Текст книги "Шпион, которому изменила Родина"
Автор книги: Борис Витман
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Повел он себя на самосуде неожиданно вызывающе и даже атакующе. Он не стал унижаться и сразу заявил:
– Каяться мне перед вами не в чем!.. И не буду!
Наверное, это и спасло его – суд раскололся на
несколько фракций, и они чуть было не поколотили друг друга… Потом появилось начальство. Начали вызывать по одному и допрашивать. Но тут… после такого урока – черта лысого! – все держались как на Шевардинском редуте! – ни один не дрогнул – уж больно раскочегарились мужики, да и стало яснее ясного: стукачам не будет пощады. Расследование прекратили.
Я не имел прямого отношения к этому судилищу, массовому психозу и углубленному уроку нравственности. В разговоре с моим соседом по вагону высказал свое неодобрение жестокости, с которой расправлялись правдолюбцы. На что тот ответил:
– Ничего, зато другим неповадно будет. И наглядно.
Может быть. Может быть, он был прав… Ведь надо было уметь создать такие условия, в которых порой более или менее нормальный человек становится гадом, доносчиком или изувером-мстителем. (Справедливости ради следует заметить, что после этой ночи мы стали чуть больше доверять один другому, чуть откровеннее разговаривать, меньше оглядываться по сторонам.)
Дальше ехали без происшествий. Миновали Урал – тяжелые горы, свидетели вечности… Начиналась Сибирь– без конца и без края.
По чьему-то приказу наш маршрут неожиданно изменился, и нас повезли в обратном направлении, а затем поезд повернул на север. Заснеженная равнина сменилась невысокими холмами, покрытыми редким лесом. Движение сильно замедлилось. Сутками поезд простаивал на полустанках.
Ночью проехали город Губаху. В отдалении появились мириады огненных искр, разрывающих ночное небо. Знатоки объяснили – это разгрузка коксовых печей, и кругом многочисленные газовые факелы. Вся эта феерия источала копоть и чад, словно в аду или после бомбежки. Смрадный воздух, зачерпнутый по пути вагоном, еще долго сохранялся, оставляя во рту давно знакомый кисловатый привкус. Першило в горле. Вокруг Губахи стояли мертвые лесные массивы, не вынесшие ядовитого смрада. Голые высохшие стволы падали от порывов ветра, словно солдаты, сраженные в атаке. Вскоре поезд остановился на станции Половинка. Пермская область (тогда она называлась Молотовской). Это был конечный пункт нашего долгого пути. Название «Половинка» имело две соперничающие версии. Согласно одной, здесь оставили половину партии каторжан, которые не смогли идти дальше по этапу. По другой версии, потому что Половинка – на полпути между Губахой и Кизелом.
Казалось, поезд остановился в безлюдной степи. Кроме покосившегося барака, именуемого «вокзалом», да огромных сугробов, вблизи ничего не было видно. Нас построили в походную колонну, и мы двинулись по запорошенной дороге. Слева за сугробами открылся поселок– несколько почерневших бараков, цепочка утонувших в снегу балков [18]18
Небольшой одноэтажный щитовой или бревенчатый домик на одну семью.
[Закрыть], да три кирпичных здания: райком партии с райисполкомом, клуб с колоннами, именуемый, как обычно, «Дворец культуры», и трехэтажный жилой дом для работников горкома партии и райисполкома. Все.
Поселок остался в стороне, а мы шли все дальше и дальше. И вот, наконец, еще через час пути мы подошли к небольшому поселку, точнее, к десяти щитовым баракам с маленькими окнами.
Создавалось впечатление, что здесь, в этом крае, кроме лагерей да унылых шахтерских поселков, с такими же ветхими, скособоченными бараками, ничего другого нет. Не многим отличались и селения, мимо которых проследовал наш эшелон. В большинстве из них не было даже электричества. Окна избушек слабо мерцали светом керосиновых ламп. Каким резким контрастом это светлое будущее, обещанное двадцать девять лет назад, выглядело по сравнению с уже виденным мною в Чехословакии и даже в Польше, не говоря уже о Германии и Австрии. А ведь этот край разрушения войны не коснулись. Все это угнетало и наводило на тяжкие размышления. Здесь, куда нас привели, раньше был лагерь заключенных. Об этом свидетельствовали сторожевые вышки и колючая проволока. Теперь это жалкое подобие жилья будет нашим домом.
Прежде чем распустить строп, нам объявили о демобилизации из армии. Затем зачитали список распределения по шахтам, в бригады по заготовке крепежного леса и строительству жилья. Похоже, приписали нас сюда надолго.
Сначала я попал в бригаду по заготовке леса. Валить лес вручную, без механизации, суровой зимой, в старом изношенном обмундировании было еще тяжелее, чем работать в шахте…
Назначили бригадиров. Всем на руки выдали продуктовые талоны. Каждое утро бригадиры собирали талоны и передавали их заведующему пищеблоком. Питание привозили из города в больших кюбелях на повозке, запряженной лошадью. На месте еду только разогревали. Несколько дней мы были заняты только заготовкой дров в тайге и ремонтом бараков. Часть окон, из-за отсутствия стекла, пришлось забить досками. Решили: лучше без света, зато в тепле.
Тайга начиналась сразу за бараками. Кругом было много сухих деревьев, отравленных ядовитым газом коксохимзавода, тянущимся аж от Губахи.
Не прошло и недели, как у нас случилось ЧП. Пришли бригады на обед, а есть нечего. Кюбеля пустые, за обедом никто и не ездил. Завпищеблоком куда-то исчез. Искали его все. Безрезультатно. Так и легли спать, голодные и злые. Потом обнаружилось, что исчез и дневальный по пищеблоку (он же по совместительству хлеборез). Кто-то видел, как они вдвоем днем играли в карты…
Заведующего нашли только на следующий день на чердаке барака… в петле… Сам повесился или кто помог– так мы и не узнали. А дневальный вообще исчез. Строились разные догадки, но большинство считали, что заведующий талоны проиграл и, боясь расплаты, – повесился. Дневальный сбежал с талонами. В ту послевоенную голодную пору талоны можно было выгодно продать где угодно.
В бараках нельзя было не думать о тех людях, которые здесь жили и умирали до нас. Их дух, казалось, продолжал обитать в этих стенах и звал не то к отмщению, не то к каким-то запредельным рубежам понимания бытия… Порой казалось, что я вот-вот услышу и разберу то, что они силятся мне прошептать..
Невиданно долгой показалась мне эта зима.
К весне вышло постановление об образовании на базе разрозненных шахтерских поселков города Половинка! Накатывалась большая радость – видите ли, не поселки, а уже город!.. Растем – ширимся… Только в апреле начал слегка таять снег. А за зиму снежный покров достигал тут трех, а кое-где и четырех метров.
В один из теплых дней меня вызвали в горисполком. Председатель Михаил Васильевич Лазутин, оказывается, вычитал в моем личном деле, что я учился в архитектурном институте. Он спросил, смогу ли я для нового города выполнить несколько архитектурных работ. Я, конечно, сразу согласился, при условии, что мое начальство не будет возражать. Разговор продолжили в кабинете второго секретаря горкома партии Николая Ивановича Типикина. Среднего роста, коренастый, в прошлом шахтер, он производил впечатление своей деловитостью и простотой. Руководству хотелось обустроить это уродливое селение и придать ему хоть малое подобие человеческого жилья. Лиха беда начало – они решили в первую очередь создать Парк культуры и отдыха имени, (имени кого, уж там придумается). При парке вырыть – не братскую могилу, а искусственное озеро! И, конечно, заняться озеленением Культурного Стойбища.
Мне надлежало разработать проект парка, обязательно с Фонтаном, крытой танцевальной верандой, беседками, даже скульптурами. Приступить к работе следовало, как всегда, немедленно! Мое начальство тут же по телефону было поставлено в известность, что я в течение месяца буду занят работой в горисполкоме. Мне отвели небольшое помещение в соседнем доме и для работы, и для жилья. Выдали на месяц талоны на питание в спецстоловой. Вот такое вот везение!
С большой охотой я принялся за эту первую в моей жизни самостоятельную творческую работу. Пусть хоть среди лагерных бараков. Знакомство с архитектурой многих городов Европы, и особенно Вены, расширило мой кругозор, а курс лекций и практические занятия на факультете пригодились теперь в работе над проектом. Я снова установил для себя сокращенный режим сна – не более четырех пяти часов в сутки. Иногда я просыпался ночью – и работал. Днем никуда не выходил, кроме столовой. Партийный секретарь Типикин сам интересовался, как идут дела, даже помог достать справочную литературу. Я уже чувствовал свою высокую причастность к большой и продуктивной работе так говорится, «это сладкое слово – ВЛАСТЬ!». А ее мизерность и невразумительность тогда меня еще не удручали.
Нередко окно кабинета Типикина тоже светилось далеко за полночь. В ночные часы (сугубо руководящий прием) я даже заходил к нему поговорить или посоветоваться Получилось так, что мы вроде бы вместе делали одно большое и важное дело. Эта работа действительно доставляла мне удовольствие. Правда, не обошлось и без курьезов Однажды около полуночи Типикин вызвал меня и сказал:
– Мы с тобой сделали большое упущение. Забыли про железнодорожный вокзал. Называется город, а вместо вокзала – барак, конура собачья! Ты уж посиди сегодня ночку, сделай проект вокзала, а утром прямо ко мне.
Пришлось осторожно объяснить, что проект вокзала – дело не такое простое, как может показаться. И не то что за ночь, а даже за неделю не под силу порой целому проектному коллективу специализированного института… Типикин слегка затуманился и отступился.
Для возвращающегося из растерзанной, полуразрушенной Европы, наши земли (куда и близко не докатились боевые действия), казались растерзанными и растоптанными десятью Мамаями – разруха и запустение здесь были похлеще ужасов Второй Мировой!.. Ведь рабочий барачный поселок далеко еще не концлагерь и все равно видеть это мне было невыносимо… Но я хотел, хотел хоть что-нибудь сделать: прибрать, поправить, построить и готов был денно и нощно к любому созидательному труду, но свободному – без угнетения, без постоянного насилия.
К исходу месяца архитектурный проект Парка культуры и отдыха в основе был готов. Его одобрили на заседании горисполкома и даже утвердили. А на следующий день сам первый секретарь повез проект в столицу области – Пермь. А я вернулся в свой барак, чтобы уже с утра отправиться с бригадой на заготовку бревен. Месячный срок командировки закончился.
Но выйти на работу утром мне не пришлось. Было приказано явиться к начальнику строительной конторы Григорию Филимоновичу Пятигорцу. Это была персона особого накала.
В просторном кабинете сидел рослый красивый мужчина лет сорока, с темным мощным кудрявым чубом. Было в его облике что-то ухарское. Чем-то он напоминал не то Григория Мелехова из «Тихого Дона», не то предводителя шайки с берегов Витима или Ангары.
– Сядай, – широким жестом он указал на стул. – Ты что ж это, мил человек, ховаешь свий талант? Мени самому треба гарний художник! А вин, бач, с исполкомом якшается. – Исполкомом он явно брезговал. – С сегодняшнего дня назначаю тебя Художником! – рявкнул он. – Будешь малевать транспаранты, и все такое.
Шли дни. Исполком молчал, и я решил, что мой проект провалили, либо иссяк пыл городского руководства. Но однажды прибежал посыльный. Меня срочно вызывали в горком партии.
В кабинете первого секретаря, помимо хозяина и местного синклита власти, я увидел двоих незнакомых людей. Меня представили им. Они, в свою очередь, назвались: начальник областного управления по делам строительства и архитектуры и начальник инспекции. Мне сообщили об утверждении проекта Парка культуры и о назначении меня исполняющим обязанности главного архитектора города Половинка.
Начальство благополучно укатило, – » оставив кучу всяких бланков, инструкции и недоумений…
И вот тут началось…
С копией приказа о моем назначении я отправился в стройконтору к Пятигорцу. Вручил бумагу секретарше Раечке. Ее тоненькие бровки поползли вверх, а в глазах застыло удивление. Она прочла текст.
– Не уходите, я доложу Григорию Филимоновичу, – вдруг довольно чопорно проговорила она и скрылась.
Пятнгорец был деловым и решительным человеком: для начала он порвал у меня на глазах приказ и бросил его в корзину. Затем тут же продиктовал секретарше свой приказ:
– Назначить его инженером моей стройконторы!
Я понял, что таким, как он, возражать бесполезно и даже вредно. Отправился в исполком к председателю.
Тот, в свою очередь, позеленел и заверил меня, что все будет в полном ажуре, так как приказ о моем назначении утвержден облисполкомом. Пятигорцу придется эту штуку скушать!..
Мне отвели кабинет, поставили телефон. На дверях кабинета появилась табличка с фамилией и указанием часов приема посетителей.
В связи с традиционно острой нехваткой жилья конторе сразу увеличили план строительства общежитий. Было разрешено индивидуальное строительство. Желающим иметь свой дом выдавались ссуды и оказывалась помощь в приобретении стройматериалов.
Я должен был давать разрешения на строительство, «контролировать правильность отведения участков, размещения домов относительно «красной линии» и соблюдения типового проекта». Объекты располагались на обширной площади, и мне даже выделили транспорт: верховую лошадь. Это был не лихой конь, а смирная, неторопливая кобыла по кличке Кланька. Она предпочитала передвигаться медленным шагом, а в минуты особых просветлений и приливов – сдержанной рысцой. Заставить ее скакать галопом было делом безнадежным. Однако и у этой лошадки был свой норов или, как говорят, индивидуальность. Она не выносила запаха спиртного. Подвыпившего седока тут же сбрасывала. Отучить ее от этого безуспешно пытался ее бывший владелец, заведующий горкомхозом, уволенный незадолго перед моим приходом не только за пьянство, но и за неуемное взяточничество. Ко мне вместе с его лошадью перешли и его служебные обязанности. Разбирая документацию, я обратил внимание на три заявления от одного человека с просьбой отвести место на своем приусадебном участке для строительства сарая. На первом заявлении стояла лаконичная резолюция: «Отвести не могем»; на втором заявлении, датированном месяцем спустя, стояла такая же резолюция об отказе, а на третьем той же рукой было написано: «Отвести». Разрешение было получено всего за пол-литра самогона.
Первое время многие из моих посетителей пытались сохранить заведенный «порядок». Являлись на прием с кошелками, из которых откровенно выглядывали горлышки бутылок. На их лицах отражались удивление и даже растерянность, когда они получали положительное решение, выданное за просто так. Они не верили в подлинность таких дармовых разрешений. Пытались как бы по забывчивости оставить принесенную мзду.
Сложнее всего было отказывать. Не всем удавалось растолковать обоснованность отказа. Меня пробовали брать «измором», уговаривали, предлагали деньги. Затем увеличивали сумму, видимо, полагая, что мало предложили. Когда же убеждались, что это бесполезна писали на меня жалобы К счастью, начальство быстро распознало подоплеку таких жалоб, да и было их не так уж много.
Как только устроились мои дела, ко мне приехала мама. Я даже не сразу узнал ее, так сильно она изменилась и постарела. Отца я хоть мельком видел, когда приехал в Союз, а маму в последний раз я видел, когда уходил на службу в армию, еще в ноябре 1939 года. С тех нор прошло уже почти семь лет. К сожалению, мои многочисленные служебные обязанности оставляли мало свободного времени. Первую половину дня я проводил в седле, объезжал строящиеся объекты Потом – прием посетителей, совещания, комиссии Вечерами допоздна– проектная работа А тут еще меня вызван! в Пермь на семинар. Я чувствовал, как тяжело маме все время расставаться со мной, хотя она это как мог а скрывала, не хотела быть помехой в моей первой, настоящей работе. Уезжала она с надеждой на скорую встречу дома в Москве.
ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ (ВНЕЗАПНОЕ И НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ), ИЛИ ТРЕТЬЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ ОБ АВТОРЕ
После бурных и насыщенных событиями описаний нелегко переключиться на рассказы о рутинной жизни, да еще в таком захолустье, как Половинка Но только частица этой рутинной жизни, обычная хозяйственная деятельность позволяет сделать бытие сносным и мало-мальски обеспеченным. Все революционные действия, как привило, приводят к разрухе и грабежу. Скучно – не правда ли?..
Постоянно – годы и годы, автор искал возможности вырваться из обыденщины в ЖИЗНЬ СВОБОДНОГО ДУХА. Наиболее сильные проявления этого стремления – пора раннего детства: потом короткое время учебы в немецкой школе на Первой Мещанской в Москве; конечно, мама, которая, несмотря на постоянные тяготы и помехи, старалась создать эти островки ребячьего счастья для своего любимого сына; как бы ни была отвратительна война, следует признать, что в ее кошмаре прорыв к СВОБОДНОМУ ДУХУ случается чаще и сильнее, чем на протяжении всей остальной жизни. Там на войне враг был определеннее, концентрированнее, – вот почему военное время осталось с нами навсегда, не своей безграничной мерзостью, а этими атаками, прорывами к СВОБОДЕ.
РУТИННАЯ ЖИЗНЬ и ее исполнители – это все мы – всех степеней и рангов. Без угнетения мы, может быть, не знали бы, что такое свобода. Наша общая отвратительность так долго и грубо ощущается главным образом потому, что с ЖИЗНЬЮ здесь вели непрерывную борьбу – вплоть до полного уничтожения тех, кто даже робко пытался вырваться из ее цепких лап и объятий власти.
Вот и выходит, что двадцатый век для нашей страны, для нас с вами и для автора оказался веком победы РУТИННО!!! ЖИЗНИ, осененной революционными знаменами и фразами.
Все поступки, главные поступки нашего автора и вся его подлинная деятельность, когда он хотел что-то сделать и сделал – это были небольшие прорывы к Свету, к Жизни – из подвалов тотального угнетения, всеобщего насилия, изничтожения человеческого достоинства. Так сама жизнь тянула нашего автора в свое болотное лоно, и так он, видимо, смертельно устав от длительного сражения, понемногу поддавался ей, уступал, а порой шел на компромиссы, пытаясь найти хоть намек на спасение. И у него хватает мужества и об этом рассказывать…
Пересильте себя – прочтите и прочувствуйте, – может быть, потом вам это поможет что-то еще понять и в своей собственной жизни. Ведь эта книга, сама, – тоже шаг, рывок, попытка еще раз прорваться из рутины каждодневного бытия в сферы СВОБОДНО ПАРЯЩЕГО ДУХА.
16. ВВЕРХ ПО КАМЕННЫМ СТУПЕНЯМ
Постепенно жизнь становилась вполне сносной, и я вот-вот мог довольно органично вписаться во все прелести этой удивительной по нелепости системы. Впереди ждала поездка в Москву… Но совершенно неожиданно меня пригласил к себе прокурор города (я чуть не написал «вызвал», но он пригласил). Его назначили сюда совсем недавно. Здешнего прокурора тихо перевели в другой район. Поговаривали, что его туда канализировали за взятки и неумеренный произвол. Новый прокурор, Григорий Иванович, был моим ровесником и попал сюда почти сразу после окончания института… Он приветливо поздоровался и сразу спросил:
– Как вам работается в этой упряжке?.. Сами впряглись или заставили?..
Мне он доверительно признался:
– Я сам еще не освоился со своей прокурорской должностью… На шахтах руководство нарушает все, что только можно нарушить. А спецкомендатура осуществляет надзор за ссыльными так, как будто они сданы им в рабство бессрочное…
Постепенно беседа наша приняла дружеский характер, и я подумал, что он вызвал меня, чтобы поближе познакомиться. Но вот он достал из ящика стола лист бумаги и протянул его мне.
Это было заявление того самого могучего Пятигорца о незаконных, как он считал, действиях местного исполкома и моем самовольном уходе с предприятия, относящегося к угольной промышленности, что, по действующему положению, должно было рассматриваться как дезертирство…
– И что же вы собираетесь со мной сделать? – спросил я.
– Никакого нарушения в ваших действиях я как раз не усматриваю. Больше того, в интересах города, считаю действия исполкома вполне оправданными. В спорах, касающихся наведения порядка в строительстве, можете рассчитывать на мою помощь. Будем работать в контакте: вы – не допускаете нарушений в строительстве, я – в нарушении законов и прав шахтеров. Думаю, что здесь это будет совсем не простым делом…
Тогда я не понял, что он имел в виду. Но скоро убедился в дальновидности молодого прокурора. Не прошло и года, как он был убит. Но об этом потом.
Индивидуальное строительство на территории города доставляло мне немалые хлопоты. Строить разрешалось только по типовым проектам, с соблюдением размеров и технических условии. Большинство застройщиков слабо разбирались в проектной документации. У каждого возникало множество вопросов, им требовалась постоянная помощь. И все это отнимало у меня уйму времени. Строительные участки находились в разных концах и добираться до них из-за бездорожья можно было только верхом. А Кланька передвигалась хоть и упорно, но медленно. Вот так и жили: почти ежедневно с утра я шел на конный двор, где дожидалась меня она – единственная спасительница…
…Вернемся к делам строительным в городе Половинка!
Как правило, в сооружении дома участвовала вся семья. И взрослые, и дети Почти на каждом участке на треноге висел чайник, к которому время от времени прикладывались уставшие – все по очереди. Я подумал, что в чайнике вода или квас, но оказалось – самогон. В каждом доме меня старались угостить стаканчиком самогона, – еще бы, персона, которая разрешает и запрещает, – хотя многие уже знали, что я почти совсем не пью… А здесь не пить уже считалось подозрительным… Однажды я не устоял. Было это осенью. Дождливый день подходил к концу, когда я добрался до отдаленного участка. Чтобы согреться, согласился выпить… Но когда хотел сесть в седло и ехать домой, обычно смирная Кланька вдруг взбрыкнула, и я полетел в грязь. Она не стала дожидаться, пока я поднимусь и приведу себя в порядок, и домой отправилась сама. На мои команды, вопли и просьбы принципиальная лошадь не реагировала и уходила. Дождь продолжал хлестать. На сапоги налипло столько глины, что я еле передвигал ноги, совсем выбился из сил и отстал.
Только под утро, мокрый до нитки и перемазанный, я добрался до дома. На мое счастье, в этот ранний час никто не увидел, в каком виде возвращался домой господин городской архитектор. Кланька преподала мне свой урок нравственности, а сама благополучно вернулась в свою конюшню и пребывала в стойле.
На строительстве Парка культуры заканчивалось сооружение танцевальной веранды. В один из выходных решили провести общий воскресник. Со всех шахт и учреждений согнали много людей. Часть из них на грузовиках отправили в тайгу за саженцами, остальные копали ямы. Место для каждого деревца было заранее обозначено колышком.
В этот день посадили более тысячи деревьев раз-пых пород. Почти все они. вопреки прогнозам знатоков, прижились. Но в этом была заслуга только одного человека– нашего агронома Василия Ивановича, исключительно трудолюбивого. Он был влюблен в свою профессию, ухаживал за каждым деревцем, как за ребенком. Его, жителя Западной Украины, сослали сюда еще в 1940 году. Кроме любви к своему делу, он обладал и обширными знаниями, умел без лабораторного анализа, на вкус безошибочно определять состав почвы.
Работникам исполкома выделили участки земли под картофель. В ту пору ведро картошки на рынке равнялось примерно моей трехдневной зарплате. Я жил один, питался в столовой, временем свободным не располагал, а потому хотел отказаться от выделенного участка Но Василий Иванович уговорил меня и вызвался даже помочь вырастить хороший урожай.
Вдвоем мы вскопали нашу небольшую полоску. Василий Иванович приготовил состав удобрения, а потом, изменял его при подкормке и окучивании.
Когда ботва зазеленела, моя полоска стала отличаться от соседних своей… хилостью. На других ботва пышно разрослась. Сотрудники надо мной подтрунивали.
Наступила осень. Пришла пора собирать урожай. Мы вооружились лопатами. Я захватил мешок, а Василий Иванович ведро и какой-то сверток. Когда я узнал, что это мешки, то рассмеялся – казалось, и одного моего мешка было бы много.
На соседних полосках шла оживленная работа. На могучих стеблях, вытащенных из земли, болталось по несколько мелких картофелин, а кое-где и вовсе было пусто. Наш приход вызвал общее оживление. Всем хотелось узнать, каким же будет урожай у нас, если у них такой хилый… Я воткнул лопату в грунт и выворотил большой ком земли, скрепленный разветвленным корневищем, – он весь был усыпан крупными картофелинами. Все ахнули. С нашей полоски мы собрали примерно втрое больше клубней по сравнению с соседями. Такой урожай здесь считался невиданным.
Работал я как запряженный – без продыха. Городу нужны были спортивный стадион, водный бассейн и многие другие сооружения. Рассчитывать на областные проектные организации было бесполезно.
Следующим на очереди был спортивный стадион. Я с увлечением взялся и за эту интересную работу.
Часто ко мне обращались руководители различных организаций с просьбой помочь в проектировании пристроек, реконструкции и даже новых производственных объектов.
Все это я перечисляю вовсе не для того, чтобы сообщить о своей значимости, а потому что я, человек, для чего-то предназначенный в этой жизни, главным образом разрушал или способствовал разрушению. Впервые в жизни здесь я был допущен пусть хоть к утлому, пусть хоть и к полунищему, но созиданию. А это, оказалось, была моя стихия – я подозревал: созидание – дело любого нормального человека. В том числе и мое.
На одной из шахт я познакомился с Виктором Ивановичем Злыдневым. Мое внимание привлек контраст между его интеллигентным лицом и большими грубыми руками с опухшими, изуродованными пальцами. По ним словно били молотком или защемляли дверью. Пальцы плохо двигались, и ему стоило большого труда свернуть цигарку и зажечь спичку. Смотреть на его изуродованные руки было тяжело даже мне, видавшему-перевидавшему всякое. Лицо его, наоборот, было безукоризненно красивым. В серых глазах светился ум. Виктор Иванович был коренной петербуржец, инженер-электрик по образованию. Здесь, как и многие другие, находился на положении ссыльного. На мой вопрос, что у него с пальцами, сказал, что отморозил. Я заметил, что обсуждение этой темы было для него неприятно. Мы как-то быстро сошлись и даже подружились. Я договорился с ГІятигорцем и, с согласия начальника шахты, где Виктор Иванович работал простым крепильщиком, он был переведен в стройконтору на должность мастера, а месяцев через пять-шесть стал начальником участка. Пятигорцу он также пришелся по душе. Этот казак и бузотер был человеком не вполне уравновешенным, но отходчивым, и мог примириться с самим сатаной, если это могло дать ему хоть какую-то выгоду.
Как-то вечером не работалось (устал или надоело), и я заглянул во Дворец культуры. Там танцевали под баян. Почти все кавалеры были в телогрейках и шапках, в кирзовых сапогах с завернутыми по моде голенищами. Танцевали, не вынимая папиросу изо рта./Это считалось хорошим тоном. В воздухе стоял табачный дым, приправленный ленивым матом. Сквернословие здесь было неотъемлемой частью общественного Лексикона и никого не смущало. Мое внимание привлекла незнакомая девушка. Волосы, заплетенные в тугую косу, слегка восточный разрез светло-карих глаз; голубое платье облегало фигуру. Она была стройна, очень симпатична и держалась с достоинством. Баянист, лихой парень с чубом, видимо, был ее постоянным партнером. С ним она танцевала, когда он откладывал баян и заводил пластинку. Когда же он играл на баяне, она танцевала с подружкой. Баянист заиграл танго. Я подошел к девушке и подчеркнуто вежливо пригласил ее. Необычная для здешних мест форма приглашения слегка смутила ее. Но она быстро справилась со смущением и согласилась. Баянисту это не понравилось. Парень отложил баян, запустил пластинку с быстрым танцем, закурил «Беломор» и вразвалку подошел к нам. Недобро он взглянул на меня, бесцеремонно взял девушку за руку и потянул к себе. Девушка высвободила руку.
– Я тебе уже говорила, что с папиросой в зубах меня приглашать не надо. И вообще, пока не научишься прилично вести себя, ко мне не подходи.
Я думал, что парень от этих слов взовьется и драки не миновать, но, как ни странно, он еще раз злобно взглянул на меня и отошел в сторонку. Лида, так звали девушку, предложила погулять, и мы незаметно покинули зал. Долго бродили по пустынным, неосвещенным улицам.
В Половинку она попала маленькой девочкой. Мать и четверо ее сестер и братьев привезли сюда с Украины вместе с другими женщинами во время массовых репрессий. Мужчин сразу забрали и увезли. О своем отце они ничего с тех пор не знали. Брать с собой домашний скарб не разрешили. Ехали, не знали куда. Привезли на пустое место. Выгрузили на снег. Кругом сугробы. Дети ревут. Дали лопаты, сказали: «Ройте землянки, другого жилья пока не будет»… «Сколько горя хлебнули, словами не передать», – сказала мне Лида. Заболел и умер се старший брат. Мать и старшая сестра работали на шахте. Самым счастливым стал день, когда из землянки они перебрались в маленькую комнату в бараке. Лида окончила семилетку и отправилась в Кизел учиться на фельдшерских курсах. После окончания вернулась домой и стала работать заведующей здравпунктом на шахте. Две другие сестры образования не подучили: надо было кормить семью. Мать часто хвора. та и умерла, не дожив до пятидесяти лет. Лида нигде, кроме Кизела, не бывала. Когда я как-то упомянул о винограде, персиках, бананах, она спросила: «А что что такое?» – Она их никогда не видела.
Мы Лидой стали часто встречаться. Оказалось, что Виктор Иванович раньше, до встречи со мной, работал с Лидой На одной шахте. Иногда мы втроем ходили в кино. Но чаще собирались у меня. Пили чан, слушали рассказы Виктора Ивановича о Ленинграде. Мечтали, как когда-нибудь поедем туда все вместе…
Виктор Иванович не скрывал от меня, что ему очень нравится Лида. А она, видимо, чувствовала это, и не прочь была немного пококетничать с ним. Позже, когда я уже уехал из Половинки, из Лидиного письма узнал, что перед своим отъездом Виктор Иванович пришел проститься с ней и только тогда признался, что влюблен. Все-таки признался…
Мысль о возвращении в Москву была постоянной и точила меня.
Во время одной из поездок в Нермь мне удалось попасть на прием к начальнику областного управления МВД. Я рассказал ему о своем положении, о том, что при демобилизации ни о какой ссылке в отношении меня упоминаний не было. Почему же мне не выдают на руки паспорт и я не могу вернуться домой? Ведь в армию я был призван из Москвы?! Генерал пообещал разобраться и сказал, что в ближайшее время я получу ответ. Обнадеженный и окрыленный я вернулся в Половинку. Но шли месяц за месяцем, а ответа не было. Между тем в городе произошло то ужасное событие, о котором я мельком упомянул раньше.
