Текст книги "Молодой человек"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
На полном ходу поезда откуда-то сверху, с крыши на буфера спрыгнул босоногий, загорелый, как уголек, пацан в бескозырке.
Был ли это цыганенок, или маленький татарчонок, или просто под южным солнцем просмоленный хлопчик с раскосыми глазами – железнодорожный заяц?
– Не страшно? – спросил я.
– А у меня нервов нет, – ответил пацан.
Он небрежно оглядел меня, задержавшись на мгновение на моих новых сандалиях, и, как-то по-особенному цвыркнув, пустил сквозь зубы веревочкой завитой плевок такой длины, что я невольно повернул голову.
– Дай пончик! – сказал пацан.
– Откуда мне взять тебе пончик?
– А такие, как ты, всегда жуют пончики.
Пацан вынул из рваной, драной рубахи каким-то чудом хранящуюся там желтоватую смятую газету, оторвал кусочек, свернул трубочкой, залепил языком, потом запустил руку поглубже в карман, набрал махорки и всыпал, как в кулек, потом заделал конец и, зажегши спичку, прикрывая ладонью огонек, прикурил.
– Так мы еще неженки, мы еще паиньки, – сказал он, пыхтя цигаркой.
И я молча должен был признать, что мне далеко до него.
– В Ташкенте был? – спросил он.
– Не пришлось, – ответил я виновато.
– А в Одессе?
– Тоже.
– За Керчь и не спрашиваю, – сказал он.
Я смолчал.
– Все за титьку держался, баюшки-баю?.. – Он солидно, глубоко затянулся цигаркой. Потом сказал: – Я в ста городах был, я тысячу одну ночь видел.
– А я только в Киеве.
– Мамочки! – засмеялся пацан.
– А куда ты теперь? – спросил я.
– Рванем на Баскунчак! – предложил он.
– А где это?
– Мамочки, не знает, где Баскунчак! – Он смотрел на меня с жалостью. – Так ты, наверно, и астраханские арбузы не ел?
– Наверно, не ел.
– А можешь гусю свернуть голову, чтобы он не пикнул?
Я должен был сознаться, что и это мне не под силу.
– А еще арифметику учил, четыре действия, – сказал он неожиданно.
Докурив цигарку и шикарно цвыркнув, пацан вынул из-за пазухи бублик и стал грызть его крепкими, острыми зубами.
– Давно ты так? – спросил я.
– С малолетства, – ответил он басом.
– Наверно, в приют забирали?
– Нужна мне ихняя пайка!
– А чего тебе нужно?
– Свобода, – сказал он, достал из-за пазухи еще один бублик и стал его обрабатывать.
Видя, что я смотрю на него, он стал серьезным и сунул бублик мне в руку.
– Сахарные, – сказал он.
– А как тебя зовут?
– Все зовут Магомет, – ответил пацан, вытаскивая из-за пазухи очередной бублик.
– А как тебя на самом деле зовут?
– Я откуда знаю?
– А сколько тебе лет?
– Хватит с меня!
В вагоне душно, жарко. Тревожные огни ночных станций, гром встречных поездов, свистки, красные фуражки дежурных, стук колес – все перепуталось.
Поп, пахнущий постным маслом, дует на блюдечко и с прихлебом пьет чай. Глазастый попенок жует пышку. Глотая слюну, засыпаю, просыпаюсь, а попенок все с пышкой.
И снится мне старый-старый детский сон, что я лечу в воздухе. Возвращающийся и возвращающийся всю жизнь сон…
Я проснулся оттого, что рядом кто-то стонал. Магомет, забившись в угол, хныкал, как маленький ребенок, и лицо у него было заплаканное.
Что снилось ему? Может, и ему во сне явилась та давно забытая соломенная хатка, ива над рекой, гуси, цепочкой идущие через двор…
Вдруг Магомет обхватил голову руками и застонал. Я толкнул его:
– Магомет!
Он долго непонимающё глядел на меня заплаканными глазами и наконец сказал:
– Шпыняли.
– Кто шпынял?
– А все, кому не лень.
В вагоне было накурено, пахло чаем, бубликами.
– Вот так они едут и едут. А куда едут? Все станут мазуриками, – сказал раскормленный молодой нэпман, похожий на теленка.
– Эх ты, Жорж! – откликнулся с полки матрос.
– А кто им помешает? Вы им помешаете? – сказал нэпман, похожий на теленка. – Сами наедине с собою остаются, что хотят делают, что придет в голову – сразу же и делают. Босяками вырастут, насильниками.
– Сам ты насильник, поглядись в зеркало, Жорж, – сказал матрос, повернулся на бок и так захрапел, что снова сверху стал падать чемодан.
– Я бы их всех передушил, – сказал похожий на теленка.
Я смотрел на его круглое, розовое, как ветчина, лицо. Нет, никто не переубедит меня, что делать нужно иначе, а не так. Я хотел все перепробовать и испытать сам, сделать все по-своему, как будто я был первый человек на земле, первый бежал из дома, и первый искал работу, и первый видел эти станции и города, и первого меня ждет неизвестное будущее.
Неожиданно за окнами стало светло. На небо выкатилась незнакомая, плоская, ярко-медная луна и озарила все колдовским светом: и тополя по дороге, и на полях застывшую, как бы окаменевшую рожь, и тихое, спящее на косогоре, без единого огонька белое сельцо, как будто случайно забежавшее сюда.
Мир был неживой, ненастоящий, и лишь дальние, сверкавшие в ночи и быстро приближавшиеся к нам синие, как медуницы, огни полустанка говорили, что мы едем наяву.
– Ваш-ш-ши би-ле-ты!
Их было двое. Один светил фонарем, а другой щелкал билеты щипцами.
На боковой полке лежала куча тряпья. При окрике она зашевелилась, потом затихла.
– Ты что, глухой? – сказал кондуктор с фонарем.
– Я убогий, – ответили из кучи тряпья.
– Да что ты с ним разговариваешь? Тяни за ноги! – сказал тот, который со щипцами.
– Да он безногий.
– Как же он туда залез?
– А я свои ноги чувствую, – ответили с полки.
– И ты безногий? – Магомета осветили фонарем.
– Нет, мы с ногами.
– Смотри какой справный, – сказал вдруг кондуктор, оглядывая меня, – и кепочка, и сандалики. Ты-то зачем с ними?
– Я бы их всех передушил, – сказал похожий на теленка.
3. Станция Вареники– Ох и не нравится мне это! – сказал Магомет. – Ужас как не нравится.
Он пригнулся к самой земле, прячась за бугром, и следил за главным кондуктором, который прохаживался вдоль поезда.
Усталый, запыленный зеленый поезд покорно стоял в открытой солнечной степи, похожий на гусеницу, которой надоело ползти. Ветер подымал тучи пыли над рыжим, сожженным пыреем, что-то заунывно, знойно звенело вдали, и дальние бурые холмы безнадежно смотрели на нас, и казалось, поезд никогда и никуда не уйдет.
Но вот ударил станционный колокол, паровоз дал гудок, поезд вздрогнул, лязгнул буферами и, убыстряя ход, покатился мимо, мимо.
– Айданем! – вскричал Магомет и, как обезьянка, схватился за поручни, вскочил на буфер и по железной лестнице наверх. Очертя голову, позабыв про все, я бросился в мелькание колес, в зеленое мельтешение вагонов, в грозное, страшное движение земли, уши наполнил грохот, звон рельсов, звон колес. И всеми силами, всеми мускулами, когда весь как проволока, как пружина, схватился, почти зубами уцепился за скользкие спасительные поручни и повис на секунду в воздухе, отдыхая, собираясь с новыми силами. И вот уже и я наверху.
Единственный станционный милиционер в белом полотняном шлеме, до этого скучно стоявший у колокола, побежал вдоль состава, пытаясь свистом согнать нас. Зачем мы были ему нужны и что бы он стал с нами делать на этой степной одинокой станции с суховейными ветрами?
Но поезд набирал ход, милиционер уходил все дальше и дальше и был такой маленький и смешной – там, вдали, на перроне.
Теплый полынно-горьковатый ветер бил в лицо.
Сначала я лежал плашмя, всем телом прижавшись к крыше. Все казалось, что стоит пошевелиться или сесть, и ветер срежет меня. Но постепенно я привык и вот, уже отклеившись от крыши, сел. Вагон приятно покачивало, голова слегка кружилась, и крыша как бы плыла одна в воздухе. Далеко, далеко, откликаясь эхом, слышался в полях рокот идущего поезда.
Магомет стоял под самыми облаками и в такт хода поезда пританцовывал босыми пятками: «Тырла-дырла-бырла-тырла». Он вдыхал полной грудью ветер и весь восторг, все свои чувства, все мысли выразил одним словом:
– Лафа!
Он не помнил ни отца, ни матери, ни дома, ни улицы детства, и не было у него привязанности к какому-нибудь уголку на земле.
– Ух, лафа! – повторил он.
Поезд замедлил ход и загремел на мосту, жутко проплыли фермы. Сгибаешь в испуге голову и снова лежишь плашмя. А внизу сквозь пролеты моста – спокойная, величавая, прозрачная до песчаного дна река.
Но вот гром остался позади. Мелькнули серебряные отмели. Снова мирно стучали колеса, снова проплывали луга, сожженные травы, черный пар. Дальние села манили к себе. Мальчики-пастухи что-то кричали нам, и мы тоже кричали им в ответ что-то озорное, крепкое и звали на крышу вагона.
Неожиданно из открытой степи надвинулись кирпичные строения, длинные, скучные пакгаузы. Встречные паровозы обволакивали нас дымом и паром. Поезд уже замедлял ход, и наплывала узловая станция, многолюдная, пыльная. Мелькали фуражки носильщиков, оглушал радостный крик и гром музыки на перроне: встречали кого-то, кто приехал в том же поезде, в том же вагоне, на крыше которого мы лежали.
«Кто они, почему их встречают с музыкой?»
– Станция Вареники! Станция Блины! – объявил Магомет, не обращая внимания на музыку.
Он свистнул на станционных голубей, побежал к кипятильнику, постучал: «Эй, тетка, воды инвалиду!» – и нагнулся над краном, напился и поплескал немного холодной воды в лицо.
Потом побежал по перрону, вдруг остановился у открытого окна и долго смотрел, как телеграфист выстукивал ключом азбуку Морзе.
О, как было тут ярко, чисто среди уютно стрекочущих аппаратов, среди удивительных и загадочных аппаратов, живущих своей особой, только им понятной и известной волшебной жизнью и беспрерывно что-то сообщающих людям.
Жить бы тут всегда, на земле, дрожащей от хода поездов, понимать это щелканье аппаратов, читать на ленте точки и тире, – что может быть лучше!
– Тру-ля-ля! – сказал неожиданно Магомет.
– Чего? – не понял телеграфист, глядя в окно и продолжая выстукивать телеграмму.
– Тру-ля-ля, – сказал Магомет. – Еду – не свищу, а наеду – не спущу!
Со свистом он пробежал по перрону, вскочил в открытое окно вокзала и вот уже мелькнул в другом окне, у станционного буфета, где за самоваром сидел меднолицый, словно брат самовара, буфетчик и пил чай.
– Дядя, а можешь ты один выдуть весь самовар?
– Вот я тебе выдую! – замахнулся буфетчик.
– Ах ты кабан! – звонким бесшабашным голосом закричал Магомет. – Дай булку, а то гранату брошу. – И он запустил руку за пазуху.
– Шпана! – завопил буфетчик и кинул ему плюшку…
– Такая маленькая, – недовольно сказал Магомет, – и вчерашняя.
Он побежал к бабам, галдевшим на выгоне над корзинами с пирогами, холодным мясом, мочеными яблоками. Выгон был утоптан кизяками, сеном, вокруг ржали кони, на подводах сидели мужики и завтракали салом и цибулей.
Он подошел к толстой тетке, жарившей на подсолнечном масле кныши и такой замасленной, точно она сама готовилась изжариться.
– Иди, иди, – сразу сказала тетка.
– Ну, не квакай, – сказал Магомет.
– Как – не квакай? – раскричалась тетка.
– С чем кныши? – деловито осведомился Магомет и жадно втянул в себя воздух.
– Мальчик, ты не нюхай, это до тебя не касается.
Магомет стукнул себя по пузу, как по котлу, и сказал:
– А как же, касается.
– Ратуйте! – закричала тетка.
– Ну ты, малохольная! – Магомет нырнул в толпу и вынырнул у большой сковороды, на которой жарились блины.
– Здравствуй, бабуля! – вежливо сказал Магомет.
– Ах ты, маленький! Ах ты, мой несчастненький! Голенький! – запричитала бабка, переворачивая блин.
Магомет ухмыльнулся.
– Да как же ты один, и холодненько тебе и голодненько тебе! И подушечки никто не даст!
– Подушечки нет, – сказал Магомет.
– И где же ты спишь? И где же ты кушаешь?
– А где придется, – сказал Магомет, глядя на блины.
– Так как же так можно? Да что это, господи, на свете делается?
Она сложила сразу два блина и задумчиво сжевала их, потом облизала пальцы.
– Ты, тетка, не расстраивайся. Вот пышечку бы дала, блиночка, – сказал Магомет.
– Пышечка деньги стоит, хлопчик, и блинчик – три копейки штука, пять – пара.
– Вот они, вот! – закричал буфетчик. – Свисти!
Хмурый парень с красной повязкой лениво засвистел в свисток.
– А спроси, зачем они здесь? Кто они такие? – сказал буфетчик.
– Дяденька, а я фокусы умею, – неожиданно сообщил Магомет.
– Какие такие фокусы? – пробурчал хмурый.
– Пусть они зубы не заговаривают, принимай меры, – сказал буфетчик.
– Зубы не заговаривай, – сказал хмурый. – На понт не бери.
– Что вы, дядечка? – удивился Магомет.
Он вытащил колоду карт. Гоп! – пустил их белым крылом, вытянул из середины и показал короля пик и опять вложил в колоду.
– А теперь посмотрите у себя в шапке, дядечка, лампа-дрица-оца-ца!
Хмурый снял шапку, и Магомет достал оттуда, подняв подкладку, короля пик.
– А теперь посмотрите у себя в карманах, дядечка, ламца-дрица-оца-ца!
Хмурый вынул из правого и левого карманов короля пик.
– Вот фармазон! – удивился он и впервые за все время улыбнулся.
– Да что вы с ними цацкаетесь, – вступил в разговор мучнистый старичок с торбой. – Берите, тащите.
– Дидусь, – звонко сказал Магомет, – а я знаю, кто ты!
– Ну-тка, – улыбнулся мучнистый старичок.
– Ты спекулянт, ты сахарином спекулируешь. Смотри, у тебя в торбе сахарин.
Хмурый схватил торбу, и поднялся ералаш.
– Кавалеры меняют дам, – сказал Магомет, и мы исчезли.
И снова мы на крыше вагона.
По большим рекам проплывали пароходы, на узловых станциях звонили колокола и прощально гудели паровозы. И снова степь и степь.
В стороне от дороги появились строгие, черные, похожие на египетские пирамиды холмы.
– Магомет, ух, смотри, что это?
– Терриконы, – равнодушно сказал Магомет.
Терриконы возникали справа, и слева, и вдали на горизонте – черные, резко выделяющиеся на фоне неба, сливаясь в горную цепь.
Поезд подходит ближе, я ясно вижу, как вершину террикона лижут языки пламени и все они вместе дымятся медленным голубым, зеленым дымом.
– Пожар! – закричал я.
– Газуют, – отвечал Магомет. Теперь и он восхищенно, не отрывая глаз, наблюдал вулканическую цепь дымящихся терриконов.
– Магомет, а ты в шахте был?
– Да, был, – небрежно отвечал он.
– Ну и как?
– Темно.
Ночью беспокойно и могуче вспыхивающий свет метался по крышам вагонов. Над самой головой клубились багровые облака, поезд, весь оранжевый, словно вошел в гигантскую печь.
– Юзовка плавку дает, – сообщил Магомет.
Вдали стояли в ряд железные башни до неба, и над ними медленно, как светящийся гриб, подымалось огненное облако, будто и там, в небе, плавили металл.
Поезд бежал с грохотом, с многократно повторяющимся эхом, ночь была густо насыщена запахом угля, окалины, вечным, никогда не стихающим гулом труда. Мимо совсем близко проходили багровые острова открытых коксовых печей, проносились раскаленные белым светом окна литейных заводов.
И это освещенное пламенем небо, и темные терриконы, похожие на идущих по степи великанов, и сами названия станций – Харцизск, Илловайская, Ясиноватая, – почему они вселяют в душу такое желание остаться тут с ними навсегда, на этой земле, черной, каменной, среди огней и дымов?
Уже давно исчезло пламя, и мимо летела тьма ночных полей, а душа все еще была там.
4. «Прощай, мама, прощай, папа, еду на Кавказ!..»– Море! – неожиданно сказал Магомет.
– Море? – заволновался я. – Где? Где?
Я вглядывался и ничего не видел, кроме тьмы. Но близость чего-то нового, неведомого уже чувствовалась по теплому, влажному, как после дождя, воздуху.
И пробегающие мимо густолиственные деревья, молчаливые белые мазанки во тьме садов казались омытыми теплом морского дыхания.
Отчего-то глуше был бег поезда, искры паровоза мгновенно гасли, ночь стала еще темнее, будто волны морские подступили к самому поезду.
– Магомет, а ты и на пароходе плавал?
– Случалось, – сдержанно отвечал Магомет.
– И в штормягу попадал?
– Не без этого.
– А сколько баллов?
– Тебе бы все баллы считать, – усмехнулся Магомет.
А я представил себе синее-синее море, и вдруг шторм двенадцать баллов, до самого неба.
– Магомет, а ты хотел бы быть капитаном?
– Отчего же… – Он помолчал и добавил: – Только кочегаром лучше.
– А что?
– Теплее.
Вдали мерцали многочисленные колеблющиеся, зыбкие огоньки.
– Ура! Таганрог! – закричал Магомет. Он встал во весь рост, подставляя лицо и грудь тугому ветру невидимого во тьме моря.
Поезд ворвался на звучный, ярко освещенный перрон с пестрой, разноплеменной южной толпой, чумазыми мальчишками в тюбетейках, бегущими по перрону с лотками копченой рыбы.
– Ставридка! Ставридка!
И предчувствие иной, незнакомой, но существующей на земле жизни всколыхнуло сердце, и хотелось тоже бежать взапуски и ликующе кричать: «Ставридка! Ставридка!»
Поезд идет высоко над городскими улицами, где-то внизу ползет крохотный автобус, видны магазины, праздничные толпы людей, и поезд с разбегу останавливается у большого мрачного каменного здания вокзала.
– Ростов-папа! – говорит Магомет и, вложив два пальца в рот, свистит.
И со всех сторон ему отвечают свистом, и сбегается стая бесенят. На черных лицах сверкают только зубы и белки глаз, и слышится:
– Ты откуда, Барон?
– Здорово, Помпа!
– Все фартуешь, Малявый?
Какой-то хлопчик в большой дырявой кепке вгляделся в Магомета:
– А я тебя знаю!
– Да не может быть, – равнодушно отвечал Магомет.
– А ты меня не узнаешь?
Магомет лениво поглядел на него:
– Знакомая вывеска.
– Ой, конечно! – сказал хлопчик.
– Н-ну, так ты тот пацан, что упал с поезда? – сказал Магомет.
– Ага, – радостно сказал тот, – упал прямо под колеса…
Гудят паровозы, и в разные стороны разъезжаются поезда, и в разные стороны разлетаются пацаны.
Мы втиснулись в ящик под вагоном и, свернувшись клубком, затихли. Колеса скрипнули, заскрежетали и поехали, шпалы поплыли у самых глаз, и вдруг загремело, затрясло, я сразу оглох и не слышал, что кричал Магомет. Но постепенно дошло. Он кричал: «Прощай, мама, прощай, папа, еду на Кавказ!..»
Ночью поезд остановился, и в наступившей странной степной тиши, в которой слышен был жаркий шелест трав, над самым ухом железно ударили молотком.
– Папашка, не буди, – пробурчал Магомет.
– Это еще кто там сигнализирует?
– Пассажиры, – отвечал Магомет.
Снова над самым ухом зазвенел молоток.
– Вываливайтесь.
Магомет вылез. Я за ним.
– Куда едете?
– А куда поезд везет, – отвечал Магомет.
В это время паровоз загудел. Магомет юркнул назад под вагон.
Я остался один на мокрых, скользких, керосинных путях.
Темная ночь навалилась со всех сторон. Красные огни вокруг подстерегали, как волчьи глаза, паровозы кричали, беспомощно и жарко дыша. Высоко над головой по мосту проходили и пробегали люди. И было так тревожно и одиноко.
– Магомет, эй, Магомет!
Из тьмы вышел бородач с коптящим фонарем. Он остановился, издали разглядывал меня, а я смотрел на него.
– Стой, ни с места! – закричал он, поправляя дробовик за спиной.
– А куда я иду?
– Все вы никуда не идете, а отвернешься – уже след простыл.
Он повел меня по путям, скользким от нефти, мимо длинных глухих товарных складов, мимо каких-то белых гор.
– Я ни в чем не виноват.
– Все не виноваты, – отвечал он, – а колупнешь – налетчик.
Я посмотрел на его дремучее волосатое лицо – волоски были натыканы, как булавки, и росли в разные стороны.
– Стой! Стой!
Я бегу, спотыкаясь о шпалы, в темноту, в ночь, и кувырком с насыпи в пыль, в теплые травы. Отсюда я еще долго слышу: «Стой! Стой!..» Потом он проходит совсем рядом, и я слышу бормотание:
– Все не виноваты, а кругом пожар.
Наступает тишина, и всю степь заполняет стук моего сердца. Я один в степи, один на всем свете.
– Магомет, Магомет, где же ты, Магомет?
Сколько людей мы встречаем в своей жизни, и исчезают они, будто их никогда и не было.
Поздней ночью, гремя, пришел поезд, озаряя прожекторами небо и степь, и я с ним уехал. А потом, уже на рассвете, возникли призраки гор в степи, в далеком небе, все ближе, все яснее, уже рядом. Никогда не думал, что горы – это так просто.
Поезд весь день гремел в горах и к ночи вышел на берег другого моря. Море тяжело лежало там во тьме, и опять я его не видел. Лишь когда поезд замедлял ход, слышно было, как оно шумело и накатывалось на берег.
На какой-то маленькой скалистой станции поезд остановился у самого берега, и море заполнило вагоны своим шумом, ветром, запахами.
По перрону ходили высокие загорелые горцы в бурках и высоких шапках. Деревья росли прямо из скал и нависали над крышей вокзала.
А утром навстречу поезду уже дул раскаленный норд.
Нещадно слепящее солнце открыло глиняно-безжизненную степь с конусами грязевых вулканов и тусклыми озерами, окаймленными блестящими на солнце выцветами соли.
По тропинкам печально плелись ослики, катились игрушечные арбы от селения к селению с чахлыми, тонкоствольными деревцами у глинобитных плоскокрыших хижин. А вдали уже наплывали охватившие полнеба лохматые, рваные тучи нефтяного пожара, и пепел садился на черные кусты, черные бабочки влетали в окно.
Надвигался город, сухой, обгорелый, песчаный, с гигантскими резервуарами и лесом черных вышек. Вышки взбирались на горы, подбегали к самым окнам вагонов, словно хотели узнать, кто едет.
Поезд вошел в станционную теснину, громче загрохотали колеса. Он несся мимо красных теплушек, мимо старых, стоящих на паровозных кладбищах слепых локомотивов. Пронзительно, раздирая уши, гудел паровоз, протяжно, весело, обещающе пели рожки стрелочников, набатно гудел станционный колокол, и поезд плавно подошел к низкой и темной галерее.
В это утро я сошел с дальнего поезда на южном чужом раскаленном вокзале, где под тентами пили из сифонов оранжевую воду, надрывно, умоляюще кричали амбалы, ревели ослики и плакала зурна.
