Текст книги "Шпион, которому изменила Родина"

Автор книги: Борис Витман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

В дополнение к занятиям легкой атлетикой записался еще и в волейбольную секцию. Но однажды во время игры в спортзале появилась Галина. Я тут же вышел из зала и решил больше там не появляться. Прошло несколько дней, ко мне подошла Шура Пахарева и вручила маленькую записочку. Еле сдерживая волнение, я прочел: «Если тебе неприятно видеть меня, я больше не буду ходить в спортзал. Вот и все. Гали на В.».

После этой записки состоялось наше первое торжественное свидание. Мы вышагивали по малолюдной Брестской улице и боялись прикоснуться друг к другу. Шел снег, было холодно и скользко Мы никак не могли решиться даже толком взглянуть друг другу в глаза. Иногда звучал короткий вопрос и односложный ответ Наше первое свидание в заснеженных холодных сумерках скорее походило на прощание людей, готовых к разводу… В конце концов я проводил се до дома на Ва-сильсвской улице, и мы торжественно расстались.

Только когда она скрылась в подъезде, я почувствовал, что продрог до мозга костей – меня колотил озноб и еще преследовало ощущение яростного недовольства собой. Я нещадно ругал себя и повторял: «Вот так рушится все лучшее на земле, из-за глупой нерешительности!.. Размазня!»

Па следующий день, на перемене, Галина, проходя мимо, незаметно сунула мне в руку записку: «…! Извини, что все так нескладно получилось у нас с тобой. (Тут можно было бы потерять сознание, но я не потерял!..) Я очень волновалась и не могла говорить. Скажи, что не сердишься на меня. Жду ответ»..

Ничего более прекрасного в моей жизни не происходило…

Продолжение нашего романа развивалось бурно! Но главным образом в записках – мы им доверяли наши самые сокровенные и пылкие чувства. Дни не летели, а горели – это были самые счастливые дни, – и видите, они остались таковыми в памяти на протяжении всей жизни. Так что не надо шутить с юношескими романами.

Там были и огорчения, и обиды. Появились враги – на пути вырастали соперники и не раз пытались меня поколотить; поджидали после уроков, но друзья или сопереживающие девчонки предупреждали, и я изменял маршрут, или эскорт сопровождающих увеличивался… В ту пору я крепко дружил с Ростиславом Шабадашем. Это был смелый и крепкий парень, и когда мы шли вместе, на нас не решались нападать. Но кольца опасности нарастали и растягивались, я стал, на всякий случай, носить в кармане раскладной перочинный ножик (потому что в мой адрес уже были серьезные угрозы. И когда однажды все-таки напали, сзади трое, я успел отскочить в сторону и раскрыл нож. Это было первое вооруженное столкновение, мой решительный отпор насилию и заявление о том, что я буду сражаться до конца. Нападающие отступили, и, видимо, этот эпизод послужил предостережением для других. Меня оставили в покое.

Записки Галины я хранил дома в специальной коробке, оклеенной изнутри аж красным шелком. Раньше там лежали мамины духи с французским названием Коробка сохранила остатки волшебного запаха и напоминала о глубине чувств. Каждый раз. возвращаясь из школы, я доставал коробку и перечитывал записки. Каждое слово, каждая запятая, не говоря уже о многоточиях, имели для меня огромный смысл.

Забегая вперед, скажу, что, вернувшись домой через семнадцать лет, я нашел коробочку с записками там, где ее оставил, уходя в армию. И что удивительно – записки сохранили едва уловимый тончайший аромат маминых духов.

Коробка с записками уцелела даже при обыске в 1938 году, когда арестовывали моего отца.

Заканчивался 1936 год. В школе готовились к новогоднему маскараду. Мне поручили оформлять новогоднюю стенгазету. Под впечатлением прочитанного фантастического романа я изобразил на листе ватмана космический корабль, устремленный к звездам, а астронавтами представил, конечно, Галину и себя. Одновременно готовил маскарадный костюм. В день маскарада я пришел немного раньше назначенного времени. Зашел в пустой класс и начал облачаться Мушкетерский костюм я умудрился изготовить сам – кое. в чем помогала мама, она смастерила мне замечательную плащ накидку Я уже закреплял на поясе шпагу и только-только собирался надеть маску, как дверь приоткрылась, и в комнату осторожно вошла Галина.

– Как ты узнала, что я здесь?

– Разведка! Мне хотелось первой увидеть твой маскарадный костюм. И я хочу первая поздравить тебя с наступающим Новым годом…

Она двигалась мне навстречу. Меня тянуло к ней как мощным магнитом – мы подошли друг к другу вплотную. Никогда мы не стояли так близко-наши лица были совсем рядом, и я чувствовал тепло ее лица – мы прикоснулись друг к другу губами… Не успел я прийти в себя, как она уже выбежала из класса.

Не помню подробностей того предновогоднего вечера. Все мои мысли и ощущения поглотила она одна. Это был счастливейший праздник. И наш первый поцелуй… Если бы мы знали, что он был не только первым, но и последним.

Потом были каникулы. Галина с родителями уехала из Москвы. А я почти все каникулы провел на лыжах в Крылатском. Там в тиши, на безлюдных заснеженных холмах, я выбирал самые крутые спуски и одолевал их всегда в Ее честь!.. В последний день каникул я неудачно упал и несколько дней пролежал в постели. Когда снова начал ходить в школу, оказалось, что заболела Галина. Это уже было какое-то фатальное невезение. Прийти к ней домой без приглашения я не решался. Мы ведь не виделись уже больше месяца. Я послал с Шурой Пахаревой несколько записок, но ответа почему-то не было. Шура толком ничего не могла объяснить. Она часто подходила на переменах, надоедала пустыми разговорами. На собраниях садилась рядом со мной, поджидала после уроков, брала под руку и просила проводить ее домой. Несколько раз приглашала зайти посмотреть, как они живут. Рассказывала, какая у них огромная квартира, сколько комнат, – словом, говорила о том, что меня нисколько не интересовало. Она жила на улице Герцена. Ее отец был, как она мне поведала, дипломатическим работником и большую часть времени находился за границей. Наверное, это было правдой. На Шуре всегда были заграничные вещи, значительно отличавшиеся от наших, но эти красивые платья и кофточки не делали ее. привлекательнее, по крайней мере для меня, которому все остальные девчонки, кроме Галины, были безразличны. Я терпел Шурины выкрутасы лишь потому, что она была подругой Галины и нашим связным. Я начал понимать, что Шура что-то скрывает от меня, и заявил, что отправлюсь к Галине домой сам. И услышал в ответ:

– Мне просто не хотелось тебя огорчать. Тебе не следует писать ей, ответа – не будет. Она теперь дружит с Ростиком, твоим другом.

Сначала эти слова показались мне чистейшим вздором. Ростислав никогда бы не предал нашу дружбу. В этом я tie сомневался. Но ГІахарева показала мне его записку к Галине, и мне показалось, что сделала она это с едва скрытым злорадством.

Я не стал читать записку и послал их ко всем чертям. В один миг были растоптаны и первая любовь, и наша мужская дружба на века. Попытка объясниться с Ростиком чуть не закончилась дракой. Он отрицал, что дружит с Галиной, а я обвинил его во лжи и предательстве. Я вообще не знал, кому верить. Галина начала снова ходить в школу, но теперь мы оба старались избегать друг друга. Шура еще пыталась добиться моего расположения, но я не мог даже видеть ее. Но вот… На одной из перемен ко мне подошла девушка из параллельного класса:

– Мне надо вам кое-что сказать.

– Что именно?

– Это касается вас и Гали Вольпе. Вы ведь знаете Шуру Пахареву?.. Еще недавно она была моей подругой. Так вот, она рассказала мне, какую шутку учинила с вами: она не передавала Гале ваши записки или, перед тем как передать их, изменяла содержание и передавала от имени вашего друга Ростислава. То же самое она делала и с записками Гали, передавая их Ростиславу. Но это сводничество ей не удалось. У Гали с Ростиком ничего не получилось. То, что она сделала, – подлость. Она больше мне не подруга.

Несколько раз я пытался объясниться с Галиной, но она не хотела со мной разговаривать. Я был в полном отчаянии и не знал, что делать. Но однажды Галина сама подошла и проговорила:

– Я была несправедлива к тебе. Но это произошло не по моей вине. Пахарева сказала, что у тебя с ней любовь… А я, дура, поверила… Потом она мне сказала, что Ростик хочет со мной дружить. Что я ему очень нравлюсь. В подтверждение она показала мне какую-то странную записку. Из-за обиды в ответ на твою измену я согласилась встретиться с Ростиславом. По словам Шуры, он желал этой встречи со мной, а вел себя так, будто я сама навязываюсь ему со своей дружбой. Понадобилось время, чтобы разобраться… Мы с Ростиком решили устроить Пахаревой очную ставку, и она вынуждена была сознаться в своей подлости. Если бы ты видел, каким был Ростик, он чуть не избил ее.

Это было настоящее чудо. Общее примирение! На радостях мы втроем: Ростик, Галина и я решили пойти в Театр оперетты, который тогда находился в саду «Аквариум». Но в понедельник Галина не пришла в школу Не появилась она и в последующие дни.

По школе пополз слух, что отца ее арестовали как врага народа. Несколько дней я дежурил у ее дома, в надежде увидеть Галину Все было напрасно. Галина и ее мать исчезли бесследно. Позже, в период реабилитаций, мне удалось узнать, что отец Галины, Вольпе А. М., был приговорен военной коллегией к расстрелу в 1937 году. Приговор приведен в исполнение. Реабилитирован в 1956 году Его жена осуждена в том же году особым совещанием как жена врага народа. О дочери никаких сведений до сих пор нет

С исчезновением Галины жизнь для меня потеряла всякий интерес… Я стал пропускать занятия, бесцельно слоняясь по улице Горького. Нахватал Двоек. Мне ни с кем не хотелось разговаривать. Особенно с девушка ми, в которых, как мне казалось, было больше сходства с Пахаревой и ни капельки с Галиной. Переживая разлуку, я перестал реагировать на то, что происходило вокруг меня, и не сразу ощутил надвигавшуюся волну арестов в городе. Начали исчезать знакомые, соседи. Кругом только и слышалось приглушенное: «Черный ворон сегодня ночью забрал»… Уже появились опечатанные не только квартиры, но и целые лестничные плота З.КН. Волна репрессий обрушилась на многие семьи, все ближе подбираясь и к нашей..

Однажды вечером отец не вернулся с работы А ночью к нам нагрянули трое. Перерыли все в доме и, не отвечая на вопросы, уехали. В приемной НКВД маме ничего определенного не сказали Мы долго искали отца по московским тюрьмам, везде простаивали в длинных очередях, чтобы услышать из маленького окошечка «Не значится!». И снова в очереди на целый день у другой тюрьмы. Наконец – «о великое счастье!» – Он в Бутырках! Нам повезло Многие исчезали совсем. Од ним сообщали, что умер от болезни, другим – выбыл без права переписки… Были случаи, в течение месяцев, а то и лет принимали деньги и продуктовые передачи, а человека уже не было.

К нашим ежедневным немалым заботам теперь прибавилась еще одна: как свести концы с концами. Мама с трудом устраивалась на временную работу А не выселили нас только потому что это была маленькая квартирка в частном деревянном доме, да еще в Кунцеве, пригороде Москвы.

Воду носили из колодца метров за триста; уголь для печного отопления и старые шпалы, вместо дров, собирали, как и все, возле железнодорожного полотна, рядом с которым находился дом. Вода в ведрах на кухне, припасенная с вечера, к утру покрывалась коркой льда. Морозы в ту пору были крепкие и снегопады обильные Часто, чтобы попасть в туалет, расположенный в глубине двора, надо было прежде расчистить тропинку в глубоком снегу. А иногда к утру наваливало столько снега, что мне приходилось вылезать через форточку и отгребать сугробы от входной двери Все эти заботы по обеспечению водой, топливом, расчистке снега, естественно, легли теперь на меня. Мама весь день была на работе, а вечером допоздна подрабатывала шитьем. На уплату хозяину за жилье и на передачи в тюрьму уходило почти две трети маминой зарплаты.

В школе у меня возник конфликт с нашим комсоргом Романом. Он настаивал, чтобы я на собрании отрекся от своего отца – «врага народа» Так. по его словам, поступали сознательные комсомольцы. Я наотрез отказался это сделать, заявил, что арест отца – это ошибка.

– Органы не ошибаются! – заявил мне Роман.

Вскоре состоялось собрание, где я еще раз повторил о своей уверенности в невиновности отца. Комсорг поставил вопрос об исключении меня из комсомола. Однако большинство проголосовали за вынесение мне порицания.

Прошло немного времени, и Ростислав сказал мне, что и его отца арестовали, и они с матерью должны уехать из Москвы Догнала судьба и их семью.

Я решил уйти из школы и поступить в художественно-промышленное училище (бывшее Строгановское). Экзамен сдал успешно. Осенью можно было приступать к занятиям. Чтобы не голодать я брался за любую работу: художественное оформление столовых, витрин магазинов, клубов, писал лозунги, оформлял стенгазеты… К началу учебного года я все же изменил намерение уйти из школы; решил закончить десятилетку.

…Но это все далекие школьные воспоминания, а сейчас водитель Петро и я сидели в пашем трехстенном убежище, четвертая стена была разрушена и представляла собой экран, на котором можно было наблюдать не выдуманную, а подлинную жизнь войны. Мы находились где-то в стороне, и бой сюда еще не докатился. В башку влетела шальная мысль: «А не устроить ли торжественную отходную?» Я решил хоть раз в жизни напиться и почувствовать, что же это такое, а может быть, нас немного знобило от предстоящего испытания?..

Спирт был. Наполнили черные пластмассовые стаканчики от трофейных фляжек, и только спохватились, что нет воды для запивания, как свершилось маленькое чудо – рядом с проемом двигалась настоящая, живая и вполне привлекательная девушка. Она смотрела себе под ноги, нас не замечала, несла пустые ведра и направлялась к колодцу. Какой может быть прощальный банкет без женщины? Мы бросились помогать ей, – это появление показалось мне спасительным предзнаменованием.

Девушка спокойно приняла нашу помощь, налила нам котелок воды и на приглашение принять участие в скромном торжестве безо всякой рисовки не только согласилась, но и сообщила, что неподалеку находится надежный подвал, а в том подвале ее ждет сестра…

Мы шли за ней с переполненными ведрами, и не расплескивали.

В подвале укрылось несколько женщин с детьми. Они уже знали о немецком окружении и негромко сокрушались не за себя, а за нас, и выражали свое сдержанное сочувствие. Они спокойно обсуждали обреченность нашего положения, и каждая предположительно гадала об участи каждого в отдельности. Кто советовал переодеться в гражданскую одежду и переждать, пока вражеские войска продвинутся подальше, а там, мол, видно будет; кто предлагал пробиваться к своим или уйти в партизаны; советы были стандартные. Наша новая знакомая согласилась даже поначалу укрыть нас в своем доме, а потом, дескать, все вместе уйдем в партизаны… (сестра ее что-то делала в закутке и не появлялась). Мне их советы немного поднадоели, а мой напарник Петро соглашался на все варианты. Но тут – неожиданно; совсем неожиданно – все их предложения вдруг показались мне не только толковыми, но и вполне подходящими, – я внезапно понял, что это катастрофическое накатывание противника на нас упрощает выполнение первого этана моего предположительно-разведывательного боевого задания (к которому, кстати, меня готовили чуть больше месяца) – ведь теперь не надо будет переходить линию фронта, фронт сам перейдет через тебя, и следует только изловчиться и не захлебнуться в этом перекатывании. А потом уж выжить, выстоять и искать связи с конспиративной базой… Но едва я представил себя отсиживающимся в подвале, в то время как другие сражаются и пытаются вырваться из кольца, как тут же отбросил все эти фантазии. К тому же у меня не было ни четкого задания, ни пароля, ни явки для связи– да ничего у меня не было… Оставался один выход: завтра с рассветом любыми средствами добраться до своей части и вместе со всеми пробиваться из окружения.

Полумрак подвала и похоронные настроения его обитателей показались нам слишком уж тягостными. Мы отказались от приглашения поужинать со всеми и поспешили выбраться на поверхность. Наша новая знакомая пообещала, что придет следом и, может быть, вместе с сестрой…

Мы уже находились в нашем сомнительном укрытии без стены, когда я подумал, что девушка может побояться идти одна, и вышел, чтобы встретить ее. Но каково было мое удивление, когда вместо одной Ани я увидел двух совершенно одинаковых, идущих мне навстречу. Они знали, какое произведут впечатление, и были невозмутимы. Сходство было поразительным, и отличить ту, с которой мы уже были знакомы, от новенькой, было невозможно. Девушки Клава и Аня успели принарядиться и выглядели замечательно, но их грустные лица и отрешенность во взгляде говорили не столько о смятении, сколько о безысходности… Вскоре выяснилось, они сами признались в этом, и это было их совместным решением – «покончить с собой, чтобы не стать утехой фашистской солдатни». Приглашение на прощальный вечер от таких же, как и они обреченных, как им показалось, только отсрочило исполнение их непреклонного решения. Все выглядело неправдоподобно, излишне романтично и даже выспренно, но это были издержки лучшего в мире недостатка – молодости. Мы не скрывали от Ани и Клавы всей трудности нашего положения, но ведь и их ожидала не лучшая участь. Девушки просили взять их с собой, но ведь нам некуда было их брать, и они это понимали…

Несмотря на то что где-то поблизости гуляла и бесновалась война, мы тихо пели песни. Понемногу запас спирта убывал, и, несмотря на то что мы разбавляли его колодезной водой, наша трезвость терпела все больший и больший ущерб. Фронтовая норма – сто граммов на человека – была уже определенно превышена, но полное сокрушительное опьянение, не наступало Даже у девушек. Я робел от необычно открытого для меня общения (это была Аня), от ее отчаянной, по моему тогдашнему мнению, свободы и желания сразу стать многоопытной и свободной женщиной. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и эта близость вызывала во мне и трепет, и смущение, была и высокой, и требовательной. и суматошной, и нетерпеливой… Опьянение ударило внезапно и резко, как враг, – первый барьер запрета был преодолен и радости не доставил… Петро и Клава куда-то исчезли, растворились в густых сумерках. Через проем отсутствующей стены была видна беспредельность неба, и отсветы пожарищ, разрывов и всполохов играли на обрывках мчащихся об таков… Мы не го дрались, не то раздевали друг друга – в этой сумятице и смятении нам предстояло познать что-то возвышенное… А мы не умели познать даже самих себя, даже самое близкое, самое прижатое к тебе в этот миг существо… Скорее всего, мы прятались друг в друга от войны Нет, спирт не помощник в познании мира. Не помощник и в познании женщины. Тут нужен спиритус – дух мира, преданный самому высокому духу любви. Это не была ночь любви – это была ночь всего-навсего первого соития, бестолкового, ищущего спасения и не находящего его. Это была ночь первого поражения, которое следовало искупить, – тогда я еще не знал, как и чем.

Проснулся я на рассвете, с ощущением тяжести и непоправимости – непоправимым казалось все. Рядом со мной была девушка. Ее звали Аня. Она крепко спала. Даже безмятежно. Значит, все, что произошло этой ночью, не приснилось… Я досадовал на себя за то, что был больше пьян, чем опьянен случившимся, Я упустил что-то очень важное, что-то такое, что не повторяется, что прошло мимо меня и никогда уже не вернется Осторожно, чтобы не разбудить ее, я поднялся, вышел из помещения. Заглянул в соседние здания. Осмотрел все развалины – ни Петра, ни Клавы нигде не было.

Послышался шум моторов. К зданию подъехало несколько машин. Впереди легковая с офицерами, за пей штабной автобус и несколько грузовиков. Я подбежав к легковушке и обратился к старшему по званию – это был майор, – объяснил ему, что смог. Майор знал наш полк и сказал, что, судя по всему, его отсекли. И даже если полк еще не полностью уничтожен, то пробиваться к нему бессмысленно. Майор приказал следовать с его колонной. Раздалась команда: «По машинам!». Не помню, как мы прощались, и были ли секунды для прощания с Аней… – вскочил в кузов уже отъезжающего ЗИСа, и пыль закрыла это последнее убежище.

Так всегда уезжают солдаты – наспех, будто ненадолго, и чаще навсегда.

3. ИЗЮМ – БАРВЕНКОВСКАЯ МЯСОРУБКА (позднее названная «неудачей под Харьковом»)

Колонна медленно продвигалась вперед. Вокруг было относительно тихо, лишь издали доносился орудийный грохот. Миновали село и выехали в открытое поле. Внезапно сбоку из перелеска на нас обрушился минометный залп. Машины приостановились. И тогда, передав по колонне команду: «Делай, как я!», головная машина, а вслед за ней и остальные, повернули под прямым углом вправо и устремились развернутой цепью к перелеску. Оттуда навстречу нам ударили пулеметные и автоматные очереди. Машины мчались вперед по полю. Свистел ветер, свистели мины и пули, ревели моторы. Перелесок был уже совсем близко. Мы открыли ответный ураганный огонь из автоматов и винтовок. И хотя стрельба из несущихся по неровному полю машин не могла быть прицельной, все же наши отчаянные и дружные действия ошеломили немцев, и огонь с их стороны затих. Но тут же возобновился с такой силой, что очень скоро почти все машины оказались выведенными из строя. Рядом с нашим ЗИСом разорвалась мина. Водитель был убит, несколько человек получили ранения. Я выбрался из кузова и вместе с другими продолжал бежать вперед, пригибаясь, падая и вскакивая вновь. Но мы так и не смогли прорвать цепь гитлеровцев и вынуждены были отойти назад, залечь. А ночью попробовали повторить прорыв. Но фашисты не жалели ракет, освещали подступы к своим позициям, и все попытки прорваться ни к чему, кроме жертв, не привели.

Едва начало светать, в небе появилось два самолета. Когда они приблизились, от их фюзеляжей отделилось два темных предмета, и сразу же над ними раскрылись купола парашютов. Кто-то, не разобравшись, крикнул: «Немецкие парашютисты!». По ним открыли огонь и расстреляли последние патроны. Лишь потом мы сообразили, что это наши самолеты сбрасывали нам боеприпасы. А парашюты ветром отнесло в расположение немцев.

Утренний ветер окончательно очистил небо. Предстоял жаркий день. Первые лучи осветили поле ночного боя. Чернели подбитые машины, в невысокой траве лежали неподвижные тела. Среди них я увидел майора. К смерти, даже встречаясь с ней ежедневно, ежечасно, я так и не мог привыкнуть.

Тишина воцарилась над полем. Но она была недолгой. В небе снова послышался гул моторов. Показалось несколько бомбардировщиков. Они вытянулись в цепочку, сделали круг над нами, а там, пикируя с ревущими сиренами, по очереди прицельно начали сбрасывать бомбы прямо на нас. В открытом поле остатки колонны были хорошей мишенью. Снова из леса раздались выстрелы. Ответить на них было нечем. Ждать чего-то– бесполезно, надеяться – только на чудо. Мы стали отходить к лощине. Задержались у брошенного грузовика. Чудом удалось его завести. В кабине – еще везение– оказался автомат с нерасстрелянным диском. Услышав шум двигателя, к грузовику уже бежали те, кто остался в живых. В этот момент снова появились «юнкерсы». Все бросились прочь от машины. Снова земля содрогалась от взрывов бомб. Когда самолеты улетели, к машине подошла лишь небольшая горстка бойцов, среди них уже не было нашего водителя. Мотор еще работал. Мне пришлось сесть за руль. Рядом со мной оказался сержант. А сбоку уже бежали немецкие автоматчики.

Сержант высунулся из кабины и дал очередь из автомата. Я нажимал до отказа на газ, но чем быстрее мы двигались, тем стремительнее приближались к развязке.

Дорога шла под гору. Впереди, в низине, на огромной ровной площадке, окруженной голыми холмами, я увидел множество наших бойцов, повозок и машин. С каждой минутой их количество увеличивалось. Они вливались в низину со всех сторон, словно потоки воды после ливня. Неразбериха царила полнейшая. Что делать и куда деваться – никто не знал. Да и деваться, собственно, было некуда: кругом на высотках немцы, а внутри этого ужасного котла – наши, растерянные, мечущиеся, не имеющие шанса выжить, без боеприпасов, без горючего.

В небе снова послышался нарастающий гул моторов. Приближались бомбардировщики. Казалось, они закрыли все небо. И началось светопреставление…

Взрывы сливались в сплошной грохот. На смену отбомбившимся эскадрильям прилетали новые.

Я укрылся в воронке от бомбы, знал, что вторичное попадание в ту же воронку – маловероятно. В этой же воронке залег еще один солдат. Он сразу плюхнулся на дно лицом вниз, прикрыл голову руками. Я же, как делал это обычно во время бомбежек, лег на откос воронки лицом вверх, так, чтобы видеть направление падающих бомб. Делал это по привычке, усвоенной еще из занятий боксом – встречать удар с открытыми глазами. Следя за надвигающейся волной «юнкерсов», я видел, как из-под фюзеляжей появлялись одна за другой, с одинаковыми интервалами, черные точки бомб. Они устремлялись вниз по параболе, и можно было приблизительно определить место их приземления. По вот я заметил, что несколько бомб летит прямо на нас…

– Уходим! Здесь накроет! – крикнул я, вскочил и бросился бежать. Взрывной волной меня кинуло на землю.

Когда отгремели разрывы и дым рассеялся, я вернулся к воронке. Она была разворочена прямым попаданием. На дне, перемешанные с землей, виднелись куски шинели и сумка от противогаза. Метрах в тридцати от воронки лежало окровавленное тело того самого солдата. К нему трудно было подступиться, – он весь был иссечен осколками и истекал кровью. Тут уже нельзя было помочь. Попытался позвать кого-нибудь на помощь, но куда там – каждый, используя короткую передышку, старался поглубже зарыться в землю. Если не было лопаты – скребли грунт касками или штыками, а то и просто руками… Новая воздушная атака заставила меня прижаться к земле.

В этом огненном смерче даже мертвые не обретали покой. Вместе с живыми их швыряло взрывной волной, кромсало уже искореженные тела. Они подскакивали, падали, вздрагивали от новых разрывов и попаданий осколков.

Когда бомбардировщики улетели, тишина установилась лишь на миг. Ее разорвали орудийные и минометные залпы. Воздух наполнился ревом снарядов и воем мин. Они летели со всех сторон, добивая то, что еще уцелело. От непрерывного грохота в ушах стоял звон кругом дым и пламя, кровь и стоны. Сознание уже плохо воспринимало то, что творилось вокруг

Из-за холма показались немецкие танки и бронетранспортеры. За ними шли автоматчики. Начался последний акт кровавой бани. Недалеко от меня поднялся незнакомый капитан с окровавленной повязкой на голове. В руке – граната.

– За мной! – крикнул капитан.

Те, кто еще мог подняться, устремились вперед. Мы шли во весь рост, собрав последние силы и волю, навстречу танкам и автоматчикам, не обращая внимания на свист пуль и осколков Диск автомата давно уже был пуст. Я схватил его за ствол, готовясь использовать автомат как дубину в рукопашном бою. Вот тут пожалел, что в руках у меня не винтовка со штыком. Хотя против брони и она была бы бесполезной

Наша немногочисленная цепь с каждым шагом ре дела. Упал и капитан, так и не успев метнуть свою гранату.

«Когда же моя очередь?» – мелькнуло в голове.

Всплеск ослепляющего огня. Земля вздыбилась, ушла из-под ног. На меня обрушился поток песка… Все затихло, замедлилось и стало куда то проваливаться. Вот она.

Пришел в себя, когда танки и бронетранспортеры были уже рядом. Попытался подняться, но помешала резкая боль в ноге! Галифе на колене рассечены и пропитаны кровью Ранение в колено. Как ни странно, при виде крови мысли снова приобрели ясность. С бронетранспортеров уже кричали: «Русс, комм!».

Не обращая внимания на гитлеровцев, я начал вытаскивать из песка свой сапог, непонятно когда и как снявшийся с ноги. Ко мне подскочили двое. Один целил в голову, другой замахнулся автоматом. В голове шум. Все происходящее – как будто наблюдаю со стороны. Все как бы происходит уже не со мной и кажется без различным. Немцы увидели, что я ранен, подтащили к бронетранспортеру и бросили в кузов. Машина развернулась и двинулась в обратном направлении. Рядом конвоировали большую группу пленных. Затем в кузов бросили еще двух раненых.

Тем временем бронетранспиргер подъехал к месту, где уже было собрано множество пленных. Это те, кто остались в живых Чуть в стороне от общей массы на земле Лежали и сидели раненые. Туда же сгрузили и нас. Не надеясь на помощь, я достал из кармана индивидуальный пакет и перевязал рану.

Никто из раненых не кричал и не просил о помощи. Безнадежность положения была очевидна. Слышались приглушенные стопы и непрерывно повторяемое слово «пить». Недалеко от меня, скорчившись, сидел солдат с распоротым животом. Оп пытался затолкать обратно вывалившиеся внутренности. Но их почему-то казалось слишком много, и те, что не уместились в животе, он держал в руках, беспомощно озираясь по сторонам, не зная, что делать. Очевидно, осколок только вспорол брюшину, ничего не повредив.

Рядом лежал пожилой солдат, тоже раненный в живот. Лицо его было желто-серым, как у покойника. Пуля, оставив на теле крохотное лиловое пятнышко, застряла внутри. Шансов выжить у пего было не много. Вокруг раненых вилось огромное количество мух и слепней. Особенно они досаждали тяжелораненым. Насекомые облепляли лица, набивались в рот, нос, открытые раны. Одни солдат еще пытался языком выталкивать мух изо рта. Они выбирались оттуда, но тут же заползали обратно. Вскоре и эти слабые движения языка прекратились…

Раненые все прибывали. Их подвозили на крестьянских повозках, запряженных тощими лошадьми, вероятно, взятыми в ближайших селах.

Подъехало несколько легковых машин. Из них вышли щеголеватые эсэсовские офицеры с кокардами в виде черепа на фуражках. Один из них, окинув взглядом огромную массу пленных и гору трофеев, сказал, обращаясь к остальным: «Жаль, что маршал Тимошенко не присутствует при этом. В знак благодарности за такой весомый вклад в нашу победу фюрер зарезервировал ему рыцарский крест!..» – Я готов был провалиться сквозь землю от стыда и позора. Был уверен, что маршал Тимошенко уже пустил себе пулю в лоб. Но, как выяснилось позднее, он оказался дважды Героем Советского Союза, и его звонкое имя было присвоено одной из военных академий!..

Но вернемся к ходу событий на грешной земле.

С помощью громкоговорителя офицер СС объявил на ломаном русском языке: