Текст книги "Шпион, которому изменила Родина"

Автор книги: Борис Витман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Евреям и комиссарам, выйти вперед!..

Вышли человек двадцать. Посчитав, что этого недостаточно, несколько эсэсовцев прошли вдоль рядов пленных, выталкивая вперед тех, кто, по их мнению, должен был выйти добровольно. Комиссаров сразу же увели, а евреям – их было девять – дали лопаты и приказали копать яму рядом с тем местом, где лежали мы – раненые.

Тем временем появился врач в офицерской форме. С помощью пленных санитаров он начал осмотр раненых. В руках у него был стек, которым жокеи подгоняют лошадей. Концом этого стека он открывал или ощупывал раны. По его указанию одним делали перевязки, других тут же клали на повозки и увозили, третьих оставляли лежать, не оказывая никакой помощи. Шла квалифицированная сортировка: на тех, кто еще может сгодиться, и тех, кого в отходы. Дошла очередь и до меня. Я размотал бинт. Врач стеком отвел разорванную штанину и жестом приказал согнуть и разогнуть ногу. Тут он обратил внимание на еще свежий шрам от первого ранения разрывной пулей.

– А это что такое? – спросил он по-немецки, больше обращаясь к самому себе.

– Июль сорок первого, оборона Днестра, – также по-немецки ответил я.

Врач изумленно посмотрел на меня и спросил:

– Откуда ты знаешь язык? Почему такое произношение?

Я ответил, что немецкий изучал в школе. Не стал объяснять, что это была за школа. Врач хотел еще что-то спросить, но в это время лежащий рядом раненый попросил пить.

– Чего он хочет? – спросил врач.

– Он просит пить. Его, так же как и всех нас, мучает жажда, – сказал я, хотя и не очень надеялся, что мои слова примут во внимание. Но, к удивлению, врач тут же распорядился, и раненым дали напиться. Утолив жажду, кто-то сказал:

– Теперь можно и помирать.

– Да уж скорей бы прикончили. Сил больше нет терпеть, – со стоном отозвался раненный в живот.

– Ничего, ребята, еще повоюем, – подбодрил другой.

– Да гори оно все синим пламенем! – выкрикнул кто-то. – Думаешь, они с нами возиться будут? Вон, могилу-то роют.

Яма действительно уже достигла размеров, позволяющих захоронить в ней не один десяток. Видны были уже только головы копающих. Эсэсовец с автоматом

на груди подгонял их. Затем он приблизился к краю ямы и, уперев приклад автомата в живот, дал короткую очередь. Из ямы раздались крики, потом стоны. К яме подошли офицеры Они вытащили пистолеты, и каждый всадил по пуле в тела на дне ямы. Смолкли и стоны Все было кончено

Санитары слегка присыпали землей тела убитых и стали стаскивать в ту же могилу умерших от ран Живых пока не тронули. Могила еще не была заполнена. Прозвучала новая команда. Заработали лопаты, и вскоре над братской могилой образовался невысокий холмик, аккуратно выровненный санитарами. Когда закончилась и эта работа, гусеничный бронетранспортер утрамбовал и сравнял свеженасыпанный холм с землей.

После этого на бронетранспортер взобрался офицер. Он обратился с речью к пленным, возвестив о том, что война, развязанная комиссарами и евреями, для них уже окончена, и скоро всех распустят по домам. Офицер еще что-то говорил об освобождении всей Европы от коммунизма, но его слова не доходили до моего сознания. Перед глазами стояла только что виденная расправа.

Закончилась речь нацистского оратора Пленных построили в шеренги по двадцать человек. Образовалась необозримая колонна. Раненые оставались на месте. Кто-то сказал:

– Ну все, ребята. Их уведут, а нас прикончат.

Но, видно, и на этот раз нам не суждено было умереть.

Тех, кому сделали перевязки, погрузили на повозки, и вся огромная людская масса неуклюже тронулась в путь, постепенно заполняя все неоглядное пространство.

Эту нескончаемую колонну повели по не паханным и паханным полям. Десятки и сотни тысяч ног так утрамбовали землю, что лошади везли свои нагруженные раненными повозки, словно по накатанному шляху Это чудовищное шествие обходило деревни и огибало перелески. Да и по ширине своей не могло вместиться оно ни в одну деревенскую улицу, ни в одну лесную просеку.

По бокам шли бронетранспортеры Между машинами шагали солдаты с автоматами в руках. В пути пристроили еще несколько колонн. К исходу дня общая длина колонны уже достигала нескольких километров.

Горестными взглядами местные жители провожал» нескончаемый поток пленных Выкрикивали фамилии – не отзовется ли кто из близких.

– Сколько ж вас, родимые! – услышал я женский голос. – Уже второй день мимо нас идете, а конца не видать!

Я собрался с силами, приподнялся и оглянулся назад. Наша телега в это время проходила вершину возвышенности. То, что увидел, трудно было себе представить и описать. Длина колонны вытянулась настолько, что не видно было ни начала, ни конца. И голова, и хвост колонны скрывались за горизонтом. Сколько же тут было нас?..

Я мысленно прикинул: в обозримом пространстве в обе стороны на длине примерно в 8 километров могло разместиться не менее 4 тысяч шеренг (даже при дистанции между движущимися шеренгами в 2 метра), или 4 000x20 = 80 000 человек. Примем это количество пленных за одну условную колонну длиной 8 километров. При средней скорости движения 4 километра в час, колонна пройдет мимо условной точки отсчета за 2 часа, а за день (8 часов) может пройти четыре таких колонны, или 4X80 000=320 000 человек за один только день! Не мог поверить… Решил посчитать по-другому.

Предположим, что шеренги проходят условную точку отсчета с интервалом в 1,5 секунды, за один час пройдет 2 400 шеренг, а за день 2 400X8=19 200 шеренг, или 19 200X20=384 000 пленных только за один день. А если за два дня? Да еще учесть: огромное число убитых «тяжелораненых? Мне трудно выговорить эту умопомрачительную цифру наших потерь всего в одной операции. Трудно поверить, в такое количество погубленных человеческих жизней в результате «неудачи наших войск под Харьковом», как скромно потом назовут эту, вероятно, самую ужасную и до сих пор скрываемую трагедию второй мировой войны. Приведенный здесь расчет построен на увиденном собственными глазами и подтвержден жителями, свидетелями этого бесславного зрелища. По тогдашней сводке Совинформбюро наши потери составили: 5 тысяч убитых и 70 тысяч «пропавших без вести», превратившиеся позднее, усилиями целой когорты военных историков и энциклопедистов, более чем через четверть века, в «наши общие потери» под Харьковом весной 1942 года в 250 тысяч человек!

Но как тогда объяснить, что именно на этом направлении немецкие войска всего за два последующих месяца совершили многосоткилометровый бросок до Сталинграда на Волге, с захватом огромной территории вплоть до Северного Кавказа?.. По данным немецкого командования, потери Красной Армии в Харьковской операции составили более 400 тысяч человек только пленными. Здесь надо принять во внимание, что это произошло не в первые месяцы войны. Уже была победа наших войск под Москвой (потери от которой тоже пора бы посчитать подобросовестнее и понаучнее – они, победные, будут не далеки от харьковских разгромных). Уже успешно прошли осенние и зимние наступательные частные операции на многих участках фронта. Стал очевидным провал гитлеровского блицкрига. Наметился некоторый перелом в нашу пользу. Скачок вермахта оказался возможным из-за огромной бреши в нашей обороне. Он действительно поставил под угрозу само существование нашего государства. Потерю почти миллионного войска со всем вооружением не так-то просто было восполнить. Только к концу 1942 года удалось заполнить эту гигантскую брешь и собрать силы для нового наступления.

Откуда же такая огромная цифра наших потерь? Ведь если верить опубликованным в советской и зарубежной литературе данным, в Харьковском наступлении участвовало всего 640 тысяч наших войск. Уже тогда, во время нахождения в разведгруппе фронта, мне стало известно, что в этой операции, помимо трех основных армий Юго-Западного фронта, будут участвовать и другие войсковые соединения, переброшенные с других фронтов или из резерва. Они были включены в состав основных трех армий. Это держалось в строжайшем секрете в целях дезинформации противника.

После провала наступления об этих частях нигде не упоминалось. Кроме того, наступление поддерживали части двух соседних фронтов.

Все это гигантское войско, вся эта трудноисчислимая масса людей, всего несколько дней тому назад представляла собой огромную силу. Ту силу, с помощью которой доблестное командование, во главе с удивительным маршалом Тимошенко, намеревалось «полностью и окончательно освободить от захватчиков ВСЮ УКРАИНУ!..» Вот какая это была сила.

Теперь плененные, без толики своей вины, они шли, униженные, уже отторгнутые и преданные анафеме Родиной, изнывая от жажды и голода. Жители близлежащих деревень выходили к колонне, но их не подпускали близко. Тех, кто пытался передать или перекинуть кусок хлеба, картофелину или протянуть кружку воды, отгоняли прикладами. Если кто-то пытался выйти из строя или приостанавливался, чтобы принять подаяние, тут же раздавался выстрел. Иногда как предупреждение, но чаще – без промаха, наповал.

Когда на пути встретился перелесок, двое из нашей колонны бросились в сторону. Пули настигли их раньше, чем они успели пробежать треть пути…

Время от времени выстрелы раздавались то впереди, то сзади, то совсем рядом. Убитых, на устрашение живым, не убирали.

Пленных гнали, не давая ни пить, ни есть. Только с наступлением сумерек раздалась команда остановиться. И сесть. Как подкошенные, валились на землю и тут же засыпали. Те, кого команда застала в сырой низине, спали в хлюпающей жиже. Сходить с места запрещалось. ♦

Едва рассвело, пленных погнали дальше. Тех, кто не смог встать, конвоиры поднимали прикладами и коваными сапогами. Снова слышались короткие автоматные очереди и одиночные выстрелы. Палило солнце. Жажда становилась все нестерпимее.

Я увидел, как несколько человек, шедших за повозками, бросились пить еще не успевшую впитаться в грунт пенистую лошадиную мочу.

К вечеру третьего дня нас пригнали к месту назначения. Это была та самая окраина Харькова, где остановилось наше наступление. Огромная территория была огорожена колючей проволокой в два ряда и разделена на несколько загонов. В одном из них немцы установили три больших котла, вроде тех, в которых варят асфальт. Ведрами натаскали воду в котлы и развели под ними огонь. Из карабинов охрана пристрелила лошадей, на которых привезли раненых. Туши разрубили на куски и бросили в котлы. Вода начала закипать.

Тысячи голодных глаз наблюдали за этой процедурой. Немцы вышли из загона, у котлов остались только повара из числа пленных. Этого, казалось, только и ждала вся огромная масса людей. В одно мгновение она смела заграждения между загонами и ринулась к котлам. Те, что бежали первыми, успели выхватить из кипящей воды еще сырые куски конины. Но задние тут же подмяли под себя передних. В несколько секунд котлы скрылись под облепившими их людьми. Послышались душераздирающие крики. Они вывели из оцепенения охранников, и те сделали несколько выстрелов в воздух. Это никого не остановило. Люди по опрокинутым телам продолжали карабкаться на котлы. Задние сталкивали в кипящую воду передних. Лишь после того как охрана открыла огонь по людям и уложила несколько человек, людская волна отхлынула назад.

Прежде чем началась раздача похлебки, пришлось выловить из котлов сварившиеся трупы с неестественно огромными, вылезшими из орбит глазами. Количество желающих получить порцию похлебки заметно убавилось...

После Харьковской операции гитлеровцы стали использовать пленных на устройстве и ремонте дорог. Те, кто попадал в рабочие команды, получали скудное, но регулярное питание. Это спасало от голодной смерти и, кроме того, давало надежду на побег. В команды немцы отбирали тех, кто поздоровее, и тех, у кого оставалась более или менее прочная обувь. Предпочтение отдавалось тому, кто хоть немного понимал немецкую речь. Я быстро сориентировался и был включен в одну из рабочих команд. Для большей надежности и чтобы не вызвать подозрение своей настоящей фамилией и именем – назвался Альфдером Витвером. (Моя настоящая фамилия, весьма распространенная в Англии, читается, как Уитмен.) О ранении я умолчал. На вопрос о национальности сказал, как было на самом деле: по метрике – русский, а фамилия от предков, переселившихся в Россию, кажется, из Прибалтики еще при Петре Первом.

Нас посадили в грузовик и после недолгого пути разместили в здании тюрьмы на Холодной горе (так называлось место в городе).

Лежа на нарах, я обдумывал варианты побега, отрабатывал легенду для передвижения по дорогам, для предстоящих действий. Вынужденное безделье способствовало заживанию раны. Это продолжалось целую неделю. Потом нас снова погрузили в машину. После нескольких часов пути, когда уже начало темнеть, высадили на опушке леса у кирпичного сарая. Здесь, как выяснилось,   размещалась   саперно-вспомогательная часть. Внутри сарая на полу была разостлана солома. После голых тюремных нар и долгой тряски в кузове она показалась пуховой периной. Так прошла езде одна ночь.

Утром звякнул замок. Унтер-офицер открыл дверь сарая, приказал всем построиться. Еще один унтер перечислил наши обязанности, предупредил о необходимости их выполнения. Сказал, что за добросовестную работу мы будем получать двухразовое питание в виде порции хлеба и миски супа.

Завтрак состоял из чечевичной похлебки и куска хлеба, что тоже было неплохо. После этого нас разделили на две группы. Одну отправили куда-то пешком в сопровождении конвоя и повозки с лопатами и кирками; другую, где оказался и я, посадили на грузовик и повезли в карьер. Здесь добывали гравий и щебенку для дорожных работ. Целый день на солнцепеке или под дождем надо было нагружать грабарки или дробить камни, превращая их в щебенку. В карьер нас доставляли на грузовике, но обратно чаще всего шли пешком. Конвой из пожилых резервистов не очень подгонял нас, да они и сами, кстати, никуда не торопились.

Каждое утро унтер-офицер отбирал одного-двух пленных для работы на пищеблоке: рубить дрова, носить воду, чистить котлы. Пришла и моя очередь. Повар, немолодой баварец по имени Клаус, был незлоблив, но сердился, если пленные его не понимали. Очевидно, он полагал, что все должны понимать по-немецки. При этом он относился к пленным сочувственно и даже подкармливал тех, кто поступал в его распоряжение. Порой украдкой от конвоя он давал с собой кусок колбасы или хлеба с маргарином. Скрывая знание немецкого языка, я, разумеется, понимал все, что говорил Клаус, и точно выполнял все его распоряжения. За это повар проникся ко мне особым расположением и хвастался, что ему попался очень сообразительный русский. Клаус договорился с унтер-офицером, и меня стали часто посылать на кухню. Это было весьма кстати для восстановления сил. Иногда Клаус давал мне что-нибудь с собой, и тогда я имел возможность поддержать товарищей.

Не раз мне приходилось наблюдать раздачу пищи на полевой кухне. Солдаты подходили строем с котелками. Обед состоял из двух блюд и кофейного напитка на третье. Этим же напитком наполняли личные фляжки. Местную воду солдаты для питья не употребляли. Холодный кофе хорошо утолял жажду в жаркие летние дни. Больше всего меня удивило то, что и рядовые, и офицеры, включая полковника, получали пищу из общего солдатского котла. Однажды я видел, как генерал подошел с котелком к кухне, и ему налили того же супа, что и всем. У нас на походной кухне питались только рядовые и сержантский состав. Средний и высший комсостав имел отдельных поваров, и еду ему доставляли их денщики. И это все несмотря на то, что мы называли и называем генерала товарищем, а они господином.

Однажды нас не вывели на работу. Целый день продержали взаперти, а вечером, когда стемнело, всех построили возле сарая. Саперная часть уже растянулась в походном марше по дороге. Нас пристроили в хвост колонны. Замыкали ее несколько повозок с инструментом и другим имуществом. По бокам и сзади нас шагали конвоиры. Это были те же солдаты-резервисты, сопровождавшие нас на работу. Обычно немцы перегоняли пленных только днем. На этот раз ночной переход, видимо, диктовался условиями маскировки.

Понимая, что другою такого случая может не представиться, я решил бежать этой же ночью. Но светила луна, и небо как назло было чистым. Прошло два часа, когда, наконец, появились тучи. Луна скрылась. Стал накрапывать дождь. В этот момент колонну нагнало несколько грузовиков. Была дана команда остановиться и сойти на обочину. Воспользовавшись этим, я присел на землю, делая вид, что поправляю портянку. Оглянулся на конвоира. Он внимательно смотрел на проезжавшую мимо машину. Лучшего момента не придумать. И в то же время отчетливо, словно это уже произошло, я представил себе развязку в случае неудачи. Страх парализовал меня. Я не мог пошевелиться, но, понимая, что конвоир каждую секунду может повернуть голову в мою сторону, я наконец решился. Медленно припал к земле, скатился в кювет и замер, уткнувшись лицом во влажный грунт. Неистово колотилось сердце, заглушая шум проезжавших мимо автомашин. Но вот рокот моторов стал отдаляться. Послышалась команда, строй зашагал дальше. Я плотнее прижался к земле, ожидая, что вот-вот на голову обрушится удар прикладом или спину прошьет автоматная очередь. Причем я даже физически ощутил, куда именно попадут пули. Слышно было, как совсем рядом с кюветом прошел конвой. Проскрипели колеса повозок. Одна, вторая, третья… Медленно наплывала тишина ночи.

Еще не веря, что уцелел, я пополз в сторону от дороги, но потом вскочил и бросился в темноту, навстречу ветру и пьянящей свободе. Я словно летел, не чувствуя боли в ноге. Бежал не останавливаясь, пока ноги не подкосились от усталости. Упал в траву совершенно обессилевший и счастливый. Сердце снова колотилось, но теперь уже от быстрого бега и радости освобождения. Кругом было тихо. Дождь кончился, и небо слегка розовело. Я поднялся и зашагал.

4. НА ОСТРОВКЕ

Первое селение я обошел стороной. Уже наступило утро, когда снова показались дома. Подойдя ближе, я спрятался в кустах и стал наблюдать. Никаких признаков того, что в селе немцы, не обнаружил. Из ближайшего дома во двор вышел старик. Спустя некоторое время появился мальчик лет десяти. Я подождал немного, вышел из своего укрытия и вошел во двор. Долго объяснять, кто я и как оказался здесь, не пришлось. Старик, Иван Тимофеевич, не докучал расспросами. Он подтвердил, что фронт отодвинулся далеко на восток и находится уже где-то чуть ли не за Ростовом… На то чтобы пробраться через линию фронта обратно к своим, потребовался бы не один месяц. Пройти сотни километров пешком, без документов, по нашпигованной оккупантами территории – нет, такое решение представлялось бессмысленным.

Был еще вариант: продолжить борьбу, используя владение немецким языком а также некоторый опыт и знания, приобретенные в разведгруппе при штабе армии и в полковой разведке.

Я выбрал этот путь, весьма приблизительно представляя себе всю невероятную сложность выполнения такого решения.

Трудно сказать, что определило тогда мой выбор. Не думаю, что это было, говоря языком передовиц, «проявлением высокого советского патриотизма». Это был мой выбор – вот и все. Он обсуждению не подлежал.

Спасибо предкам, что оставили нам в наследство такую обширную территорию. Было куда отступать. А если бы Советский Союз по территории равнялся Германии или Франции? Или той и другой вместе взятым?.. Ведь уже через три месяца после войны он просто бы перестал существовать. Так быстро мы отступали, вдохновляемые и руководимые такими гениальными и прозорливыми, такими талантливыми и непобедимыми…

Хотя к началу войны, как спустя много лет признали историки, мы имели более чем трехкратное преимущество в количестве танков и почти двукратное – в само летах. Уже на восьмой день войны численность Красной Армии почти вдвое превосходила численность гитлеровского войска. А паши производственные мощности по выпуску танков и самолетов были в полтора раза выше, чем у фашистской Германии. И тем не менее мы отступали, неся огромные потери. Часто в окружении, а затем и в плену оказывались не отдельные роты, даже не полки, а целые армии. И не всегда они проявляли необходимое умение, а то и должную стойкость, стремление бороться до конца… Да, мы победили. Но какой невиданно изуверской ценой! Цифра наших потерь в годы второй мировой войны за послевоенные десятилетия выросла уже в несколько раз. Теперь она приблизилась к 27 миллионам. Кто знает, окончательный ли это итог?..

В сознании народа, поставленного под ружье, отразились и года насильственной коллективизации, и страшный голод, и массовые репрессии внутри страны, а потом и на присоединенных территориях Польши, Бессарабии, Литвы, Латвии, Эстонии… Не все верили и разъяснениям проводимых внешнеполитических акций. Например, тому, что Финляндия начала первой военные действия против СССР. Не слишком правдоподобно выглядели и утверждения, что договор с Англией и Францией против Гитлера не был заключен по их вине. Для Англии, и особенно для Франции, это было вопросом жизни и смерти. Иначе зачем их посланники приезжали в Москву? Опрометчивым и непоследовательным представлялся и договор о дружбе с Гитлером, злейшем, как утверждалось еще недавно, врагом СССР и коммунизма. Все это мои личные и вечно бередящие душу сомнения Но куда деться от них?.. Я знал тогда и верю теперь, что все эти мысли и соображения мучили не меня одного. Если уж самого Сталина да и Гитлера терзали сомнения, то нам и сам Бог велел – да еще через пятьдесят лет!.. Странная позиция – тупо стоять на своем, вопреки всем фактам, всем свидетельствам, всем догадкам, только потому, что отцы да деды думали так.

Взаимные действия Гитлера и Сталина после заключения этого договора напоминали состязание. Начали с того, что поделили Польшу. Потом Сталин присоединил Прибалтийские государства, Бессарабию, Северную Буковину. Затем, несмотря на наши заверения в дружбе и верности заключенному договору, началась ускоренная подготовка к войне с Германией. Уже в октябре 1940 года, когда практически все силы вермахта были сконцентрированы на побережье Ла-Манша для вторжения в Англию, началась переброска наших армий к западной границе. Я был свидетелем этого. И трудно было поверить заявлению ТАСС в мае 1941 года, где опровергался факт концентрации наших войск на границе [1]1
  Долгое время скрываемый факт концентрации наших войск на границе с Германией был впервые подтвержден только в 1986 году публикацией журнала «Огонек» в воспоминаниях маршала Жукова.


[Закрыть]. Чтобы это заявление выглядело правдоподобным, армии, стянутые к границе, приказом из Москвы были приведены в небоеспособное состояние. За несколько часов до начала войны (с точностью до часов можно было определить по донесениям разведки и заявлениям перебежчиков) командующий войсками, расположенными на центральном участке германо-советской границы, генерал Павлов получил приказ Сталина: «На провокации не отвечать». Таким способом Сталин рассчитывал убедить Гитлера в пылкости дружеских чувств к нему «верности договору!

Обороняясь, мы несли потери, в несколько раз превышавшие потери наступающих, – факт небывалый в истории войн. Все это не могло не отразиться на настроении солдат и офицеров.

Как ни парадоксально, нечеловеческие условия войны давали нам ощущение некоторой свободы. Мы чувствовали себя людьми, ответственными за судьбу нашей страны, ощутили свой долг перед ней.

Но не будем упрощать или впадать в крайности. Я видел и тех, кто искренне верил Сталину. Репрессивные органы, а также пресса, кино, театр, политорганы хорошо делали свое дело. Но если первые уничтожали физически, то последние калечили духовно, подменяя подлинные идеалы дутыми. И преуспели в этом, отдадим им должное. У читателя (слушателя, зрителя) рождается мысль: а может, так и надо! И это страшно! Меняются идеалы и убеждения, фраза «не могу поступиться принципами» становится фарсовой. Зато те, кто «умеет поступиться», – опять впереди. И уже от них я слышу: «Ату его, уберем, уничтожим, и – начнется новая жизнь!» И так хочется сказать: остановитесь, одумайтесь. Просто поймите или примите: еще есть здравый смысл. Есть вечные ценности – их даже не нужно придумывать заново. Нужно только следовать им в мыслях и поступках.

Чувство долга (как ни банально это звучит сегодня, но так было) руководило мной, когда я бежал из плена и решил, точнее, даже не решил, а просто точно знал, что буду продолжать борьбу, – а как же иначе?

Наверно, и перед этим в днепропетровском госпитале это чувство руководило мной, когда, не долечившись, я настаивал на отправке обратно на фронт. И добился того, что попал в распредбатальон. Вскоре туда прибыл представитель артиллерийской части – за пополнением. Я встал в строй. Среди нас оказалось несколько человек, опиравшихся на костыли или палку, был один с подвязанной рукой.

Им приказали покинуть строй. Я воспользовался тем, что стоял во второй шеренге, незаметно отбросил палку и был зачислен в полк.

Я случайно уцелел, став свидетелем одной из самых ужасных трагедий войны, когда в результате плохо продуманной, неподготовленной операции мы потеряли почти миллион человек. Я видел расстрел эсэсовцами наших пленных только за то, что они были евреями.

Но вот что странно: точно зная, что до конца буду продолжать борьбу с захватчиками, я почему-то не имел в виду немцев вообще как нацию. Более того, несмотря ни на что, я не испытывал к ним чувства ненависти, уже тогда понимая, что большинство из них вторглись на нашу землю не по своей воле.

Сейчас эта мысль представляется общепринятой, тогда же для меня это было болезненным открытием. Это открытие имело постоянные подтверждения – и не раз, и не два… Кстати, так уж получилось, что, участвуя почти в непрерывных боях с первого дня войны по июнь 1942 года, я не убил ни одного немца. Не могу сказать, что поступал так умышленно, тем не менее мой «лицевой счет» убитых так и остался не открытым (с той оговоркой, что артиллерийский огонь не в счет). Запомнился случай, происшедший в конце первой военной зимы. Полк тогда занимал позиции по берегу Северского Донца. На противоположном берегу – немецкие позиции. Пользуясь предрассветным затишьем, я выбрался из блиндажа подышать свежим воздухом. Слегка светлевшее на востоке небо еще не в силах было придать четкость очертаниям предметов на вражеской стороне, и я не сразу заметил немецкого автоматчика. Он первым увидел меня, но почему-то не выстрелил. Нас разделяли каких-нибудь сорок-пятьдесят метров, У него автомат был на груди, мой – остался в блиндаже (а если бы был при мне, первым я все равно не смог бы выстрелить). Немецкий солдат с любопытством разглядывал меня. Потом начал негромко насвистывать нашу «Катюшу» Я ответил тем же. Возобновившаяся артиллерийская дуэль прервала наше преступное «музицирование» Мы разошлись по своим блиндажам. Была ли это случайность?. Не знаю Думаю, что нет. Поступок и немецкого солдата и мой считался воинским преступлением – хоть и молчаливый, а контакт с противником… Но немец тоже не выстрелил.

Теперь, когда фронт откатился далеко на восток, тыл противника становился для меня новым настоящим фронтом.

Знание языка и не столько даже языка, сколько владение подлинно немецким произношением, знание основных реалий жизни Германии открывало кое-какие возможности. Нужна была только связь с нашими. А это была проблема…

До города Сумы, где, по моим сведениям, должна была находиться конспиративная база, было немногим менее двухсот километров, Я решил направиться туда, чтобы отыскать ее, а если не удастся, то уйти к партизанам.

Я отдал старику свое военное обмундирование, получил взамен гражданские брюки, рубашку и картуз. Брюки были еще довольно крепкие, но рубашка настолько ветхая:, что рукава пришлось тут же закатать, чтобы они не превратились в отдельные полоски,

Опасаясь погони, я решил переждать несколько дней, прежде чем отправиться в путь Нашлось и подходящее укрытие. Сразу за домом находилось небольшое озерцо, заросшее камышом, с островком посредине. Пробраться к нему можно было по совсем незаметной тропке. Туда, на этот островок, и отвел меня дедов внук Гриша

Однако то, что дед называл маленьким островком, оказалось большой кочкой, не слишком сухой и не очень твердой. Она была настолько мала, что не позволяла вытянуться во весь рост. Стоять же можно было только согнувшись или на коленях, иначе голова выглядывала из камыша. Чтобы не обнаружить себя, приходилось в течение всего дня лежать, поджав ноги, на влажной, зыбкой подушке. Только с наступлением темноты я с трудом поднимался, разминал затекшие конечности Но стоило слегка потоптаться на месте, как под ногами начинала хлюпать вола. Днем одолевали комары, ночью, в мокрой одежде, невозможно было заснуть от холода Вынужденное безделье усиливало эту лежачую пытку. К счастью, у меня сохранился крохотный, размером со спичечный коробок, словарик немецкого языка. В который раз перелистывая его, я коротал время. Если бы не это занятие, я не выдержал бы и трех дней, а пробыть на островке пришлось все десять

В томительном однообразии тянулись нудные и в то же время изрядно напряженные дни, И надо было заставить себя обращаться мыслью не только в прошлое (куда тянуло), но и вперед – в опасное предстоящее.

В детстве у меня все складывалось как-то так, словно судьба заранее готовила к не совсем обычной доле По соседству поселилась учительница немецкого языка. Маргарита Александровна, Она предложила нашим родителям за небольшую плату заниматься с детьми во время летних каникул. Образовалась группа из пяти ребятишек. С Маргаритой Александровной и между собой мы должны были говорить только по-немецки к потом была немецкая школа.

После окончания восьмого класса я еще колебался в выборе профессии, Сразу пойти учиться в художественно-промышленное училище, куда только что объявили набор, или закончить десятый класс и попытаться поступить во ВГИК или архитектурный институт

В ту пору как раз началась усиленная агитация: молодежь призывали идти в военные училища. Комсомольцев нашей школы пригласили в райком. Сперва уговаривали, потом начали настаивать, давить.

То же самое происходило и в других школах. Вид но. была дана соответствующая установка, Предупредили, что «придется положить комсомольские билеты на стол!». Дрогнули наши ряды. Почти половина моих одноклассников поддались нажиму. Меня вызвали в районный военкомат и пригрозили, если не пойду в военное училище – забреют в пехоту на общих основаниях, рядовым…

Ос шью 1939 года приказом наркома обороны был объявлен дополнительный призыв на действительную военную службу в Красную Армию студентов первого курса ряда институтов. Я получил повестку явиться в военкомат, хотя в это время уже был зачислен студентом Московского архитектурного института. В ноябре меня «забрили», правда не в пехоту, как обещали, а в артиллерию. Освоение «матчасти» и прочих атрибутов военной службы больших затруднений не составляло (помогали среднее образование и спортподготовка). А тут еще угодил на дивизионную Доску почета как «отличник боевой и политической подготовки».