мне в доверие и вызвать на откровенность за стаканом вина. Я делал вид, что охотно пью с ними, но оставался трезвым, применяя наипростейшие способы… Порой, разыгрывая легкое опьянение, я сам подливал им вино, настаивал, чтобы они непременно выпили до дна, пользуясь известным и, кстати, международным принципом: «Ты меня уважаешь?». Кончалось обычно тем, что они изливали мне душу, выкладывали то, что должны были держать за зубами. После таких товарищеских встреч незадачливые кандидаты в друзья больше не появлялись или старались держаться подальше.

Я понимал, что эта опека стала препятствием для установления контакта со мной венскими антифашистами, и испытывал неуютную неопределенность.

Позже выяснилось, что венская служба безопасности действительно послала запрос в Эссен К счастью, наш расчет оправдался Эссен так и не оправился после январской бомбежки. На запрос из Вены не смогли сообщить ничего вразумительного и порекомендовали обратиться в Берлин, который к тому времени сам стал объектом непрерывных массированных бомбардировок. Из Берлина запрос переадресовали снова в Эссен. На том счастливый для меня треугольник пока замкнулся. Пока.

Путешествия на воде обычно располагают к лирическому общению, – по крайней мере, тогда мне так казалось. Постепенно между девушкой и мной завязался разговор. Мы беседовали на отвлеченные темы, преимущественно об искусстве. Она была неплохо образована, общаться с ней было интересно. Мое расположение к ней еще более возросло, когда после речной прогулки она не позволила проводить себя и не дала своего телефона. Это, впрочем, меня и несколько огорчило. В многолюдной и шумной Вене я чувствовал себя чужим и одиноким Место работы девушка также отказалась назвать, и я не надеялся встретить ее вновь. Каковы же были мои удивление и радость, когда однажды я встретил ее в кафе. Мне показалось, и она рада этой случайной встрече. У нее оказался свободный день, и мы отправились бродить по аллеям Венского леса… Мы говорили о чем-то, впрочем, все больше ни о чем. Между нами установилось подобие какой-то внутренней близости. Хотя в сущности я пока ничего не знал о ней. Кроме разве того, что ее зовут Мария. Причем я и не хотел ни о чем расспрашивать, чтобы не получить встречных вопросов. С этого дня мы стали встречаться довольно часто. Жизнь становилась не столько безрадостной.

Но вскоре моему лирическому настрою пришел конец Как-то вечером на улице я увидел Марию. Она шла впереди метрах в пятидесяти. Ускорив шаг, я почти догнал се, но меня опередил мужчина в форме офицера службы безопасности. Совершенно неожиданно он вышел с боковой улицы Они поздоровались и пошли рядом, оживленно беседуя. Я продолжал идти сзади и по обрывкам фраз догадался, что стал свидетелем случайной встречи сослуживцев… Хотя разговор ничего особенного, тем более секретного, не содержал, он мог вестись только между сотрудниками одной организации Я замедлил шаг и отстал – ругал себя, как последнего дурака, за непростительную оплошность и заставлял себя вспоминать все подробности Чем больше я анализировал содержание наших встреч, тем меньше оставалось сомнений, что наше знакомство на теплоходе не было случайным. С другой стороны, я успокаивал себя тем, что ни слова не сказал лишнего. Все взвесив, я решил пока ничего не говорить Марии. Мы еще какое-то время продолжали встречаться Но теперь от моего внимания не ускользало ни одно ее движение, ни одно слово. Присматривался и проверял. Увы, я имел дело с квалифицированным агентом.

Все эти дни я находился во власти недобрых предчувствий и тревожных ожиданий. И вот, пришел домой увидел повестку. Меня вызывали в здание парламента. Указывался номер комнаты. Парламентом называлось великолепное по своей архитектуре беломраморное здание на Шоттенринге или, как еще называли эту самую широкую улицу Вены, – Рингштрассе. Прежде в этом здании находилось правительство республики. Теперь здесь размещались какие-то нацистские службы, и от парламента осталось лишь прежнее название Я терялся в догадках о конкретной причине вызова.

На следующий день, в указанное время, я поднялся по мраморным ступеням наружной парадной лестницы мимо огромных скульптур античных богов, лошадей и золоченых колесниц. Предъявил повестку охране и вошел в здание. Мелькнуло: удастся ли так же беспрепятственно выйти обратно? В конце длинного коридора постучался в массивную дверь. Ответа не последовало. Надавил на ручку – дверь легко и бесшумно отворилась. Я оказался в просторной полутемной прихожей с тяжелыми портьерами. Стал искать дверь, запутался в складках ткани и уже хотел вернуться обратно, но чей-то голос назвал меня по фамилии и пригласил войти в дверь за портьерой. Похоже, за мной и здесь скрыто наблюдали.

Кабинет, куда я вошел, был огромен, и человек за массивным письменным столом казался маленьким и тщедушным. Кроме нею в кабинете никого не было.

Дневной свет почти не проникал сквозь зашторенные окна, но на столе ярко светила настольная лампа. Когда я сел в указанное мне кресло, свет лампы, отраженный рефлектором, ударил в лицо. И обстановка и человек, его непринужденные манеры, холодная улыбка и вкрадчивый голос, говорили о том, что на этот раз передо мной находился серьезный противник И хотя внешне это не было похоже на допрос, а скорее на беседу, я понял, что имею дело с контрразведкой. Впрочем, такая встреча не была для меня неожиданностью, особенно когда я заметил за собой слежку.

Внешне хозяин кабинета скорее напоминал чиновника чем военного. Он был в несколько старомодном черном костюме. В свете настольной лампы совершенно лысый череп тускло отсвечивал желтизной. Задавая вопрос, он слегка привставал с кресла, опирался о крышку стола длинными костлявыми руками с разведенными в стороны локтями и напоминал паука, готового двинуться на свою жертву.

– Для начала, господин Вальдемар, расскажите подробно о себе.

Я стал рассказывать автобиографию по заученной легенде, слегка растягивая слова, делал паузы между фразами и морщил лоб. При этом, как бы по привычке, иногда касался пальцами шрама на голове. Этот жест, как я и рассчитывал, не остался незамеченным. Чиновник осведомился о ранении и поинтересовался, не отразилось ли оно на памяти? Я ответил, что некоторые, особенно фронтовые моменты, совершенно выпали из памяти и что раньше таких провалов не было. Чиновник часто прерывал меня, уточнял детали. Иногда он просил повторить уже рассказанные места автобиографии, требовал новых уточнений. Сами по себе повторения меня не затрудняли, но уточнения таили в себе серьезную опасность. Во-первых, они не были увязаны с действительностью, во-вторых, возвращаясь к ранее рассказанному, я мог запутаться в придуманных уже во время рассказа данных. Сам допрашивающий, судя по всему, обладал отличной памятью Сначала его корректный, спокойный тон и то, что он был австрийцем, о чем свидетельствовал его венский диалект, несколько приободрили меня, но вскоре я понял, что этому человеку незачем было повышать голос и прибегать к угрозам Его сита была в уме и опыте. Чиновник был уверен в своей победе как профессионал над любителем Чтобы не по пасть в западню, я старался все, что не входило в легенду, отнести к провалам в памяти Но объем придуманного становился все больше и больше. Все это уже трудно было удержать в голове. У меня действительно стучало в висках и было ощущение, что голова переполнилась всеми этими подробностями и уточнениями. Я должен был одновременно мыслить в двух направлениях. Придумывать ответы на вопросы чиновника и в то же время предугадывать очередной выпад, чтобы не дать застигнуть себя врасплох. Сперва эта раздвоенность мешала мне сосредоточиться, но вскоре, как бы сами собой, без моего участия, разделились и начали работать самостоятельно правое и левое полушария мозга!.. В то время как одно вело смысловую работу, другое – анализировало ситуацию и помогало избегать расставленных ловушек. Позже, как я ни старался, так и не смог восстановить в себе способность, спасительно возникшую в минуту крайней опасности. Именно это второе мышление подсказало мне, что у контрразведки нет конкретных улик и весь расчет строился на том, что если я не тот, за кого себя выдаю, то при умелом допросе допущу оплошность.

Такое открытие меня несколько ободрило, и я даже позволил себе чуть-чуть поиграть со своим собеседником. Увел разговор в сторону, в область архитектуры и искусства. Этим дал себе некоторую передышку, но, видимо, переборщил. Чиновник прервал меня и заявил, что хотя рассказанная мною автобиография выглядит правдоподобно, но в произношении некоторых слов и построении фраз проглядывает иностранный акцент…

– Чем вы, господин Витвер, объясните это? Может быть, немецкий не является вашим родным языком? А свободное владение им – заслуга умелых наставников в Лондоне или Москве? – спросил чиновник.

Я не ответил на вопрос и высказал недоумение – почему меня все время перебивают и не дают рассказать все по порядку.

Возможность такого вопроса была предусмотрена, и тут мне не пришлось импровизировать. Согласно легенде, мой отец еще до войны уехал вместе с семьей работать по контракту в Польшу, в город Львов (в этом городе до войны я проходил службу в Красной Армии). Моя мать, по той же версии, вскоре умерла, и мое воспитание было поручено гувернантке русского происхождения. Отец часто отлучался в командировки, и я значительную часть времени проводил вместе с ее сыновьями. А после вторичной женитьбы отца остался в семье гувернантки и посещал русскую частную школу. В течение нескольких лет дома и в школе я говорил только по-русски и даже начал забывать свой «родной» немецкий язык. Только с началом войны, после присоединения Польши к Рейху почувствовал зов Родины, вернулся домой и был призван в вермахт. После демобилизации по ранению вернулся в Эссен, откуда и прибыл сюда, в Вену, для поступления в Высшую техническую школу по ходатайству гауляйтера Рура.

Я понимал, что даже не очень тщательная проверка вскроет много погрешностей в моей «биографии», но сейчас важно было не дать себя запутать, чтобы избежать немедленного ареста и передачи в гестапо.

Чиновник дослушал биографию до конца и сделал вид, что удовлетворен рассказом. Он сделал паузу, и я подумал, что допрос окончен. Тут возникло новое требование: рассказать о службе в вермахте. Это было самым уязвимым местом легенды. Чтобы не обнаружить незнание, я старался избегать деталей, поддающихся быстрой проверке, ссылался на провалы в памяти, и, к своему огорчению, обнаружил, что из памяти действительно выпали даже некоторые заученные детали. Вероятно, мое действительное ранение головы не прошло бесследно, а возможно, сказалась чрезмерная нагрузка на память в последнее время. Нужно было запомнить массу данных и сдавать экзамены по немецкой истории, литературе, математике, расовой теории и другим предметам, о чем я не преминул сообщить следственному чиновнику, как и о том, что продолжал работать в керамической мастерской, чтобы заработать на жизнь. Для сна оставалось не более трех часов в сутки, а иногда и того меньше… Жаловался ему я довольно искренно.

Сейчас под ярким светом лампы и сверлящим взглядом нужно было называть фамилии командиров части, роты, отделения, соседей по госпиталю, свидетелей ранения и массу других подробностей. При этом допрашивающий задавал все новые вопросы, не давая передышки.

– У вас ведь были друзья, с которыми вы хотели бы встретиться? – спросил чиновник, и в его голосе снова слышалась ирония. Показалось, что кто-то, доставленный для очной ставки, уже находится здесь, в кабинете, ждет сигнала, чтобы выйти из-за портьеры. Я подумал, что сейчас передо мной может предстать кто-либо из товарищей по побегу из эшелона или из лагеря в Эссене. Встреча с ними в этой обстановке могла означать фактически только одно: конец.

В этот момент за спиной действительно послышались приглушенные ковром шаги. Кто-то приблизился и встал сзади. Мне даже померещилось, что это гауптман из-сумской фельджандармерии явился, чтобы учинить обещанную тогда расправу, и теперь стоит у меня за спиной и целится в затылок. Я ощутил холодок в том месте головы, куда было направлено дуло его пистолета. Вспомнил, что подобное ощущение уже испытал, когда по дороге в Сумы меня схватили каратели и повели на расстрел. Сейчас мне неудержимо хотелось обернуться, чтобы увидеть того, кто стоял сзади, но я сделал вид, что вошедший меня вообще не интересует. Наконец тот вышел вперед и встал сбоку. К счастью, он не был мне знаком, и это открыло второе дыхание. В отличие от чиновника, в нем чувствовался кадровый военный, резкий и бесцеремонный. Скорее всего, он был из гестапо. По тому, как он сразу же подключился к допросу, стало ясно, что он слышал все с самого начала. Теперь под перекрестным допросом я едва успевал поворачивать голову то к одному, то к другому. Кончалось «второе дыхание», силы мои были на исходе. Оба допрашивающие понимали это и вошли в азарт. Хотя чиновник тоже, видимо, утомился и уже дважды вытирал платком свой взмокший череп.

От мысли, что отсюда я буду отправлен на Морцинплатц, в гестапо, тело пронизывал леденящий холод. Я чувствовал, что меня сейчас начнет трясти как в лихорадке, мышцы лица вдруг ослабли, и челюсть вот-вот начнет выбивать судорожную дробь. Я пытался придержать подбородок рукой, сделал вид, будто от скучной и неинтересной беседы меня одолела зевота. Слегка похлопывая себя ладонью по губам, как это делают некоторые люди, я извинился за непреднамеренную неучтивость. Эффект этого простого жеста превзошел все мои ожидания. Оба чиновника как-то сразу утратили ко мне интерес. Лица их сникли, погас азартный блеск в глазах. После паузы мне сказали, что вопросов больше не будет и я могу идти.

Беспрепятственно пройдя мимо часовых, я вышел на улицу. Солнце, отраженное белым мрамором лестниц, ослепило. Я перешел проезжую часть и оказался на бульваре. Первой мыслью было уйти как мол<но дальше от этого здания. В глубине, справа от него, сквозь деревья просматривались островерхие башни Вотивкирхе. Еще дальше, на Кертнерштрассе, оживленной торговой улице, возвышалась величественная ажурная башня собора святого Стефана – Штефанедом. Мне следовало кого-то поблагодарить, но я не знал, кому именно мне следует сказать – спасибо… Сейчас мне хотелось уединения, и я пошел в сторону, противоположную Кертнерштрассе, подальше от ее многолюдной толпы, шумных увеселительных заведений и множества магазинов. Несмотря на еще яркий осенний полдень, меня знобило и все тело продолжала трясти нервная дрожь. Чувствовалась страшная усталость, хотелось присесть, Но я все шел и шел, ничего не замечая вокруг, и только когда отошел на достаточно большое расстояние, остановился и в изнеможении опустился на скамейку. Надо было принимать какое-то решение, но я не мог ни на чем сосредоточиться и бесцельно прошатался остаток дня, позабыв о еде. Порыв прохладного ветра вывел меня из состояния безразличия, Я заметил, что иду по мосту, приближаясь к месту, где в первый день прибытия в Вену меня чуть было не задержала криминальная полиция. Я взглянул вниз. Воды Дуная спокойно текли мимо. Сейчас они казались слегка розоватыми, отражая закатное небо. Быстрое течение создавало впечатление, что движется не вода, а я сам лечу над рекой вместе с мостом. И это уже не Дунай, а Москва-река, с которой соседствовало мое детство.

Теперь, далеко от дома, как это ни банально звучит, я все чаще вспоминал родные места, и горько становилось на душе оттого, что не могу сообщить о себе маме и отцу. Лишь в начале сорок четвертого года мне предоставилась возможность написать им несколько строчек.

Когда после войны я вернулся домой, мама рассказала, что каждый день ждала весточки от меня. В одно из воскресений она отправилась в церковь помолиться и поставить свечку за сына. В тот раз необъяснимое чувство облегчения и радости овладело ею Она поспешила домой. В ящике для писем лежал конверт без обратного адреса. В записке было всего несколько малозначащих строк без подписи. Она знала, что записка написана мною.

Воспоминания о доме помогли мне взять себя в руки и окончательно вернуться к действительности. В закоулках сознания теплилась надежда, что у службы безопасности сейчас слишком много более неотложных дел, чтобы отвлекаться на проверку шатких подозрений.

Кроме того – и это следовало бы отметить особо – многие австрийцы явно игнорировали нацизм Даже государственные чиновники уже не проявляли служебного рвения, а иногда и просто саботировал!! гитлеровский «новый порядок». Так или иначе, но оттого, какое решение примет контрразведка, – а точнее, что напишет чиновник о допросе, – зависела моя участь. Что же делать? Оставаться и ждать? Или, скажем, воспользоваться приглашением Гертруды и не медля уехать из Вены в Санкт-Пельтен? Но мое исчезновение только подтвердит подозрения. Будет объявлен розыск (а искать они умеют), и расправы не избежать.

Значит, все зависело от того, сумею ли я узнать о принятом лысым чиновником решении, прежде чем последует команда к его исполнению. Хорошо. Но ждать помощи пока не от кого. Самому решить эту задачу – невозможно. Проще получить благословение Святой девы Марии… «Марии», – машинально повторил я, а в сознании уже мелькнула дерзкая мысль…

Что же, если другого выхода нет, почему бы не обратиться к Марии, тайному агенту службы безопасности? Той самой Марии, которая ловко разыграла сцену случайного знакомства со мной на теплоходе. Она ведь не знала о том, что счастливый случай помог раскрыть глаза на мою дурацкую сентиментальность и излишнее самомнение. «Еще бы! Возомнил, что покорил милую недотрогу с первого взгляда! Идиот!»

Правда, в последнее время ее наигранная радость при встречах вызывала раздражение. Но наигранная ли? Или я впадаю в другую крайность? Ведь порой нежность ее кажется неподдельной, а чувства вполне искренними. Почему бы и нет? Выполняя задание, офицер безопасности (ну не офицер – агент) влюбилась в советского разведчика: чем не сюжет? Нормально. Как бы то ни было, все это вызывало во мне противоречивые чувства. Но тут, в этой безвыходной, как казалось, ситуации родилась четкая мысль: привлечь ее на свою сторону. Это была опасная затея, почти без шанса на успех. Подругой возможности я не видел.

В художественной литературе или кино наш разведчик в подобной ситуации оперирует известными ему данными, компрометирующими противника, и тот под страхом разоблачения вынужден подчиниться нашему разведчику! Таким образом убивается сразу два зайца: наш разведчик остается хозяином положения и заставляет работать на себя противника. Но так бывает в кино, а здесь была жесткая реальность и роман – такой, какой есть.

Я не знал никаких компрометирующих данных против Марии и мог рассчитывать лишь на некоторую благосклонность ко мне. Но как воспользоваться этим?

Медлить было нельзя. Я так ничего и не придумал, а хоть что-то решить нужно не позже завтрашнего вечера. Потому что я не верил, что мои противники в парламенте и гестапо могут сидеть и ничего не делать. Чтобы принять решение и что-то сделать – им понадобится не много времени…

С наступлением темноты я отправился на остановку штадтбана [8]8
  Скоростной городской трамвай.


[Закрыть]
и уже через несколько минут был в своем восемнадцатом районе, а дальше прошел пешком на Вальрнештрассе. Все тихо. Ничего подозрительного я не заметил и вошел в дом со стороны сада. Бесшумно открыл ключом дверь и потихоньку вошел в комнату. Запер дверь, освободил задвижку окна, оставил слегка приоткрытой одну створку. Не раздеваясь, прилег на тахту. Спать я не мог и продолжал думать.

Если придется покинуть Вену, то почти не останется шансов установить связь с движением Сопротивления и нашим разведцентром. Оборвалась бы невидимая нить, ведущая к венским подпольщикам. А они, увы, все еще воздерживались от контакта. Правда, я уже несколько раз замечал то изучающий, то, казалось, дружелюбный взгляд механика гаража, с которым мы в последнее время часто встречались в студенческой столовой. Знакомство еще не состоялось, но оно должно было произойти. Не с ним, так с другим, но я точно знал, что это будет скоро.

Я задремал, но часто просыпался, прислушивался к шорохам, готовый в любой момент выскочить в окно. Впрочем, это было бы бесполезно, если бы дом был окружен. Утром я позвонил Марии и договорился о встрече вечером. Чтобы не поддаваться тревожным мыслям, решил не пропускать лекции для заочников. Первой была начертательная геометрия. Этот предмет вел профессор Корн, очень молодой и, пожалуй, самый популярный у студентов. На его лекции всегда приходило немало слушателей. Мне нравился этот предмет и манера преподавания. Корн был отличным графиком. Изображаемые им на доске цветными мелками эпюры и проекции были всегда безукоризненно понятны и четки. К нам, студентам, он обращался не иначе как «герр коллега» и никогда не показывал своего превосходства, даже над первокурсниками.

После начертательной геометрии была высшая математика. Ее вел пожилой, болезненного вида профессор. Материал он излагал монотонным голосом, и слушать его было утомительно. Сегодня – особенно. С трудом досидел я до конца, наскоро перекусил в буфете и отправился в мастерскую, где еще иногда подрабатывал.

Эту неделю я раскрашивал кувшины для воды. Орнамент в виде стилизованных цветов наносился специальной эмалью с помощью тонкой кисти, без трафарета. Работа требовала внимания и аккуратности. Но сегодня дело не клеилось. Орнамент получался неровным, линии не имели четкости. Хозяйка мастерской, решила, что я нездоров. Засунула мне в карман порошки, таблетки и отпустила домой. По дороге я внимательно наблюдал, нет ли «хвоста». Дома быстро переоделся, приготовил на всякий случай чемодан с самым необходимым, и отправился на свидание с Марией. Мы встретились у памятника Иоганну Штраусу в сквере на Карлсплатц, рядом с величественным зданием Петерскюрхе, напоминающим Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге.

Небо хмурилось. Было прохладно. Мария поеживалась от холода в своем легком, не по погоде, платье и предложила пойти к ней домой. Она жила в небольшом коттедже. Мать и сестра еще не возвратились из Бадена, куда уезжали на лето. Мы были одни. Я помог разжечь камин в гостиной, и мы устроились поближе к огню в удобных шезлонгах. Она придвинула небольшой столик с вином и закусками. Я протянул руку к бутылке, но она сама налила две полные рюмки крепкого брандвейна и со словами «Zum Wohlb [9]9
  Аналогично нашему: «будем здоровы».


[Закрыть]
» быстро выпила вино и выжидающе посмотрела на меня. Я последовал ее примеру.

Щеки ее раскраснелись, длинные ресницы были слегка опушены, губы полуоткрыты в ожидании поцелуя. В этот миг она была просто обворожительна.

– Ты не хочешь поцеловать меня? – спросила она.

Я подошел ближе. Она закрыла глаза и слегка подалась вперед. Я наклонился к ней и, едва не касаясь ее губ, произнес:

– Лучше скажи, какое задание ты получила относительно меня?

Она вздрогнула.

– Какое задание? О чем ты?..

– Довольно притворяться! Мне известно, кто ты!

Она хотела что-то сказать, но запнулась. Губы ее

задрожали, она закрыла лицо руками и разрыдалась… Я терпеливо ждал. Через некоторое время она совладала с собой. Слегка привела себя в порядок.

– Да, я выполняла задание. Но сегодня сама хотела тебе сказать об этом. Мне надоело это притворство. Ты можешь мне верить, можешь не верить… Но я люблю тебя так, как не любила никого и никогда. Если хочешь, можешь в этом убедиться. Прости!

Она снова заплакала… У меня не было особых оснований сомневаться в ее искренности, а потом, не так уж часто мне объяснялись в любви с такой пылкостью. И ведь я не был к ней вовсе безразличен; но до конца я ей все равно теперь уже не верил.

Когда она успокоилась, я рассказал ей о допросе в парламенте (тут я почти ничем не рисковал). Сказал и о том, что мне необходимо узнать, что же, в конце концов, в отношении меня планирует контрразведка.

Мария пообещала, что постарается все узнать и сразу же известит меня, как только ей станет хоть что-либо известно… Худой мир был восстановлен, он был лучше доброй ссоры.

В один из дней тревожного ожидания венские подпольщики наконец решились установить со мной контакт. Их представителем, как я и предполагал, оказался механик гаража Вилли. Он передал мне привет от эссенских товарищей. Это был пароль.

Вилли знал о допросе в контрразведке и догадывался о моем «чемоданном» настроении. Он сказал, что в случае опасности, о чем им станет известно заранее, меня переправят во Францию или Италию. Из этого разговора я понял, что в венской контрразведке у них были свои люди. Может быть, тут крылась одна из причин, благодаря которой допрос не имел для меня тяжелых последствий, и я оставался пока на свободе. Хотя вполне могло быть и по-другому.

Позже я узнал, что венскую контрразведку курировал полковник граф Марогна, ближайший сотрудник Канариса, шефа абвера и участник заговора 20 июля 1944 года против Гитлера. Как известно, план заговора предусматривал физическое устранение фюрера и свержение нацистского режима. Полковник Марогна являлся начальником обороны Юго-Востока и одновременно был посредником немецкой офицерской оппозиции в Вене. План и условия для свержения власти гитлеровцев в Австрии подготовил офицер штаба семнадцатого военного округа майор Карл Сцоколль. Он возглавил австрийское движение Сопротивления. Марогну и Сцоколля связывала давнишняя дружба.

Мария сдержала обещание и уже вскоре могла пересказать содержание секретной бумаги, направленной в ведомство фрау-доктор. Текст примерно гласил следующее: «Проведенное по Вашей просьбе дознание не дало каких-либо конкретных подтверждений Вашим предположениям, хотя ряд обстоятельств остался не полностью выясненным. Служба… (указывается шифр) выражает глубочайшую признательность за бдительность, но из-за огромной загруженности не видит в настоящее время необходимости в отвлечении сил от более важных государственных дел, связанных с безопасностью Рейха…»

Такой ответ, естественно, меня вполне устраивал, особенно последняя фраза. О содержании документа я рассказал Вилли, с которым мы быстро сошлись. Он оказался отличным, смелым парнем и верным другом. Позже я познакомился с его братом Рудольфом, руководителем одной из подпольных групп движения Сопротивления.

О братьях Рудольфе и Вилли Кралль стоит рассказать подробнее. Старшему, Рудольфу, едва перевалило за двадцать, а Вилли успел достичь совершеннолетия, когда 12 марта 1938 года Гитлер оккупировал Австрию. Началось планомерное внедрение фашистской системы во все поры австрийской жизни. Уже 13 марта вооруженные силы Австрии перестали существовать.

Теперь это был единый и монолитный «дойче вермахт». А 15 марта под личным контролем фюрера началось устранение политических противников нацизма из всех государственных учреждений Австрии. Пресса, кино, радио были включены в систему гигантской нацистской пропаганды. Золотой запас, все национальные богатства и резервы были конфискованы Берлином. Но самый большой ущерб был нанесен людям, интеллектуальному ядру. Свыше 130 тысяч человек подверглись репрессиям и гонениям. Началось преследование евреев. Не избежала этой участи и семья Кралль. Был репрессирован и погиб в концлагере отец, австрийский еврей. Рудольф и Вилли были причислены к категории «мишлингов» (смешанная кровь), людей второго сорта. По этой причине их не брали в армию, считали неблагонадежными. Рудольф стал членом подпольной коммунистической партии. С ним наши встречи, по понятным причинам, были редкими. Знал я о нем очень мало. Внешне между братьями сходство было, но если в Вилли чувствовался спортсмен, то у Руди это качество почти не просматривалось. Он сутулился и внешним видом напоминал ординарного служащего. На него легла основная забота по поддержанию семьи. Вилли еще только заканчивал образование: решил посвятить себя технике.

Уже в юности он хорошо разбирался в механике, радиотехнике, увлекался автомотоспортом, фигурным катанием на коньках. Имел несколько призов. Коротко стриженные светлые волосы слегка курчавились. Если б не очки, делающие его похожим на бизнесмена, в нем можно было бы увидеть хорошо натренированного спортсмена-профессионала. Сочетание в Вилли разнообразных талантов неизменно нравилось мне. Но больше всего – невозмутимость, умение владеть собой, пунктуальность, верность данному слову. Он не примыкал ни к одной партии, но симпатизировал социал-демократам. Нацизм считал абсолютно неприемлемым, да и относительно коммунизма во многом не соглашался со старшим братом. Правда, в этих спорах у Руди был убийственный аргумент: вот придет советская армия… Кто станет у власти? кто накормит народ? – мы, коммунисты.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю