Текст книги "Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров"
Автор книги: Борис Камов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
Губернский комитет РКП(б) настаивал на исключении из партии. Всегда более суровый комитет партийного контроля предложил ограничиться временным исключением – всего на два года. Это считалось дисциплинарной мерой вроде позднейшего «строгого выговора с занесением в учетную карточку». Голикову было 18 с половиной лет. Никто не сомневался: два года спустя он получит свой партбилет обратно.
Солоухин в своем «историческом романе» написал о приговоре: «Чоновец чоновцу глаз не выклюет».
Ловкая фраза, за исключением ерунды: Солоухин, по обыкновению, не знал, что судьбу Голикова решало не профсоюзное собрание ветеранов «чоновского движения», а пять грозных и самостоятельных ведомств. Ни одно из них не потерпело бы вмешательства в свои дела. Подтверждением тому служит конфликт губернского штаба ЧОН с губернским ГПУ. Время стерло устрашающую остроту этого противостояния.
Ни одно из пяти ведомств (при «обвинительном уклоне») не обнаружило в действиях Аркадия Петровича Голикова состава преступления.
Хакасские басни
Басня о партийном билете
О том, чем закончилось «дело № 274», в «Соленом озере» приведены две версии.
По самой первой, временно исключенный из партии Голиков остался решением недоволен. С просьбой об отмене обратился в Москву. Дело будто бы попало прямо в руки И. В. Сталину, который сказал:
– Мы-то его, может быть, простили бы. Но простят ли его хакасы?
Как известно, в 1922 году Сталин для широких масс был фигурой неизвестной, «партийным строительством», кадрами не занимался. Легенда возникла в куда более поздние времена. Скорее всего, недавно.
На самом деле Голиков никаких апелляций не подавал. Сначала потому, что ему было достаточно нескольких только что закончившихся разбирательств. Он был готов ждать, пока ему автоматически вернут партбилет.
А два года спустя, поселясь в Ленинграде, уволенный по болезни Голиков оказался человеком без жилья, без профессии, без средств к существованию, без перспектив. У него не было ничего, кроме рукописи книги «В дни поражений и побед», которую он еще только мечтал опубликовать.
Просить о восстановлении в рядах РКП(б), находясь в таком бедственном положении, Голиков счел для себя унизительным. И выбыл из партии навсегда.
Басня № 2. «А. П. Голикова приговорили к расстрелу!».
В «Соленом озере» Солоухин заявил: Сергей Михайлович Тотышев из Хакасского научно-исследовательского института языка, литературы и истории «уверял меня, что суд (в Красноярске. – Б. К.) был и что Голикова приговорили к расстрелу»…
В природе существует малоизученный «закон уподобления». Красивый человек ищет кампанию людей красивых. Пьяница ищет пьющих. Солоухин, человек малообразованный и ленивый, тянулся к людям малосведущим и, вдобавок, бездарным.
Сначала Владимира Алексеевича вполне устроил научный консультант в лице девятиклассницы Тани. Потом он выбрал себе официального научного консультанта для своей книги – профессора С. М. Тотышева.
НИИЯЛИ, где служил Тотышев, – это Абаканская академия наук. Здесь не занимаются решением проблем физики, математики или металлургии. Задача всего научного коллектива – исследование вопросов, связанных с культурой, историей, эволюцией хакасского народа.
Я дважды посещал институт, подолгу беседовал с рядом ведущих сотрудников. Это были интеллигентные, образованные, очень сведущие люди. Все – великолепные, увлеченные рассказчики. Благодаря им я не только многое о Хакасии узнал – я полюбил этот край.
Тем удивительнее, что в качестве своего главного помощника по истории Хакасии Солоухин избрал Тотышева. Не знаю, чем профессор занимался до встречи со знаменитым писателем. Но в такой сфере, как история Гражданской войны и соловьевщина, Тотышев оказался человеком патологически невежественным
Плохо зная историю Гражданской войны вообще, дав согласие консультировать книгу, которая должна была иметь общественный резонанс, профессор даже не потрудился заглянуть в архивы. Для этого не требовалось лететь на Камчатку или в Москву. Архивы находились в буквальном смысле под рукой.
Тотышев поставлял для «Соленого озера» настолько сомнительную информацию, что даже Солоухин окрестил подобного рода сведения «фольклором».
Как можно было заявить, что Голикова в 1922 году приговорили к расстрелу, если существует рассекреченное «дело № 274»? Из документов «дела № 274» видно: Аркадий Петрович не был даже задержан. Ни одного часа не провел в камере ГПУ или в другом месте заключения.
Заявление Тотышева содержало еще целый ряд нелепых подробностей. В частности, профессор давал объяснение, каким образом Голиков, приговоренный к смертной казни, остался жив: «Тухачевский… находясь в то время на высоте государственного положения, спас своего бывшего подчиненного, отозвав из Красноярска в Москву "для лечения"».
«И то, и другое правдоподобно, – комментировал безграмотный автор «Соленого озера» заявление еще более безграмотного научного консультанта, – ибо к тому времени всем стало ясно, что Голикова нужно лечить, что он не просто убийца (все чоновцы – убийцы), но что он – убийца-псих…»[141]141
Солоухин Владимир. Соленое озеро. С. 181.
[Закрыть]
«Жизнь после смертного приговора», или Что было бы, если бы…
Проведем деловую игру. Согласимся на время с заявлением профессора Тотышева, будто Голикову был вынесен смертный приговор, и посмотрим, как могли бы развиваться дальнейшие события, окажись это утверждение правдой.
…Еще год назад Голикова расстреляли бы сразу после заседания суда. Но теперь, в 1922 году, осужденный имел право на апелляцию.
Голиков находился бы в особом помещении для смертником. Общение с внешним миром для него было бы наглухо закрыто. У него оставалось только право написать в Москву просьбу о помиловании или жалобу, что вынесенный приговор несправедлив. Больше ничего.
Голиков был бы лишен возможности позвонить по телефону в Москву. Связь тогда была ужасная. Да и к телефону его никто бы не подпустил. Голиков не мог отправить телеграмму. Не мог послать хотя бы еще одно письмо никому, включая родственников и того же Тухачевского.
Предположим, что возможность отправить письмо Тухачевскому по фантастическому стечению обстоятельств представилась бы. Куда писать? Голиков знал, что Тухачевский в августе 1921 года стал начальником Академии Генерального штаба. Но если бы даже Аркадий Петрович послал письмо в Москву, на Арбат, оно бы Тухачевского там не застало. Как раз летом 1922 года Михаил Николаевич получил новое назначение снова стал командующим Западным фронтом. Штаб – в Смоленске.
Но допустим, что письмо от приговоренного к смерти Голикова, которое поступило в академию, переслали бы в Смоленск.
Согласился бы Тухачевский заступиться за бывшего подчиненного, который находился за несколько тысяч верст, не выяснив, в чем дело? Тем более что речь шла об отмене смертного приговора?
Но допустим, что Тухачевский затребовал бы материалы.
Во-первых, не факт, что ему эти материалы послали бы. Они принадлежали, прежде всего, ГПУ. Значит, обращаться требовалось к Ф. Э. Дзержинскому. Какие у них были отношения, неизвестно. Упоминаний о контактах Тухачевского с Дзержинским нигде нет.
Во-вторых, если бы даже «дело» Голикова с фельдъегерем послали в Смоленск, шло бы оно долго. Сколько-то времени понадобилось бы на его изучение. После этого началось бы самое главное.
Профессор Тотышев не знал: вынести смертный приговор могла любая судебная инстанция. Заменить смертную казнь другим наказанием имел право только ВЦИК. Один на всю страну. Если ВЦИК находил это возможным, приговор смягчали: давали десять лет тюрьмы, а кому особенно повезет – только пять. Полная отмена приговора случалась в редких случаях.
Читатель понимает: при самом благоприятном исходе хлопот Тухачевского процедура спасения Голикова от смерти должна была потребовать многих месяцев. При этом полная отмена обвинительного приговора была сомнительна. За Аркадием Петровичем даже при столь высоком вмешательстве все равно потянулся бы шлейф судимости и отбытого (пусть короткого) наказания.
Мало того, командир, который был осужден на любой короткий срок, лишался доверия и звания. Его автоматически увольняли из армии.
Теперь немного дат, которые так не любил Солоухин. Они взяты мной из «дела № 274».
«Дело» начато 2 июня 1922 года. Закончено – 28 числа того же месяца.
В папке хранится документ от 14 июня, что с А. П. Голикова взята подписка о невыезде. С тех, кто проходил по уголовным делам, возбужденным ГПУ, в 1922 году таких подписок не брали. Их просто арестовывали.
Следователь Коновалов в конце июня переслал папку с «делом № 274» в Енисейский губком. В сопроводительном письме он пометил: «Подследственный находится на свободе».
26 июня 1922 года, за два дня до официального закрытия «дела», Голиков обратился с рапортом к командующему войсками ЧОН Енисейской губернии. Это было прошение об отпуске.
Голиков собрался ехать в Москву – сдавать экзамены в Академию Генерального штаба.
Приговоренные к смертной казни, насколько мне известно, вступительные экзамены в учебные заведения не сдают. И отсрочки приговора в связи с этим не просят. Так, во всяком случае, было до недавнего времени. Возможно, у профессора Тотышева на этот счет имеется другой личный опыт. Пусть поделится.
Поскольку с треском развалившееся «дело № 274» было заведено губернским ГПУ, то Какоулин направил мстительному и неумному Щербаку рапорт Голикова с коротким вопросом: «Как быть?»
Щербак глухо ответил: против отъезда А. П. Голикова в Москву губернское ГПУ не возражает.
Таковы были реалии тех лет. Но синдикат лгунов «Солоухин – Тотышев» с реальными фактами никогда не считался. Одна из причин – никогда их не знал.
Пойдемте дальше. Еще, как мы помним, Солоухин вкупе с профессором Тотышевым заявляли, будто бы предлогом для отмены смертного приговора послужила болезнь Голикова. По логике этого утверждения следует, что люди со слабым здоровьем расстрелу не подлежали. Только самые здоровые.
По диагнозу, который Голикову поставили «доктор» Солоухин и примкнувший к нему доктор наук Тотышев, Голиков был «псих».
Но парадокс как раз в том, что в Красноярске Аркадия Петровича никто за «психа» не считал. Наоборот. Голова его там работала много лучше, нежели у всех остальных, включая командующего войсками ЧОН В. Какоулина. Это станет окончательно ясно из дальнейшего повествования. Так что, беды Голикова там, в Хакасии, возникли не от безумия, а, как всегда в России, – «от ума».
Достаточно вспомнить: Голиков в одиночку, без помощи модных теперь и разорительно дорогих адвокатов сумел доказать свою невиновность сразу по четырем заведенным против него «делам». Учитывая обстановку, которая складывалась в Красноярске, Аркадию Петровичу после очередного допроса не с кем было перекинуться даже двумя-тремя словами, не то что посоветоваться. Можно ли было одержать столь грандиозную интеллектуальную победу с больными мозгами, без крепких нервов и колоссальной выдержки? Да еще в 18 лет?
Поединок Аркадия Петровича со множеством следователей (ведь в штабе ЧОН, губкоме партии и комиссии по партийному контролю допросы вели целые комиссии) можно было бы сравнить с игрой шахматного гроссмейстера сразу на нескольких досках. Разница состояла в одном: проигрыш на любой из «досок» мог стоить «гроссмейстеру» все той же головы…
Болезнь обнаружили в Москве, перед экзаменами в академию, при обязательном обследовании абитуриентов с участием самой знаменитой профессуры. У Голикова случился «откат», истощение всех сил могучего мальчишеского организма после служебно-следственных потрясений. Но болезнь, которая открылась, была не шизофрения и не маниакальный психоз, на что намекают Тотышев и Солоухин и что утверждал Борис Закс.
У Голикова после красноярских разбирательств произошло обострение до той поры скрытого «травматического невроза». Я уже рассказывал, что приступы травматического невроза возникают из-за резкого ухудшения кровоснабжения мозга. Из учебников известно: после контузии, после сильной травмы головы и спинного мозга болезнь может не давать о себе знать 10, даже 15 лет. Какой же оказалась нервно-психическая нагрузка Голикова, если у него травматический невроз сформировался и «проснулся» через три года, то есть процесс ускорился в 3–5 раз.
Не знаю, в каких единицах это можно измерить… Но для меня очевидно, что Голиков за четыре месяца службы в Хакасии и допросов в Красноярске пережил больше, нежели другому выпадает за долгую жизнь.
Другие в подобном истерзанном состоянии прибегают к вину. Но Голиков во время службы в армии не пил. Самостоятельно снять с себя груз накопленных переживаний, которыми не с кем было поделиться (тогдашняя жена, Мария Николаевна Плаксина, жила с сыном в Томске) он не сумел.
Все мы знаем: страдающий гипертонией после эмоциональной встряски ощущает подъем давления, страдающий стенокардией испытывает боль от спазмов коронарных сосудов.
Спазмы сосудов мозга начались у Голикова, когда он приехал в Москву. Вероятно, еще в дороге, под размеренный стук колес, начал сказываться упадок сил.
Розовощекий, высокого роста, с мускулатурой молотобойца Голиков выглядел на врачебной комиссии русским богатырем. С него можно было лепить скульптуру могучего Самсона, разрывающего пасть льва… Такая скульптура стоит под Санкт-Петербургом в Петродворце и символизирует мужскую мощь.
Что восемнадцатилетний богатырь болен, определил знаменитый невропатолог. Ему сразу не понравился цвет лица абитуриента («кровь с молоком»). Такой цвет считался симптомом сильно неприятной болезни. Профессор попросил Голикова вытянуть вперед руки и присесть. Предположение подтвердилось по легкому дрожанию кистей рук. Больше ни по чему. Не встреться медик такой квалификации, Голиков и его близкие долго еще не знали бы, что он нуждается в лечении.
Но вот в чем парадокс. Бестормозную маниакальность с «нарушением поведения», которую в наши дни обычно глушат самыми сильными препаратами, мы во всех оттенках и красках наблюдаем как раз у Владимира Солоухина. Его с головой выдает «Соленое озеро».
Творческую манеру Владимира Алексеевича в «романе» характеризуют навязчивая, экспрессивная агрессивность, громокипящая злобность, лишенная реального содержания многозначительность и гипертрофированная патологическая лживость.
Я мог бы к этому добавить кое-что еще. Но я не пишу биографию Солоухина.
Читатель! Мы почти у финиша!
Секретным разрешением опростоволосившихся красноярских чекистов на поездку А. П. Голикова в Москву закончилась служба будущего автора «Тимура и его команды» в Хакасском крае.
На этом месте я мог бы поставить точку и мысленно пожать вам, уважаемый читатель, руку. Я мог бы сказать вам спасибо, что вы прошли со мной долгий и утомительный путь.
Но перед тем как выключить измученный компьютер, я подумал: «Вдруг читателю будет интересно, чем обернулась двуличная игра чоновских стратегов против восемнадцатилетнего мальчишки? А заодно – как же выглядела победа в загадочной, строго засекреченной четырехлетней хакасской войне против атамана Соловьева?»
Часть четвертая
ХАКАСИЯ БЕЗ А. П. ГОЛИКОВА
КАТАСТРОФА
Диверсия всехакасского масштаба
Итак, в разгар лета 1922 года ситуация для штаба ЧОН Енисейской губернии складывалась самым счастливым образом.
Штаб после немалых и долгих усилий одержал победу над своим московским начальством.
Голиков от дальнейшей службы в Ачинско-Минусинском районе был решительно отстранен. Если бы Москва выразила протест по этому поводу, ей объяснили бы, что это произошло в связи с некоторыми скандальными обстоятельствами.
Уезжал Голиков в Москву, в Академию Генерального штаба, откуда его и прислали неизвестно зачем. Одолеть атамана Соловьева, самородка здешних краев, участника Первой мировой, Голикову, бедняге, не удалось. Наоборот, именно после отъезда Голикова сразу обозначились осязаемые результаты плодотворной деятельности местного штаба ЧОН.
Дело близилось к капитуляции «императора тайги».
Правда, это Голиков перед своим отъездом подсказал идею «охранной грамоты» для Соловьева. Москва неожиданно быстро согласилась прислать официальные гарантии. Документ призван был облегчить завершение переговоров, однако главным переговорщиком становился не Голиков, а штаб ЧОН.
Соловьев, хотя и туманно, пообещал сложить оружие и посулил вернуть, по его же словам, «кой-какие безделушки» (что должно было тоже произойти без участия Голикова).
Дальше (о чем сообщает и Солоухин, которому добровольные помощники разыскали много документов) случилось несколько событий. В ожидании «охранной грамоты» были начаты официальные, но пока еще предварительные переговоры с Соловьевым. Воевать уже не хотелось ни той, ни другой стороне. Разговор шел доброжелательный, почти доверительный. Близилась возможность прийти к соглашению. Именно в этот момент произошло нечто загадочное и подлое.
Соловьев и его люди во время официального перемирия, чтобы не совершать долгих переходов, жили, не таясь, во временном лагере. Когда оставалось только скрепить подписями текст предварительного соглашения, какие-то (по нынешней терминологии) «федералы» совершили в прямом смысле бандитский налет на лагерь Соловьева.
Никто из местных историков не пытался выяснить, чье это было нападение и кто за ним стоял:
• чекисты, которые за два с половиной (к тому моменту) года ухитрились ничего не сделать для разгрома и поимки Соловьева, а тут решили блеснуть мнимым оперативным искусством;
• люди Какоулина, которые не хотели, чтобы все получилось, как у Голикова в Тамбовской губернии;
• подонки, которые сделали из Соловьева народного героя, организовали кровопролитную и разорительную хакасскую войну, а теперь не желали, чтобы она закончилась.
Налетчики не застали атамана врасплох. Недоверие к властям и меры предосторожности помогли Соловьеву уйти из-под носа военачальников, «проникнутых стратегическим духом».
Встречи прервались. В уже налаженном процессе наступила разрушительная пауза. Она могла бы стать бесконечной, но Москва прислала «охранную грамоту».
Не могу с достоверностью сказать, какое учреждение прислало «грамоту». По логике событий их могло быть два: ВЦИК (документ за подписью М. И. Калинина – что маловероятно) и штаб ЧОН РСФСР (документ за подписью командующего ЧОН РСФСР Александрова (имя и отчество установить не удалось)).
«Охранная грамота» давала гарантию, что в период ведения переговоров о завершении боевых действий и добровольной сдаче в плен «членов белого горно-партизанского отряда» никто из мятежников арестован не будет. Нарушителей со стороны местной, губернской администрации ждало строгое наказание.
«Охранная грамота» содержала и вторую, главную гарантию. В случае окончательной договоренности рядовые члены «горно-партизанского отряда» получали полное прощение по «амнистии 1920 года» – той самой, по которой Соловьев уже однажды вернулся домой…
А командованию, то есть самому Соловьеву, были гарантированы две вещи: жизнь и предельно допустимое по амнистиям сокращение сроков заключения.
Возникла нешуточная проблема. Как объявить населению, что такая гарантия пришла? Идея обнародовать московский документ была отвергнута сразу. Сам факт существования подобной бумаги, если бы он стал известен, резко поднял бы авторитет Соловьева, что усложнило бы переговоры.
Тогда было придумано вот что: представителю Соловьева показали столичный документ в оригинале. А для обнародования в печати составили другой, почти аналогичный, от имени губернских властей.
Боеучасток-2. Саморазгром
Грамоту из Москвы сопровождала секретная директива: «Любой ценой и в кратчайший срок добиться добровольной сдачи в плен Соловьева и его банды – с оружием и с возвращением награбленных ценностей, которые должны стать достоянием народа».
Удача к местному чоновскому руководству не шла, а летела прямо в руки! Пять, от силы десять дней переговоров – и конец соловьевщине, разорению Хакасии, обнищанию всей губернии.
Но возникли непредвиденные трудности. Сперва началось разложение гарнизона Ачинско-Минусинского района. Вспомним, что гарнизон состоял из нескольких отрядов, разбросанных по разным, отдаленным селениям. Если Голиков обнаруживал Соловьева, то призвать на помощь ни один из периферийных отрядов он практически не мог. Не было связи. Не было транспорта для быстрого передвижения. Однако опыт показывал: на деревни, где стояли малочисленные отряды Голикова, Соловьев не нападал. Сфера действий «горно-партизанского отряда» заметно сужалась.
При всей своей занятости Голиков неотступно следил за дисциплиной в удаленных отрядах и поддерживал их боеспособность.
С отъездом Аркадия Петровича его преемник Скуратов контролировать отряды перестал. Они оказались предоставлены сами себе. В Ачинско-Минусинском районе Хакасии началась «махновщина». Об этом свидетельствуют документы. Их привел в «Соленом озере» Солоухин.
Командующий Ачинско-Минусинским районом Волков, который сменил Скуратова, доносил: «Я вынужден констатировать, что во всех истребительных отрядах (боерайона. – Б. К.) дисциплина отсутствует, внутренний распорядок более чем плох». Некоторые командиры «действующих частей за непослушание бойцов применяют к таковым рукоприкладство и мордобитие».
Тот же Волков докладывал о пьянстве командира по фамилии Никитин. Это был однофамилец Павла Никитина, друга Аркадия Петровича. Означенный командир со своим отрядом грабил села, избивал жителей. А под конец стал выдавать себя за Соловьева[142]142
Солоухин Владимир. Соленое озеро. С. 105–106.
[Закрыть].
Начальник боерайона Волков предлагал для водворения порядка самые строгие меры – вплоть до ареста и «предания суду ревтрибунала».
Даже Солоухин счел нужным пояснить: «Заметим пока что вскользь, что все, что происходило в цитируемых документах, происходило уже после отъезда Голикова»[143]143
Солоухин Владимир. Соленое озеро. С. 105–106.
[Закрыть].
Хакасский Хасавюрт, или Стратеги без головы
И тут обнаружился досадный сбой в блестяще закрученной интриге. Вдруг стало очевидно, что с атаманом некому вести переговоры. В громадном Енисейском крае, который был в два раза больше теперешнего Красноярья, не нашлось ни одного опытного, авторитетного командира с ясным умом, быстрой реакцией, хорошей речью, владеющего логикой и даром убеждения. Снова не нашлось, как еще несколько месяцев назад установила Москва, ни одной толковой головы.
Зато всеми этими качествами блестяще владел бывший есаул с четырехклассным образованием Иван Соловьев. Мы можем об этом судить по результатам первого этапа бесед и встреч «высоких договаривающихся сторон».
Одной «стороной» была «держава», которая сокрушила Антанту и других интервентов. Она именовалась РСФСР. Представлял ее штаб ЧОН Енисейской губернии.
Другой «стороной» оказался «горно-партизанский отряд». Еще недавно он насчитывал 400 с лишним человек. Теперь в его рядах оставалось несколько десятков всадников. Часть белых партизан погибла. Гораздо большая часть разошлась-разъехалась по домам. Уменьшению численности, разложению «горно-партизанского отряда» заметно способствовал уже отсутствовавший А. П. Голиков.
Блестящая договоренность обеих сторон свелась к следующему.
Соловьев дал письменное обязательство и поклялся на кресте, что не станет больше вести боевые действия против советской власти.
По донесениям разведки, к началу официальных переговоров губернии с Соловьевым в «белом горно-партизанском отряде» состояло 60 человек. У них имелось:
• гранат – 20 штук;
• пулеметов станковых – 2;
• пулеметов ручных – 4;
• винтовок – 136;
• пистолетов – 16.
Вместе с пулеметами – 158 стволов.
Пойдя на официальные переговоры, дав согласие начать разоружение, Иван Николаевич Соловьев, недавний «император всея тайги», в знак своего раскаяния и готовности к установлению чистосердечных отношений сдал командованию губернии… 9 (девять!) винтовок системы Мосина без единого патрона.
И больше ничего.
Не оказалось в его «жертвоприношениях» и никаких исторических и материальных ценностей, «перемещенных» за два с лишним года из частных и государственных владений в пещеры-кладовые «горно-партизанского отряда». А в тех кладовых одного только золота местной добычи в слитках с гербом РСФСР предполагалось не менее двух-трех пудов. Никакого самого дешевого перстенька хотя бы с полудрагоценным камешком «держава» не получила от Соловьева даже для почину.
В обмен же на свою покладистость и начатое «разоружение» Соловьев выторговал следующие условия:
• полную личную безопасность себе и своему войску до суда;
• восстановление всех гражданских прав после отбытия наказания (атаман, без сомнения, продолжал советоваться с квалифицированным юристом);
• Соловьев потребовал разрешить ему и его отряду беспрепятственное передвижение по всему Ачинско-Минусинскому району на время переговоров, которые будут предшествовать суду.
И последнее.
В связи с достигнутыми предварительными договоренностями, из уважения к И. Н. Соловьеву и по его требованию, самому командиру и каждому «белому партизану» мудрые начальники из губернского штаба ЧОН оставили: коней с полной сбруей и все личное оружие: шашки, пистолеты, винтовки-трехлинейки с боезапасом…
Единственное, что партизанам было запрещено при себе иметь, это… ручные гранаты и пулеметы. Ручные и станковые.
«Последний парад наступает…»
Еще в апреле А. П. Голиков предупреждал руководство губЧОН: слухи о сверхъестественных возможностях Соловьева «имеют под собой основание». Эти возможности крылись, прежде всего, в громадном природном уме атамана и его таланте психолога и мистификатора.
Подписав со штабом ЧОН губернии предварительное соглашение, Соловьев начал совершать по селам рейды своего отряда – верхом на лошадях и в полном вооружении. Радио и телевидения в домах тогда не было. Газеты о переговорах Москвы и Красноярска с командиром «белого горно-партизанского отряда» молчали: «государственная тайна».
Что должны были думать обитатели хакасских селений, которые поддерживали атамана с лета 1920 года?
То, что Соловьев передвигался по громадной территории, ничего не опасаясь, не прячась днем; то, что его никто не преследовал, – малограмотные и плохо информированные люди расценивали как победу атамана над советской властью.
Эту победу, сильно выпив, Соловьев на протяжении почти трех лет много раз обещал хакасам. И теперь выходило, что обещание он выполнил. Победа пришла. В таежной глуши многие полагали, что Ванька Соловьев теперь – глава хакасского государства. Хакасский царь. И встречали его повсюду с царскими почестями (как их в глуши представляли!) и безудержным ликованием.
Давая Соловьеву небывалые гарантии, Москва полагала, что «охранная грамота» будет действовать в течение короткого времени – до подписания капитуляции.
Но сроки действия гарантии в московском, безграмотном по сути документе указаны не были. Как не указали их и в губернской бумаге. Соловьев с помощью своего тайного юриста эту непростительную ошибку обнаружил и решил никуда не спешить.
Соловьеву нравилась его фантастическая роль мнимого победителя советской власти в Хакасии, которую он играл со всем ему присущим талантом крупного актера и еще более крупного обманщика. Почти каждый день «в честь победы хакасского народа» в разных селах проходили масштабные пьянки. Люди доставали из подвалов и кладовок последние запасы, резали последних коров и баранов: ведь пришла обещанная победа. Предполагалось, что за ней на хакасов обрушится обещанное богатство: «Соловей все может!»
Никто не мог предсказать, как сложится дальнейшая судьба атамана и его людей, сколько этот карнавал с ежедневным дефиле по хакасским селениям продлится. Но любому здравомыслящему человеку было очевидно: Ванька Соловьев одурачил советскую власть!
Затребовав и получив гарантии Москвы, Соловьев на самом деле поставил губернскому руководству мат в два хода. Атаман четко понимал: пока местные власти не получат драгоценности, его никто не тронет. А сдавать он пока ничего не собирался. Выбить же из него готовность к послушанию проверенными способами под страхом расстрела не имел права ни один сов служащий.
Никто теперь не скажет, сколько раз Какоулин и его помощник по доносам Кудрявцев кусали себе локти, вспоминая Голикова, которого они так ловко выпихнули из игры. Только в эти дни, я полагаю, дошел до них смысл слов, которые содержались в характеристике Аркадия Петровича, присланной из Москвы: «Мол, умеет человек работать с местным населением…» Оказалось, для этого нужен особый талант.
Поведение Соловьева становилось все циничнее. Атаман уже в открытую издевался над советской властью, которая не сумела победить его в бою, а затем опростоволосилась на переговорах. Губерния раз за разом выдвигала на роль официальных дипломатов явно безграмотных, косноязычных и вдобавок тупых переговорщиков. Власть эти «дипломаты» привыкли понимать как силу: силу винтовок, силу тюремных камер, наконец, как силу «социального происхождения». А здесь требовались сила ума, искусство полемики, понимание психологии собеседника. Ни один из «дипломатов» подобными качествами не владел.
Многие заслуженные командиры, которые все минувшие годы самоотверженно боролись с бандитизмом, не могли без слез наблюдать, как Соловьев со своей свитой торжественно въезжает в очередное село. В иных деревнях, куда атаман являлся на попойки, стояли красноармейские отряды. Местные жители встречали Соловьева восторженными криками.
Беспомощность губернского руководства оказалась столь велика, что чоновский штаб давал согласие на ведение переговоров любому командиру, который заявлял о желании встретиться с Соловьевым.
Командир по фамилии Итыгин жаловался на секретном совещании, где обсуждали возникшую проблему: «Вот что плохо – у нас кто хочет, тот и ведет переговоры (с Соловьевым. – Б. К.)…»[144]144
Солоухин Владимир. Соленое озеро. С. 188.
[Закрыть]
Атаман на подобные встречи шел охотно. Каждая начиналась и заканчивалась российско-сибирской пьянкой, которая могла продолжаться несколько суток. Пиршество охраняли полупьяные часовые.
Самогонку и закуску (в виде 2–3 баранов), выставляла приглашающая сторона, то есть чоновские командиры.
Завершались шумные встречи одним и тем же: кувшинами рассола и кислого молока особой, хакасской отрезвляющей закваски. Больше ничем.
Возникла столь невыносимая ситуация, что два или три младших командира вызывались убить атамана во время пьянки. Они рапортами заявляли о своей готовности. Но губернское начальство резко отвечало: «Под страхом расстрела – ни в коем случае».
А Соловьев готов был выступать в роли «высокой договаривающейся стороны» сколь угодно долго. Он еще никогда не жил в обстановке такого ликования и всеобщего почета, никогда не пил столько вина и других укрепляющих напитков, настоянных на зверобое, кедровых орехах и женьшене.
