Текст книги "Гоголь"

Автор книги: Борис Соколов

«ИГРОКИ»,

комедия Гоголя. Впервые напечатана: Сочинения Николая Гоголя. СПб., 1842. Т. 4. Первые наброски И. относятся к 1836 г. 29 августа (10 сентября) 1842 г., посылая Н. Я. Прокоповичу текст пьесы, Гоголь писал: «Я немного замедлил высылкою остальных статей. Но нельзя было никак: столько нужно было сделать новых поправок! Посылаемые ныне „Игроки“ в силу собрал. Черновые листы так были уже давно и неразборчиво написаны, что дали мне работу страшную разбирать».

10/22 октября 1842 г. Гоголь просил Н. Я. Прокоповича включить в текст И. «одно выражение, довольно значительное, именно, когда Утешительный мечет банк и говорит: „На, немец, возьми, съешь свою семерку“. После этих слов следует прибавить: „Руте, решительно руте! просто карта-фоска!“ Эту фразу включи непременно. Она настоящая армейская и в своем роде не без достоинства». «Руте» (дорога, фр.) означает постоянно держать банк на одну и ту же карту, а «карта-фоска» (искаженное французское carte fausse) означает «обманчивая карта». Употребление этих терминов можно расценить как намек на то, что Утешительный, как и Кугель, ранее состоял в военной службе.

21 ноября (3 декабря) 1842 г. Гоголь писал из Рима М. С. Щепкину, просившего И. для собственного бенефиса: «…Вы хотите всё повесить на одном гвозде, прося на пристяжку к „Женитьбе“ новую, как вы называете, комедию „Игроки“. Во-первых, она не новая, потому что написана давно, во-вторых, не комедия, а просто комическая сцена, а в-третьих, для вас даже там нет роли».

2 января 1843 г. Д. Н. Свербеев писал Н. М. Языкову: «…Вчера на нашей пятнице Аксаков-отец прочел комедию Гоголя „Игроки“ – разумеется, между нами не было ни одного игрока. Должно ожидать огромного успеха на театре, но дело не обойдется без великой брани». Премьера И. состоялась в Москве 5 февраля 1843 г., а в Петербурге – 26 апреля 1843 г.

Как отмечал А. А. Григорьев в статье «Гоголь и его последняя книга» (1847), в И. «нагло-пристойный тон Утешительного – эти разговоры негодяев и мерзавцев о том, что человек обязан всего себя посвятить обществу, – а эта ложь вообще, сетями которой опутаны вообще гоголевские лица, – ложь или бессознательная или сознательная, но всегда выражающаяся словами божьей правды; этот городничий с богомольною речью, этот Степан Иванович Утешительный с мыслью о посвящении себя на пользу общества… Страшные лица, страшные степени падения…»

ИОРДАН Федор Иванович (1800–1883),

русский художник-гравер. По окончании Академии художеств был в 1829 г. командирован за границу. В 1834 г. И. поселился в Риме, где сделал гравюру картины Рафаэля «Преображение». Работа над этой гигантской гравюрой заняла 12 лет. Впоследствии И. стал профессором и ректором Петербургской академии художеств.

Гоголь познакомился с И. в Риме в 1838 г. И. вспоминал в своих «Записках»: «В Рим приехал Гоголь. Люди, знавшие его и читавшие его сочинения, были вне себя от восторга и искали случая увидать его за обедом или за ужином, но его несообщительная натура и неразговорчивость помаленьку охладили этот восторг. Доброта Гоголя была беспримерна, особенно ко мне и к моему большому труду „Преображение“. Он рекомендовал меня, где мог. Благодаря его огромному знакомству это служило мне поощрением и придавало новую силу моему желанию окончить гравюру. Гоголь сидел обыкновенно, опершись руками о колени, зачастую имея перед собою какие-нибудь мелкие покупки: они развлекали его. Часто встретишь его, бывало, в белых перчатках, щегольском пиджаке и синего бархата жилете; он всегда замечал, шутя: „Вы – Рафаэль первого манера“, – и мы расходились смеясь. Гоголь многим делал добро рекомендациями, благодаря которым художники получали новые заказы. Его портрет, писанный Моллером, – верх сходства».

Но в начале 1840-х годов характер Гоголя заметно испортился. И. свидетельствует: «Исчезло прежнее светлое расположение духа Гоголя. Бывало, он в целый вечер не промолвит ни единого слова. Сидит себе, опустив голову на грудь и запустив руки в карманы шаровар, – и молчит. Не раз я ему говаривал: – „Николай Васильевич, что это вы как экономны с нами на свою собственную особу? Поговорите же хоть что-нибудь“. Молчит. Я продолжаю: „Николай Васильевич, мы вот все труженики, работаем целый день: идем к вам вечером, надеемся отдохнуть, рассеяться, – а вот вы ни слова не хотите промолвить. Неужели мы все должны только покупать вас в печати?“ Молчит и ухмыляется. Изредка только оживится, расскажет что-нибудь. Признаться сказать, на этих наших собраниях была ужаснейшая скука. Мы сходились, кажется, только потому, что так было уже раз заведено, да и ходить-то более было некуда… Сделался он своенравным. Во время обеда, спросив какое-нибудь блюдо, он едва, бывало, дотронется до него, как уже зовет полового и требует переменить кушанье по два, по три раза, так что половой трактира „al Falcone“ Луиджи почти бросал ему блюда, говоря: „Синьор Николо, лучше не ходите к нам обедать, на вас никто не может угодить. Забракованные вами блюда хозяин ставит на наш счет“».

В. Ф. Чижов в мемуарах подтверждает этот рассказ И., намекавшего на необщительность Гоголя, в ту пору больше стремившегося слушать собеседников, чем рассказывать самому: «Однажды я тащил его почти насильно к Языкову. – Нет, душа моя, – говорил мне Иордан, не пойду, там Николай Васильевич. Он сильно скуп, а мы всё народ бедный, день-деньской трудимся, работаем – давать нам не из чего. Нам хорошо бы там вечерок провести, чтоб дать и взять, а он всё только брать хочет».

И. описал в своих мемуарах эпизод с чтением Гоголем «Ревизора» в феврале 1840 г.: «…Приезд наследника (будущего императора Александра II, в свите которого в Рим приехал В. А. Жуковский. – Б. С.) привлек в Рим множество гостей, особенно русских; Н. В. Гоголь, воспользовавшись этим, как известный писатель, желая помочь одному земляку своему, малороссу, весьма посредственному художнику, Шаповаленко (имеется в виду Иван Савельевич Шаповалов (1817–1890), А. А. Иванов относит этот эпизод к февралю 1841 г. – Б. С.), объявил, что будет читать комедию „Ревизор“ в пользу этого живописца, по 5 скуд за билет. Как приезжие русские, так и приятели художника все бросились брать билеты. Говорили, что Гоголь имеет необыкновенный дар читать, особенно „Ревизора“, – комедию, обессмертившую его. Княгиня Зинаида Волконская дала ему в своем дворце, Palazzo Poji, большое зало, с обещанием дарового угощения. Съезд был огромный… В зале водворилась тишина; впереди, полукругом, стояло три ряда стульев, и все они были заняты лицами высшего круга. По середине залы стоял стол, на нем графин с водою и лежала тетрадь; видим, Н. В. Гоголь с довольно пасмурным лицом раскрывает тетрадь, садится и начинает читать, вяло, с большими расстановками, монотонно. Публика, по-видимому, была мало заинтересована, скорее скучала, нежели слушала внимательно; Гоголь, время от времени, прихлебывал воду; в зале царствовала тишина. Окончилось чтение первого действия без всякого со стороны гостей одобрения; гости поднялись со своих мест, а Гоголь присоединился к своим друзьям. Явились официанты с подносами, на них чашки с отличным чаем и всякого рода печением… Во время чтения второго действия многие кресла оказались пустыми. Я слышал, как многие, выходя, говорили: „этою пошлостью он кормил нас в Петербурге, теперь он перенес ее в Рим“. Доброе намерение Н. В. Гоголя оказалось для него совершенно проигранным. Несмотря на яркое освещение зала и на щедрое угощение, на княжеский лад, чаем и мороженым, чтение прошло сухо и принужденно, не вызвав ни малейшего аплодисмента, и к концу вечера зало оказалось пустым; остались только мы и его друзья, которые окружили его, выражая нашу признательность за его великодушное намерение устроить вечер в пользу неимущего художника».

И. откликнулся и на смерть Гоголя. В феврале 1852 г. в письме А. А. Иванову он описал гоголевские похороны: «Стечение народа в продолжение двух дней было невероятное. Рихтер (художник. – Б. С.), который живет возле университета, писал мне, что два дня не было проезду по Никитской улице. Он лежал в сюртуке, – верно, по собственной воле, – с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником».

«ИСКУССТВО ЕСТЬ ПРИМИРЕНИЕ С ЖИЗНЬЮ»,

статья, предназначавшаяся для включения во второе издание книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Впервые опубликована: Русский вестник, 1888, № 11. Она представляет собой письмо Гоголя В. А. Жуковскому от 30 декабря 1847 г. (10 января 1848 г.) из Неаполя. В приписке к нему он отметил: «Если письмо это найдешь не без достоинства, то прибереги его. Его можно будет при втором издании „Переписки“ поставить впереди книги на место „Завещания“, имеющего выброситься, а заглавье дать ему: „Искусство есть примирение с жизнью“».

Жуковский 8 января 1848 г. ответил Гоголю письмом, опубликованном в «Москвитянине» (1848, № 4) под названием «О поэте и современном его значении». Там Жуковский назначение поэта и поэзии, имея в виду под ней искусство литературы, понимал следующим образом: «Поэт творит словом, и это творческое слово, вызванное вдохновением из идеи, могущественно владевшей душою поэта, стремительно переходя в другую душу, производит в ней такое же вдохновение и ее также могущественно объемлет; это действие не есть ни умственное, ни нравственное – оно просто власть, которой мы ни силою воли, ни силою рассудка отразить не можем… Если таково действие поэзии, то сила производить его, данная поэту, должна быть не иное что, как призвание от Бога, есть, так сказать, вызов от Создателя вступить с Ним в товарищество создания. Творец вложил свой дух в творение: поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие духа Божия. Таков истинный смысл его призвания, его великого дара, который в то же время есть и страшное искушение, ибо в сей силе для полета высокого заключается и опасность падения глубокого… Дело поэта… с одной стороны, то есть в тесном смысле художественного произведения… состоит в одном исполнении более или менее совершенном, условий искусства; с другой, то есть в обширном смысле самого художества, оно заключает в себе и действие, производимое духом поэта».

Эти мысли были вполне созвучны гоголевским. Неудивительно, что Гоголь высоко оценил статью Жуковского и 15 июня 1848 г. писал ему из Полтавы: «Никогда еще так верно и так прекрасно не было сказано о долге писателя; никогда еще, может быть, не было так нужно сказать это, как в нынешнее время… Как ни возмутительны совершающиеся вокруг нас события, как ни способны они отнять мир и тишину (имеются в виду революционные выступления во Франции, Италии, Австрии и Германии. – Б. С.), необходимые для дела, но тем не менее нужно быть верну главному поприщу; о прочем позаботится Бог. Что мы можем выдумать теперь для нашего земного благосостояния, или обеспечения себя, или обеспечения близких нам, когда все неверно и непрочно, и за завтрашний день нельзя ручаться? Будем же исполнять то, для чего нам даны Богом силы и способности и в истине чего залогом служат те сладкие минуты, которые мы в жизни ощущали, после которых и лучше молилось, и лучше благодарилось, и лучше чувствовалось добро. Что нам до того, производят ли влиянье слова наши, слушают ли нас! Дело в том, остались ли мы сами верны прекрасному до конца дней наших, умели ли возбудить его так, чтобы не смутиться ничем, вокруг нас происходящим, и чтобы петь ему безустанно песнь и в ту минуту, когда бы валился мир и все земное разрушалось. Умереть с пеньем на устах – едва ли не таков неотразимый долг для поэта, как для воина умереть с оружьем в руках…»

В И. е. п. с ж. Гоголь рассуждал о природе собственного смеха в связи с «Ревизором»: «Правда, что еще бывши в школе, чувствовал я временами расположенье к веселости и надоедал товарищам неуместными шутками. Но это были временные припадки, вообще же я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению. Впоследствии присоединились к этому болезнь и хандра. И эти-то самые болезнь и хандра были причиной той веселости, которая явилась в моих первых произведениях: чтобы развлекать самого себя, я выдумывал без дальнейшей цели и плана героев, становил их в смешные положения – вот происхождение моих повестей! Страсть наблюдать за человеком, питаемая мною еще сызмала, придала им некоторую естественность; их даже стали называть верными снимками с натуры. Еще одно обстоятельство: мой смех вначале был добродушен; я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целые сословия и классы общества, что я наконец задумался. „Если сила смеха так велика, что ее боятся, стало быть, ее не следует тратить по-пустому“. Я решился собрать всё дурное, какое я только знал, и за одним разом над всем посмеяться – вот всё происхождение „Ревизора“! Это было первое мое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество, что, впрочем, не удалось: в комедии стали видеть желанье осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка. Представление „Ревизора“ произвело на меня тягостное впечатление. Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли. Мне хотелось убежать от всего».

В И. е. п. с ж. Гоголь также рассказал о зарождении и воплощении замысла «Мертвых душ»: «Уже давно занимала меня мысль большого сочиненья, в котором бы предстало всё, что ни есть хорошего и дурного в русском человеке, и обнаружилось бы пред нами видней свойство нашей русской природы. Я видел и обнимал порознь много частей, но план целого никак не мог передо мной выясниться и определиться в такой силе, чтобы я мог уже приняться и начать писать. На всяком шагу я чувствовал, что мне многого недостает, что я не умею еще ни завязывать, ни развязывать событий, и что мне нужно выучиться постройке больших творений у великих мастеров. Я принялся за них, начиная с нашего любезного Гомера. Уже мне показалось было, что я начинаю кое-что понимать и приобретать даже их приемы и замашки, а способность творить все не возвращалась. От напряженья болела голова. С большими усилиями удалось мне кое-как выпустить в свет первую часть „Мертвых Душ“ как бы затем, чтобы увидеть на ней, как я был еще далек от того, к чему стремился. После этого вновь нашло на меня безблагодатное состояние. Изгрызалось перо, раздражались нервы и силы – и ничего не выходило. Я думал, что уже способность писать просто отнялась от меня. И вдруг болезни и тяжкие душевные состоянья, оторвавши меня разом от всего и даже от самой мысли об искусстве, обратили к тому, к чему прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему над человеком и над душой человеческой. О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнешь дело с собственной своей души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с тем, который один из всех доселе бывших на земле показал в себе полное познанье души человеческой; божественность которого если бы даже и отвергнул мир, то уж этого последнего свойства никак не в силах отвергнуть, разве только в таком случае, когда сделается уже не слеп, а просто глуп. Этим крутым поворотом, происшедшим не от моей воли, наведен я был заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют ее высшие степени и явления. С тех пор способность творить стала пробуждаться; живые образы начинают выходить ясно из мглы; чувствую, что работа пойдет, что даже и язык будет правилен и звучен, а слог окрепнет».

Здесь же Гоголь изложил свое эстетическое кредо: «Истинное созданье искусства имеет в себе что-то успокаивающее и примирительное. Во время чтенья душа исполняется стройного согласия, а по прочтении удовлетворена: ничего не хочется, ничего не желается, не поднимается в сердце движенье негодования против брата, но скорее в нем струится елей всепрощающей любви к брату; и вообще не устремляешься на порицанье действий другого, но на созерцанье самого себя. Если же созданье поэта не имеет в себе этого свойства, то оно есть один только благородный, горячий порыв, плод временного состоянья автора. Оно остается, как примечательное явленье, но не назовется созданьем искусства. Поделом. Искусство есть примиренье с жизнью! Искусство есть водворенье в душу стройности и порядка, а не смущенья и расстройства. Искусство должно изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что это живые люди, созданные и взятые из того же тела, из которого и мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не исключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый почувствовал их в себе самом и загорелся бы желаньем развить и взлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто. Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде всего в себе самом; и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить всё, омрачающее благородство природы нашей. Тогда только и таким образом действуя, искусство исполнит свое назначенье и внесет порядок и стройность в общество!»

КАЙСЕВИЧ Иероним,

польский священник, поэт, в прошлом – кавалерийский офицер, участник Польского восстания 1830–1831 годов, после поражения которого эмигрировал и впоследствии принял священнический сан.

Осенью 1837 г. вместе с П. Семененко приехал в Рим. Здесь в начале 1838 г. они познакомились с Гоголем. В марте 1838 г. К. записал в дневнике: «Познакомились с Гоголем, малороссом, даровитым великорусским писателем, который сразу выказал большую склонность к католицизму и к Польше, совершил даже благополучное путешествие в Париж, чтобы познакомиться с Мицкевичем и Богданом Залесским». В апреле 1838 г. К. посвятил Гоголю сонет:

 
Видел я цветок прекрасный, пересаженный с поля,
Водой ключевой заботливо поливаемый,
И солнцем освещенный, и за стеклом согретый,
Но все-таки теряющий красу и печально поникший.
 
 
Видел я певца с Днепровской стороны,
Хоть сердцем и умом щедро наделенного,
И возросшего в райской земле, засеянной вдохновением,
Но все же осененного неясной болью.
 
 
Пришла весна, открыли прозрачную темницу:
Цветок, душистым фиалом приветствуя обнаженный луч,
Теплой росой утоляет долгую жажду.
 
 
И ты, вестник, будешь избавлен от мертвящей суши,
И песнь горняя сильней затронет грудь братьев,
Только росе небесной не  закрывай души.
 

КАРАМЗИН Андрей Николаевич (1814–1854),

сын знаменитого историка Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), написавшего «Историю Государства Российского», полковник лейб-гвардии конной артиллерии. В 1854 г. погиб в сражении с турками при Каракале в Румынии. К. познакомился с Гоголем в середине 1830-х годов в Петербурге.

В письме матери Екатерине Андреевне Карамзиной от 17 февраля 1837 г. из Парижа К. запечатлел гоголевскую реакцию на смерть Пушкина: «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него». К. из Парижа вместе с Гоголем отправился в Рим и 16 / 28 апреля 1837 г. писал Е. А. Карамзиной: «Вечером был я, конечно, на 12 Евангелией, но и тут бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем, которые в большие праздники служат вместе и стараются друг друга перекричать так, что к концу обедни прихожане глохнут; и как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет и пр.». А 14 / 26 мая сообщил ей же: «…Ездили мы (Гоголь и я) с Балабиной и Репниной-Балабиной (она премиленькая) смотреть на Колисей при лунном свете» А в последнем письме Е. А. Карамзиной из Рима 22 мая (3 июня) 1837 г. К. писал: «…Поехали мы с Гоголем во Фраскати, к Репниным, и пробыли там два дня… Гоголь при знакомстве выигрывает, он делается разговорчив и часто в разговоре смешон и оригинален, как в своих повестях. Жаль, очень жаль, что недостает в нем образования, и еще больше жаль, что он этого не чувствует».2/14 августа 1837 г. К. присутствовал на чтении Гоголем в Бадене у Смирновых первых глав «Мертвых душ».