Текст книги "Шпион, которому изменила Родина"

Автор книги: Борис Витман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Вагоны подогнали почти к самым воротам лагеря. Как только смолк шум поездов, в вагон ворвались лязг и грохот, многократно повторенные гулким эхом. В этом грохоте выделялись мощные с одинаковыми интервалами удары, похожие на биение сердца гигантского чудовища. От ударов вибрировали земля и воздух. Мне почему-то представился невероятно больших размеров штамповочный агрегат с огромной пастью. Туда заталкивается огромная стальная чушка. Удар – и из пасти выкатывается готовый танк или самоходка: удар – танк! Удар – самоходка!..

И хотя это было лишь плодом моего воображения, я ощущал, что каждый такой удар здесь отзывался разрушениями и смертью на Востоке, в моей стране. И главная мысль: как теперь, если не остановить этот поток, то хотя бы нарушить его дьявольскую ритмичную непрерывность. Я еще не сознавал всей сложности предстоящего, но четко понимал одно: «Я плохо подготовлен для решения таких задач. Если б не война и не случайные обстоятельства, я никогда бы не решился взять на себя такую не свойственную моей натуре функцию. Тем более – разведка!..» Поспешная, а затем и вовсе прерванная подготовка при штабе армии была рассчитана на действия в оперативном, а не глубоком тылу противника. Не было у меня ни необходимых навыков, ни знаний.

Сейчас, перед воротами Эссенского лагеря, я ощутил себя слабым, беззащитным, окруженным враждебными мне людьми и грохочущими машинами.

Лагерь, куда нас привезли, размещался на сравнительно небольшом заасфальтированном многоугольнике между глухими стенами производственных зданий и железнодорожной веткой. Внутри – несколько одноэтажных щитовых бараков. Рядом с ними – двухэтажное каменное здание. В нем, как выяснилось позже, находились администрация и охрана. В подвале – карцер и помещение, где совершались экзекуции. По углам многоугольника– сторожевые вышки с пулеметами. Ни деревца, ни травинки.

Из-за проволоки смотрели изможденные худые лица мужчин и женщин, похожие на серые маски. В потухших глазах не было даже любопытства. На всех одинаковая лагерная одежда с нашивкой «OST» на груди. Казалось, за проволокой не люди, а тени. Между ними не спеша расхаживали рослые охранники в черной униформе, с резиновыми палками в руках. Еще несколько шагов, и ворота закроются за нами. Для многих, возможно, навсегда.

Итак, первая часть задания – пробраться в Эссен – выполнена…

При регистрации вновь прибывших я записался Вальдемаром Витвером (под именем Альфред меня могли найти, ведь под этим именем я был пленным!). Писарь поднял голову, уставился на меня и спросил:

– Дойче? (Немец?) – Был большой соблазн тут же ответить: «Да», и решить одним махом множество проблем. Но внутри что-то екнуло и крикнуло: «Стоп!» – Я ответил: – По метрике русский. Фамилия от предков из Прибалтики… Переводчик перевел.

Я был зарегистрирован, как и все «остарбайтером», получил лагерную куртку с нашивкой «OST» и личный номер. Знание немецкого языка пока решил не раскрывать.

Я часто удивлялся тому, как быстро человек ко всему привыкает. Даже к тому, что не только чуждо, но и отвратительно его природе. Пробыв какое-то время на оккупированной территории, я уже относительно спокойно принял лагерные порядки. Меня уже, казалось, ничто не могло ни удивить, ни повергнуть в уныние, ни вывести из кажущегося равновесия. Лагерь был расположен так, что лишь с одной из четырех сторон мы могли видеть небольшую часть улицы, ведущей в город. Две другие стороны, как я уже сказал, примыкали к высоким глухим каменным стенам промышленных корпусов. А вот с четвертой возвышалась железнодорожная бетонная эстакада. Время от времени сверху грохотали эшелоны с вооружением, изготовленным на этих заводах. И я знал, что производится оно хоть и подневольно, хоть и под страхом смерти, но с нашей помощью, остатками наших сил, навыков и знаний.

Те, кто попал в этот лагерь, имели бесспорное преимущество перед теми, кто оказался в Освенциме, Дахау, Бухенвальде и др. То были лагеря массового уничтожения. Этот обслуживал военные заводы Круппа, и администрация была заинтересована не только выжать как можно больше пользы из остарбейтеров, но и сохранить рабочую силу. Поэтому и назывался он лагерем для восточных рабочих. Питание хотя и скудное, все же умирать не давало. Нас не стригли наголо, не облачали в полосатую арестантскую форму. Работа на заводах, даже в горячих и вредных цехах, все-таки была легче чем каторжные работы в каменоломнях или шахтах. Однако режим был исключительно жестким. За малейшее нарушение – наказание, а за саботаж, диверсию или кражу на производстве – гильотина. И хотя эти лагеря не нарекли «лагерями смерти», но дело не в названии. Ведь и советские концлагеря почти любовно назывались «исправительно-трудовыми»…

Мы постоянно ощущали себя на дне огромного колодца, и даже для того, чтобы увидеть, что именно везли на открытых платформах, приходилось высоко запрокидывать голову. При этом риск получить увесистый удар резиновой палкой был велик. Впрочем, большинство узников ходили с постоянно опущенными головами и взгляда не поднимали. Их мало что интересовало, а круг основных забот сузился до двух: хоть что-нибудь поесть сегодня и не получить оглушающего удара палкой по голове.

Меня временно оставили электриком при лагере. Это совсем не входило в мои расчеты. Вместо того чтобы попасть на один из военных заводов, я вынужден был работать за колючей проволокой лагеря. Но вскоре я обнаружил и серьезные преимущества своего положения: сделал несколько карандашных портретов охранников. Немцы сразу оценили мои художественные способности (еще бы – ведь сам Адольф Гитлер когда-то хотел стать художником!).

Последовали заказы от лагерной администрации. Тогда я осмелел и сказал, что мне необходимы краски, кисти, разноформатная бумага… Хитрость удалась – я получил возможность выходить в город – сначала в сопровождении одного из охранников, а потом и самостоятельно. Видно так уж повелось, что в людях просыпается неуемная любовь к живописи и графике, когда «шедевры» с изображением их лиц достаются им бесплатно.

Больше всего меня поразило первое посещение Эссена. Как война кажется чем-то противоестественным после мирной жизни, так и обычный, еще почти не тронутый войной город удивлял после фронта, плена, подвалов, казематов и лагерей. Люди, обыкновенные нормальные люди, спешили по своим делам, дзинькали трамваи, работали магазины…

Вместе с сопровождающим мы сели в трамвай и отправились разыскивать все, что требовалось для рисования. Пожилой кондуктор в униформе объявлял остановки. Среди них была улица какой-то Елены – Хелениенштрассе. Кондуктор произнес название, и мне показалось, он сказал: «Хайль-Ленин-штрассе!», да при этом еще и подмигнул мне. Как бы то ни было – действительно он так произнес или показалось (последнее, конечно, вероятнее) – это оторвало меня от моих мыслей, вот уж вправду воздух свободы пьянил…

Окраины Эссена были застроены одно-, двухэтажными коттеджами, как мне показалось, похожими один на другой. Такое впечатление складывалось, очевидно, из-за того, что все они имели одинаковые двускатные черепичные крыши Правда, их тональность менялась от темно-коричневой, почти черной близ заводов, до ярко-красной по мере удаления от них, Над невысокими домами возвышались готические шпили соборов Я попросил сопровождающего – добродушного, уже немолодого немца – зайти в один из них.

Никогда прежде я не был в лютеранской кирхе. Органная музыка, прихожане, сидящие на длинных узких скамейках, похожих на школьные парты, строгий по сравнению с православными церквами интерьер-все это тоже было непривычно. Поражал сам мирный уклад жизни города и то, что не было заметно следов разрушений. Но даже там, где они были, на месте разрушенных зданий разбивались скверы. Правда нам попалось несколько домов, у которых взрывной волной сбросило черепицу с крыши. Над домом возвышался только скелет стропил с редкой обрешеткой. Это смотрелось как-то странно еще и потому, что почти все фасады были увиты вьющимися растениями. Нередко увиты настолько плотно, что трудно было даже определить, из чего сделаны стены. Такие строения походили на старинные перевернутые остовы парусных судов или заброшенные замки.

На одной из улиц я чуть не налетел на человека, одетого в черный костюм, с черной плюшевой шапочкой на голове и специальным инструментом, который не спутаешь ни с каким другим. Это был трубочист. А встреча с ним. как я помнил еще из детских книжек, означала удачу и исполнение желаний. Я даже сказал ему какое-то приветствие, и, чуть ли не по-русски

Мы дошли до базарной площади. Здесь работали аттракционы. Под музыку взрослые и дети кружились на карусели. Вокруг нее почему-то не было никакого ограждения, даже маленького барьерчика. Я подумал, что сейчас какой-нибудь подвыпивший зевака или, не дай Бор, ребенок зацепится за пролетающие в считанных сантиметрах от толпы колесницы. Но этого не произошло.

Первые выходы в Эссен остались в памяти немногими, отрывочными эпизодами. Мысль напряженно работала в одном направлении: как связаться с товарищами в Сумах.

Мы купили необходимые художественные принадлежности и направились к трамвайной остановке, время свободы подходило к концу. Но мой немец, видя очевидно, что на меня город не произвел особого впечатления, решил показать мне еще одну достопримечательность Он повел меня на узенькую улочку Кончалась она тупиком, а по обе стороны ее стояли обычные двух-трехэтажные дома. Старый конвоир с помощью жестов и нескольких русских слов пытался объяснить, что хочет показать мне что-то такое, чего я никогда еще не видел… Но ничего примечательного я пока не замечал, если не считать идущих нам навстречу мужчин, преимущественно немолодых, среди которых было немало инвалидов в солдатской форме.

Мы прошли еще совсем немного, и я увидел действительно для меня нечто необычное. У подъездов домов стояли женщины. А вот удивительным было то, что каждая была буквально заштукатурена румянами и пудрой. Они зазывали всех желающих развлечься. Всего за пять марок. Едва мы оказались в поле их внимания как я попал под перекрестный огонь: молодые парни сюда заглядывали, видимо, редко, а постоянными клиентами были пожилые солдаты и калеки.

«Дамы» выставляли напоказ свои прелести, которые и так все были на виду Я испытывал нечто среднее между любопытством и жалостью к «нещадно эксплуатируемым» женщинам – наше воспитание дало себя знать! Одна из нимф, приняв мою стойкость за иностранную нерешительность, устремилась ко мне, вытянув вперед ладонь с растопыренными пальцами – это, видимо, был ее привычный жест взбадривания: взъерошить волосы и тем самым сразить клиента! Я попытался увернуться от этого натиска, но не тут-то было: красотка потеряла равновесие, всей тяжестью телес навалилась на меня и к тому же обдала одуряющим запахом своей безудержной косметики Я еле выбрался из-под нее Вокруг раздавались ехидные смешки и патентованные шуточки (я никогда раньше такого от женщин не слыхивал!). Смехом встретил меня и порезвившийся конвоир… И все это совершенно бесплатно.

Пора было возвращаться в лагерь Там жизнь для большинства заключенных шла от сигнала до сигнала. Сигнал – отбой, сигнал – подъем, сигнал – на работу Сигнал – принятие пищи, если лагерную кормежку можно было назвать пищей. Тем не менее это всегда был самый долгожданный сигнал… Выстраиваемся с мисками Сегодня на ужин «киршензуппе» – вишневый суп! Каждый получает черпак мутной, розоватой похлебки. Вода, а в ней – косточки от вишен, аккуратно очищенных, без мякоти. Скорее всего отходы от производства джема. Для такого супа ложка не нужна. Больше на ужин ничего не положено. Хлеб – смесь опилок и отрубей– выдается один раз в день. Залпом выпиваю так называемый суп. От такой кормежки быстро останутся кожа да кости. Только подумал об этом, слышу обращенные ко мне слова:

– Не продадите ли вы свои косточки?

– Что?! – я не сразу догадался, что он имел в виду.

Оказывается, вишневые косточки, которые я всегда считал несъедобными, были не только пищей, но и предметом торговли и обмена. Одни их проглатывали, как говорится, «живьем», другие раскалывали камнем, извлекая ядра. Разгрызать их зубами не мог почти никто. Кучку зернышек можно было поменять на сигареты или продать за несколько пфеннигов Сосед по столу, узнав, что я отдал косточки даром, обвинил меня в крайней расточительности. Я обещал впредь отдавать эти косточки только ему. Он оказался инженером-химиком и здесь, у Круппа, работал в научно-исследовательской лаборатории. Понимая, что сведения о лабораторных исследованиях могут очень пригодиться, я решил поддерживать с ним дружеские отношения.

Чтобы обеспечить себе свободу передвижений и действий, я не жалел времени и сил, выполняя заказы моих охранников, как говорится, старался «полностью удовлетворить все художественные запросы высокой администрации!» Все свободное и несвободное время я малевал их рожи – портреты были до жути фотографичны; я знал, что навсегда теряю стиль и художественное чутье, но им всем именно эта фотографичность, похожесть нравилась!..

Их благосклонное отношение ко мне еще более упрочилось из-за моего чрезвычайного «прилежания» в освоении немецкого языка. Уж что-что, а это немцы умеют ценить. Но здесь важно было не переборщить…

Теперь, когда у меня появилась возможность самостоятельно выходить в город, я отправил с двухнедельным интервалом два письма в Сумы, естественно, без обратного адреса на конверте. В письмах, адресованных «любимой девушке», сообщал о своем местонахождении. Но для получения ответа нужен был обратный адрес надежного человека в городе.

Во время одного из посещений магазина художественных принадлежностей, я обратил внимание на посетителя, объяснявшегося, как мне показалось, с явно русским произношением. Я не ошибся – посетитель оказался русским эмигрантом – Глеб Александрович Скворцов.

Эмигрировал он из России в конце гражданской войны, скитался по разным странам и в конце концов поселился в Париже. Там завершил образование, стал инженером-строителем. В Эссен приехал по контракту и уже несколько лет работал в какой-то частной фирме.

Когда он узнал, что я из лагеря, то сразу проявил ко мне заметное сочувствие. Сначала я обрадовался такому знакомству – оно было как нельзя кстати. Но вскоре выяснилось, что он бывший белогвардейский офицер, сражался против большевиков, – я сильно засомневался и даже пожалел, что завязал с ним знакомство. Мое представление о белогвардейцах, основанное на комсомольском воспитании, разумеется, было самым неприязненным. Все же, умудренный уже некоторым жизненным опытом, я не стал делать поспешных заключений. Решил получше присмотреться к нему. Тем более, что другого варианта у меня не было. Очень скоро пришлось убедиться в хлипкости и ограниченности моих предубеждений. Глеб Александрович проявил себя не только добрым самоотверженным, но и благородным человеком. А главное – человеком слова. Он расходовал на меня почти весь свой карточный паек, я замечал – он нередко сам оставался голодным.

Сначала я неохотно принимал его помощь, гордо полагая, что он делает это, якобы замаливая свои белогвардейские грехи перед солдатом Красной Армии. Приписывал его благотворительность угрызениям совести православного христианина за злодеяния против красноармейцев в гражданскую войну. Помните, эти вырезанные на спинах пятиконечные звезды, выколотые штыками глаза!..

Но как я ни старался убедить себя в его белогвардейской лютости, мне это никак не удавалось. Его образ и облик не соответствовали такому наработанному стереотипу. Чем больше я узнавал его, тем больше убеждался в его душевной глубине и абсолютной порядочности. Во всяком случае, облик Скворцова как «белогвардейца» зародил во мне серьезные сомнения в справедливости того, что закладывали в наши головы с самого детства. Действительность вносила в мои представления серьезные поправки.

Запомнился эпизод, происшедший на бывшей польской территории. Отъехав километров тридцать от Львова, где был расквартирован дивизион, наше отделение расположилось на поляне, недалеко от шоссейной дороги. Предстояло отработать приемы быстрого приведения в боевую готовность четырехметрового оптического дальномера, научиться обнаруживать цель и определять расстояние до нее. На шоссе показалась длинная колонна. Повернул дальномер в ту сторону, прильнул к окулярам и увидел конвоируемых нашими солдатами людей в польской военной форме. Многократное приближение позволило хорошо разглядеть все детали. Это были совсем молодые парни, в обтрепанной униформе, многие были босы. Вид у них был совершенно изможденный. Колонна уже поравнялась с нами, когда конвоиры объявили привал. Это были военнопленные, но почему-то очень уж юные, лет по семнадцати-восемнадцати. Один из них обратился к нам по-украински, попросил закурить. С разрешения конвоира мы отдали пленным весь имевшийся при нас запас махорки, выданный на неделю. Завязался разговор. Это были курсанты военного училища. Они оказались на территории, отошедшей к нам, и их поместили в лагерь как военнопленных. Их использовали на работах в карьере. Об условиях, в которых они содержались, красноречиво свидетельствовал весь их внешний вид.

Раздалась команда: «Подымайсь!» Некоторые не могли подняться сами. Им помогали их товарищи и отборный мат конвоиров. Пленный, с которым мы беседовали, поблагодарил за махорку и, горько усмехнувшись, громко произнес: «Дзякую вам, братику, що вызволили нас!» («Спасибо вам, братья, что освободили нас!») Эту фразу я вспоминал часто. Да и теперь вспоминаю.

Неоднократно мне приходилось слышать о массовых репрессиях со стороны НКВД по отношению к жителям Польши, Бессарабии, Западной Украины, там, где я побывал вместе со своей воинской частью. Мы ощущали постепенное ухудшение отношения к нам со стороны местного населения присоединенных территорий.

С Глебом Александровичем мы встречались обычно по воскресеньям, если, конечно, мне удавалось вырваться хоть на часок из лагеря. Обычно немногословный, он становился более разговорчивым после первого небольшого стаканчика вина (а много мы не пили). Он рассказывал о боевых эпизодах гражданской войны, не скрывал обоюдной жестокости, но постоянно утверждал, что с их стороны она быта в основном ответной реак цией. Я то спорил с ним до одури, 10 затихал и просто слушал – ведь это он участвовал в той войне, а не я… В минуту откровений Глеб Александрович рассказал, как однажды, на свой страх и риск, он отпустил захваченного в плен «настоящего комиссара» – так и сказал. Он вспоминал об этом случае и всегда спрашивал: «Как ты думаешь, жив он еще?.. Ведь прошло с тех пор всего года двадцать четыре – двадцать пять?.. А?„>

Чем больше я узнавал Скворцова, тем больше открывал в нем. Это был человек, органически не способный на предательство. А ведь и вправду на Руси верность всегда ценилась даже больше, чем любовь.

Через Скворцова я смог теперь отправить несколько писем в Сумы с обратным адресом Ответа пришлось ждать довольно долго. Наконец пришло письмо. В нем, за прикрытием обыденных фраз, сообщался пароль для контакта со связником. Когда и как это произойдет, не сообщалось. Оставалось набраться терпения и ждать.

Глеб Александрович Скворцов был одним из тех людей, расставание с которыми я пережил с болью и глубоким сожалением.

Откровенно говоря, для меня эта странная, авантюрная и малость с вывихом работа всегда была адовой – не столько по причине постоянной опасности (к этому можно привыкнуть), а вот невыносимость этой деятельности считаю по причине внезапных исчезновений: ушел, не простившись с человеком, который столь ко сделал для тебя и которого ты полюбил; порвал от ношения без объяснений и даже не сказал «извини>; вот тут горе горькое, неизлечимое, и совесть больная, – никакие объяснения не оправдывают. Вот почему я, наверное, не считаю себя профессиональным разведчиком. Не потому что недоучка, а потому, что всю жизнь не тому учили не тому.

Лагерная охрана относилась к нам по-разному. Одни не выпускали резиновых палок из рук и по малейшему поводу сыпали удары направо и налево. Только держись – не свались. Другие были менее ретивы, а некоторые даже проявляли сочувствие. К последним относился, например, охранник Гюнтер. Внешне нейтральный, сдержанный, он не только никогда не пускал вход дубинку, но нередко, если это можно было сделать незаметно, помогал нам.

Еще до знакомства со Скворцовым я попытался осторожно выведать у Гюнтера: можно ли из лагеря отправить письмо на Украину «любимой девушке»? На что он ответил: «Надежды мало, по можно попробовать…»

Тогда я не решился воспользоваться его помощью, хотя он сам, через какое-то время, напомнил мне об этом. Мне показалось, что он с тех пор присматривается ко мне. Однажды он предложил поработать у него в саду.

В этом не было ничего необычного. Охранники часто договаривались с начальством и брали по воскресеньям не занятых на производстве рабочих для различных дел дома. Желающих поработать в огороде всегда было много: это обещало хоть какую-то прибавку к голодному лагерному рациону. А потом – возможность выйти за пределы зоны.

В воскресенье Гюнтер зашел за мной в барак, и мы отправились к нему. Он жил в небольшом домике на окраине города. Нас встретила его жена и мужчина средних лет – приятель Гюнтера, Эрнст. Втроем мы немного поработали в саду. А потом жена Гюнтера позвала обедать.

Беседа во время обеда была обычной, хотя Эрнст, как бы между прочим, упомянул имя своего тезки Эрнста Тельмана и, вскользь, нелестно отозвался о его тюремщиках– это было не мало!

После обеда он отвел меня в другую комнату, и разговор принял совсем другой оборот. Эрнст назвал слегка искаженный пароль, сообщенный мне в письме из Сум.

Я ни о чем не расспрашивал его. Каждый понимал, что в условиях постоянной слежки и террора лучше было меньше знать о делах и связях другого. Никто не мог быть полностью уверен, что устоит против пыток гестапо…

Несмотря на угрозу смертной казни, время от времени на заводах стихийно предпринимались попытки вы-вода из строя оборудования, инструмента, замены взрывчатки в бомбах и снарядах песком. Как правило, все эти попытки заканчивались жесточайшей расправой. Причем кара ожидала не только исполнителей, но и многих непричастных. После таких попыток и без того жестокий лагерный режим еще больше ужесточался.

Когда стало известно, что я немного печатаю на пишущей машинке, меня тут же определили на должность учетчика лагерного инвентаря. Это уже была «должность». И маленькая победа – я зацепился.

В мою обязанность входил учет мисок, ложек, матрацев, спецодежды и другого инвентаря в нескольких лагерях. Меня перевели в другой, больший по численности лагерь, и поместили в крохотную каморку на чердаке здания «вахштубе». Незаметная должность учетчика открывала доступ в другие лагеря и даже на производство. Контакт с рабочими разных заводов давал возможность поподробнее, поточнее узнать о производстве вооружений, а это было делом совсем непростым и небезопасным. Любые сведения приходилось выуживать по крупицам, ведя отвлеченные разговоры. Иногда собеседник начинал догадываться о смысле моих вопросов и проявлял готовность помочь. Каждый раз в таких случаях, увы, мне приходилось менять тему разговора и избегать дальнейших встреч, чтобы не нарваться на провокатора.

Должен сказать, что наряду с довольно пассивной и безропотной массой, в нашем лагере была небольшая группа активных людей. Они старались поддерживать друг друга, не унижались ради дополнительной порции похлебки, не выпрашивали у охранников недокуренных сигарет, держались с достоинством. Я замечал, что при каждом удобном случае они пытались как-то расшевелить остальных, подготовить их к сопротивлению.

Однажды мне пришлось ремонтировать электропроводку в вахштубе. Мое внимание привлек разговор. Он доносился из кабинета коменданта сквозь неплотно прикрытую дверь. Была упомянута знакомая мне фамилия одного из активистов. Его подозревали в недозволенной заключенным связи с немецкой женщиной и в подготовке к побегу… Из разговора я смог понять, что конкретных доказательств у администрации пока не было, и их решили спровоцировать. Я обо всем тут же предупредил товарища, и расправа не состоялась. После этого мне стали доверять и даже предложили войти в состав подпольной группы. По совету Эрнста, мне пришлось уклониться от окончательного ответа, а потом ретироваться и уйти в тень, что, естественно, вызвало недоумение… если не подозрение.

Стало известно, что в одном из цехов начали производство крупнокалиберных снарядов, начиненных отравляющими химическими веществами. Состав ОВ держался в строгом секрете. В отличие от обычных артиллерийских снарядов эти имели цветные кольцевые полоски, в различном цветовом и количественном сочетании, в зависимости от состава и концентрации отравляющего вещества.

Через Гюнтера Эрнст предложил мне собрать сведения об этой ядовитой начинке. Тут-то и пригодилось знакомство с инженером-химиком, бывшим моим соседом по нарам и столу. Он имел отношение к разработке новых химических веществ. Мне было известно, что немцы высоко ценили его как специалиста. Он пользовался некоторыми привилегиями, но и охранная служба окружала его повышенным вниманием. Это осложняло мои действия и требовало особой осторожности. Павел Алексеевич, или Доктор, как звали его немцы, был скрытен и подозрителен. С, товарищами по лагерю старался общаться как можно меньше, друзей не имел. Ко мне он почему-то проявлял некоторую благожелательность. Причиной этого, думаю, были мои вишневые косточки, ну и, может быть, углубленный интерес к его любимой химии. И раньше, когда наши места были рядом, мы часто беседовали на научные темы. Теперь это было более чем кстати. Чувствовалось, что Доктор любил свою профессию и говорил о ней с увлечением. Я старался перевести разговор на интересующие меня детали. И хотя Доктор, как оказалось, имел только косвенное отношение к химическим секретам немцев, но он умел догадываться, вычислять и определять. Кое-что через него удалось установить.

Собранные сведения я передавал Эрнсту. Не знаю, были ли они достаточными и кто еще работал в том же, что и я, направлении. Так или иначе секретный состав, как я позже узнал, был раскрыт.

Благодаря контакту с рабочими разных цехов и заводов, я имел теперь общую картину производства вооружения в главной кузнице фашистского рейха.

Отсюда, с заводов Круппа, на Восточный фронт шел непрерывный поток оружия. Танки, пушки, самолеты, мины, снаряды… Даже железные кресты всех степеней и солдатские пряжки с надписью: «Гот мит унз» («С нами Бог») штамповались из той же крупповской стали. Авиация наших союзников уже не раз сбрасывала бомбы на жилые кварталы города и лагеря иностранных рабочих, но заводы оставались нетронутыми и продолжали работать на полную мощность.

8. УНИЧТОЖЕНИЕ

Накануне нового, 1943 года Эрнст сообщил, что вскоре ожидается мощный налет авиации союзников на весь промышленный комплекс Рура, и что нужно вывести из строя всю противопожарную систему на предприятиях и заводах. Причем не заранее, а в самом начале воздушного налета, чтобы не выдать себя предварительными действиями. Гюнтеру удалось отыскать человека, знающего крупповскую противопожарную систему. С его помощью была воссоздана схема противопожарного водоснабжения и намечены наиболее уязвимые и доступные узлы.

Началась напряженная подготовительная работа. Она требовала большой осторожности и изобретательности. Дополнительно была составлена схема размещения складов взрывоопасных и горючих материалов, с тем, чтобы ликвидировать их, если они уцелеют при бомбежке. В мою задачу входило уточнение схемы по цехам. Помимо опроса рабочих, иногда удавалось самому побывать на объектах. Не обошлось без опасного инцидента. Один из наших рабочих, судя по всему, догадался о нашем плане и начал активно действовать по собственной инициативе. При очередном моем посещении он улучил момент и продемонстрировал результаты своего труда: брандспойты с забитыми каналами, заклиненные водопроводные задвижки и вентили, проколотые пожарные рукава… С большим трудом, применяя сочетание уговоров и угроз, все-таки удалось остепенить его. Я объяснил ему всю вредоносность этой идеи. Такая самодеятельность могла напрочь погубить весь намеченный план. Активист пообещал угомониться и ждать…

Для выполнения всего, что было намечено требовалось немало верных людей. Эрнст не разрешил привлекать к этой работе остарбайтеров из нашего лагеря. Он сам занялся созданием подрывных групп из надежных антифашистки настроенных рабочих. Каждый был тщательно подготовлен и проинструктирован. Им предстояло действовать в тот момент, когда начнут рваться бомбы, рушиться стены и перекрытия.

Эрнст настоял на том, чтобы я занимался только подготовительной работой и в решительный момент оставался бы на территории лагеря.

И вот этот долгожданный момент наступил.

Январским вечером 1943 года, вскоре после того как конвой развел по цехам ночную смену, раздался сигнал тревоги. В последние дни «алярм» (прерывистый вой сирен) звучал почти каждый вечер, но обычно это были ложные тревоги. На крупповские заводы пока все еще не упала ни одна бомба. Вот и сегодня где-то вдалеке постреляли зенитки, затем все стихло. Видимо, это была очередная ложная тревога. А я все еще напряженно ждал… Прозвучал отбой воздушной тревоги, вскоре и лагерный отбой. Надзиратели загнали всех в барак, заперли двери и ушли спать. Осталась только охрана на вышках. В наступившей ночи еще отчетливее раздавался лязг и скрежет грандиозной кузницы оружия. Через ровные промежутки времени небо озарялось красноватым светом: из мартенов выпускали очередную плавку стали.

Вдруг, почти одновременно, небо с разных сторон разрезали яркие голубые лучи прожекторов. Взвыли сирены. Отдаленным громом ударили зенитки, сначала дальние, а вслед за ними и те, что были поближе. Непрерывный грохот многочисленных зенитных орудий и необычно мощный, нарастающий рокот моторов в вышине были не похожи на то, что приходилось слышать раньше. Я вылез на крышу вахштубе, где была моя каморка, и оцепенел от увиденного. На большой высоте, в четком строю надвигалась армада, состоявшая из многих сотен летающих крепостей. Бомбардировщики шли, не меняя курса, невзирая ни на слепящий свет прожекторов, ни на плотную завесу зенитного огня. Такое зрелище я видел впервые, хотя и пережил множество воздушных налетов. Таким оно и осталось в моей памяти, наверное, навсегда и до сих пор все еще продолжает являться во сне, воскрешая ликующий ужас той январской ночи.