Текст книги "Товарищ Богдан (сборник)"
Автор книги: Борис Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Он замолчал. Курил, глядел из-под насупленных бровей на Бабушкина.
Бабушкин тоже молчал.
– Я ж нэ слипый, – сказал старшой. – Я ж усэ бачу… Да… А знаешь, тут у нас одын наймався. На вид – крипче за тэбэ. Покопав-покопав, а потим – хлоп! Носом в зэмлю! И нэ дышэ… Та-ак.
Он опять замолчал.
– А ты, брат, впертый [16]16
Упрямый ( укр.).
[Закрыть]. Дывлюсь – сопишь, як той хряк. А лопатою все тыкаешь, тыкаешь. Цэ як же? Сылы ж в тоби не на рупь-карбованец и не на полтину. Дай бог – на гривенник. А от – здюжив. Цылый дэнь. Як заправский копаль. Цэ як же? А?
Бабушкин пожал плечами.
Многое мог бы он сказать этому рыжебородому. Что мускулы – это еще не все. Что никогда, в общем-то, мускулы не решают. Что важнее характер, упорство, воля. И целеустремленность. Так везде: и в драке, и в жизни, и даже когда орудуешь лопатой.
Но ничего этого Бабушкин не сказал.
Он лишь спросил:
– Ну как? Завтра-то… Приходить?
– Приходь, приходь! Вбажаю впертых!
Старшой хохотнул в ус. И ушел.
А Бабушкин, как и мечтал, улегся возле березки.
Земля была – как перина. И теплая, словно ее непрерывно подогревали изнутри.
Бабушкин прикрыл глаза. Полежал так минут пять. А может, и десять…
– Эй, эй! – вдруг сказал он себе. – Эй, дядя! Так и заснуть недолго. А кого на Трубном ждут?
Разлепить веки было не так-то просто. Склеились словно бы намертво. Но Бабушкин все-таки открыл глаза, сел.
Так он и сидел, привалясь к теплому ласковому стволу березки. Но снова стало клонить ко сну.
Он встал.
«Вот так, – злорадно сказал он себе. – На ногах не очень-то разоспишься. Ишь, барин, взял моду – спать!»
Вскоре берегом он уже шагал к Трубному. Сонливость постепенно спадала. Он снова был бодр и крепок.
И на ходу уже привычно обдумывал, что будет говорить парням с Трубного, а главное – не забыть! – в депо условиться о новом месте для собраний. Прежнее уже заинтересовало филеров.
И еще – насчет типографии. Хватит кустарничать. На гектографе много не тиснешь. Надо типографию заводить. Только – где достать шрифт? И печатный станок?
Он шел и шел, и привычные дела и заботы уже обступили его, и он уже словно забыл, как недавно из последних сил ворочал лопатой. Это было так, ерунда, мелочь. А вот типография – это да!..
Сиятельный князь и три Федора
Князь Святополк-Мирский был умен и европейски образован. Студенческие годы он провел в Сорбонне. Немудрено, что по-французски говорил, пожалуй, даже лучше, чем по-русски. Свободно владел князь и еще четырьмя языками. В юности он легко и с блеском писал стихи. Говаривали даже, что один из его сонетов похвалил сам Майков.
Когда пожилой уже князь – богатый и родовитый – стал губернатором Екатеринослава, он сразу заявил, что он «за культуру, за цивилизацию, за святые идеалы и прогресс».
Князь был высок ростом и «в теле». Когда знакомые хотели ему угодить, говорили: «весь в Петра». И это нравилось князю.
Может быть, потому и усы он себе завел. Правда, усы были не такие длинные и не торчали, как у знаменитого императора, но все же…
После завтрака князь всегда проходил в домашнюю библиотеку и неторопливо, со вкусом выкуривал свою первую за день папиросу: князь очень следил за своим здоровьем и разрешал себе в день всего четыре папиросы. Курил, просматривал газеты и недовольно покачивал головой.
Вот опять! Казаки разогнали манифестацию. Семеро студентов ранено.
– Нагайка не метод! – убежденно повторял князь.
А когда в одной заводской лавке рабочим сбыли лежалую колбасу и двенадцать человек отравилось, князь даже рассердился.
– Дикость! – Он швырнул газету. – Извечная наша российская дикость!
Но особенно возмутил князя случай, о котором долго толковал весь Екатеринослав. С некоторых пор заводчики взяли в обычай нанимать в охрану ингушей. Полудикие, почти не понимающие по-русски, эти горячие «сыны Кавказа» то и дело хватались за оружие. И вот однажды, когда на Брянском заводе рабочий оторвал доску от забора, сторож-ингуш неслышно, как рысь, подкравшись сзади, не говоря ни слова, всадил кинжал ему под лопатку. Прямо в сердце. Наповал.
Даже полусонных, разомлевших под палящим южным солнцем екатеринославских обывателей ужаснуло это дикое убийство.
«Нет, все это не дело, – часто думал губернатор. – Неумно действуем, грубо, недипломатично».
Князя Святополк-Мирского недаром звали «европейцем». Он подумал-подумал и придумал. И, надо сказать, очень неглупо придумал.
«Рабочий Союз»! Объединение рабочих под его, Святополк-Мирского, руководством.
Союз во имя культуры! Во имя просвещения!
Открыть новые воскресные школы, библиотеки, пусть будут лекции с туманными картинами и оркестр балалаечников, и даже театральные кружки. И все это – для рабочих. Во славу цивилизации, но без политики!
В этом и была вся соль. Без политики! Отвлечь рабочих от гнусных манифестаций и запретных сборищ. Пусть в свободный час читают книжки, разыгрывают пьески, тренькают на балалайке.
Ну, а уж о будущих «народных библиотеках» князь позаботится! Сочинения там будут только «нравственные», «высокие» и непременно «с идеалами». И учителей в школы возьмем только благонамеренных.
Целую неделю князь обдумывал свою идею.
Домочадцы подолгу теперь слышали его грузные шаги у себя над головой. Это князь расхаживал по библиотеке (она была во втором этаже). Ходил и думал. Поворачивал идею и так и этак. И наконец твердо решил: «Рабочий союз» – это весьма неплохо.
Святополк-Мирский хоть и немолод был, и весил шесть пудов с гаком, но энергичен. Тотчас приказал он подать лошадей и поехал к госпоже Журавской.
Адвокат Журавский – самый известный защитник в Екатеринославе – занимал целый этаж большого дома в центре города.
Его жена, немолодая, хрупкая, с болезненным выражением рано сморщившегося лица, не имела детей. И очень переживала это. Все знакомые знали: в доме адвоката о детях не говорят. Ни о своих, ни о чужих. Будто вообще на земле детей не существует.
Журавская любила повторять, что всю свою жизнь она отдала «многострадальному нашему народу».
«Просвещение народа – вот моя жизнь!» – с гордостью говорила она.
И действительно, богатая и образованная, она руководила воскресными школами, сама организовала две «народные библиотеки».
Высокого гостя Журавская встретила любезно и с почтением. Ей очень польстил визит губернатора.
Князь быстро очаровал собеседницу. И широтой взглядов, и истинной интеллигентностью. Но главное – он предложил открыть сразу три новых школы. И пусть госпожа Журавская не скупится. Все расходы будут немедленно оплачены.
Лишь в конце визита князь заговорил о «Рабочем союзе». Рассказал подробно, с увлечением.
– Вы можете оказать мне огромную услугу, – приятно улыбаясь, сказал князь. – Всем известно: никто лучше вас не знает господ пролетариев. О нет, нет, не скромничайте! Сие именно так. Если бы вы изволили подобрать для нашего «Союза» честных, простых, скромных тружеников! Истинно русских людей. Всяким смутьянам и крикунам в «Союз» хода нет. Этим вы оказали бы неоценимую пользу делу.
– О, я охотно! – Журавская вся расцвела от похвалы.
Прямо от нее князь приказал везти себя к Бушу, богачу пивовару.
Разговор с Бушем был короток.
Деловой толстячок пивовар сразу ухватил выгоду хитроумного плана и согласился пожертвовать две тысячи «Союзу».
– На зубок! – засмеялся он. – Новорожденному!
Кроме того, Буш охотно предоставил свой огромный каменный дом для первого торжественного собрания «Союза».
– Мои слуги примут всех приглашенных. Встретят самым радушным образом, – пообещал он губернатору. – Будто это не рабочие хамы, а по меньшей мере графы пожаловали. Ну, и пиво – всем вдоволь. Разумеется, бесплатно.
– Все это превосходно, – сказал князь. – Но, прошу вас, передайте всем нашим заводчикам и купцам. Пусть поддержат «Союз». И не скупятся!
…Вскоре по Екатеринославу поползли слухи: новый «Рабочий союз»… Нечто грандиозное! Свои школы, библиотеки, оркестры… Уже собрано от благотворителей чуть не 150 000! А во главе «Союза» – сам губернатор!
Журавская исподволь составляла списки «надежных» мастеровых. Каждому такому «надежному» вручался отпечатанный в типографии пригласительный билет. На квадратике толстой меловой бумаги, наверху, под красивой виньеткой, крупные буквы:
«Наш добрый друг!»
И внизу чуть помельче:
«Приглашаем тебя стать членом своего родного „Рабочего союза“. Первое собрание имеет быть в доме Буша, что по Малой Садовой..»
…Бабушкин, узнав о затее князя, насторожился.
Да, хитро задумано!
Вроде бы о благе рабочих печется его сиятельство. И какую уйму деньжищ тратит! Благодетель – и только!
Попробуй растолкуй каждому мастеровому, что это обман. Тонкий обман! Скажут: сам ведь ты всегда призывал учиться и читать книги. А теперь – на попятный?
Слесарь Матюха, друг Бабушкина, пришел к нему хмурый. Протянул белый квадратик.
– Вот, любуйся!
– Я уже видел, – Бабушкин мельком глянул на пригласительный билет. – Неужто тебе дали? В благонамеренные, значит, попал?
Матюха усмехнулся:
– Куда мне! Не заслужил! Это я у одного парня взял. Так, на время…
Они задумались. Что же предпринять?
– Из наших кто-нибудь приглашен? – спросил Бабушкин.
Матюха отрицательно мотнул головой.
– Никто? Совсем?
Матюха снова мотнул головой. Он сердито курил, нещадно дымя.
– А у Буша, говорят, целый пир затеяли, – сказал он. – Одного пива – десять бочек! Да раков, говорят, две тыщи заказано. Расщедрился старик.
– И многие пойдут?
– А конечно! Все, кто приглашен, все и пойдут. А чего им не идти?
Бабушкин задумался. И впрямь – чего им не идти? Приглашают с умом – только «надежных». Темных, недавно прибывших из деревни. Или хозяйских подлипал.
Чего им не пойти? Посидеть в богатом, светлом и красивом барском доме. На мягких креслах. В уютных гостиных. Честь какая! Сам губернатор там будет! И к тому ж – пивцо даровое…
Как же бороться с этим «Рабочим союзом»?
– А может, сходку устроить? – в раздумье предложил Матюха. – И на сходке все растолковать?..
– Так тебе и поверят! – покачал головой Бабушкин. – И что ты скажешь? Обман? А доказательства?
Матюха задумался.
– Да, не годится, – согласился он. – И не пойдут эти… «надежные»… к нам на сходку.
Со злости он еще гуще задымил.
Бабушкин и Матюха в тот вечер долго ломали головы, но так и расстались, ничего не придумав. Это было во вторник, а собрание у Буша назначено на пятницу. Значит, оставалось всего три дня.
Всю среду Бабушкин раздумывал: что же делать?
Может, раздобыть как-нибудь пригласительный билет и самому пойти к Бушу? И выступить там. Да, прямо там, на собрании. Вот будет номер!
Но, пораздумав, Бабушкин отверг этот план.
Во-первых, ему, наверно, и слова там не дадут.
А во-вторых, губернатор и полицмейстер знают, что он сидел в тюрьме, выслан из Питера и живет под гласным надзором.
Если он так вот, открыто, выступит, полицмейстер или кто другой сразу заявят, что он – «государственный преступник», «известный смутьян».
А эти «надежные» преступнику, конечно, не поверят. И кончится все лишь тем, что его, Бабушкина, опять в тюрьму загребут.
Нет, надо придумать что-то похитрее.
Бабушкин разделся, лег и, казалось, заснул. Но и во сне ему мерещился князь Святополк-Мирский (Бабушкин ни разу не видел его, но знал, что похож князь на Петра). Вот расхаживает князь – огромный, тучный – по своей гостиной. И ухмыляется. И усы у него подергиваются. Точь-в-точь как у Петра.
А то вдруг всплывал перед глазами пивовар Буш (его Бабушкин однажды видел, он проехал мимо в пролетке). Низенький, кругленький, с толстой палкой в руке.
А потом внезапно появлялся Матюха и с серьезным видом городил что-то несуразное: предлагал взорвать дом пивовара или подкупить сторожа-ингуша – пусть зарежет князя, или подсыпать в бочонок с пивом снотворное. Вот все на собрании и заснут…
Бабушкин дергал головой, метался в кровати.
И вдруг… Когда упорно думаешь о чем-то, всегда случается внезапное, счастливое «вдруг».
Бабушкин «вдруг» придумал.
И все так просто! Как он раньше не сообразил?!
Едва дождавшись рассвета, Бабушкин помчался к Матюхе.
– Познакомь меня с двумя-тремя рабочими. Из тех, кто приглашен к Бушу. Можешь? Только нынче же!
– А зачем? – Матюха спросонья часто хлопал ресницами и потирал подбородок кулаком.
Но едва Бабушкин рассказал ему свой замысел, Матюха сразу проснулся.
– Ловко! Ну, держись, князь!
– Только посмекалистей выбери. И похрабрее.
…В тот же вечер в трактире «Париж», неподалеку от заводских ворот, Бабушкин ждал Матюху с рабочими.
Трактир только назывался громко, а на самом деле – просто подвал с потрескавшимися стенами и разводами сырости на низком сводчатом потолке.
Матюха что-то не шел. Бабушкин уже съел и щи и рубец. И газету всю прочитал, даже объявления.
Подошел к зеленому бильярдному столу, стал наблюдать за игроками.
Когда-то, в юности, любил Иван погонять шары. Любил ощутить в руке приятную тяжесть кия. Любил четкий удар, когда костяной шар с треском влетает в лузу. Но все это было давно. А в последние годы ни разу не держал Бабушкин кия. До того ли? И так времени в обрез.
Наконец явился Матюха.
– Задержали! Опять «экстра», чтоб она провалилась!
Вместе с Матюхой в трактир вошли еще трое рабочих. Двое – совсем молодых, третий – постарше.
– Федор, – сказал тот, что постарше, и пожал Бабушкину руку.
– Федор, – повторил молодой и тоже протянул руку.
– Федор! – произнес и третий, курносый и весь в веснушках. И засмеялся.
– Шуточки? – Бабушкин повернулся к Матюхе. – Или нарочно подстроил?
– Какие там шуточки?! – Матюха пожал плечами. – Так уж получилось. Три Федора. Как на заказ. И все трое приглашены к Бушу.
– Ну, вот что, – Бабушкин окинул быстрым взглядом шумный, заполненный людьми трактир. – Тут не поговоришь.
Они вышли на улицу. Неподалеку зеленел сквер с чахлыми кустами. Моросил мелкий, как пыль, дождичек, и на скамейках – ни души.
– Прелестное местечко! Словно специально для нас! – Бабушкин сел.
Рядом устроились Матюха и все три Федора.
– У меня к вам дело, – сказал Бабушкин. – Очень важное, очень серьезное дело.
Огромный дом Буша сиял огнями. Обычно этот дом сверкал так лишь во время балов. Но тогда к нему подкатывали легкие коляски с гостями, а сейчас к широкому подъезду один за другим тянулись рабочие.
Шли принаряженные, в новых, тщательно отглаженных рубашках и до блеска начищенных сапогах. Волосы у многих были аккуратно причесаны и смазаны: у кого – маслом, а у кого – и бриллиантином или помадой.
У входа каждого встречал величественный, похожий на дьякона швейцар и с поклоном «просил пожаловать».
В гостиных сновали лакеи. На столах стояли огромные посудины с пивом, маленькие плетеные корзиночки с раками, блюда с закусками.
Рабочие поначалу чувствовали себя неловко, говорили шепотом и не знали, куда приткнуться.
Но вскоре все освоились. Голоса зазвучали громче, стучали пивные кружки, где-то уже слышался смех.
Появился и сам губернатор. Грузный и улыбающийся. А когда некоторые рабочие вскочили из-за стола, здороваясь с ним, князь громко, простецки-добродушно прогудел:
– Сидите, сидите! Я рад видеть вас здесь, друзья мои!
И всем стало легко и просто.
Вскоре всех пригласили в залу.
Там уже стояли рядами кресла. А на маленькой домашней сцене, где во время балов располагался обычно духовой оркестр, стоял теперь столик.
– Господа! – сказала Журавская. Она была в строгом темном платье и почти без украшений. Лишь браслет на руке. На сморщенном личике ее сейчас пылали огромные глаза, и от этого Журавская казалась даже красивой. – Господа! Сегодня один из счастливейших дней в моей жизни. Сегодня мы создаем «Рабочий союз»! Во имя культуры и прогресса!
Она еще долго, восторженно говорила о будущем «Союзе», о князе и его мудром начинании, о местных благотворителях, которые пожертвовали крупные суммы «Союзу», о новых школах и библиотеках.
– А теперь, господа, – закончила она, – нам надлежит принять устав нашего «Союза».
На сцену поднялся молодой человек в пенсне и с бородкой – чиновник из городской управы.
Он поправил пенсне и звучным голосом стал читать устав.
Зал слушал.
В уставе говорилось, что «Союз» создается для просвещения рабочих, что средства его складываются из благотворительных пожертвований, что во главе «Союза» стоит правление, которое избирается ежегодно.
Устав был длинный – 38 пунктов.
Молодой человек неторопливо дочитал его до конца, снял пенсне и ушел со сцены.
– Я полагаю, – сказала Журавская, – что устав составлен очень продуманно. Мне кажется, он удовлетворил всех собравшихся. Предлагаю считать устав принятым.
Раздались аплодисменты.
– Дозвольте спросить? – вдруг раздался голос откуда-то из конца зала.
– Пожалуйста, дружок, – любезно улыбнулась Журавская. – Выйдите сюда, чтобы все слышали.
– Да я и отсель. Услышат.
Это был Федор. Один из тех трех Федоров. Пожилой.
– Я вот про чего… – Он встал и ладонью пригладил волосы. – Вот, к примеру, у нас, на Брянском, штрафы почем зря дерут. За дело и без дела. Вот я и маракую: ежели зазря штраф, то «Союз», значит, должон вступиться. За мастерового, значит. Чтоб повадки такой не было – обижать трудового человека. Вот такой параграф беспременно надо в устав.
– Точно! – азартно выкрикнул кто-то. – А иначе – рази ж «Союз» рабочий? Ежели за своего же брата, рабочего, не заступится?
– Тихо, тихо! – постучала ладонью по столику Журавская. – Говорите по очереди.
Она растерянно смотрела на Федора. Что это с ним? Всегда такой скромный, послушный. И рта не раскроет. А тут…
С удивлением глядели на Федора и его товарищи по цеху. Ишь как заговорил молчун!
– Штрафы к «Союзу» не имеют отношения, – стараясь не нервничать, пояснила Журавская. – Наш «Союз» – во имя культуры..
– Дозвольте сказать! – перебил ее кто-то, сидящий возле двери.
– Пожалуйста!
Это был «Федор Второй». Молодой. Тот, который весь в веснушках.
– А я вот насчет «экстры». Как же это получается? По закону – никто не имеет правов принудить меня «экстру» стоять. А на деле? Силком насилуют! А попробуй четырнадцать часов – у тисков, а потом еще шесть часов «экстры»!..
– Верно!
– В самую точку!
– Тут и бык не выдюжит! – раздались выкрики.
– Вот я и предлагаю, значит, – продолжал Федор. – Вписать в устав, что «Союз», значит, целиком и полностью против «экстры». И хозяевам наказать, чтоб к «экстре» не неволили…
– Это не имеет отношения к «Союзу», – уже не в силах скрыть раздражения, перебила Журавская. – Я ведь уже объяснила: наш «Союз» – во имя культуры.
– А я тоже для этой самой… для культуры, – сказал Федор. – Потому как ежели четырнадцать часов – у тисков, а потом еще «экстра» – какая ж, к шутам, культура? Где добыть время книжку почитать или, скажем, уроки в школу сделать? Вот и выходит: «экстра» – она самый что ни на есть первый супротивник культуры.
Князь Святополк-Мирский сидел в первом ряду. Слушал он эти речи вроде бы спокойно. Воспитан был князь. И выдержка большая. А сам тревожно думал.
«А ведь мы сюда отобрали только самых надежных. Не смутьянов, не крикунов. И уж если надежные такое говорят…»
А потом встал «Федор Третий» и заявил, что, по «его скромному разумению», в устав необходимо внести еще один пунктик: почему это рабочий обязан покупать все только в заводской лавке? А там торгуют гнильем. Надо, чтоб «Союз» боролся с этим…
И еще: пусть кого-либо из мастеровых «Союз» отрядит в городскую управу.
– Чтоб, значит, оборонял там наш рабочий интерес. Ну, и супротив всяких взяточников, казнокрадов.
Тут уж князь не выдержал.
На листке из блокнота он торопливо написал Журавской:
«Пора кончать этот митинг. Объявите, что ввиду позднего времени обсуждение устава откладывается».
Когда все три Федора наперебой рассказывали Бабушкину о собрании в доме Буша, Иван Васильевич слушал и посмеивался.
А самому вспоминалось, как позавчера сидели они в скверике под мелким, как пыль, дождем. Долго – часа два, не меньше! – пришлось ему убеждать, уламывать эту троицу. Особенно вот этого веснушчатого, «Федора Второго». Все спорил он, упрямился. Раз даже вскочил, чуть не убежал. Да, горяч! Нелегко было переубедить его, доказать. Но зато, говорят, у Буша он яростнее всех выступал.
– Скандал! Прямо, значит, форменный скандал! – усмехнулся «Федор Второй». – Тем и кончилось собраньице.
– Вот и ладно! – сказал Бабушкин. – Неповадно будет князьям затевать «Рабочие союзы»! Ишь, благодетели!
Подпольная типография
По спящему ночному переулку окраины Екатеринослава неторопливо шагал мужчина. Он пришел в тупичок и зажег спичку, чтобы разглядеть покоробленную железную вывеску. Потом спустился по нескольким шатким ступенькам и толкнул дверь.
В уши ему ударил ровный гул и шум машин. В тускло освещенном сводчатом подвале остро пахло керосином, краской, клеем.
Вошедшего, очевидно, уже ждали. К нему тотчас подскочил низенький парень с желто-рыжей, как подсолнух, головой, очень верткий и шустрый, несмотря на хромоту.
– Пойдемте, – сказал он и повел Бабушкина между двумя рядами машин в глубь типографии.
Возле печатного станка парень остановился и шепнул:
– Ну вот, товарищ Трамвайный. Осматривайте всласть, что душе угодно. Хозяина до утра не будет.
Он кивнул и, припадая на левую короткую ногу, исчез.
Бабушкин подошел к старику наборщику. Тот стоял возле «кассы» – большого плоского ящика, разделенного на множество клеток, – быстро, не глядя, брал нужные ему свинцовые буквы и вставлял их одну за другой в верстатку.
«Ловко!» – подумал Бабушкин.
Он отошел от «кассы», посмотрел, как готовят набор к печати, как фальцуют готовые листы, как брошюруют, обрезают, переплетают книги.
Но дольше всего Бабушкин стоял перед печатными машинами.
Каждое мгновение огромная умная машина один за другим выбрасывала готовые листы.
«Малость побыстрей, чем наш гектограф», – печально усмехнулся Иван Васильевич.
Революционеры печатали подпольные листки на самодельном гектографе. Это был плоский ящик, наполненный прозрачным, рыхлым желатином, похожим на студень. Прокламацию специальными чернилами писали на листке бумаги. Потом листок переворачивали и плотно прижимали исписанной стороной к желатиновому студню в ящике. На желатине получался перевернутый, как в зеркале, отпечаток текста.
Гектограф был готов к работе. Потом брали чистые листки, осторожно, аккуратно прижимали их к желатину – и на бумаге получались оттиски.
Прокламации выходили некрасивые, бледные; буквы, написанные от руки, прыгали вкривь и вкось, читать их было трудно. Да и попробуй «напечатай» на гектографе 2–3 тысячи листков! Сделаешь 70–80 прокламаций – желатиновый студень уже расползся. Надо снова писать текст на листке, снова «переводить» его на желатин…
И вот сейчас, наблюдая за быстрой работой печатных машин, Бабушкин снова, уже в который раз, приходил к выводу: хватит кустарничать, надо устроить настоящую подпольную типографию.
«Но где достать шрифт? – думал Бабушкин. – А главное – как самим построить печатный станок?»
Купить его, конечно, невозможно: и денег нужно уйму, и полиция сразу раскусит, зачем он понадобился простым рабочим.
Бабушкин снова оглядел печатную машину. Была она громоздкая, сложная, работала тяжело, с шумом, и каменный пол под нею содрогался.
«Не машина, а целая фабрика, – подумал Иван Васильевич. – Такую нипочем не спрячешь!»
Подпольщикам требовалось построить необычный станок: очень простой по конструкции, легкий (чтобы можно было переносить из одного помещения в другое), небольшого размера и к тому же не очень «шумный», чтобы он не вызвал подозрений полиции.
Целую ночь провел Бабушкин в типографии. Присматривался, набрасывал чертежи деталей, делал записи.
Под утро к нему подошел хромоногий парень.
– Светает… Скоро хозяин заявится, – шепнул он.
Бабушкин ушел. Шагая по просыпающимся улицам, думал:
«Хочешь не хочешь, а придется мне стать изобретателем!»
Уже третью ночь подряд Бабушкин не спал, обдумывал и чертил проект маленького печатного станка. Много раз переделывал, поправлял.
Трудно было Бабушкину. Ведь все его образование – два класса деревенской школы.
«Хорошо, хоть я на слесарной работе поднаторел чертежи читать», – подумал Иван Васильевич, откидываясь на спинку стула и протирая слипающиеся глаза.
Отдохнул несколько минут, поправил фитиль керосиновой лампы и снова склонился над чертежами.
Ночью в доме стояла удивительная тишина, такая глубокая, полная, что даже тихий внезапный треск сухих обоев звучал, как выстрел.
В маленькой комнатушке, за спиною Бабушкина, недалеко от плотно завешенного одеялом окна, накинув на плечи серую шерстяную шаль, молча, неподвижно сидела молодая женщина – бледная, худенькая, с очень спокойным взглядом широко открытых глаз. Только в руках у нее быстро мелькали вязальные спицы.
– Шла бы ты спать, Пашенька, – сказал, оборачиваясь, Иван Васильевич и потянулся до хруста в костях. – Ну, чего, право, сидеть-то?.
– А мне вовсе и не хочется спать, – певучим, южным говорком ответила женщина. – Я вот лучше носки тебе довяжу. Так хорошо думается, когда вяжешь.
– Ты и вчера ночью говорила: спать не хочется, – усмехнулся Иван Васильевич. – А сама так и задремала сидя. Чуть спицей глаз себе не выколола. Вот станешь кривой – разлюблю.
Прасковья Никитична улыбнулась и продолжала вязать. Она видела, как днями-ночами бьется Иван Васильевич над чертежами. Уж как хотелось ей помочь мужу! Да чем поможешь, если сама она умела лишь читать, да и то с грехом пополам, а чертежей никогда и в глаза не видела – разве только выкройки платьев…
Потому и не ложилась она спать – все-таки веселее мужу работать, если рядом кто-то бодрствует. Лишь изредка вставала она, откладывала недовязанные носки, тихо, неслышно подходила сзади к мужу, клала руки ему на плечи и, прижавшись щекой к его колючей, небритой щеке, разглядывала чертежи.
…Бабушкин упорно продолжал чертить. Глаза слипались. Достал луковицу, разрезал ее пополам, понюхал, глубоко втягивая острый, как нашатырь, запах… Глаза сразу застлало слезой, но все же мозг прояснился, будто его вдруг провентилировали.
«Надо, обязательно надо кончить чертежи! И как можно быстрее! – думал Бабушкин. – Сейчас станок вдвойне необходим. Ведь теперь у нас не какой-нибудь, сколоченный на свой страх и риск „Союз борьбы“. Теперь я – член городского комитета партии. Партии!
Подумать только! Наконец-то в России создана партия, единая Российская социал-демократическая рабочая партия – РСДРП!»
Но радость его вскоре сменилась тяжелым раздумьем.
Да, прошел уже почти год, как в Минске состоялся Первый съезд партии. В манифесте съезд торжественно провозгласил: отныне в России существует социал-демократическая рабочая партия. Это прекрасно! Этого ждали все революционеры.
И вот партия как будто бы создана: приняты необходимые резолюции, избран Центральный Комитет, а толку почему-то мало. По-прежнему екатеринославские революционеры действуют самостоятельно, не получая указаний из центра. Да и есть ли он, этот центр?
Бабушкин задумался. От приехавшего из Питера товарища он слыхал, что Центральный Комитет полностью арестован. Слух этот смутный, может быть и неточный, да как проверишь?
Связь с Питером лопнула. А главное – нет Ильича. Он все еще в ссылке, в Сибири. Будь Владимир Ильич на свободе, – все было бы по-другому. И Первый съезд прошел бы не так: ведь стыдно сказать, со всей России съехалось только 9 делегатов. Да, трудно без Ильича!
На пятую ночь Бабушкин закончил чертежи. Станок получился маленький, простой и легкий – как раз то, что требовалось.
– Да ты почти Эдисон! – полушутя-полусерьезно воскликнул друг Бабушкина, слесарь Матюха, рассматривая последний чистовой чертеж. – Возьми-ка патент на свое изобретение! Большую деньгу огребешь!
– Насчет патента я, пожалуй, маленько погожу, – засмеялся Иван Васильевич. – А то жандармы мне такой патент пропишут!. Не захочешь и Эдисоном быть!
Бабушкин стал немедленно устраивать типографию.
В домик, где жил Матюха, теперь часто приходили какие-то люди. Задернув занавеску на окошке, Матюха украдкой доставал из-под сундука старый, оторванный от рубахи рукав, зашитый с одного конца, как мешок. Пришедший быстро высыпал в рукав горсточку свинцовых букв – литер – и уходил. Через некоторое время приходил другой «приятель» Матюхи и тоже высыпал шрифт в рукав.
Все это были знакомые наборщики из разных типографий, сочувствовавшие революционерам. Шрифт в типографиях хранился на строгом учете, наборщики очень рисковали, но все-таки постепенно рукав наполнялся, маленький мешочек становился все тяжелее.
Буквы были разные и по размерам, и по форме, большинство из них – старые, изношенные. Но все-таки этот шрифт еще мог служить.
Построить печатный станок было еще труднее, чем достать шрифт. Каждый из участников подпольных кружков тайно мастерил у себя на заводе какую-либо деталь для него.
Сам Бабушкин однажды остался на ночь в цеху: он теперь опять работал на Брянском заводе. Стоя у тисков, он торопливо опиливал металлическую рамку, которая должна держать сверстанный набор.
Работа подвигалась медленно. Бабушкин волновался. Еще бы! В любую секунду мог подойти мастер и увидеть, что Бабушкин занимается посторонним делом. Начались бы расспросы: что за рамка да для чего? И все же, несмотря на огромный риск, Иван Васильевич к трем часам ночи закончил рамку.
Теперь надо было вынести ее с завода. А это нелегко: в воротах стража – черкесы с собаками.
Иван Васильевич украдкой пересек заводской двор, подошел к высокому, плотному забору в том месте, где за ним рос старый, могучий каштан, и, оглянувшись по сторонам, перебросил металлическую рамку через забор. Она мягко шлепнулась в канаву.
Потом Иван Васильевич, беззаботно насвистывая, прошел в ворота. Охранники, привычно похлопывая ладонями, быстро ощупали его. Бабушкин подошел к каштану. Вокруг было темно. Он подобрал рамку и отнес домой.
В ту ночь Матюха тоже остался на заводе. Он работал слесарем, но владел и токарным ремеслом. Украдкой выточил на станке форму для отливки валика.
На завод теперь Иван Васильевич всегда приходил с маленьким чемоданчиком. Закончив работу, Бабушкин не шел домой. Направлялся к центру города и заходил в писчебумажный магазин.
– Стопку бумаги нелинованной, – говорил он приказчику.
– Пожалуйста.
Бабушкин выкладывал на прилавок четыре копейки и, аккуратно уложив пачку бумаги в чемодан, уходил. На прощанье он не забывал пробормотать, ни к кому не обращаясь:
– Нелинованная – она гораздо экономичнее. Это уж точно. Можно густо писать. Ну, теперь мне на полгода хватит.
«Вот скряга», – думал приказчик, с неприязнью оглядывая покупателя.
Выйдя на улицу, Иван Васильевич делал «петлю» и, убедившись, что «хвоста» нет, заходил в другой писчебумажный магазин.
– Стопку бумаги нелинованной, – говорил он приказчику.
