Текст книги "Товарищ Богдан (сборник)"

Автор книги: Борис Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Я – отец!

По вечерам Ленин иногда бродил с Бабушкиным по Лондону, показывал ему старинные здания, знаменитые памятники, суровые мрачные соборы, своими толстыми стенами и узкими окнами напоминающие крепости.

Однажды после такой прогулки они возвращались в омнибусе. Проехали мимо Британского музея.

– В библиотеке этого музея много работал Карл Маркс, – сказал Ленин. – Следующий раз обязательно поедем на Хайгетское кладбище, на могилу нашего учителя.

Ильич задумался.

– Скромным человеком был Маркс, и могила его скромна, – продолжал он. – Простая каменная плита, потрескавшаяся, и надпись: «Карл Маркс». Только два слова. И все! Да несколько вечнозеленых кустиков…

И вот что обидно: на других могилах – свежие цветы, а эту – редко кто посещает.

Я у кладбищенских сторожей нарочно спрашивал: «Где могила Маркса?» Не знают! Могилу какой-нибудь певицы или лорда всегда покажут, а Маркса – не знают.

Ильич с досадой махнул рукой и замолчал.

Молчал и Бабушкин. Двухэтажный неповоротливый омнибус медленно двигался по оживленным улицам.

– Чудесная жена была у Маркса, – задумчиво сказал Ленин. – В трудную минуту – а их было много, слишком много! – всегда поддерживала мужа. И как стойко, как смело! Она, между прочим, была из знатной аристократической семьи. И все бросила ради Маркса. Всю жизнь потом нуждалась, бывало, даже в нищете жила, но ни разу не попрекнула его. И каких дочерей вырастила! Трех дочерей!..

Вскоре они приехали в маленькую квартирку, где жил Ленин.

Надежда Константиновна сидела у письменного стола, накинув на плечи серый шерстяной платок, и разбирала корреспонденцию. Недавно почтальон принес целую груду писем: из Англии, Германии, Франции. Но больше всего – из России.

– Поможем секретарю редакции? – шутливо предложил Ильич Бабушкину.

– Конечно, поможем!

Они подсели к столу и стали вскрывать конверты. Шифрованные сообщения от искровских агентов откладывали на маленький столик возле книжной полки: Надежда Константиновна потом расшифрует их. А обычные письма сразу прочитывали, тут же коротко сообщая друг другу содержание их. Если в конвертах были статьи и заметки для «Искры», – их складывали в верхний ящик стола.

– Из Самары, – сказала Крупская. – От «Улитки» [27]27
  «Улитка»– подпольная кличка известной революционерки – З. П. Невзоровой-Кржижановской.


[Закрыть].

– От «Улитки»?! – оживился Ильич. – Что у нее?

Крупская передала Ильичу письмо, а у Бабушкина перед глазами сразу возникло худощавое, бледное, с большими внимательными глазами лицо его учительницы из воскресной школы – Зинаиды Павловны. Как давно он не видел ее!.

– И от «Дяденьки» [28]28
  «Дяденька»– Лидия Михайловна Книпович, революционерка, вместе с Крупской учительствовала в воскресной школе в Петербурге.


[Закрыть]есть весточка! – радостно воскликнула Крупская.

– Все мои учительницы собрались, – сказал Бабушкин.

Ленин засмеялся:

– Берегитесь: сейчас устроят вам экзамен и влепят единицу! Э! – вдруг воскликнул он. – А вот и вам письмецо, – и передал Бабушкину маленький серый конверт, густо покрытый штемпелями.

– Мне? – переспросил Бабушкин. – Не может быть!

Но он все же взял конверт, извлек из него тетрадочный листок и стал читать.

Ленин и Крупская просматривали другие письма. В комнате стояла тишина.

Вдруг Бабушкин еле слышно и как-то растерянно произнес:

– Я – отец…

Ленин на мгновение оторвался от письма:

– Что?

– Я – отец. – тихо, все так же растерянно повторил Бабушкин.

– Это в каком же смысле? – спросил Ленин.

– Я – отец! Я – отец! – вдруг радостно закричал Бабушкин. – Я – отец! – И он неистово запрыгал по комнате, размахивая письмом.

Только теперь Ленин и Крупская всё поняли.

– Радость-то какая! – воскликнула Надежда Константиновна и обеими руками сжала широкую ладонь Бабушкина. – Поздравляю.

– Поздравляю, – сказал и Ленин. – От всей души.

Он крепко обнял Ивана Васильевича.

– Сын?

– Дочка, – смущенно сказал Бабушкин.

– Смотрите-ка, он словно оправдывается, – воскликнул Ленин. – Дочка – это же чудесно!

– Жена пишет: глаза голубые. Вся в меня. – пробормотал Бабушкин.

Он еще больше смутился, даже отвернулся.

Радость от неожиданного известия была так сильна, что он не мог сейчас думать ни о чем другом.

Дочка! У него дочка!

«А как ее назвать?» – вдруг подумал он.

Стал перебирать одно за другим женские имена, выискивая самое лучшее, потом задумался.

Долго ходил по комнате. Остановившись возле Ленина, неожиданно спросил:

– Как ее звали?

– Кого?

– Жену Маркса.

– Жену Маркса? – Ленин оторвался от письма. – Женни… Женни фон Вестфален.

– Женни, – негромко произнес Бабушкин. – Женни, – медленно повторил он.

А что, если в честь этой замечательной женщины назвать дочку Женни?!

Женни Бабушкина.

Он тут же поделился своей идеей с Лениным.

– Имя хорошее, – сказал Владимир Ильич. – Отличное имя! Только… – Он прищурил один глаз. – Может быть, взять что-нибудь попроще?.

– Да, пожалуй, – согласился Бабушкин.

Ему уже и самому казалось, что ни к чему называть дочку не по-русски.

– Нареките Машей. Или Надей, – предложил Ленин. – А то еще хорошее имя – Зина.

Бабушкин задумался. Ильич тоже замолчал. Потом он вдруг подозрительно посмотрел на Бабушкина.

– А не кажется ли вам, – улыбаясь сказал он, – что мы несколько запоздали? Дайте-ка…

Взял у Бабушкина письмо, быстро пробежал его глазами.

– Ну, конечно! Новоявленный папаша от радости голову потерял. Тут же написано – Лидочка!

– Не может быть! – Бабушкин схватил письмо.

Действительно, сбоку, на полях, жена приписала: «Дочку назвала Лидочкой».

– Ли-доч-ка, Ли-доч-ка, – медленно, словно проверяя, изучая на слух это имя, произнес Бабушкин.

Он робко повернулся к Ленину:

– Правда, неплохое имя?

– Очень даже неплохое! – вполне серьезно ответил Ильич.

А Бабушкин еще долго ходил по комнате и то громко, то шепотом на разные лады повторял:

– Лида. Лидочка. Лидок..

«Дать бы телеграмму жене! Или хоть письмо послать, – думал он. – Да разве можно?.»

– Вот она – конспирация, – с горечью прошептал он. – Даже в такой момент и то жене ни словечка…

Бабушкину казалось, что он говорил тихо, но Ленин услышал.

– Почему? Поздравьте жену! И от меня – тоже…

– Шутите, Владимир Ильич? – недоверчиво спросил Бабушкин. – Жандармы же перехватят телеграмму. И письмо вскроют.

– Ну и пусть! – Ленин засмеялся. – Ведь в охранке и так знают, что Прасковья Никитична – ваша жена. Так?

– Так.

– Значит, это не тайна. А если раскроется ваше пребывание в Лондоне, – какая беда?! Здесь русской полиции вас не достать – руки коротки. А в Россию поедете, все равно придется сменить фамилию.

– Значит, в самом деле можно? – обрадовался Бабушкин.

– По такому случаю – можно! И знаете, даже лучше, если в охранке узнают, что вы в Лондоне. А то они прямо остервенели, ищут вас по всей России, все «явки» перетряхивают, неблагонадежных хватают. Кто-нибудь может пострадать от их усердия. А узнают, что вы в Лондоне, – утихомирятся.

Бабушкин сразу сел за письмо. Нарочно писал подробно и открыто. Было какое-то особое, острое наслаждение писать вот так – просто, без шифра, как все люди, писать подробно и обо всем: был в старинном замке Тауэре, видел торжественную смену караула у дворца королевы; очень смешно смотреть на шотландских стрелков в юбочках. Рассказал и о жене Маркса.

«Здешние бобби ничуть не отличаются от наших полицейских: тоже важные и глупые», – злорадно написал он и засмеялся звонко, как мальчишка, представив себе лица жандармов, читающих письмо.

В конце приписал:

«Поздравляет тебя также Николай Петрович».

Жена, конечно, вспомнит старое подпольное имя Ильича.

– Пойду опущу, – сказал Бабушкин, едва кончив писать.

Накинул пальто и выскочил на улицу.

Прошло больше часа. Он не возвращался. Ильич стал уже не на шутку беспокоиться. Что случилось? Ведь Бабушкин не знает английского языка: мало ли в какую историю может попасть такой «немой»! И несчастные случаи теперь участились.

Ильич хотел, уже направиться на поиски, когда раздался стук молотка в дверь – Бабушкин вернулся.

Был он усталый, но радостный. В руке нес огромную красивую куклу в шелковом платье, в кожаных туфельках, с красной лентой в длинной косе. А главное – у куклы, если ее положить на спину, сами закрывались глаза.

– Это к чему? – спросил Ильич.

– Игрушка. Лидочке, – пояснил Бабушкин. – Полгорода обегал. Хотел что-нибудь необычное.

«Новорожденной-то? Куклу? – сдерживая улыбку, покачал головой Ильич. – Вместо погремушки?»

Но ничего не сказал.

А Бабушкин, довольный своей покупкой, немедленно уложил ее в саквояж.

– Домой поеду – отвезу, – сказал он. – Лидочке.

И повторил:

– Лидочке.

Словно все еще не мог поверить, что отныне у него есть дочка.

Господин Шубенко

Вагон мелко трясся, как в ознобе. И от этого малярийного озноба жалобно звякала эмалированная крышечка на чайнике, дребезжали стаканы, дробно постукивала металлическая дверца фонаря.

Вагон был дряхлый, неказистый. И тащился он медленно. И места – только сидячие. Но зато билет – вдвое дешевле, чем в курьерском.

Бабушкин сидел у окна.

Был он в черном триковом костюме – тройке. Из-за этого костюма он вместе с Крупской несколько часов бродил по мелким лондонским лавчонкам на окраине города. В крупных магазинах одежда стоит дороже. И все же подобрали вполне подходящий костюм. И солидный и недорогой.

Рядом сидящие пассажиры не обращали внимания на Бабушкина. В начале пути то один из них, то другой пытались заговорить с этим невысоким русоголовым мужчиной. Но на все их вопросы – и по-английски, и по-немецки, и по-французски – он лишь смешно разводил руками, виновато улыбался и бормотал «ай ду нот андестенд». И пассажиры, с трудом разбираясь в его варварском произношении, догадывались, что незнакомец пытается сказать по-английски «не понимаю».

В конце концов Бабушкина оставили в покое.

Он сидел, смотрел в окно.

Два месяца… Да, почти два месяца прожил он у Ленина. Ильич все не отпускал: отдохните да отдохните. Очень изнуренный вид у вас.

Мимо проскальзывали маленькие чистенькие домики с высокими черепичными крышами и ровными дорожками, выложенными разноцветными кирпичиками.

«Как игрушечные, – усмехнулся Бабушкин. – Да, аккуратный народ немцы».

Возле каждого маленького домика был маленький садик и в нем – одинаковые маленькие клумбы и маленькие беседки.

«Итак, поздравляю, – сказал сам себе Бабушкин. – Скоро будете дома, господин Шубенко».

Он провел ладонью по карману пиджака – там, на груди, лежал паспорт с его фотографией. Но в графе «фамилия» значилось – Шубенко. И чуть пониже: «крестьянин Полтавской губернии».

Когда Крупская за неделю до отъезда Бабушкина из Лондона вручила ему этот паспорт, Иван Васильевич долго, дотошно изучал документ, по которому отныне ему предстояло жить. Каждую печать вертел и так, и этак, каждую запись придирчиво перечитывал несколько раз и даже на свет разглядывал.

– Не сомневайтесь, Иван Васильевич, – успокоила его Надежда Константиновна. – Это «железка».

Так подпольщики называли паспорт недавно умершего. Как раз этой осенью из одной больницы сочувственно настроенный медик передал два таких паспорта Крупской.

«Железка» – самый надежный документ. Все печати – подлинные. Все записи, и все прописки – тоже подлинные. Захочет полиция проверить – пожалуйста! Не подкопаешься.

Вагон подскакивал на стыках и дребезжал так, – казалось, сейчас развалится. Рядом с Бабушкиным сидел пожилой немец. Он дремал. Седая, аккуратно подстриженная голова его дергалась в такт вагонным толчкам. Напротив, у окна, также сидя, дремал длинный тощий студент.

«Значит, господин Шубенко!»

Бабушкин усмехнулся. Сколько фамилий и партийных кличек сменил он за последние годы! Был он и «Богданом», и «товарищем Трамвайным», и «Вязьминым», и «Николаем Николаевичем». И даже женскую фамилию носил (в письмах для конспирации его называли «госпожа Новицкая»).

«Итак, господин Шубенко, кем же вы станете в Питере? – подумал Бабушкин. – Опять слесарем?»

Это уже несколько дней беспокоило его.

Вот приедет он в столицу. Если «крестьянин Полтавской губернии» нигде не будет работать, – сразу привлечет внимание полиции. Значит, надо работать. Но где? Кем?

Опять на завод? Простоишь весь день у тисков, а когда же выполнять поручения Ленина? Когда организовывать стачки, собрания, митинги?

«Столяром заделаться? Как в Полоцке? Нет, тоже не годится…»

Бабушкин прикрыл глаза. Задумался.

«На паровоз кочегаром? Газетами торговать? Землекопом? Грузчиком?»

Он перебирал самые разные профессии и отвергал их. Все. Одну за другой. Любая из них отнимала слишком много времени и сил.

Он так ничего и не решил. Задремал, прислонясь головой к дрожащей стене.

Очевидно, он заснул, потому что, когда вновь открыл глаза, напротив, у окна, сидел вовсе не студент, а толстенький господин в ярко-зеленом пальто, и возле него сверкал коричневой кожей и никелем такой же толстенький новенький саквояж.

Бабушкин протер глаза, уселся поудобнее.

– Простите, – сказал толстяк. – Вы, кажется, русский?

Бабушкин кивнул.

– О, как приятно вдали от отечества встретить соплеменника! – Толстяк весь расцвел и с чувством долго тряс руку Бабушкину.

Глаза у толстяка были умные, с хитринкой, и весь он так и лучился бодростью.

Он был оживленный, говорливый, и вскоре Бабушкин уже знал, что едет господин Троекуров в Москву, что у него жена и шесть дочерей – да, да, шесть дочерей и ни одного сына! – и что работает он страховым агентом.

– Вот, пожалуйста, – он вынул из саквояжа щегольскую черную папку и из нее достал глянцевитый плотный лист бумаги. – Страховой полис, – пояснил он. – Извольте, господин Шубенко, можете сейчас же на самых выгодных условиях застраховать свое имущество, как движимое, так и недвижимость.

Бабушкин усмехнулся. Недвижимости у него сроду не водилось. А из движимости имеется, пожалуй, лишь вон тот черный, внушительных размеров чемодан под полкой.

В чемодане сверху лежала большая кукла с закрывающимися глазами – подарок Лидочке. И при кукле – двенадцать маленьких платьиц – полный кукольный гардероб.

Кроме куклы в полупустом чемодане находились полотенце, мыло в плоской английской мыльнице, немного белья и несколько книг.

Все это уложила в чемодан Крупская. Книги были старые, ненужные. Положила их Надежда Константиновна только для веса. В щегольском чемодане было двойное дно. И там, в тайнике, надежно скрытые от посторонних глаз, лежали пачки «Искры» – двадцать фунтов.

Если жандарм на границе, проверяя багаж, откроет полупустой чемодан «господина Шубенко», а потом приподымет его, – может заметить, что он слишком тяжел. Вот на этот случай Крупская и напихала в чемодан старые увесистые книги.

Хотя страховать ему было нечего, Бабушкин взял полис, с любопытством разглядывал его.

И вдруг… Он прищурился, усмехнулся.

А что?! Мысль недурна! Честное слово, недурна!

Через несколько дней в Питере в правление страхового общества «Феникс» пришел невысокий мужчина в черном костюме-тройке. Он сказал, что хотел бы работать страховым агентом.

Его провели к помощнику управляющего.

– Имейте в виду, господин Шубенко, – сказал тот. – Агенты получают у нас только проценты с застрахованного. Никакого жалованья агентам не положено.

– Так точно, – ответил Шубенко.

– Ваши заработки будут зависеть целиком от вашей предприимчивости.

– Так точно, – повторил Шубенко.

– Паспорт?

Шубенко положил на стол свой паспорт.

– Так. Прописаны, значит, на Охте?. Так. – Помощник управляющего пролистал паспорт. – И вот еще, господин Шубенко. Дело связано с денежными суммами. Поэтому необходимы два поручителя. Желательно, чтобы это были люди состоятельные, с весом и положением…

– Слушаюсь, – сказал Шубенко.

Он ушел.

Через три дня на стол помощника управляющего легли два поручительства. Известный в столице зубной врач Аксельрод и талантливый профессор-химик Охлопков писали, что они давно знают господина Шубенко и всецело гарантируют его честность.

(И богатый зубной врач, и ученый-химик никогда не видели «господина Шубенко», но они сочувствовали борцам за свободу и иногда даже помогали им: когда это было не очень опасно.)

Так в Питере появился новый страховой агент.

Каждое утро, всегда в одно и то же время, из маленького подслеповатого деревянного флигелька на самой окраине Охты выходил солидный господин в строгом черном триковом костюме. В левой руке он всегда нес черную кожаную папку. На внушительной папке был вытиснен распростерший крылья огромный двуглавый орел. И также золотом напечатано: «Страховое общество „Феникс“».

Господин с папкой неторопливо выходил за ворота, где обычно встречался с дворником Харитоном, подметающим улицу. Харитон отличался строгостью и аккуратностью: всегда носил белый фартук и на груди блестящую медную бляху, которую другие дворники надевали только в парадных случаях.

– Здравия желаю, господин Шубенко! – басил Харитон, приподнимая картуз.

– Здравствуй, любезный! – отвечал Шубенко и останавливался у ворот, глядя на тусклое, серое небо. – Погодка-то опять подгуляла…

– Одно слово – климат! – многозначительно произносил Харитон, с уважением поглядывая на тисненную золотом папку.

Как и многие столичные дворники, он был тайным агентом охранки и имел задание «приглядываться» к жильцам. К новым квартирантам – супругам Шубенко, снявшим две маленькие комнатки во втором этаже, – он тоже сразу стал принюхиваться. Но хорошие «чаевые», а главное – солидная папка с золотым орлом вскоре внушили ему полное почтение к страховому агенту.

Дворник, конечно, и не подозревал, что в толстой папке, под пачкой чистых глянцевитых страховых бланков, у господина Шубенко зачастую лежали несколько номеров «Искры», отпечатанных на тонкой, почти прозрачной бумаге.

К беседе господина Шубенко и дворника вскоре обычно присоединялся и сам домовладелец – маленький тощий старичок с дергающимися, как на шарнирах, ногами и с палочкой. Каждое утро в это время он совершал прогулку по Охте.

– Для моциону, – объяснял он. – В смысле желудка крайне пользительно…

Шубенко всегда заводил с ним один и тот же разговор о необходимости застраховать дом.

– Строение-то деревянное, – вкрадчиво говорил он. – Не дай бог, пожар, – тут господин Шубенко широко крестился. – Что тогда? Да будет вам известно, что за последнее пятилетие в одном только Петербурге сгорело не застрахованных строений на сумму семьсот восемнадцать тысяч рублей! По моему скромному разумению, владелец недвижимости не может спать спокойно, не застраховав имущества.

Домохозяин внимательно слушал господина Шубенко, поддакивал, вздыхал, но страховать дом отказывался.

– На все божья воля, – говорил он, крестясь, и уходил.

Старичок был скуп и не хотел платить страховые взносы.

Бабушкин, помахивая папкой с крупными золотыми буквами «Феникс», неторопливо направлялся в центр города.

«Хитро хозяева подобрали название», – усмехнувшись, думал он.

Иван Васильевич как раз недавно по совету Ленина прочитал книжку о греческих мифах. Феникс – это птица, возрождающаяся из пепла. Название страхового общества как будто говорило всем: «Страхуйтесь! Если погорите, ваше имущество вновь возникнет после пожара, как чудесная птица феникс из пепла!»

Профессию Бабушкин выбрал очень удобную. Целыми днями колесил страховой агент Шубенко по столице. Не вызывая подозрений, заходил в любой дом, якобы страхуя имущество от огня, а на самом деле – устанавливал связи с революционерами, подготовлял собрания и стачки, распространял среди рабочих ленинскую «Искру».

Ленин поставил перед Бабушкиным трудную задачу.

В Петербургской партийной организации было много предателей; главные из них – «экономисты» [29]29
  Экономистами их называли потому, что они говорили: рабочие должны вести только экономическую борьбу, то есть добиваться, чтобы хозяин увеличил им жалованье, снизил штрафы, уменьшил рабочий день. А политическая борьба – борьба с царем, с самодержавием, подготовка революции – рабочим, мол, ни к чему.


[Закрыть].

Вождь петербургских «экономистов», студент Токарев, выбросил лозунг:

– Вышибить «искровцев» из руководства!

За это Ленин презрительно прозвал его Вышибалой.

Ильич в Лондоне не раз говорил Бабушкину:

– «Экономисты» – самые коварные наши враги: они таятся внутри партии и, прикидываясь революционерами, обманывают рабочих! Объявите им войну! Объедините всех искровцев! Разгромите Вышибалу!

Приехав в Петербург, Бабушкин пошел на явочную квартиру к незнакомому адвокату.

– Тетушка просила взять у вас «Войну и мир», – сказал он открывшему мужчине – невысокому, с длинными волосами. Вместе с густыми бакенбардами и большой бородой они обрамляли все его лицо.

Это был пароль.

– Пожалуйста. Тетушка забыла у нас эту книгу еще месяц назад, – любезно ответил мужчина.

Отзыв был правильный, и Бабушкин вошел в прихожую.

– Вы «хвоста» не привели? – спросил адвокат, накидывая цепочку на дверь.

– Кажется, нет. Двух извозчиков сменил, через проходной двор прошмыгнул.

– Тяжелые времена, товарищ Богдан, – сказал хозяин явки, проведя гостя в комнату. – Провал за провалом…

– Кто из руководителей уцелел? – спросил Иван Васильевич.

Адвокат назвал несколько фамилий.

– И все?

– Да, все.

Бабушкин покачал головой. Он знал: петербургская партийная организация переживает трудные дни, но все же не думал, что дело настолько плохо. А впрочем, все понятно: самые опытные, преданные «искровцы» – в тюрьме, а другие – неустойчивые, молодые – изменили Ленину.

– Давайте завтра соберем уцелевших, – предложил Бабушкин. – Надо потолковать.

На следующий день вечером на квартире у адвоката собрались «искровцы».

Бабушкин рассказал о поручении Владимира Ильича – разгромить «экономистов».

– Послезавтра они как раз устраивают собрание рабочих, – сказал адвокат.

– Где? – спросил Бабушкин.

– На Выборгской. Сам Токарев будет выступать!

«Удобный момент, – подумал Иван Васильевич. – Там можно при рабочих дать первый жестокий бой Вышибале. Да и познакомиться с ним мне уже пора…»

– Я пойду на их собрание, – сказал Бабушкин.

Один из товарищей стал отговаривать его: с Токаревым, мол, очень трудно спорить, особенно на таком большом собрании. Во-первых, студент необычайно речист. Говорит красиво, умно и так выразительно – любой адвокат позавидует. А во-вторых, Токарев очень начитан и память у него прямо-таки изумительная: наизусть приводит целые страницы из Маркса и Энгельса.

– Я, бывало, сцеплюсь с ним, – пожаловался Бабушкину его старый друг Никита Федоров – слесарь с Семянниковского завода. – Да где мне, полуграмотному!.. Хлещет цитатами, как нагайкой, спасу нет! А ведь ты тоже академий да университетов не кончал. Сомнет тебя студент!

– Да, образование у меня невеликое, – усмехнулся Иван Васильевич. – У студента-то папаша фабрикант: чего ему не учиться? А у меня отец солеваром был. Рос я, как крапива – без ухода и забот. Сызмала сам себе хлеб добывал. Тут уж не до науки.

Однако Бабушкин вместе с Никитой Федоровым все же пошел на собрание «экономистов».

Оно проводилось в квартире зубного врача. Врач был беспартийный, но «сочувствующий». Участники, кто завязав щеку платком, кто прижав ее рукой, поодиночке, под видом пациентов проходили в большую, хорошо обставленную приемную врача. В центре стоял огромный, точенный из ореха круглый полированный стол. На нем лежали газеты и журналы, чтобы больные, ожидая приема, не скучали. Вокруг по стенам стояли мягкие ореховые стулья с высокими резными спинками и большой кожаный диван.

Собралось человек тридцать: с разных заводов Выборгской стороны. В приемную все не вместились. Пришлось раскрыть обе створки широкой двери в соседнюю комнату – кабинет врача. Некоторые уселись там: возле белых шкафов со сверкающими никелем инструментами, на подоконнике (окно было затянуто шторой), а лысый пожилой наборщик даже сел в жесткое зубоврачебное кресло.

Бабушкин устроился возле бормашины, рядом с маленьким столиком, где на толстом стекле лежали белые гипсовые слепки челюстей. Никита примостился тут же.

Первым выступал Токарев – высокий, красивый юноша в студенческой форме. Золотистая, пышная грива волос, величаво откинутых назад, прямой нос, тонкие губы. Держался он непринужденно, как артист. И говорил тоже, как артист: то повышал голос и, встряхивая шевелюрой, вздымал руки к потолку, то уверенно и твердо чеканил фразы.

Друзья не зря предупреждали Бабушкина. Студент так и сыпал цитатами, мудреными словами, говорил он горячо, живо, и Бабушкин видел, что речь Токарева одобряется многими рабочими.

– Наша святая, главная задача – улучшить условия своей многострадальной жизни, – страстно говорил Токарев. – Наши дети голодают. Мы ютимся в грязных бараках. Мы требуем, чтобы заводчики увеличили зарплату рабочим. Прибавка – хоть копейка на рубль – важнее для мастерового, чем борьба за какие-то далекие неясные свободы. Лучше синица в руке, чем журавль в небе!

Едва Токарев кончил, Бабушкин попросил слова. Студент, откинувшись на стуле, с любопытством оглядел незнакомца, неловко пристроившегося возле колеса бормашины.

Бабушкин был одет в добротный черный костюм, в руке держал шляпу, под пиджаком у него виднелась манишка. Идя на собрание, «страховой агент Шубенко» не успел переодеться.

«Наверно, новоиспеченный интеллигент из рабочих», – подумал Токарев.

Выйдя к круглому полированному столу, стоящему в центре приемной, Бабушкин неторопливо положил шляпу, обернулся к Токареву и сказал:

– Представьте себе, господин студент, что живут два раба. В Древнем Риме, например. Измываются над ними хозяева-патриции. Заставляют с утра до ночи тяжелые камни ворочать. Бьют нещадно. Но при всем том одного раба кормят черным хлебом, а другого – белыми булками. Дозвольте узнать, господин студент, каким из этих рабов вы хотели бы быть?

Токарев откинулся на высокую резную спинку стула, выпустил колечко дыма и, улыбаясь, ответил:

– Я вообще предпочел бы быть не рабом, а свободным гражданином!

– То-то и оно! – сказал Бабушкин. – А рабочим вы советуете лишь бороться за белый хлеб, но притом на веки вечные оставаться рабами.

– Позвольте!.. – возмущенно перебил Токарев.

– Не позволю, – решительно отрезал Бабушкин. – Вы уже тут много говорили. И цитировали все подряд, к месту и не к месту. Кстати, зловредно цитировали.

– То есть как? – вскочил Токарев.

– Очень просто, – ответил Бабушкин. – Вот вы из Ульянова привели отрывок. – Бабушкин наизусть прочитал несколько фраз из статьи Владимира Ильича. – Вы этим хотели доказать, что Ульянов противоречит сам себе: то призывает рабочих к экономической борьбе, то почему-то набрасывается на вас, «экономистов». Но вы сжульничали, господин студент..

– Прошу выбирать выражения! – вспыхнул Токарев.

– Повторяю – сжульничали, – твердо произнес Бабушкин. – Вы оборвали цитату там, где вам выгодно. Владимир Ильич действительно призывает рабочих бороться против штрафов. А дальше – вы помните, что он говорит дальше?!

Токарев пожал плечами.

– Дозвольте тогда напомнить… – И Бабушкин наизусть прочитал большой отрывок из той же статьи Владимира Ильича. – Смысл высказываний Ульянова вполне ясен! – сказал Бабушкин. – Экономические требования должны быть лишь составной частью нашей борьбы с царизмом. Только широкой политической борьбой завоюют пролетарии свободу!

Собравшиеся зашумели.

– Ловко поддел студента за жабры! – громко шепнул один из рабочих соседу.

Токарев смутился. И, чтобы скрыть свою растерянность, ехидно спросил Бабушкина:

– Где это вы так вызубрили Ульянова, господин… господин. Не знаю вашей фамилии.

– Там, где вы не были, – в тюрьме! – спокойно отрезал Бабушкин. – А фамилия моя… ну, хотя бы… Искров!

По приемной снова пробежал шепоток. Так вот это кто – искровец!

– Кстати, «господином» можете меня не величать, – продолжал Бабушкин. – Просто – товарищ Искров. Я – слесарь и к «господину» не привык…

Рабочие заулыбались. Большинство уже перешло на сторону Бабушкина. А последние его слова еще больше обрадовали их. Им нравилось, что свой, рабочий, так здорово громит заносчивого студента.

– Вы – слесарь?! – Токарев расхохотался и недоверчиво оглядел строгий черный костюм, манишку и шляпу Бабушкина. – Ой ли? Рабочие грамоте и то, к сожалению, не все обучены, а тут… – он насмешливо скривил губы, – такой блеск мысли, такое красноречие!.

– Вот и видно, что вы втайне презираете рабочих! Считаете их отсталыми, быдлом, скотом! – гневно воскликнул Бабушкин. – А передовые рабочие понимают не меньше вашего, господин студент. И твердо знают, что правда на стороне Ульянова.

– Верно! – громко поддержал Бабушкина пожилой наборщик, сидящий в зубоврачебном кресле.

Когда Бабушкин заявил, что он слесарь, наборщик обрадовался. Но потом недоверчиво подумал: нет ли тут подвоха? Слесарь ли? Наборщик поглядел на руки Бабушкина и сразу убедился: да, слесарь. Руки у Бабушкина – сильные, мозолистые, в застарелых ссадинах и царапинах. А большой палец искривлен и отогнут назад, как у большинства слесарей.

Токарев растерялся. Он считал себя главарем петербургской партийной организации. А тут – такой позор! И при рабочих! Он снова хотел взять слово, но собрание зашумело.

– Пусть лучше товарищ Искров расскажет об Ульянове! – крикнул наборщик. – Давненько мы «Искру» не видали.

– Могу вам помочь, товарищи, – сказал Бабушкин и вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько аккуратно сложенных номеров «Искры». – Пожалуйста, берите…

Рабочие потянулись за газетами. Этого уж Токарев не мог вытерпеть. Здесь, на собрании «экономистов», распространять враждебную газету! Возмутительно! И он покинул помещение, так громко хлопнув дверью, что старик врач обеспокоенно выскочил из соседней комнаты: уж не жандармы ли пожаловали?

А Бабушкин еще долго беседовал с рабочими.

Врач, прислушиваясь из соседней комнаты к громкому, четкому голосу незнакомца, испуганно поправлял пенсне, упорно соскакивающее с переносицы. Никогда еще на собрании «экономистов» не раздавалось таких боевых речей.

Каждые три – пять минут кто-либо из присутствующих, надев повязку на щеку и скривив лицо, словно от нестерпимой боли, покидал кабинет зубного врача.

Никита Федоров, прощаясь, как клещами, стиснул руку Ивану Васильевичу и радостно шепнул:

– Попало Вышибале!

Бабушкин, приложив платок к щеке, вышел последним. Возвращаясь домой, на Охту, он думал: надо каждый день, каждый час драться с «экономистами», неустанно разъяснять рабочим, что это – предатели!

День за днем Бабушкин так и поступал.

И лучшей наградой ему было коротенькое письмо из Лондона.

«Приветствуем энергичное поведение Новицкой, – писал Владимир Ильич, называя своего ученика партийной кличкой. – И еще раз просим продолжать в том же боевом духе, не допуская ни малейших колебаний».