Текст книги "Гоголь"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 76 страниц)

НОЗДРЕВ,

персонаж «Мертвых душ». Фамилия «Ноздрев» подчеркивает его необыкновенный нюх на ситуации, где он может удовлетворить свою страсть к игре, выпивке и скандалу: «Чуткий нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами…» Н. подобен Хлестакову тем, что действует импульсивно, без заранее обдуманного намерения, все его действия хаотичны и приводят к непредсказуемым результатам. Под стать Н. и блюда, которые готовит его повар: «Обед, как видно, не составлял у Ноздрева главного в жизни (в отличие от Собакевича или Петуха. – Б. С.); блюда не играли большой роли: кое-что и пригорело, кое-что и вовсе не сварилось. Видно, что повар руководствовался более каким-то вдохновеньем и клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец – он сыпал перец, капуста ли попалась – совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, – словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет».

Не исключено, что одним из прототипов Н. послужил гоголевский зять П. О. Трушковский, муж М. В. Гоголь. Неслучайно в паре с Н., к женщинам, как и Гоголь, равнодушным, постоянно упоминается его зять Межуев, которого Н. в подпитии ругает «фетюком» (ругательство происходит от буквы «фита») и замечает презрительно: «поезжай бабиться с женою… важное в самом деле дело станете делать вместе!» Трушковский затеял авантюру с кожевенной фабрикой, а вырученные деньги, подобно Н., прогулял на ярмарке. Об этой истории М. И. Гоголь не могла вспоминать без содрогания: «Я послушала неопытных людей и завела кожевенную фабрику. Попавшийся к нам шарлатан, австрийский подданный (поляк Трушковский был выходцем из австрийской Галиции. – Б. С.), уверил, что мы будем получать по 8000 рублей годового дохода на первый случай, а дальше еще и больше… В тот год (1832. – Б. С.) приехал сын мой и посоветовал нам начать с маленького масштабу; фабрикант сказал: „зачем терять время даром, почему не получать вместо пяти тысяч сто?“ Нанято было сапожников двадцать пять человек, как подскочил страшный голод; покупали хлеб по три рубля пуд, а между тем фабрикант наш намочил кожи и сдал на руки ученикам, которые ничего не знали, а сам, набравши несколько сотен сапогов, поехал продавать и, получа деньги, на шампанское с своими знакомыми пропил. (Мы не знали, что он имел слабость пить.) Возвратясь, он сказал, что ездил для больших для фабрики дел, а о такой безделице он не намерен отдавать отчета, и что он договорился с полковником на ранцы. Тогда я его позвала и объявила, что больше на словах не верю ничего, когда не покажет на деле. И, так как он долго не возвращался, то кожи, оставленные им, все испортились, и он бежал, и мы не знали, что с теми кожами делать; и обманул еще пять помещиков, очень аккуратных и умных. Наконец, умер, и столько было наделано долгов, занимая в разных руках, что должны были заложить Васильевку, чтобы с ними расплатиться, на двадцать шесть лет, и платить по пятьсот рублей серебром проценту. И винокурня уничтожена, земляная мельница уничтожена для толчения дубовой коры, для выделки кож, и совершенно оставил нам расстроенное имение».

«НОС»,

повесть. Опубликована: Современник, т. 3. СПб., 1836. Работа над Н. была начата в 1833 г. и завершена в первые месяцы 1836 г. Первоначальная редакция повести была послана Гоголем 11 февраля 1835 г. в журнал «Московский наблюдатель», но редакция журнала отказалась от публикации повести. В «Современнике» Н. был снабжен примечанием Пушкина: «Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись».

В первоначальной редакции повести, сохранившейся в архиве редактора «Московского наблюдателя» М. П. Погодина, все происшествие объяснялось как сон майора Ковалева: «Впрочем, все это, что ни описано здесь, виделось майору во сне». В журнальном тексте мотивировка усложнилась и вылилась в ироническое послесловие, написанное в стиле Рудого Панька: «После этого как-то странно и совершенно неизъяснимым образом случилось, что у майора Ковалева опять показался на своем месте нос. Это случилось уже в начале мая, не помню 5 или 6 числа (в ранней редакции начало действия повести было точно датировано 25 марта 1832 г., в окончательном тексте указание года исчезло. – Б. С.). Майор Ковалев, проснувшись поутру, взял зеркало и увидел, что нос сидел уже где следует, между двумя щеками. В изумлении он выронил зеркало на пол и все щупал пальцами, действительно ли это был нос. Но уверившись, что это был точно не кто другой, как он самый, он соскочил с кровати в одной рубашке и начал плясать по всей комнате какой-то танец, составленный из мазурки, кадрили и трепака. Потом приказал дать себе одеться, умылся, выбрил бороду, которая уже отросла было, так что могла вместо щетки чистить платье, – и чрез несколько минут видели уже коллежского асессора на Невском проспекте, весело поглядывавшего на всех; а многие даже приметили его покупавшего в Гостином дворе узенькую орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что у него не было никакого ордена. Чрезвычайно странная история! Я совершенно ничего не могу понять в ней. И для чего все это? К чему все это? К чему это? Я уверен, что больше половины в ней неправдоподобного.

Не может быть, никаким образом не может быть, чтобы нос один сам собою ездил в мундире, и притом еще в ранге статского советника! (обошедши на два чина своего собственного хозяина! – Б. С.) И неужели в самом деле Ковалев не мог смекнуть, что чрез газетную экспедицию нельзя объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, что мне казалось дорого заплатить за объявление: это пустяки, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей; но неприлично, совсем неприлично, нейдет. Несообразность и больше ничего! И цирюльник Иван Яковлевич вдруг явился и пропал, неизвестно к чему, неизвестно для чего. Я, признаюсь, не могу постичь, как я мог написать это? Да и для меня вообще непонятно, как могут авторы брать такого рода сюжеты! К чему все это ведет? Для какой цели? Что доказывает эта повесть? Не понимаю, совершенно не понимаю. Положим, для фантазии закон не писан, и притом действительно случается в свете много совершенно неизъяснимых происшествий; но как здесь?.. Отчего нос Ковалева?… И зачем сам Ковалев? (скрытый намек на никчемность существования самого главного героя, смысла в котором даже меньше, чем в фантастическом бытии Носа. – Б. С.). Нет, не понимаю, совсем не понимаю. Для меня это так неизъяснимо, что я… Нет, этого нельзя понять!» Здесь уже предвосхищен Чичиков, отплясывающий трепака в одной рубашке по случаю удачной сделки с мертвыми душами. В случае с Ковалевым речь тоже, в сущности, идет о неживой субстанции – Носе, вдруг ожившем и начавшем жить как человек, да еще не в последних чинах.

В 1842 г., помещая Н. в 3-й том своих «Сочинений», Гоголь значительно сократил послесловие и добавил несколько новых эпизодов. Еще ранее в рукописный текст повести были внесены цензурные изменения. В частности, встреча майора Ковалева с Носом была перенесена из Казанского собора в Гостиный двор. Гоголь использует традиционную семантику носа. Издревле эта часть человеческого лица уподобляется фаллосу и одновременно символизирует высокомерие – отсюда выражение «вздернув нос», «задравши нос». Ковалев волокита и искатель чинов с потерей носа как бы утрачивает свою сущность и главные жизненные цели. Псевдорациональное объяснение сюжета Н. может быть сведено к следующему. Цирюльник Иван Яковлевич спьяну отсек нос своего клиента бритвой, точно так же, как в «Невском проспекте» пьяный сапожник Гофман чуть было не отхватил сапожным ножом нос не менее пьяному своему другу жестянщику Шиллеру, затем в пьяном беспамятстве принес домой, бросил на кухне, и жена случайно запекла нос в хлеб. На пристрастие Ивана Яковлевича к хлебному вину намекает его привычка лакомиться хлебом с луком и ряд других признаков. После того, как цирюльник выбрасывает нос с моста, Нос оживает и начинает самостоятельное существование.

Владимир Набоков связывал главного героя повести с особенностями внешности самого Гоголя: «Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде „человека-змеи“) он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности. Он был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, проникать в любую, даже самую маленькую табакерку, если, конечно, щелчком не отваживали незваного гостя (о чем Гоголь игриво сообщал в письме одной молодой даме)… Нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп. То один, то другой герой появляются на сцене, так сказать, везя свой нос в тачке или гордо въезжая с ним… Нюханье табака превращается в целую оргию. Знакомство с Чичиковым в „Мертвых душах“ сопровождается трубным гласом, который он издает, сморкаясь. Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются: пьяный пытается отпилить другому нос; обитатели Луны, как обнаруживает сумасшедший, – Носы. Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в повесть „Нос“ – поистине гимн этому органу… Его фантазия ли сотворила нос или нос разбудил фантазию значения не имеет. Я считаю, разумней забыть о том, что чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа, и рассматривать обонятельные склонности Гоголя – и даже его собственный нос как литературный прием, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности… Как сказано в русской пословице: „Тому виднее, у кого нос длиннее“, а Гоголь видел ноздрями. Орган, который в его юношеских сочинениях был всего-навсего карнавальной принадлежностью, взятой напрокат из дешевой лавочки готового платья, именуемой фольклором, стал в расцвете его гения самым лучшим его союзником. Когда он погубил этот гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос так же, как его потерял майор Ковалев».

Впервые Гоголь упомянул Н. в письме М.П. Погодину 31 января 1835 г. в качестве повести, начатой им для «Московского Наблюдателя». 20 февраля 1835 г. он также отметил в письме М. П. Погодину: «Я поспешу сколько возможно скорее окончить для вас назначенную повесть, но всё не думаю, чтобы она могла подоспеть раньше 3-й книжки. Впрочем, я постараюсь как можно скорее». Уже 18 марта 1835 г. Гоголь сообщал все тому же корреспонденту: «Посылаю тебе нос. Да если ваш журнал не выйдет, пришли мне его назад. Обосрались вы с вашим журналом. Вот уже 18 число, а нет и духа. Если в случае ваша глупая цензура привяжется к тому, что нос не может быть в Казанской церкве, то пожалуй можно его перевести в католическую (в конце концов Казанский собор пришлось заменить Гостиным Двором. – Б. С.). Впрочем, я не думаю, чтобы она до такой степени уж выжила из ума» (оказалось, что именно до такой). 23 марта 1835 г., не зная, что первая книжка «Московского Наблюдателя» вышла еще 15 марта (а к тому времени должна была выйти уже и вторая книжка, так как журнал был двухнедельным), сделал ошибочный вывод, что журнал закрылся, и просил Погодина: «Так как Московский Наблюдатель не будет существовать, то пришли мне мой нос назад, потому что он мне очень нужен». Когда выяснилось, что «Московский Наблюдатель» живет и здравствует, Гоголь опять направил М. П. Погодину H.(очевидно, уже в исправленном виде, с заменой Казанского собора на Гостиный Двор). 17 апреля 1835 г. он писал Погодину: «Сам чорт разве знает, что делается с носом! Я его послал как следует, зашитого в клеенку, с адресом в Московский университет. Я не могу и подумать, чтобы он мог пропасть как-нибудь. У нас единственная исправная вещь: почтамт. Если и он начнет заводить плутни, то я не знаю, что уже и делать. Пожалуста, потормоши хорошенько тамошнего почтмейстера. Не запрятался ли он куда-нибудь по причине своей миниатюрности между тучными посылками (рукопись Гоголь уподоблял Носу, главному герою повести, отсюда и связь Носа с чертом, который водит за нос майора Ковалева и внушает ему мысли об удовольствиях. – Б. С.). Через две недели буду в Москве». То ли Погодин действительно потормошил почтмейстера, то ли Гоголь, по приезде в первопрестольную, сам вручил ему рукопись, но, так или иначе, Н. оказался в редакции «Московского Наблюдателя», но был ею отвергнут. В 1842 г. в «Отечественных записках» В. Г. Белинский утверждал, ясно намекая на «Московский Наблюдатель», что «один журнал отказался напечатать у себя повесть Гоголя „Нос“, находя ее грязною».

День пропажи носа у майора Ковалева – 25 марта приходится на православный праздник Благовещения. В то же время, в позднейшей редакции повести, появились указания на события, происходившие уже после 1832 г. и исключающие однозначное отнесение событий повести к какому-либо определенному году. Так, история о «танцующих стульях» в Конюшенной улице волновала жителей первопрестольной в конце 1833 – начале 1834 г. В связи с этим А. С. Пушкин 17 декабря 1833 г. записал в дневнике: «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих к ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать, дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий нарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки». Упоминание о газетном объявлении о продаже крепостной девки: «там отпускалась дворовая девка девятнадцати лет, упражнявшаяся в прачечном деле, годная и для других работ» – не было пропущено цензурой из-за усмотренного намека на сожительство девки со своим хозяином.

9 апреля 1836 г. П. А. Вяземский писал А.И. Тургеневу о чтении Гоголем Н. у В. А. Жуковского: «Субботы Жуковского процветают… Один Гоголь, которого Жуковский называет Гоголек, оживляет их своими рассказами. В последнюю субботу читал он нам повесть об носе, который пропал с лица неожиданно у какого-то коллежского асессора. Уморительно смешно!» Можно отметить некий инфернальный след, присутствующий в фамилии главного героя Н. «Коваль» по-украински значит «кузнец», а кузнецы традиционно в народном сознании связаны с нечистой силой.

«НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ»,

повесть, впервые опубликованная в 1832 г. во второй части сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ее основой послужил украинский фольклор, а время действия приурочено к первой половине 1770-х годов, накануне упразднения императрицей Екатериной II в 1775 г. Запорожского войска. В Н. перед Р. упоминается, в частности, участие запорожцев в войне с турками за покорение Крыма, закончившейся в 1774 г. Кучук-Кайнарджийским миром.

В повести ведьмина красота Солохи противопоставлена чистой, божественной красоте Оксаны, возлюбленной кузнеца Вакулы, главного героя Н. перед Р. Полет Вакулы на плечах у черта в Петербург и обратно восходит к поездке св. Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим, описанной в «Слове о Великом Иоанне, архиепископе Великого Новаграда…» (этот же сюжет отражен у А. С. Пушкина в поэме «Монах» (1813), также написанной на сюжет жития св. Иоанна Новгородского). Гоголь проводит в Н. перед Р. мысль о непосредственном воздействии произведений искусства на чувства людей, как если бы изображенное на полотнах, скульптурах или в литературе было частью реальной действительности. Вакула, в счет покаяния за то, что имел дело с нечистой силой, «на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал… черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: „Он бачь, яка кака намалевана!“ – и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери». Вакула неслучайно и кузнец, и иконописец в одном лице. По народным поверьям, кузнец должен быть непременно связан с нечистой силой. Занятия же иконописью угодны Богу. Две профессии символизируют два начала, которые борются за душу Вакулы. Но хитрый кузнец, притворно поддавшись черту, заставляет его служить доброму делу, как и герой жития св. Иоанна Новгородского, как и герои народных сказок.

«О ДВИЖЕНИИ ЖУРНАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В 1834 И 1835 ГОДУ»,

статья, впервые опубликованная: Современник, 1836, т. 1, без подписи. Гоголь утверждал, что «еще в московских журналах видишь иногда какой-нибудь вкус, что-нибудь похожее на любовь к искусству; напротив того, критики журналов петербургских, особенно так называемые благопристойные, чрезвычайно ничтожны. Разбираемые сочинения превозносятся выше Байрона, Гете и проч.! Но нигде не видит читатель, чтобы это было признаком чувства, признаком понимания, истекло из глубины признательной, растроганной души. Слог их, несмотря на наружное, часто вычурное и блестящее убранство, дышит мертвящею холодностию. В нем видна живость или горячая замашка только тогда, когда рецензент задет за живое и когда дело относится к его собственному достоинству. Справедливость требует упомянуть о критиках Шевырева как об утешительном исключении. Он передает нам впечатления в том виде, как приняла их душа его. В статьях его везде заметен мыслящий человек, иногда увлекающийся первым впечатлением».

Напротив, резкую критику Гоголя вызвал О. И. Сенковский и его журнал «Библиотека для чтения»: «В критике г. Сенковский показал отсутствие всякого мнения, так что ни один из читателей не может сказать наверное, что более нравилось рецензенту и заняло его душу, что пришлось по его чувствам: в его рецензиях нет ни положительного, ни отрицательного вкуса – вовсе никакого. То, что ему нравится сегодня, завтра делается предметом его насмешек».

«О ДВИЖЕНИИ НАРОДОВ В КОНЦЕ V ВЕКА»,

статья, впервые опубликованная в сборнике «Арабески». Во втором плане сборника, относящемся к августу сентябрю 1834 г., эта статья упомянута под названием «О переселении народов». По мнению Гоголя, «когда Средиземное море омывало еще возрождающиеся государства, видело первые шаги возникающей торговли и развивался дух народов, составивших цвет древнего мира, – во глубине Азии скрывался другой, неведомый мир, которому определено было уничтожить, убить все древнее величие, древний дух, древние формы прежнего и заместить его всем новым».

Историю Гоголь выводил из географии, из особенностей природных ландшафтов. По его словам, на европейских и африканских берегах Средиземного моря «цветущее разнообразие природы, почвы, произведений, смесь земли и моря, куча бесчисленных островов, мысов, заливов, казалось, были созданы нарочно для того, чтобы быстро развить деятельность и ум человека. Природа Средней Азии (в сегодняшней терминологии – Центральной Азии. – Б. С.) совершенно другого рода: она однообразна и неизмерима. Степи ее безбрежны, как-то огромно ровны, как будто похожи на пустынный океан, нигде не останавливаемый островом. Неподвижные озера беспредельных равнин не могли возбудить никакой деятельности. Казалось, сама природа определила эту землю народам пастушеским, чтобы по ним имели мы понятие о первобытной жизни первоначальных людей. Неизмеримость равнин не могла внушить человеку никакой идеи о постоянном жилище, которая обыкновенно возрождается у него при виде утесистой горы, берега, моря, острова и вообще, где только есть возможность укрепиться. Где же природа усыплена и недвижима, там и человек беспечен: он заботится только о слишком нужном. Патриархальные обитатели степей питались только молоком, сыром, доставляемыми их полудикими животными, и редко питались мясом. Оттого стада их множились необыкновенным образом; владельцы их чаще должны были переходить с места на место; степей требовалось с каждым годом более и более – и те земли, которые ужасают доныне своею неизмеримостью, земли, бывшие вдвое более тогдашнего образованного мира, земли, с которыми бы земледельцы всего света не знали, что делать, – эти земли сделались тесными».

Отметим, что несколько наивно было приписывать скотоводам-кочевникам исключительно молочную диету, равно как и выводить всемирное переселение народов из земельного утеснения, возникшего вследствие истощения пастбищных земель. В великом переселении народов писатель видел исток современной европейской цивилизации. Он отмечал, что в результате связанных с этим переселением грандиозных событий «все нации перемешались между собою так, что уже невозможно было отыскать совершенно цельной; и только впоследствии постоянный образ правления или занятий сообщил главным из них некоторую особенность и некоторые признаки отличия. Тогда было четыре первенствующих великих собраний или масс народа, четыре главные пункта европейской силы. В Испании – визиготы, вторгнувшиеся туда с частью покоренных народов и присоединившие к себе уже в Испании аланов, свевов, вандалов и разных подданных им народов, зародившие толпу сильных против себя бандитов в горах Астурийских. В Галлии – франки, уже составившие нацию из прежних соседей римлян, дунайских и рейнских германцев: узипетров, сигамбров, херусков, хатов, бруктеров, ангривариев, хазуариев и других, соединившихся с туземцами римскими галлами, соединившиеся, но не слившиеся с покоренными амориканами, бретонами, алеманами, бургундами, отчасти бауарами и фризами и простершие владычество за Альпы и Рейн. Это было одно из сильнейших собраний народов. В северной Германии – саксоны, страшные своею дикостью и пиратством, менее смешавшиеся с другими народами, и в Италии – остроготы, имевшие в толпах своих множество отродий народов, странствовавших по Восточной Европе: свевских, аланских, аварских, славянских, гепидских, и под расторопным, твердым правлением Феодорика получившее на время перевес в Европе. Сверх того еще все эти великие массы народов распространяли покровительственную власть свою над многими отдаленными племенами. Взаимные границы их часто терялись в неопределенных пространствах; в этих промежутках земли иногда чересполосно и независимо сохранялись многие народы. Таким образом, в средней Германии – ломбарды, потом блеснувшие в Италии, часть бауаров, все народы, жившие в неизмеримых прежде лесах Гарца и в гористых уклонениях Альп. Восток Европы занимали совершенно разбросанные племена славянские, которые, находясь под вечным угнетением всех стремившихся из Азии народов, еще не успели явиться деятелями всемирной истории. За означенным кругом на север и на восток рассеивались народы, еще покрытые темною недеятельностью. Такова была Европа в это шумное окончание V века, когда непостижимою волею Провидения величественный хаос, носивший темные начала нового света, опустился на Европу, когда разрушающие народы безобразными массами текли на народы, колоссально совершались мрачные события, когда имена Алариха, Гензериха и Аттилы пронеслися беспокойными кометами, когда между тем древний мир долго дотлевал на востоке, робкое римское просвещение прижалось к берегам Сирии, Александрии, Цареграда и ереси Нестория и Евтихия раздирали дряхлые, старческие его силы».